Маська-недотрога

Метки: 18+
 

МАСЬКА – НЕДОТРОГА

НЕОРЕАЛИСТИЧЕСКИЙ, ВИДИМО, ЭТЮД

Гл.1 БЫВШИЙ РАКЕТЧИК

Летать на ракете после шестисот граммов белого и золотого рома, трёх бокалов пива, трёх чашек льда и удивительной живой музыки на двух саксофонах  и трубы неизвестного назначения легко, удивительно легко.  А «Отель Калифорнию» они всё-таки не знают. Берёшь ракету, прижимаешься к ней... а она... даёшь, Шарапов!... а она похожа сначала на скейтборд, потом на пустотелую доску для сёрфинга, потом на пивную жестянку. Нажимаешь стартёр и медленно ползёшь вверх. Полковник от удивления застыл на месте, онемел: ну даёт лейтенантишко! Я виду не показываю, будто для меня это обычное дело. Вцепился в ракету, повис на ней, слился. Сапоги только мешают: тяжёлые, тянут вниз. И не скидываются никак, заразы такие! Ракета вроде бы уже пронизывает облака, где они кучерявые? Скорей, скорей, но нет: протыкаю только нижний перистый слой. Что с облаками? Поменялись местами? Я с ужасом, хотя не с ужасом, а наоборот – холодным сердцем – понимаю: дело происходит не в открытом месте, а в ангаре, и пора что-то исправлять. Чтобы не проткнуть потолок  – меня же, как шелуху с варёной картошки, крышей соскребёт – заваливаю ракету набок, давлю её и принимаю горизонтальное положение.  И плыву к выходу.
– Интересненько, – думаю, – ангар с открытой дверью, или сейчас врежусь в стену? А если там стена, то там и рванёт. И от меня ничего не останется, и от региона. Притормаживаю поэтому. Никто не грустит.
Полковник, а он не отец срочникам, понял, наконец, в чём дело.
–  Ракету воруют! – заорал он. И жалуется кому-то. Жене что ли? – Вот лейтенантишко, а! Каков щегол!
– А то! Настоящий Селегешский щегол на лыжах, – думаю я, – у меня такая майка есть, все на неё смотрят, тычут пальцами, посмеиваются, а носит её теперь Масяня.
На ней майка смотрится не так интересно, так как она обыкновенная девушка, а девушка на горных лыжах или борде это всеобщее увлечение, к  которому все привыкли, и так из толпы не выделишься. А я – старец на лыжах, а старец на лыжах – это редкость. Нонсенс. Человеческий казус. Испорченная скульптура... Родена, где студиозусами давным давно отбиты все эротические мудные части.
Более того, когда я откровенно вру, что у меня первое место по слалому в своей возрастной категории моего города, – а город наш не такой большой, чтобы в это не верить, и не так уж мал, чтобы не стоило гордиться,  – короче, люди моего города верят.
Это круто. 
Зато красиво прорисованный в графике жёлтый щегол с чёрными пятнами – наоборот ли – прекрасно размещается между Маськиными грудищами (без шуток и преувеличений), и это даёт парням возможность разглядывать её в упор и даже под видом спортивного любопытства щипать в нужном месте ткань.
Слова «Селегешские щеглы» плавно перебираются с правой груди на левую, что придаёт этим словам почти магическую силу и полное, синонимически правильное ощущение скатывания с крутизны.
Всё так, но Маська ни разу не стояла на горных лыжах. Видимость крутой лыжницы сильнее лживой фикции – кто же будет заказывать себе майку не соответствующую правде – это её утешает и временно повышает в звании хотя бы для самой себя. Коли можно было бы майку не снимать, Маська бы и не снимала. Но ежедневная стирка мешает ежедневной носке.
– Так же, Мася?
Маська в ответ улыбается, отводит взгляд и молчит: я её «поймал» на психологическом преступлении.
– Классная маечка, дай поносить, – говорят пацаны, а между слов:   «классная деваха, дай... просто дай»...
Полковник опять за своё: «С виду нормальный: я ему лёгкий труд обещал, по плацу не гонял – жалел. Вместо плаца он у меня дома с детьми возился, ходил по магазинам, делал уборку, клопов гонял, нянчил  младшую девочку, заваривал чаи в пакетиках – больше не доверяли... А оказалось: в быту неумелый замухрышка, а в армии – предатель и вор, причём вор-интеллектуал. Стратегические ракеты ворует со склада... а это моя компетенция, мой бизнес и так далее – всё по Уставу». 
Он, конечно же, не знает, что я после служил в Афгане, что я учился в КВВКУ, что я в совершенстве знаю китайский – про другой десяток языков не говорю – и срубаю овчарок на лету одним мизинчиком. Что попадаю в кувырке тремя патронами в десятку, что я с горсткой храбрецов брал дворец Амина, что я выжил, и что я один из немногих, кто получил высшую награду страны и понимает скрытый смысл государственных переворотов, что я растворился в республике, что меня приглашали, да я не пошел... да ладно, разве в этом дело. Во сне, конечно. И он во сне. Так что всё в адеквате.
По внешнему виду я – слабенький, волосатый до плеч, седенький мужичонок... луплю себя по вечерам по всем мышцам, не оставляя следов, падаю с размаха на керамический пол, кидаю гантели и жонглирую гирей, сажусь на шпагаты, бегаю по стенам, пытаюсь шагнуть по потолку, но я, хоть весь в хочах, всё равно не муха. Соседи не понимают и стучат в РЭУ – это судьба... это насмешка... а мне нравится выглядеть внешне слабым, попивать пивцо, вовремя отдавать долги и знать, что если надо, то... хоть и не возьмут... но с автоматом на передовую я хоть сейчас готов... Да и чёрт с ним. Живу своей гражданской позицией, как оно есть, и не выпячиваю прошлый героизм. Снова во сне.
Полковник: «Ракету тащут, стреляйте пацаны».
Я: «А какая же это ракета – насмешка над ракетой. То, что от неё осталось: пустой корпус, да  и то половинка, вроде разрезанного повдоль стебля сельдерея».
Сами на таком драндулете полетайте. Поймете, что не так это просто. А всё управление у меня в голове. Провоенный чип встроили в голову почти сразу же, как только я после четвертого курса гражданского института попал в армию и прошел начальный курс полёта на пустышках.
КВВКУ ещё тогда не было.
Я был, хоть и двадцати двух лет, но уже соображал не только в штабных учениях и раскрашиваниях генеральских карт, где важно было выстроить колонны, согласно военной доктрины, и правильно с одновременной красотой изобразить красные стрелки – а тренировались мы на безмерных и безымянных картах монгольских степей... И даже стояли на границе. Это не было провокацией. Монголия не была против такого допущения. Монголия нам друг.
Ненавидя любое железо, кроме художественной ковки и литья, я понял наискучнейший принцип работы ракетного двигателя. Я соображал в очерёдности включения клапанов, в потоках компонентов и своевременности их поступления в нужный сектор. Но,  в случае, если бы меня пытали враги советской власти, пихали бы иголки под ногти и сверлили  бы зубы без наркоза, я с удовольствием и даже задарма отдал бы свои познания.
Я понимал смертельную вредность топлива и окислителя для здоровья, побаивался колёс тягача, бродил вверх-вниз по лестницам и давал кругалей вокруг серебристой сигары, вставленной в шахту плотно, словно пуля в затвор.
Я понимал и удивлялся глубине и крепкости этих шахт, сочувствовал длине наземных выездов, поражался скорости разворачивания этих кусающихся подземных длиннозавров. Критиковал и приветствовал принципы маскировки, дивился стандартной длине секретных вагонов, понимал необходимость противогаза и нужность бетонных ПКЦ, осознавал полезность армейских свинарников и поражался ловкости рядовых хозроты, пришедших в армию с деревни и улепетывающих, при необходимости, в момент их ловли с поличным:  голышом на лошади, причём на пару с какой-нибудь местной амазонкой в центнер весом и с колыханьем гор – сиськами это назвать трудно – под сумасшедший ритм копыт, устрашивший бы самого Чингиза, а не только нас с автоматами.
В армии секс не приветствовался, а в пищу, явно для перестраховки, тайно добавляли бром. Лучше бы в казарму добавили отдельный-такой интим-кабинет с Плэйбоем.
Я был начальником хозвзвода всей части. Кухня, тем не менее, была не в моей компетенции, а отдельным секретным государством, управляемым генштабом. А военные свинари лишь жили в хозвзводе и своих тайн не открывали. У них была подписка.
Трахаться на кухне не совсем гигиенично, и не вполне секретно. А свинарник был в удалении, и он далеко не был кварталом Красных Фонарей. Для этого требовался блат. Блатом управлял не я.
Всё равно, не только я, но и вся армия знала это. Никто не сопротивлялся неудобствам, потому, как знал, что в армии без этого нельзя, но если сильно хочется, то можно. Речь не про кухню и не гигиену, конечно.
Трахаться в любом случае всё равно иногда требовалось. Короче…
Где-то требовалось! Для сержантов, хотя бы.
Иначе весь сержантский состав всей ракетной армиия – по вечерам просачивался бы сквозь заборы, и трахал бы втихаря все близлежащие деревни, несмотря и даже маленько наплюя на круглосуточное боевое дежурство остальных. Боевой дух от этого только лишь увеличивался.
Я понимал нужность старшин, важность политкомиссаров, генералов и маршалов.
Я догадывался, почему изредка дембиля вскрывали свои вены, почему нам не давали боевых патронов при поимке дезертиров, насмерть укладывающих в карауле своих непосредственных начальников и товарищей по службе.
Какой переход на себя! Потому, что почти высшее образование за плечами, потому быстро и соображал.
Сопливых новобранцев в нашей части учили по полгода, а то и год, и потом только отправляли  на точку.  Точка, нет не так: О, ТОЧКА!!!!!!! – это апогей, мечта, отдых от начальства, крепкая дружба с однополчанином для одних, и навсегда загубленное здоровье, преждевременная лысина, тухлая колбаса по почте, зелёный  горошек от подружки с почты, язва желудка, расшатанные нервы, вечная жажда сна и нелепая кончина для других, избранных самой важной дамой с прислужниками, которая есть никто иная, как сама королева Смерть. Армия, армия! Как всё-таки это здорово! Смертность здесь всяко ниже, чем на гражданке. Ни одного бандита в армии нет. Пустили бы их, как же!
Было и весёлое с международным.
– Привет, русские, поздравляем с открытием новой точки. – Так нам передавали наши потенциальные враги американцы по военно-секретной связи, которую в яростной дружбе до сих пор не хотят рвать совсем мелкие военные сошки, чья судьба – кнопки нажимать по приказу, а в остальное время отдыхать. Как Соломон после потребления огнём с неба жертвы о грехе, неупотреблённой в пищу.
– Восемь дён! Восемь дён! – так кричал бы Бим, если бы узнал проблему и искал бы сравнения и очищения от кнопочного греха в истории Бога и истории Пророков.
– Привет, русские, а у вас в деревне N от мороза провалился мост, – посмеивались по открытому радио  наши китайские друзья, – а вы не знаете, что у вас делается в гражданке, то бишь на мирно шикующей Родине, под самым вашим военным носом. А мы хоть и китайцы, да знаем.
Развели, понимаешь, шпионство по всей Руси. Новые карты протекторатной Руси рисуют. Нет, чтобы, вместо того, чтобы шпиона на карандаш посадить... вставляли бы жерди. Китайцы с подобными не цацкаются. Это я знаю точно. Золото – не их Бог. Тоже точно. Красота и тигриная мудрость у них первее богатства.  Богатство – лишь способ достижения духовного совершенства.
Мы удивлялись, но не придавали этому стратегического значения.
Мы – бедные русские ракетчики, мы – патриоты, мы солдаты и при этом мы элита, нам доверили такое оружие, от которого прогибаются государства-вражины, не жаждя опытов над собой, соглашаясь на спортивные соревнования взамен требований поделиться землёй и недрами. Был один такой Илиадор. И кончился под копытами страшного всадника. Жаждал славы и разорения общего храма, а унесли его на носилках. Кукиш вам, верные и неверные, жаждущие дряблого русского тела!
У нас в петличках скрещённые пушки, что сближало нас с древними героями русских редутов, с матросом Кошкой, и с коллегой, старшим товарищем, вечным майором Трубецким пятидесяти лет, ломающим своим магическим весом легированные турники.
Мы два года кувыркались на перекладинах, брали её длинным хватом, выходом силой, с качем, без кача – на одном, на двух бицепсах, на трицепсах и простым махом взбирались на железную трубу, бегали по десять километров с полной выкладкой .
Через полгода мы уже знали больше: дембиля и старослужащие передавали нам хитрости военного мастерства.
Мы, уже обученные азам младших специалистов,  знали как, по очереди экономя силы, отсиживаться в капусте, крапиве, папоротнике  – если бегали перелесками по замкнутому кругу. Знали, как, медленно отстав от основной массы спортсменов,  передать на промежуточный контроль  списки прям-таки по-высоцкому якобы бегущих.
Через год мы уже сами учили шнурков  передающимся из поколения в поколение приёмам  балды и ничегонеделанья, при видимости самоотдачи и просто-таки свинно-щенячей радости в неустанной муштре.
Кто-то из умненьких и чистеньких – маменькиных сынков, ах же сукопупов выродок –  поначалу закладывал своих же товарищей, упрекая их в моральной и физкультурной неустойчивости. Не говоря уж про прочие малоблаговидные проступки. Потом сам становился таким же. Помесь свинтуса с попугаем, который, не желая, может праведную маменьку за первого же гулящего, чья морда в её заборе побывала, выдать.
Плохонькие и грязненькие изначально наловчились проносить водку через КПП, заводить младых ходячих во тьме – так, чтобы ходячие во тьме только тьму и видели, будто с завязанными глазами, на территорию  нашей засекреченной школы МСРВ. Хватает тут того, чего не полагается видеть и гражданскому и шпионскому человечеству, к примеру, трахать ходящих во тьме по очереди; это привилегия для рядовых  и единолично для дембилей, это их тяжкая ноша. Где же мог реализоваться сей спорт слепой принцессы и пасынков нищеты?  Где-где. Догадайтесь. Щели ищите да обрящете. В клубе, библиотеке, у забора с вышками и часовыми в зоне невидимости или по согласованию с наблюдающими, в курилке, в оружейной комнате, в каптёрке и на чердаке. И всё с повязкой на глазах. Что, кто-то не верит? Мы, обделённые радостью общения с внешним миром, находили и придумывали развлечения на сжатом пятачке, под прицелом ядерных снайперов далёкой вражьей, империалистической державы, не нравящейся нам, хоть убей нас и распни их на страницах газет

***

Мы охраняли в лютые морозы гражданские и провиантские склады, морской арсенал на суше, жилую гражданскую – офицеры и семьи – территорию, имея один боевой патрон на рожок, а то и вовсе холостой патрон – для шума. Мобильников тогда ещё не было, а раций, кому попало, не выдавали.
Воротник выше шапки, тулуп до пят, опыт, учёба впрок, торчат только носы валенок с пришитым толстым слоем – подошвой. В такой одёжке часовой похож на ожиревшую, неподвижную до самого конца игры пешку с придающим высшую форму её устойчивости основанием.
Основание часового шире туловища в районе талии в два раза.
В рукопашную в тулупе бороться нельзя, невозможно бежать, зато очень даже хорошо дремать на ходу.
Мёрзлый тулуп с сосульками вокруг овала лица – холодной планеты Сатурн, с обледенелыми лучами, а посередине  их на фоне чёрного неба с мигающими звёздами – серп луны. Такой одеревенелый тулуп не прошьёшь перочинным ножичком – только штыком, и только с третьего раза, и то, если попадёшь три раза в одну дырку.
Кто-то, не смотря на предупреждения, попадался на элементарные разводы офицеров: «Замёрз? – Молчать, не подходи, пароль, повторяю, пароль говори, сука вражья, стреляю в воздух, потом на поражение!»
– Брось, я твой полковник, курни, добрый солдат, дай-ка  дружески калаш подержу, а ты пока мои покури.
И попадались на такую несусветную чушь.  Самые глупые, конечно. Хотя сержанты предупреждали всех.
Лишь один только раз за многие годы проверяющий полковник провалялся два часа на траве с загнутыми за голову руками.

Мы  влюблялись ротами в одну девушку на всех. Удачливые трахали заходящих почтовых работниц с погонами ефрейторов (это законченные стервы и ****и) и начинающих – с опознавательными знаками рядовых (это начинающие сучки).
При всем при этом рас****яйстве нам не надо было объяснять – зачем мы отдаём армии лучшие годы своей жизни.
При всем при этом мы горячо любили свою конченую Родину, не отвечающую нам адекватно  хлебосольной взаимностью.

За такую пропаганду родной армии в Америке давно бы уже посадили, а в посаде поломали бы рёбра. А я ещё живой. Хоть, возможно, и отмеченный крестиком.
Так у кого, спрашивается, больше демократии?
А потому, что у нас армия не читает книжек. А ФСБ читает. Но, она у нас умная. По пустякам она не отвлекается. Обожаю такую нашу ФСБ. Там полно честных людей.
А армия наша всё равно крепчает!!!
Ну, кто скажет, что я не патриот?

***

...Туман в голове, будто с похмелья, будто не далее, как сегодня, отобрали права и вдобавок настучали по черепу чугунным пестиком. Маська–санитарка вынырнула из ниоткуда и влила свежей крови. – Лежите, Кирьян Егорович, вам не рекомендуется двигаться!
Лучше бы пива принесла. – Маська, э–э–э, хоть ты и не Ева, и далеко не голая, а глянь-ка в холодильник. А потом только раздевайся. Нету? Дак, сбегай в магазин! Не разделась ещё? Кошелёк на полочке.
– Закрыто всё. Ночь-заполночь.
– Тогда в Подорожник.
– С сегодняшнего, то есть уже со вчерашнего вечера, в подорожниках отменили пиво.
– Вот чёрт, вспомнил, меня же продавщица самого близкого – углового –  подорожника предупреждала.
– У них теперь будут большие убытки, – затеяла Мася.
– Мне пофигу их убытки.
Я дёргался недолго. Я икнул в последний раз и опять заснул.
...Вообще, – думаю я, – это не очень хорошее направление в армии – людей использовать, заставляя их силой ума двигать ракету. Будто эти люди – дельфины–самоубийцы! Будто в стране кончилось топливо. Сэкономили на электронике. В Америке и в нормальных частях по-другому, там, наоборот – беспилотные самолёты. Жалеют солдатушек ихние генералы. А наши черпают из них последние силы, будто идёт новая отечественная война.
 А этих я всё-таки «сделал». Эти, – это которые стояли на перроне с инструментами... сначала их бин, вир зинд – один... с гармошкой, потом подвалил другой с гитарой, потом девка со скрипкой, потом контрабас... Присоединяйся, говорят, если умеешь играть. Да, говорю, умею, но только на фортепиано. А сам думаю: а у меня только три класса, хе-хе... Дальше думаю: сейчас опростоволошусь. И сказал тогда типа того, что мне сначала надо тренировочный забег сделать по лесу. Пальцы ног потренировать. Иначе, мол, не сыграю. Вовремя вспомнил, что я играю ногами.
Скинул сапоги и побежал упражняться. А осень. Заморозки. Смёрзшиеся листья... Бежал с голым торсом... форма номер два, как говорили у нас в армии... А холодно.
– Как же, – думаю, – дальше будет? Возвращаться пора в концерт, а у меня только три класса. Опозорюсь. А тут ангар на пути и спасительная ракета встретилась.
Спасла она меня. Улетел я к такой-то матери, и полковника удивил, и музыкантишек этих.
С утра: «Кирьян Егорович, вы сегодня ночью во сне что-то пели и будто бы играли на фортепиано. И сильно дёргали ногами».
– Вот так штука! – Будучи одним, я бы этого не знал. – А что ночью говорил? Не приставал к тебе?
– Вроде нет, прижимались только и...  обняли... раза два.
– И всё?
– Нет, не всё.
– А что ещё? Секретное что-то изображал?
Маська молчит. Раз молчит, значит, я точно засовывал руки ей в трусы и мацал грудь. А она, скорей всего, сопротивлялась, а, если бы не сопротивлялась, то я скорее бы отстал.





Гл.2 НАРИСОВАЛАСЬ

 озвращаюсь к началу истории.
Позвонил Трофим. – Ты где запропастился? Тут тебя Масяня ждет, – сказал он.
Ага, вернулась, значит, лягушка–путешественница. Может наконец-то рюкзак вернёт  (а мне он скоро станет нужен).
– Я дома сижу. На работу уже не пойду. Пусть Маська сюда шлёпает.
Дима шепнул что-то Масяне, я это услыщал, явно не предложение потрахаться, он женат, потом отключил трубку.
Ровно через семь минут – а это – то время, от которого можно обычным шагом дойти от работы до дома – нарисовалась Маська. На спине у неё мой родной и любимый до слёз рюкзачишко.
– Здравствуйте, Кирьян Егорович...
– Здравствуйте, здравствуйте... – икал я ироническим тоном. (Здравствуй и милый мой рюкзачок, давненько не виделись.)
– Вы сейчас не очень заняты?
– Что значит «не занят»? – А я всегда чем-то занят.
– А чем занимаетесь?
– А какая разница, – но этого я не сказал, хотя надо было по смыслу и логике, а сказал, как полагается в таких случаях в нормальных детских приютах. А у меня форменный приют вот уж лет пять как подряд: «Заходи уж. Переночевать что ли надо?»
– Ага... – промямлила взмолившимся тоном Маська.
И как взъерошенная, усталая уличная кошка, которая вроде бы гуляет сама по себе, но и не против пожить на домашних харчах, – если позовут –  преданно и умильно направила в мою сторону на самом-то деле хитрющие и лукавые серенькие, симпотные, прямо скажем, глазки.
– Без проблем... – сказал я, клюнув на глазки, как пескарь на овсянку в анисе.
Ну, не могу я отказать в таких случаях. Я – директор частного, необъявленного, товарищески бесплатного для молодых гостей однокомнатного, однотуалетного, однокухонного, безбалконного постоялого двора – четыре в одном, тридцать семь квадратов, –  за который надо мной смеются мои друзья, знакомые. Да и начальство в курсе дела.
Мои пристрастия к гостиничному альтруизму выдают окна первого этажа. Если я дома – окна приоткрыты; когда я ухожу на работу, то плотно прикрываю. Если я на работе, а окна открыты – это прямой признак, что у меня кто-то есть дома. А этот кто-то вычисляется просто. Первый этаж – в этом всё дело.

Маську первыми вычислили наш шофер Колян с инженером по кадрам по имени Маргарет ещё в первый Маськин заезд.
В окно сначала высунулась мокрая голова Маськи, потом Маська оседлала подоконник. И, как назло, или наоборот, придавая мне статус удачливого ловеласа, специализирующегося на молодёжи, повернулась в весьма характерный сисечный профиль. Ещё и закурила.
– У Кирьяна Егоровича новый постоялец, – хохочут в авто.
– А сиськи-то у постояльца «ничего», – сказала Маргарет, – и ещё сильнее засмеялась.
– А у Кирьяна Егоровича все девки такие, – сказал наш глазастый шофёр.
Он поощряет моё пристрастие к такого рода меценатству. – Правильно, всех их ибать надо,  – ни грамма не сомневаясь в своей правоте и орфографии в отношении «е» – «и», говорит Колян.
– Да я не для этого, ты зря так думаешь, – честно сопротивляюсь я, когда об этом заходит разговор.
Но мне не верят. Кто может поверить в то, что можно держать у себя дома девушек, а по Коляшиному – тёлок, и не трогать их при этом.
Колян молод, и не знает других аспектов жизни, кроме тех, которые исповедует сам. После критической дозы алкоголя, а это преимущественно пиво, он драчлив. Он регулярно, частотой раз в два месяца, примеривает и цепляет к лицу полюбившийся и традиционно фиолетовый  фингал – и чаще всего на правый глаз. Почему? Если его, поджидая у подъезда общаги, бьют с правой руки, то попадаться-то должен бы глаз левый. Надо бы  расспросить об этой особенности  у самого Кольки. Видимо, он неправильно уворачивается. У меня, если в меня попадают, страдает, согласно битьевой науке, левый глаз.
И так далее.
...Короче, занавеска тайны загораживала непорочную, кристальную хату недолго.
Меня вычисляют тут же, как только из холостяка-одиночки я опять превращаюсь в арендодателя и чудака (тут просится словечко покрепче), в маргинала, считай, бабника, специализирующегося на воздыханиях и эротических манипуляциях с молодым поколением. И всё ради творчества. Без запаха эротики настоящего творчества не бывает. А я уже, помнится, начал писать весёлые свои мемуары.
Творчество – вот настоящая эротика.
Это выше любви к женщине.
А секс – это вообще профанация настоящей и чистой любви. Не люблю я секс без любви. Женщина мне – бог.

***

– Почему не позвонила сама? А вдруг бы меня не было не только дома, а вообще в городе? Что бы ты делала?
– Переночевала бы на вокзале.
– Да уж. Это в автостопе модно. А когда ты появилась в городе?
– Три часа назад.
– И что делала?
– В садике сидела, на лавочке. Курила и Вас ждала.
– Долго?
– Часа два.
– Вау! Вот и дурочка, – я уже час, как дома. Не догадалась в окно постучать? И меня что ли не видела, как я домой шёл?
– Не видела. Тут кусты высокие.
– А перед тем, как на работу переться – тяжело было ещё раз стукнуть?
– Не догадалась.
Эх, дитё, дитё! От двух до пяти! Лев и Кассиль! Швамбрания и швабра, – правда, симпотная швабра, – ёклмн!
– Ну, и что телефон. Где он? Ты же его забрала.
– Телефона нет.
Оба-на! Я вздрогнул, но не от жадности и не от скупердяйства. Я же недавно ей дарил. Но уже «опять нет». Вот, и дари после этого телефоны девочкам. 
– Ладно, – думаю, – вот и началось! День сурка!
А смысл всех моих прошлых сурков такой: по мелочам, если, то это для начала надо пустить переночевать. А дальше, как только привыкну и сживусь, непременно хрястнет ностальжи по женщинам, по девушкам, –  а это просто, так как ностальжи по этому делу прописана во мне постоянно. Не хватает только ингибитора. И тут же напрашиваюсь сам: «а поживи–ка, типа, месяцок, а поживи другой, да поживи уж и третий».
Но не больше.
Потому, что если больше, то надоест, да и все темы  к тому времени вычерпаются сами собой. Да и родные яйца подскажут: «Хорош нам трещать по ночам, – пожалуются, – выпроваживай, наконец, это тело, пора настала для другого: ищи девушку или тётеньку для ничего не обязывающего секса, а не объект для меценатства. Нечего разные НЛО рюшками украшать. Они тебе чего-нибудь полезного дают?».
– Да, – скажу я без излишних подробностей, может, слегка солгав, и тем напущу романтического тумана.
– А обещал писать для детей, может, это тебя заставит на время позабыть ненорматив? – напоминают в «Одноклассниках», а конкретно – это моя вторая дочь вне брака, с которой я не так давно заочно познакомился, но так и не удосужился встретиться наяву.
– Да, хотел, но тут Мася... Потом, всё потом, позже... Как о Масе писать для детей? У неё ноги, а у меня... извини... те... яйца. Куда деть свои яйца? Не сложится ни сказки, ни были.
– Щас дрогнет и расскажет, как все эти ночующие девушки в один прекрасный момент превращаются в инопланетянок. Щас... через час... объяснит, где у инопланетянок находится орган размножения и клавиатура удовольствий, – так подумал читатель. Ибо он воспитан на необузданных и детских – старше восемнадцати – фэнтези.
Я знаю, где у инопланетянок находится упомянутые орган и клавиатура. По крайней мере, догадываюсь. Но не расскажу. Мне это не интересно, и далеко не интересно, не интересно, не интересно. Так же, как не интересен счастливый конец у сказки. И так же далеко расположен, как счастливый конец доброй сказки от неминуемого пипца света. 
Но нет! Ничего подобного! Никакой романтической истории!
Всё гораздо приземлённее и ближе к моему телу, чем сердце  к груди, чем страх, запрятанный в пятках;  но: также намертво спаяно, как смерть с концом иглы.
Но я не колюсь – то есть не признаю под пытками свою невидимую, спрятанную от современности боль: какая боль, какая боль...  и немодное нынче  томление – какие громкие слова и как кружится голова – это пошло, пошло...
Ласковое, нежное, сладкое, мучительное, завышенно театральное...
Простите: грубое в животе.
А должно бы по-лосевски – жёстко и в груди, с графинчиком на постоялом дворе, наполненным слезами мечтателя – поджигателя театров. Какое нахрен! (анализатор тут почему-то всегда предлагает замену – «наохрен» – пишет он... что за непонятное слово!) И перси твои, и зад твой... красиво! Роден, мать его ити!
– Руку, правую руку заломай за голову, вогни позвоночник, оттопырь круп, расставь ноги, левую руку просунь под собой, прикрой анус и губки – не от стеснения, а от того, что на фото это не будет красивым. Это не порно, а эротика. Эротика в стиле «ретро». Я сделаю это в сепии. Вот так, так, теперь прижмись к дивану.
– Что за сепия?
– Художница, мать твою! В кружок ходила, а не знаешь что такое сепия. Это цвет такой... приятный и нейтральный. Для художественных фотографий. Тем более для ретро это самое то.
Я переставляю софит, выключаю один прожектор. Закрываю намертво окно. Вот, теперь тень лучше. Так я вовлекаю Маську в эротику.
Это в искусстве и в мечтах. Поздно сообразил и не вовлёк. А модель из Маськи получилась бы классной. А там и секс... Любовь притянем. Как с ладони поцелуй слизать...
 А в жизни:
– Мася, не мучайся, надень это,  тебе будет удобней... Оно... чёрт, оно не в кружавчиках... Это мои шорты... или любимые красные трусы... чёрт, любовь... забылось... надо было сразу записать.
Мася – не чёрная лосевская женщина у реки – одевается она не на виду, за что я только бы поощрил, но и не за портьерой,  и в квартире нет рохлика-мужа, и нет пошлых родителей – падших старика и старухи с зарплатой на двоих пятнадцать рублей в месяц, и не в тридцать втором году, а спрятавшись в разбитом временем совмещённом туалете и в душе двухтысячного года выпуска...
Вот она перешагивает домашние, разливанные вдоль стены лужи... Не в подвале – напоминаю.
Ей смешно в этом новом одеянии, хотя рост и бёдра у нас одинаковы. Мне в такой одежде дома – нормально, но на улицу я в этих шортах не выйду; худые, незагорелые ноги  голяком. А Маське... Дела-то ещё с Графомании знакомые. Идёт повтор, только уже со следующим поколением.
– Маська, если тебе так неудобно в шортах, – спи в трусах. Мне пофигу. Укутайся одеялом и спи. Где мы, в лесу или дома?
– Дома.
– Правильно. Дома, у меня. Никто, кроме меня твоей красоты – хотел сказать наготы – кроме меня не увидит.
Увижу ли без трусов и лифчика?
Маська неплохо хранит свое тело от посторонних взоров. Это не касается пенного шоу, где Маська, ополоумев с бутылки шампанского, скинула с себя майку и попёрлась плясать перед зеркалом – вся мокрая, с пеной на голове – вовсе даже не в эротическом бюстгальтере, а будто от мамки двадцатого года прошлого столетия. Дальше не объясняю. Мне было стыдно за её ностальгический, старческий, блин, бюстгальтер. По причине бедности, провинциальности, неопытности, дармового пьянства и отсутствия вкуса. И босиком. Я охранял её майку и подаренную на время зелёную китайскую кепку со значками Германии и Бельгии, которые делали из Маськи заграничную путешественницу. Охранял новый, купленный и подаренный ей мобильник, кроссовки и сумочку с розово-голубой девочкой-яманеком.
Её нагое тело – просто мечта, тайное и невинное желание, шутка и неподдельный – хотя и слабый, как бы необязательный, не спортивный, но ищущий запретной остротцы мужской интерес.
– Маська, сейчас ты как из шоу – «Голые и смешные».
Это Маська оторвала штанину джинсов по самое нехочу, и перегнулась через подоконник, озаряя интерьер божественным видением. Демонстрируя то, что я щипал бы, ловя счастливые секунды, каждый день...
Я наклонил голову, чтобы втихушку рассмотреть многообещающее начало попы. Маська поверила сказанному мною на слово. И, даже не проверяя верности утверждения, одёрнула концы бывших джинс.

***

Эротическое кино кончилось так же внезапно, как и было начато. Неожиданно повернувшись... так-так-так, это что-то новенькое: «А мне сказали, что Вы спали с моей матерью».
Какого хрена! Что за поворот!
Оп, ёп! Пришлось долго объясняться.
– Да, спал, – оправдываться и увиливать было бесполезно, видать, я предан и сдан подружками, или ею самой... от первого лица, – мы же взрослые, Мася... Разок. Ну, может, другой… Товарищеский секс, понимаешь? Такое бывает... Ну, без любви, понимаешь. Ну, не ревнуй, а... И матушка твоя не была против. Никто насильно не заставлял.
Маська молчит. И также молча пыхтит в душе. Пытается понять такое странное товарищество.
– Мне понравилось... как... Как она обращалась с бандитами... – я уводил в сторону, как Сусанин французов.
– Да, было такое в пентхаусе  Скребка... Слышала про Скребка?
У меня подвал, притон, свинарник. А у него настоящий... почти что... пентхаус, блЪ! Молчи, Америка! Это великолепно, контрастно, заманчиво и... Завлекая сибирских баб на крышу, а лучше их на самом деле нет, мы часто пользовались этим зазывным, стопроцентно срабатывающим сравнением. Кто может устоять? Контраст и высота помещения – с него видно весь город, включая главную площадь и золотые купола центрального, прям-таки архиерейского Собора – придавал силы и убедительности нашим словам. Особенно для девушек, мечтающих под звуки музыки и высунувшись наполовину в мансардные окна, показывать специально купленное перед этим гостевое бельё. Правда, красота эта и беспробудное, дикое пьянство под живой концерт на дому длились недолго – ровно до тех пор, пока его самого не попёрли с крыши за своевременную неуплату оговорённой суммы продажи.  Он – талантливый такой человек, коллега. Музыка у него – хобби. Чуть ли не главнее работы. Приносит даже какой-то барыш.  А когда он поёт одну вещь – не скажу, какую –  то я плачу навзрыд. Это не выдумка. Это моя слабость. Даже песнь нищей одноногой девочки на костылях не выдавит из меня таких слёз, как эта скребковская песенка.
– Нет? Что ли не слышала, к примеру, от сеструхи, или от Даши? И про песню не знаешь?
Ну и ладненько, это к обсуждаемому вопросу не относится. Но, к сексу это отношения не имело, хотя на Маму заглядывался и  Танька, а пуще всего Серёга. И если бы с Мамой не было меня, то не известно, как бы все обернулось.
Тут я не перепутал с наклонениями. Танька именно был, а не была,  второстепенным персонажем, директором воровского филиала, специализирующегося на квартирных кражах, представителем Серёги в Угадае. А  статусный Серёга стоял во главе известного в Попинске генерального воровского холдинга, подмявшего под себя несколько мелких городков. Танька шарил под голубого, я принял все поначалу за чистую монету, но в итоге это оказалось просто забавой, игрой. Серёга с Танькой договорились и просто пытались нас смутить... Нашли чем смущать. Могли бы похвастаться наколками на пенисах или вшитыми в головку шариками от подшипников. Это было бы смешнее. Живьём я такого не видел, это на самом деле интересно; думаю, что и Мама тоже не видела, хотя опыт общения с этой профессиональной прослойкой населения у неё был.
Груди у всей женской части Маськиной семьи были как одного сорта спелые-преспелые груши, причём с одной ветки, и висели рядом – одна за другой, все шесть: взрослые, средние и младшенькие. Гены матери в этих запчастях оказались сильней отцовских. Отцы награждали двух девочек и одного мальчика бёдрами, плечами и наклонённой, стеснительной будто,  шеей. А отцов в семье было два или три, и каждый рожал по ребёнку...  Только ноги у Маськи были свои: длинные, как у Жули, но без груды мяса, и стройные как у себя.
– Понимаю, – говорит Мася, – а мне ещё Жуля говорила, что Вы её тоже хотели... понимаете... ну это...
– Ты из меня разом всё хочешь выпытать. Ты подосланная шпиёнка. – Я рассмеялся выдумке. – Типа, если своими словами, то трахнуть, что ли её, с её слов, собирался?
– Ну да. Вроде того.
Вот же дрянь: «Жуля твоя –  вруша!»
И мне пришлось объяснять, что у меня и желания не возникало трахнуть Жульку. Если бы я кого и хотел, то не её, а её ближайшую подружку NN... Но у меня был с ней уговор, понимаешь ли, Мася. И я ни разу уговор не нарушил. Надеюсь, про это тебе тоже рассказали? А если тебе Жуля что-то и наплела, то этот случай на самом деле был не таким, как преподнесла тебе Жуля. Я хотел...
И я рассказал, как было на самом деле.
– Если хочешь понять правду, или мне не веришь, то спроси ещё у NN.
NN... да что греха таить... Дашка целиком и полностью была на моей стороне, потому что я своевременно объяснил своё невинное, ласковое, попустительски-шутливое проникновение к Жульке и Дашке под одеяло… и своё отступление... организованное, как в Сталинских войсках в начале войны... На заранее подготовленные позиции. До самой Москвы. Отличнейше подготовленные позиции. Суперское завлевалово. Простите меня! Или застрелите за вождя.
– Рассказывала тебе NN... Дашка...  про тот случай? Это, когда я ещё всю аппаратуру переломал.
– Нет.
– Вот и спроси. Лишнего я на себя брать не хочу. И Жулька твоя, и Дашка мною не трогались вообще. Разговаривали, да... Разговаривали обо всем, и о сексе, и о приёмах, и о позах, и вообще о жизни, о молодости, о кино, об артистах-педиках, о книгах, об обществе и политике, и о всём-всём, кроме футбола... Но: секса между нами не было, понимаешь! Вот хоть убей, а это правда.
Я понял, что эта тема в далёких Дровянниках обсуждалась не раз, может, под пивко-то и вместе с Мамой на семейном совете, считай – перепалке... Меня делили и скрещивали со всей семьёй в разных комбинациях, под разный аккомпанемент и с разной окраской взаимного греха.
Наконец-то я понял, что мне хотела сказать её Мать, когда как-то раз позвонила и намекнула, что у нас теперь типа одна семья, и надо что-то теперь предпринимать. Я тогда перепугался, не поняв её особо подчёркнутой «одной семьи». А поскольку такой оборот мне не понравился, то я полностью прекратил всякое общение. Даже телефонное. По крайней мере, не проявлял инициатив. Делить, углублять историю или иметь что-то общее, по моему пониманию, было нечего – и не стоило свеч. Разве что кроме взаимолюбезного минета и кончания между грудей: «Ты не болеешь ли, случайно? а помылся?»
– Я теперь только понимаю, Мася. У Мамы сложилось мнение, что я всю её семью, вместе с ней самой в первых рядах, переимел. Но этого не было. Не было, Мася! Жульку я пальцем не тронул.  И ты мне верь, и не бойся. С тобой не будет... без твоего согласия я...
Маська тут насторожилась, и я понял, что не так стал строить фразу.

***

Маська заснула, ушла в себя.
А я смотрю в темноту разом опустевшей комнаты и не в силах победить в себе какого-то нестерпимого желания.
А река-то за окном – есть разве река?
Разве могут быть настоящими, сладкими и тоскливыми страданиями без реки рядом!
Но, есть и река, холодная и мрачная, но, главное – есть эта ужасная и счастливая тайна, в которой всё наивно и просто,  мучительно и расчётливо, обычно, скучно, трепетно и безнадёжно... И никакой набоковщины! Всё честно!
Пора превращать всё в шутку.
Превратил, но шалун Билли во мне не умер.
Одно  слово  –  ничтожество! 
Малыш на глазах, вернее по чутью, взрослел, не слушаясь разума, – а что разум, разум он в голове, а Билли не помещался в трусах, он уже подпёр одеяло, как центральная стойка подпирает монгольский шатёр.
Одеял у нас два. Одно, тёплое и красное, оно на Маське; а на мне – красное и прохладное покрывало с такими же чёрно–белыми шашечкам, из той же рыночной серии.
– Надо будет завтра другие ... крепкие, моральноустойчивые плавки надеть…
Он – Билли – продолжил жить во мне, он будет жить, пока рядом лежит Маська и приоткрывает рот, силясь не захрапеть.
Молода ещё, девушка, храпи!  А я потерплю. Даже не то чтобы потерплю, а с удовольствием послушаю, чтобы познать во-первых, тембр, во-вторых: храпят ли современные девушки, ибо девушки моего поколения, помнится, не храпели, соблюдая классические дамские, аж дворянские манеры, хотя кто его знает – храпела ли Анна Каренина… и полюбил ли бы её Вронский, если бы храпела… В-третьих… в-третьих… нет третьего, а есть только сразу четвёртое, а именно: просто приятно, когда со старичком – бывшим когда-то Казановой, по крайней мере, приятно так считать, если это даже и неправда… вдруг в одной постели оказывается просто нормальная и даже расчудесная девушка. Ещё и доверяет! Разве только это одно не приятно? Разве это не говорит о том, что я сам ещё на что-то гож, по крайней мере не страдаю излишней толщиной живота и почём зря не пукаю. Иначе я бы и не устраивался рядом, а лёг бы за неимением других средств для проведения ночи на голом полу и при этом подальше. Пусть даже под кухонной стойкой рядом с ведром. Обожаю русских женщин! Обожаю наших девушек! В любом случае это не просто люди, а настоящие таинственные, просто космические существа, которых мужчине, особенно рядом с ведром, никогда не постичь!
Я же сам, когда рядом со мной гость женского пола, или навяленный друг типа кровососа Бима, да вы знаете, поворачиваюсь набок, и мой храп меня понимает, и не просится наружу.
Спи, Мася, спокойно. Дядька... дедушка, пожалуй, правильней... не тронет тебя… Пока... согласие... пока ты сама не попросишь, попроси... попро... 
Я вспомнил Маськины путешествия: вот же – Же Ву При – дальнобойщик хренов! Тоже, туда же. Же, и Ту, и Да Же Я. Франция. Дежавю. Держава, совок, совокупление, купить завтра совок для мусора, жалея девочку–падчерицу, презервативы Siko safety на экстренный случай.  Показать класс, такими она не пользовалась, если пользовалась вообще. Три в одном с пупырышками.
Засыпаю. Первый, уж не говоря про четырнадцатый, а не Олимпиада! канал давно уж самовыключился.
Голова клонится. Перед тем как улететь самому, я меняю позу, и некоторое время неподвижно смотрю на Маську. И думаю о приятном, зная, что ничего этакого не будет. Это не Маленькая Щёлочка, с которой всё просто и естественно. Настоящего, полноценного зарока с клятвой на евангелии я не давал. Так, намекнул только на некую резиновую и условную европейскую безопасность.
Торчат наружу белые Маськины ноги. На них нанизаны деревянные браслеты, фенечки. По ним радостно прыгает муха. Игнорирует навесную индийскую красоту. Облизывает живую, натянутую, как на туземный барабан, кожу. Вкусно, наверно – Маська перед сном не принимает душ – по крайней мере, плесканья в душе не слышно. Она из шахтёрского городка, где это особенно не принято. И у меня не принято – я делаю это отчего-то по утрам. Почему я не муха? На пояснице, где она плавно и незаметно неопытному воздыхателю переходит в интимную часть, тихо пробрался и сидит голодный клопище. Сейчас вонзит свой кинжал. Бедный Роден. Его Камиллу... Камиллу ли? Кусали, или не кусали её живое натюрное тело вежливые французские клопы?
Я привстал, приблизился на коленях, обслюнявил палец, дотронулся осторожно: нет, не клоп. Родинка. А кожа белая, тонкая, пахнет роддомом и молоком матери. Маська – будто готовая рожать молодая бабёнка. Чувствую:  она заметила моё движение. Она делает вид, и я делаю вид. Стараемся оба замять эту тему. Замяли. Про родинку-клопа я сообщу только завтра, поэтому за ночь  девушка мало ли что могла понапридумывать. Но я сегодня в очередной раз, и – надеюсь, так будет всегда  – честен.
Тишину наполнило совместное старание не ворочаться, уснуть, не мешая друг другу и не думать обо всём этом, что лезет само собой в голову. Не храпит Маська, и не храплю я. Стараюсь вовсю, будто оберегаю Маську от чего-то звериного, плотского; а сам: нет-нет, да посмотрю на превышения Маськи, прорывающиеся сквозь одеяло. Затем срезаю лишний слой и представляю Маську нагой. Что это, как она может выглядеть: как невинное (какое там!) тело, или женская масса, как в порнофотографии, годящейся только для мужского удовлетворения? 
Охраняю, подсматривая, зорко, как часовой зрит на  угловой вышке. Мы в тюрьме, в психдоме?

***

Утро.
– Мася, скорей, у меня терпежа уже нету.
– Не входите, не открывайте, ой, я не одета. А в дверях не то, чтобы  замочка, даже масенькой щеколдочки нет
Становится тихо, там выключается душ и отдёргивается занавеска «от любовницы», там уже обтираются сиреневым полотенцем также «от любовницы», стоя на грязном, замызганном коврике, купленным за мои же деньги любовницей, но я уже не успеваю и пысаю… Бим бы сказал «ссу», в умывальник. Умывальник достался мне при покупке квартиры. Смываю из чайника, так как вода из кухонного крана  давно не течёт.
– Кирьян Егорович, на кухне чем-то попахивает.
Я притворяюсь веником, нюхаю кругом, наклоняюсь к ведру. – Это, Мася, мусор.
Верит. И так почти каждый день. Пока у Маськи в туалете-душе затевается артистическая уборная с ежедневной покраской, стрижкой-брижкой всего того, что хоть как-то похоже на волосы,  волосики и волосёнки, в зрительном, телевизионном кухнезале в моем  лице скучает публика, пухнет мочевой пузырь и хочется чего-нибудь этакого.
Огрёбки маленькой квартиры.
Охраняю, словом,  я её больше всего от самого себя. Вот как бывает, брат читатель,  и ничего с этим не попишешь!
Я решил: буду рассказывать, как было, без прикрас, если это тебе интересно. А надоест мне или тебе – тут же брошу. Моё право! Да и ты не должен быть в обиде.

***

Насканировался с вечера Маськиного тела. Ночью, во сне, стал ходить по ней как геодезист и разбирать Маську по горизонталям: слой за слоем, снизу вверх. Шестьдесят слоёв. Чтобы их все изобразить потребовалось две недели упорной, тупой, технической работы, когда мозг отдыхает и не нужна твоя квалификация. А зарплата, тем не менее, идёт. Небольшая, но идёт. Верхняя точка на сто пятьдесят метров выше уровня моря. Трудная конфигурация! Случись, не так легко будет слепить с Маськи картонный макет. В жизни мешают сосны, ели, редкий кедрач. Маськин рельеф голый и гладкий, как срез в  карьере белого известняка, но мудрёной формы. За это полагается коэффициент.
Ведёт на главные Маськины вершины канатная дорога.
По канату ползёт оранжевая кабинка.
Нет, четыре кабинки в сцепке.
Канат наклонён и задран на небывалую (неибывало–неуибенную) высоту. Это я ошибся с отметками и нумерацией опор. Поправил. Стал лучше. Стало походить на правду. Вгляделся. В каждой кабинке по две одинаково молчаливые статуи, покрашенные в один стальной, серый без оттенков, стандартный цвет – я не удосужился привлечь другие стандарты map – и лица, и одежда. Звать все эти статуи удивительной огранки – 3DS– моделями. Стоять статуям в кабинке нельзя – если фигура встанет, то высунется, пробив крышу, её голова. 3D–max это запросто сможет. Рядом с сидящей мамой – ребёнок, тоже по фамилии 3DS. А отец их Autodesk.  Любимая моя программа. В ней я не юзер, а настоящий АС! Пушкин! В пространстве рядом болтаются ещё пять фигур разного пола и образа. Это заготовки 3DS, ещё не посаженные в кабины. Они – не стреляющие фигуры, пацаны. Не спрашивайте адрес. Мне они, может, пригодятся позже для внедрения их на готовый рельеф, или в кафе. Трахать их нельзя, но попробовать можно. В лесу предусматриваются две кафешки. В кабинке кто-то зашевелился. Приблизил его пузырём с крестиком. Оказалось: червячок. Ещё нажал на пузырь. Теперь червячок  стал точно мною на заглавную букву «Ч».  Чиги. Чигиварой – так по неопытности, не изучая истории,  назвался в Интернете мой сынок. Теперь его ищет полиция Кубы, Аргентины, Мексики и Парагвая.
Чиги! – Так насмеяться над народным героем.
Утром я  вспомнил содержание сна и подлизался:
– Мася, я тебя всю ночь сканировал, – и рассказал, как дело было. Вспомнил о  соснах в ущельях гор.
Мася затаилась, заподозрив неладное с пошлым. Так и есть:
– Мася, я только что заменил в бритве лезвие. Если хочешь, – пользуйся. Ещё ни разу не брился. Тебе же надо... для своих интимных дел. Есть там причёска? Во сне это было небритыми соснами между двумя горными грядами.
Но: у Маськи нет причёски. Она срезает причёску подчистую. Двадцать лет ей. Какая тут нафиг причёска? Пушок. Молодой папоротник, травинки в сосновом бору.
– У меня свой станок есть, Кирьян Егорович.
– Ух, ты, как вежливо! – я, оказывается, и в постели – тоже Кирьян Егорович. А я думал – как минимум Киря, не надеясь на Кирюху или Кирюшу – это было бы пошло, и пахло бы дешёвой фальшивкой. Класс. Спасибо, тебе, Мася, за уважение.
– За предложение спасибо.
Бритва и все остальное складируется у неё во вместительной сумке.
Маська особенно не секретничает, но где она прячет тампаксы и прочие одномоментные и ежедневные дамские дела – не известно. Я не фетишист – дамские трусы не нюхаю и в сумку не заглядываю. Но, перед стиркой только что купленной и тотчас же замаранной новой сумки с картинкой японской мультидевочки содержимое её высыпалось на подоконник. Тампаксов и пакетиков с прокладками в ней не было. Зато, ого-го, как в ней много интересного, столь же и бесполезного.
Маська объяснила назначение и историю каждой вещицы. Девочка она ещё! Святая наивность!
– Это от Фомы, он на прощание дал. Это от дальнобойщика на Урале, это шофёр в автомобиле подарил. Это от моего... то есть просто от Кольки, но я её все равно не выбрасываю...
– А может у вас всё вернётся к началу? Так часто бывает.
Маська презрительно посмотрела на меня, дрогнув пушистыми треугольниками в ушах...
Девочка, боже мой, какая она маленькая девочка, несмотря на сто семьдесят четыре сантиметра ещё в четырнадцать лет.  Атеперь ей… Теперь она уже сведуща в сексе. А секс в этом возрасте ух и злой.
На всякий случай: «Маська, какой у тебя сейчас рост. Надеюсь, ты не выше меня?»
– А что? – Маська хитро прищурилась, и в глазах блеснул огонёк.
– Тебе дать денег на... тебе же нужно... надеюсь, ты же не потратишь на всякую ненужную ерунду...
Маська оживилась и как лучшей своей подруге рассказала о важности средств гигиены и о своевременности поступления в её интимную кассу денег.
Я, вообще-то, Маську большими деньгами не балую. Нам они ещё пригодятся.

***

Я не курю траву, не нюхаю кокаин: пару раз только и то исключительно для начального и совершенно поверхностного познания. Чтобы писать о наркоманах, детях эмо, автостопщиках, надо хоть чуть-чуть хлебнуть этого самому, если это возможно, а не получится, то черпать вдохновение у непосредственных участников. Это – как введение себе бациллы кори, чумы, сифилиса. Это неприятно и больно. Но только тогда можно вывести противоядие. Мне вышеперечисленное толком не удалось.  Поэтому о том, что мне близко. Может, это кому-то поможет. Прежде всего – мне самому. Вид самолечения такой.

***

Я занимаюсь сексом честно и редко, как большинство правильных и воспитанных трудящихся до и после перестройки. Я мечтаю о нормальных любящих женщинах, причём о тех, которые сами бы мне нравились и – что очень важно – первыми предлагали бы секс. Но не добиваюсь этого и не борюсь за это право. Разве бывает такое счастливое совпадение? Разве что в книжках. Но это в книжках. Я таких тыщу напишу и все будет неправдой и скукотой. А в жизни такое случается один раз на тысячу, а то и на десять тысяч. И надо уловить этот момент, и не упускать кратковременного человеческого счастья, если за всем стоит, или стояла, или хотя бы подозревалась любовь.
Попахивает обломовщиной и несовременной человеческой гнильцой. Упущено и время, и отпущен на волю шанс.
А сколько семей, построенных на материальном интересе? Да полно! Я честен хотя бы в том, что мне не нужны тётки-спонсоры, гонявшиеся до поры за мной. Я уже старый пердун. Особенно страшно выгляжу в зеркале, когда сниму майку и выпячу всё что, под ней скрывалось. Правильные бабы, что помоложе и, действительно, имеют шанс, наверное, думают точно так же, и посиживают в своих хатках, и пашут работу, не высовываясь на улицу в поисках тех мест, где больше вероятности наткнуться на свою вторую половину, хромосомину  судьбы... А там бы так пересеклось, так покатило, что из креста выйдет кольцо. А кольцо наденется на ось, и из кольца попрут другие кольца, пусть и поменьше главного И станет из всего этого превращения пирамидка жизни, беззаботная и сработанная по науке. И скучно, наверно, в той по-женски счастливой пирамидке. Мужчина в ней прижат и сверху, и снизу. Он проклят, потому, что не умеет зарабатывать денег в нужном количестве. Он застрахован от побегов и поглядок на сторону, как жук на булавке.





Гл.3 ЯЙЦА

  – гран–кокет. Я – рассохшаяся кадушка. Я – субтильный циник. Жизнью даже такого мужчины, не говоря уж об in extenso  несдержанных еретиках управляют яйца! Вот так откровение! Об этом большинство знает. Но только не женщины...
А вовсе не мозг, и, тем более, не член, и абсолютно не головка члена. Голова, которая на шее, видит далеко, но непрозорлива, и редко дружит с низкорасположенными, своими же, спрятанными от всеобщего обозрения родными яйцами. Чего ж от себя-то их таить. Переговорите с ними. Попытайтесь понять их точку зрения. Они, конечно, – крестьяне, землепашцы, но не плуги, не грабли, не бездумный инструмент, не сеялка заразной конопли. Без них нельзя. Их надо услышать. Сильно бойких – усмирить. Вялых – подбодрить. Безразличных – помять, растормошить. И обязательно поставить на место. Но без насилия, с соблюдением принципов демократического централизма – вежливо, но настойчиво. Массы этого не любят, но понимают, что по-другому нельзя.  Так же, как то, что без любви не бывает ревности, а ревность издали, пока вы близко не знакомы, случается, перерастает в любовь.
Полная демократия в делах двухпартийной любви ни к чему хорошему не приводит – сплошное голосование. Настолько долгое, что, пока высший орган управления пытается примириться с низами, сам предмет обсуждения исчезает с глаз долой. И уходит этот предмет, как правило, в то государство, где активно верховодят низы. Там интереснее и живее. Короче, раз в организации любви участвуют разумные мозги и безалаберные, занятые у животных  чувства, гормоны, инстинкты, то у носителей сего, ради достижения общей и взаимоприятной цели, кто-то должен быть главным. И не обязателен диктат. Кто-то должен принять оперативное решение, а кто-то промолчать и прислушаться.
В моём государстве было так. Или ровно наоборот. Или обычный хаос, как и везде. Хотя, может быть, этот пример покажется странным и далёким от темы.

***

– Пожалей мя, – заплачет и скажет то яичко, что поменьше; а от того, что в детстве параллельно с удалением грыжи перенесло операцию – его выдворили из живота – и пару недель оно было привязано к гирьке, то – вопреки гирьке –  было и слабее здоровьем, – гони эту молодую ****ь, если это ****ь.
Я не поверю поначалу этому отверженному яичку. – Это не ****ь, – скажу я сначала ему, – это Маська. Она хорошая девочка. И почему я не поверил ему? Хотя, именно ради него я валялся в одной палате с ненавистными мне хлопцами – двумя братьями, с которыми я не смог найти общий язык, и сразу же после снятия гирьки, памятуя обо всех моральных и физических издевательствах, подрался со старшим в больничном туалете.
Младшенький братишка ни с того, ни с сего выстрелил мне из рогатки в лоб U–образной пулькой. Она воткнулась в кость, видимо кость тогда была ещё мягкой. И теперь у меня на лбу две вечных красных точки, а  в мозгу ненависть ко всем разновозрастным братьям, издевающихся над теми мальчиками, у которых в роду только сёстры.
Я пожалею многострадальное яичко и выпровожу очередную, издевающуюся над любовно взращёнными  волосатыми яйцами, человеко-девушку. Но не на улицу, как сотворяют конченые, провинциальные, усердные и работящие, не в пример дочерям, девушкины мамы, а как полагается человеколюдям. Дам денег на дорогу, пожелаю удачи и вспомню все причитающиеся для передачи родственникам приветы.
Мужчинам спать рядом с девушками вредно: мучают не только сны. А трахать Маську я – будто бы интеллектуальный мэн, не насильник малолеток, не одноразовый трахальщик – не стану. Но все разговоры, так или иначе, будут крутиться, подкапывать берега податливого, вечного Эроса, размывать границы или подразумеваться вокруг да около этой темы. Тяжёлое это испытание, надо вам сказать. Страдания юного Вертера – нет:   Гумберта , чёрт возьми, – Гумберта, только в миниатюре...
Разница в том, что Гумберт был болезненно – до психа, до смертоубийства – влюблён, при этом книжно. А мне это не грозит, так как я с самого начала отвергаю даже возможность любви: только симпатия – желательно взаимная – и только на самом низком, и в то же время – что  парадоксально – на самом  наивысочайшем – вот же блин! – духовном уровне. Что даёт некоторый чистый шанс, который опять же  никому не понять. И сам я порой не пойму – зачем мне всё это. Вроде бы питаюсь целебным эфиром. Чачей, бехеровкой, кипятком на чаге, вермутом на живых травах! Внешне этого не заметно. И не в лом. У зверей нет ломов. Это на зверином уровне, но странным образом помогает мне жить, разнообразнее думать, питать творчество в любой используемой сфере,  и, пожалуй, медленнее стареть. Это замечают знакомые. Лю-у-уди! Но, не дождётесь скорой моей смерти. Хотя иные, реальные друзья, особенно  циники-врачи, говорят: «Не торопись с заявлениями, она  сама тебя найдёт, когда ты и ожидать не будешь».
Может, они и правы. Скорей всего, правы. Но, завтра сниму деньги со счёта, и хрен найдёт меня моя судьбоносная смерть в квартире, где я прописан. А у Смерти все списки есть. А я сам придумаю, где и когда мне лучше удалиться, не привлекая предвестницу с косой.
Я никоим образом не занимаюсь шантажом жильём. Этим гадским делом я не занимался, и заниматься не собираюсь. – Маська, ты слышишь меня? Ты ещё не засобиралась домой по этой причине? Где у тебя дом? Насколько я знаю, мать не только не звала тебя. Она бросила тебя на произвол. Когда это поправится? Когда ты заболеешь, и тогда взыграет материнская любовь? Разве не ты лоханулась с колечком. Сдала в ломбард, забрала денежки и смоталась, не оставив матери шансов на выкуп. А колечко-то было именным, семейным, родословной реликвией. То ли мать этого не знала, то ли  ради тебя заложила, а ты куда смотрела, зачем тебе так срочно понадобились деньги? Чтобы с партнёром по койке твоим – Коляном – вместе в путешествие рвануть? Дура ты, Маська. Просто дура, и никто больше. Теперь ты без матери, без хаты. Кто ты теперь?

***

Какой стойкий герой, какая вероломная героиня! Сибирская Лолита. Как закрутил! Читатель, неужто ты мне ещё веришь?

***

Возвращаемся снова практически назад. Есть такой литературный приём – бегать по времени и, как заяц по свежему снегу, чтобы запутать охотника и его собак, петлять, прыгать и кривить ровную сюжетную линию. Читатель – он же не собака и не охотник, путать его не надо. А здесь это не приём, а способ изложения. Пусть не хронологический... Просто по другому не получается. Ибо рассказчик далеко не писатель. Он не путает, а сам путается. Да я и не гарантировал хронологии.

Итак: «Сейчас открою», – сказал я, не выказав ни радости, ни недовольства от очередной и незапланированной, как всегда, встречи с Маськой...
А были ли какие–либо чувства вообще – я же ко всему уже привык и воспринимаю любое действо, приключение, подвох, ошибку, курьёз, как подарок от неба, или как пендельсон от судьбы...
– Иди к парадному, – добавил.
Ага, как же! – парадное! Это в дворянских гнёздах и в хороших питерских домах парадное, а  у меня обыкновенный, даже иногда обоссанный собаками – а случается и людьми – подъезд.  Ну, не такой уж, чтобы совсем и всегда обоссанный, но иногда бывает, и даже я сам как-то... но стоп, сейчас не об этом...
Кстати, бомжей в магазине ненавижу. От некоторых идёт такой тошнотворный запах, будто на них напысала стая собак, а причёску, штаны и тапки пометил тоскующий о любви,  свирепый в Гименее кот, что я выхожу из очереди, раскладываю покупки обратно по прилавкам и, корча недовольную рожу, прячусь на улице. Выжидаю, когда рассеется запах, и возвращаюсь, или полностью недовольный вообще ухожу прочь.  А остаются только самые-присамые смелые.
В основном это  юморные и беззлобные  русские бабушки и дедушки, которые бывали на войне и в тылу, повидали и нанюхались в своей жизни всякого. Некоторые, посмеиваясь, жалеют бомжа. А я бы и хотел и желал бы не обращать на него близкого до интимного, маразмического да педантизма внимания, – а откуда же ещё пахнет, если не оттуда? – но меня просто наизнанку выворачивает.
Любопытно, что все только ропщут, но никто бомжа не выгоняет: типа человеколюбия что ли? И закона такого нет «Бомжей из магазинов не выгонять» и противоречащего ему, но непродуманного до конца санитарного правила «Всем покупателям соблюдать гигиену, в рабочей робе прямо со стройки не заходить, грязные сапоги и обувь мыть щёткой или тряпкой на палке в ржавом спец-ящике с водой». Про грязь и вонь, идущую изнутри человека нет ни слова. Это, видимо, для законодателей – святое. Грязная частная собственность – всё равно неприкосновенна. Одежда его – забор, по забору проходит юридическая граница, огораживающая его личную, интимную собственность от упрёков и вторжения враждебного ему  чистого человечества.
Хотя было бы правильным бомжей выгонять, но только не всех, а самых вонючих, которых уже терпеть нельзя: или заразишься речной скарлатиной, или наберёшь полные карманы вшей, тараканов, клопов, сифилиса, или ненароком сблюёшь...

Я сходил и открыл подъездную дверь. Впустил девушку.
Хотя какая это девушка? Это девчонка. Маське стукнуло двадцать. Для меня это молокососка, внучка, младенчик. И головку она подобно младенчику...  И откуда-то из детства про наивного и любящего моего отца – дедушку моей Маши – Красной Шапочки: «Папа, в этом возрасте уже не про головку нужно говорить, а о хождении по полу...»
...Подобно младенчику «от папы» головку Маська держит неуверенно, как-то виновато и стеснительно, что ли.
Я заранее знаю: будет так до тех пор, пока не привыкнет к нормальному обхождению, и не поймёт, что её тут принуждать к постели не будут, разве что по-пьянке пощекочут разок, ляпнут что-нибудь на тему секса – специально, чтобы вогнать в краску: может, в беседе узнать об этом возрасте чего-нибудь новенького, и тут же отстанут. Ведь я, как–никак, крашусь описателем современной жизни во всех её скверных и чёрных проявлениях, за исключением разве что панели и пидорасни. За это меня взрослые и необученные всем существующим помимо их воли и желания проявлениям души читательницы побаиваются:  «чернуху, – говорят, – внедряю», а читающие пидоры ненавидят и готовы наложить мне в карманы то, что мы в детстве нередко упаковывали в спичечные коробки и клали на пешеходные тротуары. Вот же центры мониторинга! Завёрнутые в упаковку кирпичи, бумажные денежки – это другое – это от Чаплина, но и это мы – хорошие мальчики – делали. И будущие пидоры делали ровно так же, но мы-то остались хорошими мальчиками, а эти... Но не о них речь. У них своих поэтов и воздыхателей полно. Нынешние девочки... – слышите, взрослые читательницы, будущие или почти что, или уже бабушки? очнитесь, отвлекитесь от вязания, отползите от коклюшек! Слышите: нынешние девочки порой любят голубых, потому, что от их необыкновенности и ненавязчивой дружбы, не перерастающей в насилие и принудительное залезание в трусы, нет такого вреда, как от обыкновенных, нормальных, пристающих и влюбляющихся реально, болезненно и не на шутку пацанов.
В глаза Маська подолгу не смотрит, будто что-то натворила или готовит каверзу, а натворит чуть позже, и только тогда, когда я сам и все мои друзья уже возрадуются на предмет того, какая она хорошая, миленькая, незатратная и хозяйственная, и как она ухаживает за старичком, не спрашивая за это ни копейки. 
Окна, чумазые окна, аж с 65–летия дня Победы, помыла по своей инициативе! Вот это поступок! Я поражён. А за этим что? Маська предлагает товарный обмен, что ли? На столе появились борщи, а в холодильнике, – не как правило, но довольно-таки часто – салаты и жареная картошка.
Будто я не знаю, каким образом у девочек появляются карманные деньги и деньги на что-нибудь другое, без чего современной девушке – в противном случае: давай расстанемся друзьями – не прожить. Это гигиенические средства, бабки на телефонные переговорчики и на любовные СМС-ки, на вредные, зато сладкие пирожные, и на ещё более убойные энергетические напитки. Если нет папы, то даёт очередной дядя. Ещё вариант – ходить с шапкой по кругу. Кто-то играет на гитаре, а кто-то женского рода ходит с шапкой и пытается шутить и стыдить прохожих. Иной раз набирается приличная сумма, на которую можно упиться всей музбригаде, да ещё напоить соседей по лавочке и почитателей их непритязательной музыки.
Ходит Мася мягко, немного притормаживая, и как бы, то ли стараясь подольше держать на виду мужчин свои стройные, лишённые видимых мышц ножки, то ли наоборот – стесняясь их, или то и другое в совокупности. Животный, женский инстинкт. Но, она вообще-то симпатичная, темноглазая, кажется, – позже присмотрюсь внимательней – шустрая в меру, не чурающаяся грязной работы девчонка – она и отделочницей-то де была и окна-то де красила внутри и снаружи, и на первом этаже, и на пятом, мама моя! наполовину свесившись за карниз и без страховки – вот дура-то, а! А, Маська? Было, говоришь, дело? Ещё и смешно! Зачем так рисковать-то?
А теперь песня такая вспомнилась, щас пропою, как волк под столом: ... – Нет, не пропою... Не помню. А смысл: «какие у неё красивые глаза, – как бриллианты в три карата, талия, как что-то невообразимо тонкое, ноги, по которым если пройтись – достигнешь отрогов рая. Вот же где, оказывается исток и апогей любви! Поэт, описавший месторасположение рая – реалист и по-своему прав:  по чужим ногам он топает в его рай, он – не романтик, не воздыхатель, а обыкновенный похотник. И вообще певец готов  будет кончить у самих дверей, если вдруг окажется заперто, а ещё по дороге в рай натрухает столько же, но только она всё равно не доступна. И тогда он меняет невообразимо сильное, проклятое желание на столь же очаровательное завершение жизни методом самоубийства, или – что чаще и случается – наплюёт на волшебные ворота и пойдёт искать дверки, что попроще.  Вон их сколько – этих дверей, калиток, щелей по сторонам: дёрни колокольчик, постучись, пни ногой и заходи, милый товарищ! Будь как дома, устраивайся получше.
От поэзии и песнопения перейдём к музыке. И сиськи у неё  – ого-го, ага-га – в мажоре и миноре одновременно, то есть получается септ, или доминантсептаккорд, и ещё хлеще, который благоразумно и небесполезно встраивается  и в мажор, и в минор. И прекрасно протиснется в райские ворота... У Маськи эти самые ого-го, ага-га – аккорды (по девять медалей на каждой груди) бросаются в глаза и звучат полновесно и многообразно – не в пример отдельным и слабеньким ноткам-прыщикам большинства сверстниц.
Ходит она так конфузливо и чуть-чуть наклоняется вперёд, будто наклоном прячет и спасает от взглядов выдающуюся не по годам грудь.
Но Жулька – её старшая сестра – в соревнованиях по сиськам её обогнала – об этом я уже, кажется, говорил, да что греха таить, ещё и не раз, пожалуй, упомяну.
Но, как говорится, у Маськи всё ещё впереди, – а вернее – даже уже есть что впереди – а ещё сколько нарастёт впереди! Аж свесится!
Пиво и вино она пьёт, курит тонкие сигареты – если повезёт, а не повезёт, так обыкновенные и дешёвые мужские. И трахается уже. Вернее, давно трахается. С четырнадцати. И об этом она мне, поверив в непорочность моего интереса и гордясь ранней сексуальностью, рассказала. Но без особых подробностей, которые как раз-то и расширяют читательский – через писателя – кругозор. Но, облегчила душу, и на том спасибо, и этохорошо.
Надо сказать, Маська трахается выборочно, по любви и большой симпатии, то есть не напропалую, хотя, пожалуй, и хочется напропалую при таких-то данных. Этим она похожа на меня и полностью противоположна деморализированной Жульке, исключительно которой посвящена следующая скороговорка: «Еду я по выбоине – из выбоины не выеду я!»
Про Жульку вы читали в «Живых украшениях интерьера».  Это, можно сказать, с моих слов написал  один чувак. Короче, раз моя очередная героиня Маська не трахается со всеми подряд, то, значит, мы сможем подружиться. Одной детской болезнью болеем. А ещё она в ближайшее время хочет выйти замуж и нарожать кучу детей. Молодец! Правильное желание и верное, социалистически–христианское осознание своей женской доли.
В нашем городе Угадае она проездом, желает у меня переночевать, ибо больше негде и, тем более, при прощании в последний раз я её обнадёжил насчёт гарантированной ночлежки. А дальше она по ситуации будет двигать в сторону Родины. Родина у неё в Дровянниках. А после того должна устроиться в Лузне на работу. Поработав год и обретя самостоятельность, по осени намерена опять двинуть на Питер. Что делать снова в Питере?
Всё просто: там у неё образовался друг, Фома Прокопьев, а Кольку своего она бросила, или он её бросил, или они одновременно бросили друг дружку. Потому, что кучковали они в разных тусовках. У молодежи принято: если попадаешь в другую тусовку, то расклад «девочка–мальчик» сразу меняется. Это как в картах: не доиграл одну партию, рассыпал якобы случайно колоду и начинается новая игра. Так и тут.
Колька полюбил другую, причём в первую же ночь новая подружка излишне увлечённо и шумно делала Кольке минет, а это Маське, естественно, не понравилось. Кому понравится, если твоему другу, не объясняя производственной необходимости, в соседней комнате обратным чмоком выкачивают колеса. 
Маська оставила Кольку и следующую ночь провела у новой подружки.  Подружке  под тридцать пять, подружка не лесбиянка, а нормальная; и  – если вдруг Маська надумает вновь прибыть и бросить якорь в Питере – приглашает пожить у себя некоторое время «за просто так», потому, что она добрая и не может оставить ребёнка Маську на улице.  На улице бродит недавно переименованная родная милиция. Добрее и умнее перекрещённая полиция от того не стала.

***

Маська – она герой, и этого не скрывает. Наоборот, выпячивает. Как же! Она опередила свою сестру. Жулька – та всю жизнь только мечтает о Питере, собирается каждый год, слюнявит тему с подружками, но, ни разу не двинула даже мизинчиком ноги, не сэкономила ни копейки, чтобы поехать. Она даже путеводителя не купила, она слабо представляет себе – что такое Эрмитаж и чем Эрмитаж отличается от Зимнего дворца. А ничем! Только буквами. А голодная Маська, ничтоже сумняшеся,  взяла и сделала это! 
Более того, если в Питер ехали двумя группами, что, разумеется, безопасней, хотя и хлопотней, – мальчиков-то куда девать? мальчики – они дальнобойщикам не нужны – то из Питера домой она ехала автостопом одна, и вообще без телефона... А было у неё первоначально три телефона и две симки. А если точнее, то было у Маськи три корпуса от телефонов, но все раздолбанные. А тот, что подарил ей я, забрал себе Колька, так как он уверил, что этот телефон Кирьян Егорович дарил на них двоих, а вовсе не персонально Маське, и добавил, что ему, дескать,  в Питере телефон нужнее.  Схитрил подлец, обещавший жениться, а Маську-невесту-простушку обдурил, как два пальца... об мостовую.
На самом деле я дарил... вернее, хотел подарить корпус телефона персонально Маське, потому что на Кольку мне наплевать: он не девочка и должен добывать себе еду и средства на существование сам. Телефон выглядел как новенький, хотя ему лет пять и он испытан на ударную прочность. Я кидал его изо всех сил на асфальт. Он подпрыгивал на три метра и всё равно базлал, как оглашенный: громко, внятно, без перебоев.
В тот раз я пожурил Маську за две вещи. Во-первых, – напомнил я, – я предлагал телефон тебе, но ты отказалась. Так было дело?
– Так.
– Поэтому я думал, что телефон спокойно лежит у меня дома, и я собрался отдать его Любаше...
Любаша  это моя племянница тринадцати лет, потому, что у неё тоже сломался телефон, а у матери нет денег на новый. Мать – преподаватель английского в институте, сейчас лето и побочной практики у неё нет. В кухне некоторый срач – убираться там особенно не любят – а в холодильнике ветер гуляет. Решил я им помочь телефоном – а он крепкий, испытанный, нормального девчачьего вида, но мне экстерьер  пофигу – главное, что он был выносливым при моём-то образе жизни – и отслужил службу исправно: за меня стеснялись товарищи, но не я сам. Короче, забираюсь в стол, обыскал все ящики – ну нет телефона, корова слизнула телефон языком!
– Я так и подумал, что ты передумала и забрала телефон при отъезде... – сказал я Маське, просверлив её на честность. – Задами, минуя таможню, под опорами моста, а мост это я. Я же и таможня, и нечего меня было обходить молчанием.
Маська правильно поняла и насупила лицо пыхтящим ворюгой-ёжиком.
– А это неправильно, продолжил я, – потому, что это похоже... – я не сказал, что это похоже на воровство, а сказал, что это есть неправильно, то есть нехорошо... – Надо было предупредить, что ты передумала, – так я сказал, – потому что я, получается, обманул других людей в их ожиданиях. А сам оказался вруном, а это оченно плохо – обманывать..
После того, что мне понарассказывала позже Маська, – а Колька стибрил тысячу рублей из накопленной десятки у своей родной бабушки из тех же соображений, что ему тысяча нужнее, – думаю, что забрать телефон подговорил её Колька. Это тот ещё шкет, хотя симпатичен, улыбчив, кудряв причёской, светловолос и лицом похож на сказочного Ваньку из любой русской сказки про потерянную и найденную на кощеевом болоте любовь. Короче, на вид производит впечатление вполне нормального, и только лишь слегка наивного, чистосердечного и взбалмошного пацанчика.
Мальчишке примерно столько же лет, как и Маське, или он даже чуть моложе. Точный возраст я забыл, а переспрашивать у Маськи не буду, так как она тут же догадается, что я выпытываю и пишу с неё психологический портрет, она замкнётся и станет ненатуральной. Вон она спит, укрывшись с головой. А уже утро. Мокрое утро, хотя июль на дворе, и будет ли ещё нормальное лето – никому не известно. Но, обещают во второй половине недели трошки солнца.
Машины шмыгают, и шум от них пробирается в щель окна.
Маська намазалась средством от клещей, и теперь клопы её не едят. Поэтому сегодня она спала у стенки – против обычного, ночью не просыпалась, и по стенкам в поисках этих тварей не рыскала.
Я спал на краю дивана, старательно пытался не смотреть на Маську и даже не задевать её ни руками, ни ногами.
Колька с какого-то бедуина – ещё в Н–ске решил, что я трахнул Маську в один из промежуточных её заездов. Или просто использовал эту фразу для того, чтобы крепче рассориться с Маськой.
– Не было этого, Колян. Не было. А ты – просто маленький негодяй, врун  и шкет, полностью не оправдавший моих надежд. Ты бросил Маську. Ты не веришь настоящим мужчинам. Ты судишь по себе. Ты дважды провёл её – доверчивую и нежную Маську.
А Трофим сказал прямо, бросай, мол, этого парня. Настоящие и даже просто обыкновенные мужчины так как он не поступают.



Гл.4 ГУГЛ

 опал я всё-таки в Америку. Какой год, говорите? Не знаете? И я не знаю. Сначала прошел опрос: баба их не хотела запускать напрочь – приходите завтра и так раз двести... Потом руку велели сунуть в телевизор. И вот я в Америке на поле. В эпицентре внимания к своей особе. Где работа? Вот он я. Видите меня? Дайте работу!
– Нет работы пока, – сказал  Ларс Фострем, улыбаясь, – сначала покушай.
Я покушал. Не хватило. Встал и пошёл за добавкой. А там за кастрюлями и сковородками наша мексиканская баба. – Мне ветчины немного.
Она высыпала горкой, а я, не торопясь, разложил  ломтики  веером по тарелке – как в ресторане, картошка посередине – и ем, не спеша, по часовой стрелке.
– Не так, – говорит повариха, отодвинула меня и переложила ломтики в стопку.
– Отчего это? – спросил я, недоумевая, – какая разница?
– Гугл, – многозначительно сказала баба, – Гугл.
Не понял я про Гугл. Причём тут Гугл?
 Пришли на работу. Работа неподалёку от столовой. Секвойи высотой до самого неба.  Обстановка похожа на лесоповал. Жалко секвой.
Лесопилка в стороне отдыхает, не верещит пока, не режет ничего. Гора мотопил под навесом. Огромные машины с захватами, как в вокзальной игрушке-хваталке, только в сотню раз больше.
– Отметься тут, – сказал Ларс.
– Как?
– Руку приложи на сенсор: растопырь пальцы и вот в этот прямоугольник суй.
Я растопырил и приложил. Пикнуло. Высветилась моя фамилия и текущее время. – Ого! – подумал я, – вот это техника.
В конце работы тоже приложишь, – сказал Ларс.
– Понял. А когда конец работы и кто мне мою работу объяснит?
– Обойдётся, – сказал Ларс.
Я ничего не понял. Ларс ушёл, а я весь день прождал объясняющего. Никто не пришёл. Ни начальник, ни прораб.
Ближе к вечеру мне надоело тут торчать. Я подошёл к сенсору и приложил руку. Пикнуло. Высветилась фамилия, а в графе «спиленные секвойи» – ноль. – Конец работе. Вот так работа – ничего не делать, так, – думаю, – ни хрена не заработаю в этой грёбаной Америке.
Приплёлся с отчаяния на ужин. Баба мне борща и ветчины – больше, чем утром. Борщ через край переливается, а под ветчиной целое блюдо и всё веером. А веер в два слоя.
– Молодец, – сказала она, – просто молодец!
– Почему молодец?
– Ни одного дерева не спилил – просто молодец! А то тут с прежними русскими намучилась: только приехали и пол-леса за день повалили.
– Вот те на! А как узнали, что я ни одного дерева не спилил?
– Гугл, – сказала повариха, – Гугл!
– А то, что веером можно, это теперь правильно? Что скажет Гугл?
– Гугл скажет: «Этому ещё добавь».
– Яичницу будешь?
– А есть?
– Для тебя есть.
И я стал трескать яичницу. А тут заныло под ложечкой и на шестёрке крыс с попугаем Незнайкой  на облучке – а ему под триста лет – подплыла незабвенная сказочная Маська.
Из одежды на ней только золотая туфелька.






Гл.5 ГОРЕ МНЕ, ГОРЕ

 аська в реальной жизни – девочка непосредственная, от молока, кефира, йогурта и даже от сметаны пукает. А когда ей приспичит, то она громко включает музыку и бежит, куда надо в таких случаях. И просит меня не прислушиваться. Поэтому в её рационе молочных продуктов нет. В Питере ей так хотелось сметанки!

***

То ли я нажрался после Свиристелки, то ли до того, но мне дважды, по моей же инициативе, пришлось объяснить Маське: какого чёрта я приспустил с себя ночью трусы и предстал перед бедной, ошарашенной Маськой, поднявшейся среди ночи в туалет – попукать – однако – во всей красе интимного натюрморта. Представляю, каким сморщенным был мой Билли, как возмущались и не могли ничего сделать с собой мои яички. Владелец их спал, может быть, даже храпел, а бедненькая его, приниженная обнажённая семья мёрзла и безумно смотрела кто куда: кто в потолок, а кто не знал, куда себя деть, сгорая от стыда и немощности в передвижении. Яйца – хоть ракетчика, хоть волосатика, хоть писателя, хоть короля Эдуарда, хоть бомжа во сне – если их неожиданно обнажить –  одинаково неприличны.
А мне ночью приснился сон. Обыкновенный эротический сон. Кто был участником – не помню. Но точно – не Маська. Это одна версия. Другая версия – ночью моим яйцам стало жарко и туго. А когда я живу один, и когда мне лень стягивать с себя белье полностью, то я так и делаю – раздеваюсь наполовину.
Бедная, бедная Маська! Что ж ты подумала, несчастная девочка? Что рядом с тобой маньяк, что я ночью, сволочь такая, подлец,   дрочил, пся такая, на тебя?
Что мне делать со своими яйцами? Оторвать, наказать? Как?
– Прости, Маська, прости.
Версия три. Необычная. Невероятная: Маська сама решила посмотреть – как там у меня устроено. Маське бы это удалось, так как я приплёлся в глухую ночь ни тятей, ни мамой.
Короче, лоханулся я крупно.  А уже надо было ехать в Свиристелку...
А, значит, это было прямо перед Свиристелкой...  а с таким проколом – считай, грехом на душе, – ехать как-то неудобно. Будто обгадился и не успел помыться.
Но Маська будто в рот воды набрала. И раз даже буркнула типа «надоел с извинениями, ничего особенного, сколько же можно извиняться».
Полегчало немного.
В Свиристелку мы ехали вчетвером, обвешанные физическим грузом, а я ещё с дополнительным, аморальным. Последний груз был самым тяжёлым.
Но, будет плакаться: дело сделано. Надо жить дальше.
Короче, забыв временно о яйцах ракетчика, дело о Свиристелке изначально складывалось так.

***

– Кирьян, мне с тобой посоветоваться надо, – сказала сестра, – можешь выйти?
Я спустился по лесенке с крыльца. Работа у меня в первом этаже. Стою, слушаю.
Оказывается, её дети – Любаша и Никитка, а мне они приходятся племянниками  – летом должны были непременно пропасть. Лето кончается, а у сестры нет ни денег, ни идей – как им отдохнуть. Выручай, словом, братишка, пора тебе подумать о воспитании племянников.
Мои дети – взрослые и самостоятельные. О них думать не надо, а достаточно иногда вспоминать. А племянники эти – малолетки. – С ними, – думаю, – гораздо сложнее.
На размышление я отвёл один день. А собирался я по ежегодной привычке смотаться в какую-нибудь заграницу. Денег бы подкопил, да и съездил бы в какую-нибудь дешёвенькую. Время шло, тут как раз сестра прикарябалась. Мне помочь сестре не жалко, но заграница сначала стала приближаться, а потом полностью спряталась в анусе судьбы.
– А, может, оно и к лучшему, – думал я в таком направлении, – не надо напрягаться с денежками – где их взять? Издание книжки отложу на сентябрь – опять хорошо, так как надо править грамматику и синтаксис, а тут весомая причина образовалась. Так всем и скажу. Весы, весы – они всегда под пристальным наблюдением, как Стрельцы, Козероги и Водолеи вместе взятые. А тут ещё и Маська!
И я придумал.
– Мы поедем в Свиристелку,  – сказал я сестре при следующей встрече.
– А что это за зверь?
– Это наша собственность. Там домики, это бывший пионерский лагерь, рядом санаторий, в санатории озеро, в озере рыба и плавание. Если, конечно, с солнцем повезёт. Спекшен, медшен.
Но с солнцем не везло, – циклон объял собою Сибирь, антициклон в районе Крыма и когда они померяются силой в бюро неизвестно. Короче, согласно закону вредности, а ещё, припомнив голые яйца, нам не должно было везти никогда.
– Там грибы есть, – сказал я вопреки прогнозу, – и шишки, может, будут.
– В июле-то?
– В июле не будут, а в августе начнут образовываться.
Ага – шишки в августе!
Начинаю припоминать: бродил я с кульками по лесу... а было это вроде бы в конце июля, и набрал за несколько рейсов целый мешок... Или, всё-таки в августе? Дома сварил. А куда их девать – столько? Начал дарить. Раздарил. И себе оставил. Ел целый год.
Сестра вспомнила своё детство и зажглась романтикой. Согласилась со Свиристелкой и с пробным, разведочным заездом туда на три дня с двумя ночёвками.  На мне была кухня, организация переезда, организация быта,  отдыха и провиант.
Больше всего меня удручала кухня.
– Я поеду не один, – сказал я сестре, поразмыслив. Идея мне самому понравилась, – будет ещё одна девушка, лишнего не подумай. Она уже взросленькая, самостоятельная, положительная.
Рассказал вкратце – что к чему. Промолчал яйца, секс и сиськи.
– Мне она здорово поможет.
– Я не против, – согласилась сестра, доверяя мне полностью. Она не знала моих озабоченностей и не видала – слава богу –  моих таких же помешанных снов, и не знала Маську с её – не вполне, думаю, искренней – привязанностью к дорожным приключениям.
Но я был уверен, что не подведу никого и буду хорошим дяденькой и нянькой. Роль отца и воспитателя в виде такой не особо напряжной ролевой игры мне импонировала – я давно сбросил с себя отцовскую шкуру, пожалуй, даже забыл – что это такое, и я думал теперь проявить себя с лучшей человеческой стороны. Я бы справился и один, но рядом была почти-что созревшая в самостоятельности девчушка, с которой хотя бы можно было говорить о взрослых вещах. Кроме того, она была как бы промежуточной стадией взрослости, перемычкой между двумя глубоко разошедшимися в возрасте поколениями, что могло бы помочь в общении и налаживании между всеми доброжелательного, ненатужного, безобязательного контакта. Правильное радио берём с собой!
Я даже придумал начерно то, чем можно было развлечь детей и при этом не заскучать самому. 
Лично для себя  я приобрёл роверпад, в надежде, что по вечерам буду читать книжки, ловить – если получится – интернет, и писать краткие заметки о воспитании подростков. Вот же наивный дурак!

***

– Маська, выручай, – сказал я Маське.
– А что такое? – Чаще  я её выручал, поэтому пришла её пора.
– Мы с тобой едем в Холмогоры. На разведку, – пошутил я.
– А что это за Холмогоры. Что за разведка?
Тогда я все подробненько объяснил про Свиристелку, про сестру и о племяшах.
– Погода, скорей всего, подведёт, но это не страшно – можно каждому спать под двумя одеялами. А ещё мы попросим обогреватель.
– Класс, – сказала Мася, – я не боюсь. Где я только не спала.
– А где ты только не спала?
И Маська рассказала в подробностях, как и где она не спала с дальнобойщиками.
Дальнобойщики – люди приличные. Они, не в пример владельцам дорогих автомобилей и разбитых калош, не насилуют девушек без их согласия. Есть автостопщицы, которые только тем и занимаются, что сидят на шее у дальнобойщиков и расплачиваются за это своим телом, а есть такие, как Маська, которым нужно честно добраться от пункта «А» до пункта «Б», и вопрос отсутствия назойливого секса для них принципиален.
Не спят с девушками дальнобойщики на кроватке-полке, пристроенной за спинкой сидений.
Сначала: «Эй, смотри, грузовик!»
Там: «Эй, эй, уходи, уходи с дороги», – а потом: «Сколотим миллиардыча!»
Места там ровно на двоих. Дальнобойщики по ночам ворочаются и думают исключительно о своих, оставленных дома жёнках, а рядом лежат разные недоступные Маськи, отжатые предварительной договорённостью, как надёжной границей с Грузией.
А разговорчики, разговорчики, что за прелесть! Америка, да и только!
– Не наложи в штанишки. Сколько раз об одном и том же. Остановите мне там. У тебя месячные? Не планируй большой бизнес в дороге. Мой обожает компьютер. Я с ним не дружу. Мой обращается с компьютером, как я с девчонками. Я только по согласию. Без намёков. Мы же будто договорились. Сколько раз об одном и том же. Я запоминаю имена всех, кого подвёз. Папочка далеко на взморье. Поехали, там повеселимся. Как-то раз... Я не такая. Сколько раз об одном и том же. Ваша шлюшка под кого угодно ляжет. Дождёшься, высажу. Есть свидетель, как я садилась. Кто такой. Известный человек. Убийца? Нет, у него много знакомых... Папа мне никто. Мама всё. Хотя я и не очень. Если что-нибудь случится с дочкой, папе не сдобровать. Время многое лечит. Я не надеюсь. Пока ты жива, у тебя есть надежда стать счастливой. Пока не околела. А здесь очень даже неплохо. Сколько раз об одном и том же!
А всё равно хорошо. Даже столько раз. Недавалки хороши по-своему. Мне б двадцать годков!
Как я понимаю бедных дальнобойщиков! И как приятно дальнобойщикам сознавать, что есть ещё в стране нормальные девчонки, которые трахаются исключительно по любви, или, как минимум, при наличии симпатии, граничащей с возможностью приятного времяпровождения.
– Спасибо, дальнобойщики!
Я верю Маське: она была честна передо мной. И даже если и врала про отсутствие всякого секса и притязаний дальнобойщиков на её тело, то этого не докажешь никак. Да и не нужно этого доказывать никому.

***

В Свиристелке был громадный выбор жилья. Лучше и больше, чем в любой риэлтерской конторе.
По всему лесу в пределах ограды бывшего пионерлагеря накиданы домики: там и главный корпус со столовой и клубом, там разной величины и приспособленности домики–бараки для пионеров... – ау, пионеры, где вы теперь все? –  и домики для обслуживающего персонала.
Хозяйка посоветовала нам бывший домик бывшего директора. Там две комнатки, сообщающиеся через маленькую прихожую, веранда. За средней продольной стеной хозяйственное помещение. Теперь оно превращено в склад рухляди.
Фазенда бывшего директора бывшего пионерлагеря – наиболее сохранившееся здание из всех, если только эти сараюшки, морщась и посмеиваясь, условно можно назвать зданиями.
Прихожку мы определили как специальное отделение кухни, поскольку водрузить там плитку не было возможности. Варочное отделение кухни располагалось на трёхногом столике (одна нога умерла ещё в девичестве) в спальне для мужчин.
Мужская спальня – с проломленным полом. Пол мы залатали деревянной доской, стибренной из медпункта. Ключ от медпункта нам выдала хозяйка, и теперь мы все становились обладателями немереной жилой и развлекательной площади. Где-то мог быть устроен главный штаб, а все остальное казармы для хороших солдат и развалюхи ужасных пиратов и разбойников.
Другая комнатка в доме была самой симпатичной – с двумя окошками в разных стенах и наименее разбитой, поэтому мы с Никиткой, как настоящие мужчины, выделили её девчонкам.
Мы с Никиткой отвечали за переноску тяжестей, потому тотчас же, как нас облаяла оплешивевшая от безбрачия собака, то есть пёс (а я бы еёего замочил, если бы потребовалось)  и после знакомства моих попутчиков с хозяйкой – Любовью Никифоровной – тёзкой Любаши, принялись за переноску ржавых, недостающих кроватей из медпункта в наш домик.
Никита как всегда был силачом, а я был обычным носильщиком. На моей взрослой спине помещался один матрас, на Никиткиной же, детской – два. Пробовался способ переноски двух матрасов до середины пути. На середине пути один матрас оставлялся на съедение клещам, а после того, как клещи наедались, этот дырявый полусъеденный предмет доносили до места нашей дислокации и клали на скрипучую, еле дышащую  ржу. Под каждого человека полагалось по два матраса, а под Никиткин – три, так как его кровать была изогнутой в середине. Лежать в такой покорёженной позе не сумел бы никто. Первой этот казус заметила Любаша. Жалея и щадя младшего брата, она доложила это начальнику лагеря – а это был я –  и мы с Никиткой со знанием дела выправили положение.
А девчонки – просто молодцы. Маська с Любашей быстро нашли общий язык. Маська слетала к Любови Никифоровне и принесла недостающие кухонные принадлежности. И тут же принялась за приготовление обеда. Мы, несмотря на ранний час – а было всего около двенадцати – уже проголодались.
И, о, долгожданное счастье Никиткино, и призрачное наше! В прихожке, насупившись двумя тупыми носами, в углу прихожки, запрятавшись за скрюченный прошлогодний веник, дожидался Никитки Его Величество Топор Иванович Ржавый.

***

– Костёр, костёр, мы сейчас будем делать дрова для костра! – закричал Никитка, разглядев Ржавого. – Дядя Кирьян, а вы взяли с собой спички?
– Где тут можно разводить костёр? – спросил я у Любови Никифоровны.
– Лучше всего вот тут, на дорожке. Чтобы не было пожара.
– А дрова есть?
– Вон там полно веток и разбитые скамейки.
Сыпал словно с пульверизатора мельчайший дождик. Следовательно, когда-то скамейки, а теперь дрова, были мокрыми. Зато всё было  рядом.
Маська смотрела на меня словно на Робинзона Крузо. А я и был Робинзоном Крузо, потому, что все мне было в новинку. Я давно не разжигал костров с одной спички, я давно не колол дров, я давно не делал и не воспитывал детей, и даже уличный туалет был мне неуютен.  Но, что делать – назвался груздем – полезай.
– Справимся, – сказал я. Ракетчики ещё нигде не пропадали. Кончится еда – будем собирать грибы, ягоду, траву.
– Какую траву? – Это взвыл, не обрадованный таким поворотом судьбы, Никитка. Он, в дополнение ко всем свалившимся бедам, лишён компьютера. В лесу компьютер был бы неуместным предметом.
И Маська рассмеялась. Она, как опытная девочка, поняла всё по-взрослому.
Я ответил сразу двоим. Одним махом двоих убивахом: «Не ту, не думайте. Нормальную, съедобную траву будем есть: укроп, крапиву...»
– Я не хочу крапиву...
– Будет голодно – будем крапиву есть... – рявкнул я. – Не отдыхать приехали. Придётся выживать. Воспитательниц и поваров тут нету.
– Как? А Масяня на что взята? – думал Никитка.
– Из крапивы щи вкусные, – сказала Любаша, – я знаю, мне мама говорила.
– Только надо из молодой, – сказала Маська.
– Сейчас какой месяц? Может, молодой крапивы уже нет? – заподозрила неладное Любаша.
– Вот, сестрёнка твоя правду говорит. – Это я.
 – Будем есть крапиву, если придётся, – сурово сказала Маська. Она молодец. Поддержала дедушку.
И мы два дня ели гречневую кашу в банках, разбавляли горячей водой китайские полуфабрикаты, гоняли чаи и ждали – когда же настанет очередь крапивы.
Спасли нас от крапивы дожди и Эсмеральда Свиристельская… Но это другая история.

***

Зачем я вообще вспомнил о Маське?
Видимо, лишь для того, чтобы понять: не бывает случайно встреченных людей.
Каждый человек, особенно женщина или девушка, с которой общаешься чуть выше уровня «привет и чао-какао» оставляет в тебе след на всю жизнь, тем более та, перед которой иногда бывает стыдно.
А иногда наоборот, вспоминая её – ты без особой причины вдруг начинаешь хохотать и считать: сколько раз ты её не поцеловал и не обнял, хотя так хотелось, и это было чисто по-человечески возможно.
А позже вообще начинаешь её вставлять в романы, под другими, правда, именами.
А она, повзрослев, и однажды наткнувшись на несерьёзную книжку о разновидностях любви, вдруг понимает, что это пишут о ней. И другая точно также думает. И третья.
И всех их  отчего-то распирает. То гордость, то вдруг выкатывает слеза: да, было это, было:
– Как точно описано, вплоть до сокровенных мыслей. Вот же подлец какой, вот же мастер лукавств! Где он прятал рентген? Неужто под кроватью?

coda