Моя старенькая мама

      Моя старенькая мама чувствует приближение конца. Об этом говорят её глаза: грустные, виноватые, всепрощающие и как-то застенчиво любящие.
Иногда скажет:
- Всю ночь не спала, ноги выкручивало. Наверное, немного мне осталось…
Я не хочу слышать о её смерти, гоню эти мысли, ругаю её:
- Мам, не надо думать о плохом! Зачем притягивать негатив?

Она всё порывается показать мне, что она приготовила «на смерть», где что лежит, но я отмахиваюсь, мне всё время некогда, я вечно куда-то лечу. Забегу на полчаса, принесу  маме что-то поесть, что-нибудь вкусненькое…
Два слова о том, о сём – и надо бежать за внучкой в садик или на собрание или ещё куда…

Я прощаюсь, на бегу ободряю, целую. Она смотрит кротко, в светлых глазах благодарность (за что, Боже мой!) и недосказанность. Шепчет:
- Спасибо… Спасибо… Возьми деньги. Что ты всё время тратишься на меня? У меня хорошая пенсия…
Старается сунуть бумажку в сумку или в карман, я отказываюсь, сержусь, стараюсь скорее сбежать.

На старческие глаза набегают слёзы:
- Доченька… Ты одна моя надежда…
Мне неловко. Я не люблю этих разговоров. Я прижимаю к себе её седую голову. Мне жаль, мне так страшно, что она уходит, что она стала такая маленькая, худенькая, согнутая.

Я знаю, что она горюет, что ушла красота, стесняется, что плохо выглядит. Я убеждаю её, что она ещё молодец, что в этом возрасте, кто дожил, - совсем развалины. А она ещё ковыряется в огороде, и «себя обслуживает» и даже иногда сама лазит в погреб… Хотя я запрещаю это делать.

Мне ужасно стыдно, что она, старенькая, на вид тщедушная, поднимает тяжёлую ляду и лезет по крутым перекладинам лестницы в подвал за картошкой или ещё за чем-то. Я устраиваю ей «разгон», с содроганием представляя, что вдруг она сорвётся, и отказываюсь понять, ну почему, почему она не попросит молодых, своих внуков, которые живут через стенку?

Но мама такая деликатная, не хочет никого обременять:
- Пока могу сама, зачем я буду кого-то беспокоить?..
Совесть жалит меня, я заклинаю себя, что в следующий раз сама полезу и всё достану, и помогу, уберу, постираю, поговорю, буду делать, как надо. Но бегут дни, всё остаётся по-прежнему. Я притаскиваю банки с едой, бегло расспрашиваю, как дела, выслушиваю обрывочные жалобы, предлагаю съездить  к врачу, заранее зная, что она не за что не согласится, и бегу дальше, и вижу, вижу перед собой её жалобный тоскливый взгляд, напитанный любовью.

Бедная мама! У тебя плохая, бестолковая, нечуткая дочь.
Я веду себя так, будто нам ещё жить и жить, и ещё впереди много хорошего.
Всё получается главнее, нужнее, чем неторопливый доверительный разговор с мамой. Ты ждёшь её, этой беседы, этой минуты внимания, ты пытаешься мне сказать о своей жизни, что-то почти забытое, очень важное.

 Ты пересказываешь в который раз, как тебя, пятнадцатилетнюю девчонку, с другими такими же, немцы гнали в Германию, пешком до Мореуполя, голодных, измождённых, с растёртыми до крови ногами. Что было дальше? Память мутится, всплывают жалкие обрывки, как ехали в теплушках, как хотелось пить, как трудно работали на каких-то станках, а потом на хозяина.

Мама, мама! Что я знаю о твоей жизни? Разве нам было досуг, вот так сидеть друг против дружки и говорить, говорить… Всё дела. У тебя, у меня.
Когда ты преподавала в школе, я видела тебя только за проверкой тетрадей, пишущей какие-то планы, иногда за плитой на кухне. У меня были свои интересы, что знала ты о них? Главное, чтобы прилично училась.
Семья, дети, внуки.

Как ослабела, разладилась та самая, сокровенная, родственная, самая крепкая связка, которая должна удерживать мать и дочь в едином поле нежности и понимания, любви и терпимости?
А со своей дочерью у меня тоже нет того взаимного притяжения, той струны, которую чуть тронешь, и отзовётся общей болью или общей радостью, ласковым словом, бережливым участием?
Кажется, дороже нет никого. И в самом деле, никого дороже.
Но это там, в глубине сердца.

А жизнь устанавливает свои границы, навязывает уклад строгий, рациональный. Поневоле выстраиваешь приоритеты, рвёшься между долгом и желанием.
Но приходит время переосмысливать свой путь и переворачивается всё с ног на голову. И всё, что было побочным, мимолётным или даже помехой к большой цели, оказывается вдруг семенами счастья, и  зависело только от тебя, выросли  из них или нет замечательные плоды.