Белая ворона

Огромная, казавшаяся чёрной, стая обычных серых ворон, заслоняя предзакатное солнце, совершала свой ритуальный, опустошительный полёт в сторону скотобойни, расположенной в стороне от небольшого поселка. Вороны приземлились на территории скотобойни, не обращая внимания на рвущегося с цепи, заходящегося сиплым лаем сторожевого пса, прозванного ВОроном за иссиня чёрный окрас густой, жёсткой, гладкой шерсти.
 
Работники скотобойни, люди в телогрейках и серых, толстых пимах на резиновой подошве, сосредоточенные на своем деле, казалось, тоже были привычно согласны с присутствием чёрно-серого птичьего полчища, осознавая, видимо, что оно, это полчище, выполняет роль санитара и дворника. Люди громко, ругательно переговаривались, иногда хохотали, смешно размахивая руками и дрыгая ногами. Вороны терпеливо ждали, когда люди начнут вывозить тачки, нагруженные тем, ради чего стая преодолела немалое расстояние, и вываливать содержимое на обочину скотобойни. На всякий случай, разгуливая с деланно независимым видом, вороны, держа под прицелом чёрных, выпуклых глаз территорию, занятую людьми, держались на внушительном расстоянии.
 
Драма разыгралась неожиданно. На воротах откуда ни возьмись появилась птица. Она резко выделялась странным белым пятном на фоне тёмного леса.
– Гляди-ка, голубь что ли прилетел? – удивился один из работников.
– Ба! Да это же ворона белая! –воскликнул другой. – Сроду не видывал белых-то ворон.
– Ишь ты, красивая. Молодая, видно, ещё – не разжирела.
– Так где ей разжиреть-то? В одиночку, поди, живёт: в стае не больно жалуют таких.

Ворона, будто понимая, что речь идёт о ней, расхаживала по козырьку ворот, бросая внимательные взгляды то в сторону людей, то в сторону стаи. Люди разговаривали дружелюбно, к ней не приближались, но ворона – птица умная, осторожная, от чужаков предпочитала держаться подальше; даже когда один из работников бросил в её сторону увесистый кусок мяса, она долго не решалась подойти ближе, ждала удобного момента, чтобы мигом схватить его и унестись подальше, за забор, где наверняка никто не выхватит, не запустит палкой. На другом конце территории были свои – её стая. Но ворона хорошо усвоила однажды: в стае её своей не считали, и потому выжидала, когда они, её сородичи, покончат с трапезой, – телега с потрохами была уже опорожнена, – и ей тоже можно будет полакомиться.

То, что случилось дальше, не поддавалось никакому осмыслению. Белая, вытянувшись по вертикали, приняв почти орлиную позу, устремила взор в сторону стаи, забыв об осторожности, забыв о людях, бросивших ей кус мяса.
 
Могут ли птицы любить? Наверное, могут. Там, среди чёрно-серых сородичей был тот, который заставил трепетать её птичье сердце. Среди птиц обычно самец обхаживает самочку и хорохорится, и пыжится, и вытанцовывает замысловатые фигуры, самочка же и не смотрит вовсе на него, сосредоточенно занимаясь своим птичьим делом. Так ли у ворон, автору неизвестно, а если так, то тем более странным казалось поведение Белой. Не типично, не стандартно, не традиционно. Но коли сама Белая не традиционна, о каких традициях в поведении может идти речь? Она изгой в стае, она – ничто для того красавца с чёрной головой, с которым могла бы построить уютное гнездо, которому принесла бы чудных птенчиков, таких же красивых, как и он.

Не желая понимать того, что она – другая, всем своим существом не соглашаясь с собственной ущербностью, веруя в своё право быть равной среди равных, а может быть, влекомая инстинктом продолжения рода – хоть стая и не признавала такого права за ней, так не похожей на всех – она взмахнула крыльями и устремилась в сторону стаи.

– К-куда?! – взмахнул руками один из рабочих, – от глупая, заклюют ведь!
Но было уже поздно. Грациозно, не по-вороньи – не тяжело – взмахнув напоследок крылами, Белая приземлилась возле красавца, пленившего её сердце, и никак не реагируя на лакомую пищу – может, она только внешне была птицей, может, была в ней душа человеческая – замерла: вот, наконец, я здесь, возле тебя, и не страшен мне никто. Черноголовый, зажав лапами часть потрохов, вырванных из общей кучи, трепал их, дергая и расклёвывая, одновременно зорко оглядываясь по сторонам, чтобы никто не мог посметь выхватить его добычу. Другие вороны, схватив свою долю, тут же утаскивали её подальше от других, чтоб растерзав по частям, быстро проглотить и вернуться вновь, чтоб успеть ухватить свой лакомый кусок.
Когда Белая махнула крылом перед носом Черноголового, тот оторопел перед такой, как ему казалось, наглостью: а этой чего здесь надо? Будто вытолкнув нутром, только что поглотившим, огромный кус, он издал мощное гортанное «Кар-р-р!», и клювом вперёд кинулся на нахалку: во-первых, сейчас, когда рядом пища, которая может надолго зарядить его тело теплом и энергией, ему было совсем не до сентиментальностей, а во-вторых, какие могут быть сентиментальности с этой – белой нечистью?

Неписаный закон осторожности заставляет все живое следовать принципу «догоняют – убегай», при нападении сдает сдачу только сильный, уверенный в себе, слабый убегает от нападающего.
Черноголовый был уверен, что Белая испугается его грозного наступления; и остаться бы ей невредимой, но на то она и белая ворона, чтоб поступать вопреки неписаным законам. В первое мгновение она, повинуясь инстинкту осторожности, всё-таки шевельнула крыльями и перебрала лапками, будто признавая превосходство Черноголового, но, повернувшись к нему боком, невольно подставила под его мощный клюв самое ранимое место – загривок. И замерла, глядя на него выпуклым оком, видимо, наивно полагаясь на то, что возлюбленный, поняв ее незащищённость, поведет себя по-рыцарски и разглядит её прекрасное, неповторимое оперение и, может быть, даже галантно предложит ей свой кусок добычи.

Увы, в том мире, к которому принадлежала Белая, были другие законы. Увидев загривок Белой, Черноголовый вонзил в него свой клюв. В ту же секунду, видимо, почуяв запах свежей крови, будто мало ей было кучи потрохов, стая с диким карканьем взметнулась в сторону белой птицы. И разыграться бы драме в трагедию, но карканье и возню серой стаи перекрыл выстрел.

На Руси издревле любят страдальцев, потому человек выстрелил в сторону стаи, рискуя застрелить, может быть, не одну серую ворону, ради спасения беззащитной прекрасной белой птицы.

Стая, шумно взлетев и покружив какое-то время над территорией скотобойни, расселась на заборе, а человек, подойдя к распластанному на грязном снегу, окровавленному тельцу Белой, присел на корточки, жалостливо проговорив:
–Глупышка… И зачем?

Белая, не сводя не моргающих глаз с человека, чуть шевельнула крылом.
– Э-э, да ты, матушка, живая? – сказал человек, и, взяв её в большие, тёплые руки, куда-то понёс.
– Не дело делаешь, Митрич, не жилец уж она.
–Зачем раньше времени хоронить? Полечим, может, и поживет ещё, полетает.

Белая стала жить в огромной клетке, в которой кроме Митрича жило ещё два человека. У этих троих были странные, непонятные Белой имена, в которых поди, разберись: Юрик-малыш, Машенька-мама, а Митрич – и Юра, и Юрий, да ещё и папа.
Далеко не сразу, постепенно, когда боль в крыле и шее стала утихать, Белая привыкла к прикосновениям нежных, излечивающих рук Машеньки, не пугалась, не забивалась в страхе в угол подоконника. Но когда к окну подходил Юрик и начинал размахивать руками или громко над самой головой кричать «Скажи, «кар»! Кар-р! Ну? К-кар-р-р! Р-р-р!», Белая билась в стекло, широко открывала клюв и из горла её вырывалось не то сипенье, не то шипенье.
– Юрик, прекрати пугать птицу, – говорила Машенька.
– А я не пугаю, я учу её разговаривать.
– Это тебе не попугай. Вороны не разговаривают.
– Но они же говорят «кар», пусть и другое тоже. Потому что все собаки говорят «Гав», а Вовка Быков научил своего Жулика говорить «мама».
– Выдумщик же ты у меня.

Белая была благодарна Митричу за то, что тот спас её, и когда он подходил к подоконнику, распускала крылья, будто изъявляя желание снова оказаться в его добрых руках. Он брал её, поднимал высоко-высоко. Ему так казалось – что высоко. Если бы знал он, добрый Митрич, как высоко она летала раньше!
Она была благодарна и Машеньке, исцелившей её, и даже Юрику, понимая, что тот, признавая её за нормальную птицу, ждет от неё большего, что ему – самому маленькому человеку из всех троих, живущих в этой большой клетке, хочется общаться с ней – птицей, на равных.

Но однажды она к великой своей печали, обидела Юрика до того, что у него выступила вода на глазах; обидела – не желая, просто повинуясь инстинкту выживания.
Солнце давно уже ушло от окна. Единственный куст, росший перед домом, растворился в сумерках, только отдельные его ветви чётко пропечатывались графическим рисунком на фоне светившегося окна в доме напротив. Белая, спрятавшись на подоконнике за занавеской, втянув голову в плечи, зашторив глаза тонкими, почти прозрачными веками, дремала, когда над её головой вдруг раздалось пронзительное «кар-р!». Встрепенувшись, с затрепыхавшимся сердечком она с силой клюнула Юрика в руку, оказавшуюся рядом. Юрик громко закричал, из глаз его полилась вода, а Белая, не понимая, что происходит, видимо, от испуга издав воронье «кар-р», походившем, скорее, на «рар-р», вдруг взмахнула крыльями и сама себе не веря, полетела. В наступившей тишине – воды на глазах Юрика не стало – она сделала три круга вокруг домашнего маленького солнца – лампочки, испытывая необыкновенную лёгкость и блаженство, и снова уселась на подоконник, виновато глядя на людей то одним, то другим глазом, не зная, что её ждет дальше. Первым опомнился Митрич:
– Полетела, – радостно завопил он, – ну, птица, ну, молоток! Завтра же выпустим на волю!
– Что ты, Юра, нельзя так сразу выпускать. Пусть попривыкнет летать хотя бы в доме, силу наберёт, – сказала Машенька.
Взрослые никак не среагировали на то, как Юрик, удивлённо и растерянно, счастливо произнёс:
– Она сказала «Кар».

С этого дня настроение Белой изменилось. Она уже не сидела целыми днями на подоконнике, нахохлившись, безучастно глядя в окно. По-вороньи, как начинающий лыжник, выдвигая поочередно то одну, то другую ногу, вышагивала она по подоконнику, не выпуская из поля зрения ни улицу, ни избу, легонько стукала клювом по стеклу, словно проверяя его на прочность. То важно, вразвалочку мерила своими вороньими шагами избу, то вдруг начинала заполошно летать под низким потолком, усаживаясь потом то на шкаф, то на оленьи рога, служащие вешалкой. Видимо, чувствуя, что здоровье возвращается к ней, она будто готовила себя к жизни на воле.

А между тем, там, на воле, за окном, природа просыпалась от зимней спячки. Снег почти стаял. На жиденьком кусте возле дома проклёвывались почки, и он уже не казался жиденьким: пышнился, приобретал форму. К солнцу тянулась первая нежная зелёная травка. Куры, роясь в ещё сырой, холодной земле, уже находили себе корм. Петух – важный, горделивый красавец, сияющий всеми красками радуги, голосисто заливался своим «Ку-ка-ре-ку». Телёнок, впервые выпущенный из стайки на улицу, не зная ещё вкуса свежей травы, и потому не испытывая к ней никакого интереса, с любопытством глядел на голосящего петуха.

Однажды, когда солнце светило прямо в окно, Белая, налетавшись и насытившись, отдыхала на оленьих рогах. И вдруг увидела в окно, которое выходило в огород, серых ворон, а с ними красавца Черноголового. Вороны сосредоточенно что-то теребили, часто вздёргивая головами и осматриваясь, а Черноголовый с гордой посадкой головы расхаживал возле них, будто охраняя.
Белая метнулась к окну и, больно ударившись о стекло, долго отлёживалась, широко открыв клюв и распластав крылья по подоконнику. Подошла Машенька и осторожно подобрав ей крылья, пробуя – не повреждены ли, взяв в руки, сказала:
– Бедная, тоскуешь: своих увидела. Ну, потерпи ещё немного, поправишься и полетишь к ним. Попей пока водички, может, полегчает тебе.
 
Машенькиными заботами Белая снова поправилась, но уже не летала по избе, не разгуливала по подоконнику. Сидя на шкафу, откуда хорошо просматривался огород, она сидела, похожая на чучело, и смотрела, смотрела… – высматривала своего красавца.

И Машенькино сердце не выдержало. Однажды, когда все трое были в сборе, она сказала:
– Наша Беляночка тоскует по своим. Если мы её прямо сейчас не выпустим, она может умереть.
Митрич взял Белую в руки и пошёл на улицу. У Юрика на глазах опять была вода, хотя он не кричал. А Машенька ласково приговаривала:
– Сейчас, сейчас, Беляночка. Сейчас ты полетишь. Высоко-высоко полетишь, своих найдёшь. И живи положенные тебе сто или триста лет.
На что Митрич озабоченно, не обращаясь ни к кому, произнёс:
– Поди, запомнила историю-то со своими, хороший урок получила. Осторожнее, может, будет?

На улице всё было совсем по-другому, не так, как в избе. Цвело лето. Звенел воздух. Ветерок, нежный, как Машенькины руки, щекотал пёрышки Белой.
Она вздрогнула крыльями, взмахнула ими и упруго оттолкнувшись от ладони Митрича, взлетела. Видимо, попробовав силы, села на ворота, будто прощаясь, покрутила головкой, посмотрев благодарно на своих спасителей, и уже окончательно взлетев, набирая высоту, устремилась туда, где жила её стая, где был красавец Черноголовый.

Белых ворон жизнь не перекрашивает, они остаются белыми навсегда.

Журавлева Н.А.
1997г.