Путь Домой, кн4 гл1-2

16+

   

    …он разорвал руками себе грудь
и вырвал из неё своё сердце
и высоко поднял его над головой.
    Оно  пылало  так  ярко,  как солнце,
и ярче солнца, и весь лес замолчал,
освещённый этим факелом
великой любви к людям,
    а тьма разлетелась от света его
и там, глубоко  в  лесу, дрожащая, 
пала в гнилой зев болота...

М.Горький. Горящее сердце Данко.


I


-Вот чудная ты, ей-богу! – Эдвин от души рассмеялся, отодвинул бутылку водки на другой конец стола, подальше от Элис. – Люди обычно пьют, чтоб расслабиться. А от тебя у меня такое ощущение, что ты, когда пьешь, только еще больше напрягаешься.

-Пытаюсь контролировать себя, - оправдывалась Элис.

-Зачем тогда пить? Питие призвано снимать этот контроль.
А он у тебя включается, как у робота, как только притронулась к рюмке.
Нет, точно, чуднАя!

Сатори посмеивался вместе с ними, своими друзьями, ласково глядя то на одного, то на другую.
Они сидели после общего ужина за деревянным рубленым столом в саду семейства Валенси, где молодожены Элис и Эдвин проводили свой медовый месяц.

Вечерело. По саду ходили легкие предзакатные тени, словно задерживались возле сидевших, улыбались им невидимыми губами.

-Хватит вам, - примирительно сказал Сатори. – Не пьете – и хорошо, и не надо. Пойдемте лучше постреляем.

-А у тебя есть чем?

-Отцовская винтовка с прошлой войны осталась.

-А это законно? – встрепенулась Элис.

-Да не волнуйся ты так, у него охотничья лицензия. Только кто теперь это проверяет?

-М-да, - задумчиво протянул Эдвин. – Стрелять в наше время надо уметь точно так же, как стирать, варить и тому подобное. Просто жизненно необходимо.

-Не ерничай, - наставительно заметил Сатори. – Это правда.

-Да, - подтвердила Элис, - и нас еще юнкомами не зря учили обращаться с оружием.

Сатори поднялся, потягивая затекшие от долгого сидения члены.

-Ой, чего-то после наших трудовых подвигов у меня все тело ноет, - засмеялся он.

-Еще бы! Полгектара картошки вырыли! – улыбнулся Эдвин. – Но если хотите стрелять, пошли скорее, а то быстро темнеет, а завтра снова на вашу картошку.

-Ничего, - бодрился Сатори, - у нас за деревней целый полигон заброшенный. Раньше военная часть стояла, потом ее в связи с сокращением армии расформировали, а стрельбища остались. Растащили половину, но мишени еще есть, и ограждение сохранилось. Так что – безопасно.


…Элис и Сатори обстреляли Эдвина с первых же попыток. Он даже обиделся.

-Меня-то в колледже не учили!

-Научишься, - утешали друзья. – Не боги горшки обжигают.

-Да ну вас…


Ночью в прохладном и свежем, непривычном для городских жителей воздухе спать совсем не хотелось.
Сатори, сетуя на ломоту от дневных работ, все же распрощался и ушел в дом спать. Старшие вообще улеглись рано – матери Сатори нужно было вставать почти с рассветом – выгонять корову на пастбище.

-Бедно у них, - шепотом говорила Элис, сидя на деревянных ступенях крыльца небольшого, старого дома, прижавшись к Эдвину. – Столько земли, а бедно. Беднее даже, чем у дяди Грето в Морской деревне.
Так помочь хочется. Сердце у меня разрывается...

Эдвин, обнимая ее, чтобы согреть и самому не замерзнуть, улыбался в темноте.

Ему было так покойно, так хорошо, что не хотелось никакого движения, хотелось остановить эти мгновения, лишь бы они никогда не закончились.

-Вот, выучишься на доктора – приезжай сюда насовсем и бесплатно лечи…

-Ты серьезно?! – Элис вспыхнула. – Ты…мне это разрешишь?

Эдвин уставился на нее непонимающе.

-А что? Я вообще тут решил осесть. Вот, пока у Валенси в батраках похожу, - пошутил он, - а там, глядишь, своим хозяйством обзаведусь. Раз уж с университетом у меня не вышло. Ты как, не против?

-Я – за. Только справимся ли? Чтобы им и родителям обузой не быть?

-Справимся, мы же с тобой работящие, - он снова улыбался. – А ты, Элис, еще и милостивая очень.

Она усмехнулась.
-Нет, просто жалостливая, Эдвин. Жаль всех. Зачем люди так живут, так поступают? Как могут быть деньги дороже всего? Ну, как можно отказать ребенку в операции, если он умирает, а у его родителей нет денег на лечение?! Ну, как? Это что-то нечеловеческое, Эдвин, - она вдруг всхлипнула. – Это – чужое.

-Ну, перестань, - он погладил жену по плечу, - не надо так.

-Не могу, не могу, не могу с этим жить! – шепотом прокричала она. – Так нельзя! Надо что-то делать! Чтобы помочь всем им! Надо учиться! Работать!

Эдвин крепче обнял ее.
-Ты как твоя мать, Ирен.
Вот и Сатори мне часто говорит, что нужно пытаться восстановиться в университете.
Он такие планы строит! Представляешь, у него есть собственный проект экономичной электростанции на энергии солнца, он мне показывал. Мечтает когда-нибудь здесь, в родной деревне установить. Сумасшедший...
Знаешь, он просто гений, мне до него…, - Эдвин махнул свободной рукой.

-Вы оба хорошие, и я вас обоих очень люблю. Только тебя – как мужа, а его – как брата. Я иногда мечтаю, что он тоже женится, и будем дружить все вместе, а?

Эдвин счастливо рассмеялся:
-Да, было бы здорово. Всем вместе…, - и вздохнул грустно: Элис завтра должна была возвращаться домой, на медицинском факультете университета Туза начинались занятия.
Это Сатори мог еще пару недель «валять дурака» в родительском саду и огороде – в университете Кандра учеба стартовала позже, чем в крупных городах.

-Как я буду без тебя? – совсем потерянно спросил Эдвин в пространство.

-Я буду приезжать на выходные, - а у самой тоже слезы ползли на глаза.

-Какая же ты плакса, Элис! – стараясь казаться смешным, фыркнул Эдвин, утирая ей слезы своей ладонью.

-Уж какая есть…Но это еще что. Я решила тебе рассказать, чтобы до конца быть честной, вот что. Ты должен это знать, что у тебя за жена.

Стыдно мне, Эдвин, но я не могу не сказать это, - Элис потупилась. – Почти до самого последнего времени я иногда всерьез мечтала быть…ну, кем-то вроде проститутки, только бесплатной…

-Зачем? – удивился Эдвин, нисколько не рассердившись и не обидевшись.

-Жаль всех озабоченных – их ведь просто никто не любил, и они очень несчастны, мятутся этим, и никакого выхода нет из того кошмара, в котором они живут.

А я думала, что если бы их всех можно было удовлетворить, они бы стали добрее, что ли, успокоились бы…
И стало бы на свете меньше раздражения, злобы, обид. Может, даже маньяков меньше бы стало… И тех, кого никто не любит – увечных, ущербных, обделенных, несчастных…

Эдвин, сдерживая грустный смех, стал ее целовать.
-Милая моя, наивная!
Да разве одной тебя на всех хватило бы? Думаешь, любовью смогла бы всех исцелить? Нет, Элис, думаю, ничего бы у тебя не вышло.
Потонула бы ты в этой чужой грязи, дорогая моя христианка.

Потому что, мне кажется, человека может исцелить только любовь изнутри. Только его собственная любовь к другим, а не их – к нему.
Помнишь, что доктор Доньола на свадьбе говорил? Только жизнь по закону Гармонии…

Элис встрепенулась:
-Такую внутреннюю любовь может зажечь любовь извне. Но... если любишь человека, нельзя, невозможно толкать его в грех.
Иначе это уже не Любовь, а что-то другое… Чужое, - повторила она задумчиво, но вдруг встрепенулась.

-Вот ведь чудо-то какое, Эдвин. Ты ведь и Писания, наверное, никогда не читал, а говоришь теперь, практически, словами оттуда. И говоришь – главное.
А я так много этому посвятила, а к главному только теперь и подошла.
Не осчастливила бы я этих людей, не спасла, а погубила бы их и себя. Потому что через грех спасти нельзя…

-Ну, это уж, как скажешь, - покладисто проговорил Эдвин.

-А ты после свадьбы очень изменился, Эдвин, - вдруг тихо и радостно сказала Элис. – Будто успокоился и лучше стал, добрее…

-Потому что люблю тебя, Элис, и потому что ты меня любишь, - просто ответил он. – Пойдем спать, вставать рано…


*     *     *


Сезон дождей в этот раз затянулся, но, впрочем, самих дождей почти не было: больше холодало, и небо хмурилось, не желая выдавать своих солнечных тайн.

Элис, кутаясь в старую, короткую курточку и теплый, потрепанный материнский шарф, шла домой и плакала, уткнувшись в этот шарф, чтоб не увидели прохожие.

Ей казалось, что она никогда не дойдет до Морского городка, до уже полуразрушенного, разграбленного КП, до своего забора, покосившегося, только слегка подправленного отцом перед самым рейдом.

Подправил, как и чем мог, нужных материалов и денег на их покупку у них не было, а если и были – было что-то более необходимое, чем какой-то старый забор.

-Ты что, цыпленок? – встрепенулась мать. – Зачет не сдала?

Элис покачала головой и, бросившись с порога к матери, разрыдалась.

Ирен отпоила ее водой, усадила на кровать, села молча рядом со своим бесконечным вязанием. Но в душу не лезла, терпеливо ждала, когда Элис сама захочет рассказать.

-Натали в больнице, - наконец, всхлипнула Элис. – Попытка самоубийства.

Ирен вскрикнула.

-Транквилизаторы. Ее какой-то очередной бойфренд бросил, она с отчаяния и…

-Пришла в себя? – напряженно спросила Ирен.

-Да, ей кровь переливали.
-Твою?

Элис покачала головой:
-Ее отца. У нас с ней разная.
-Ты…говорила с ней?

Продолжая плакать тихими, нескончаемыми слезами, Элис кивала.

-Мама, что мне делать? Как ей помочь? Как уговорить ее?
Она хочет, как только выйдет из клиники, опять все повторить. Говорит, зачем жить, если так все погано?

Я ей про то, что можно и без парня жить хорошим человеком, быть счастливой, помогать людям, а она – что я не понимаю, потому что уже замужем, и у меня все есть.

Мама, она совсем озверела на сексуальной почве. Она больше ни о чем думать не хочет и не может! Созналась, что до этого еще какие-то таблетки принимала, не помнит названия, для возбуждения, чтобы парню тому понравиться.

А тому, наоборот, такая активность не понравилась.
Как мне ее спасти, мама?! Ведь жаль, жаль ее! Ведь хорошая, добрая же девушка!

У меня все разрывается внутри, оттого что не знаю, что делать. Я думала, может, свести их с нашим Сатори. Но…Они не подойдут друг другу, мама.

И это будет еще хуже. Натали так изнежена, она раньше обеда и не вставала никогда, и дома у нее вечный бардак. А Сатори – он работяга, спит часа по четыре в сутки, у них там так все привыкли работать. И там везде – порядок.

Я…я ей сказала…о нём. Она только скривилась.

Мама, чего же они все хотят? Чтобы их на руках носили? Чтобы сюсюкали и кофе в постель? И по заграницам ездить отдыхать? И по ресторанам, и шубы с бриллиантами?

А жить-то как? Как работать и быть счастливой?

Разве с такой жизнью, как у Натали, можно быть счастливой? Разве счастье – в ресторанах, шубах и бриллиантах?

Вот, предыдущий её, бизнесмен, её и за границу возил, в Европу летала, и перстень ей какой-то дорогой подарил. Так она счастлива была! Месяц. А потом расстались. Что теперь – на этот перстень смотреть и прошлое вспоминать?
Или снова горсть таблеток и на кладбище?

Говорю ей – прости его, тебе же легче будет, оставь ему право и свободу поступать так, как он может, а сама – прости. Нет, говорит, не могу и не хочу.

Но разве в этом счастье? Господи, какой же это мрак, бред, бред, как доктор Доньола сказал!
За чем они все гоняются? За этим бредом?

-За удовольствием, - грустно сказала Ирен. – За комфортом. Но счастье от него, сама знаешь, Элис, очень преходящее. Приедающееся.

В комфорте ты словно умираешь живьем. Если у тебя всё хорошо, тебе, как трупу, незачем двигаться дальше.
Или, наоборот, всегда бывает мало, и тогда это мучительно – хочу, получаю, и снова хочу.

Это тоже – путь к смерти, потому что – ты только представь: например, хочется пить, ты пьешь, но не напиваешься, пьешь еще и еще, пьешь столько, что организм уже не может вынести, выдержать это, а ты всё пьешь и, наконец, захлебываешься насмерть, тонешь.
И это стремление, да, похоже на болезненный, навязчивый бред. Ад.

-Я знаю, мама, я в храм сегодня зашла – о Натали помолиться.
Но так мне там сегодня неуютно было! Впервые такое.

Что я не так сделала? Ведь сердце разрывается! Неужели Бог не видит, не простит ее, мама, не примет?!

-Простит и примет, если она захочет этого, - Ирен почти повторила слова Доньолы, сказанные им на скромной свадьбе Эдвина и Элис. – Если поймет и поверит, что счастье не в том, чтобы сладко спать и кофе в постель, не в мужиках, не в нарядах, и даже не в том, чтобы иметь семью.

Смешно и банально, но счастливей всегда тот, кто больше отдает, а не принимает. Тот, кто любит, а не кого любят.

Знаешь, если хорошенько подумать, то счастливей всех на земле бесконечный Бог, Который отдал Себя на Распятие из-за любви к людям.

И мы тем счастливее, чем больше стараемся походить на Него… Не то чтобы распинать себя буквально.

Но уметь простить, стерпеть, продолжая любить, - уже немало. И это – счастье.

Но это дар, его вымаливать надо. Ты вот что… ты молись, дочка. Как папа нас учил, так молись.

Никто не знает, что тут поможет. Если тебе ее так жаль, и в тебе любовь живет, должно помочь. Не может не помочь…, - стараясь говорить убежденно, Ирен грустно смотрела на дочь.

-Да, мама... А я ведь…, - боясь того, что решила сказать, Элис отвернулась, уткнулась в диванную подушку, сдавленно проговорила оттуда. – Мама, я ведь там, у храма всю стипендию отдала…

-Кому? – удивилась Ирен.

-Ты не сердишься? – Элис вскинулась, бросилась на колени перед матерью. – Мама, прости, я просто не смогла пройти мимо, когда из храма вышла и плакала. Там... стояла старушка, худенькая такая, еле на ногах держалась. И плакала. Больше, сильнее, чем я, плакала.

Ну, я спросила. Оказалось, она приехала на автобусе из какой-то деревни с другого конца Командории, чтобы попасть на службу в храм, потому что у них там нет храма.

У нее сына на островах недавно убили. Приехала, зашла на рынок – купить немного еды, подешевле. И…там ее обокрали. Совсем. Только документы остались.

И вот стоит она там второй день, деньги на билет просит у всех. Дают – монетками, мало, у людей ведь тоже денег нет. А билет обратный как раз стоит четыреста командонов из моих пятисот.

Вот, я все и отдала, а лишнюю сотню – это чтобы она хоть булочку какую и попить себе могла купить в дорогу. Жаловалась, что очень кушать хочет.

Мама, - проникновенно глядя в печальные, но ясные глаза матери, Элис приникла к ней, ласковой, доброй, гладившей по белесой ее голове. – Прости меня, мама, я знаю, у нас самих теперь денег до конца месяца не хватит на еду, придется у дяди Джанни просить. А он тоже нам всегда дает без отдачи, а ведь это нехорошо, будто он нас содержит.

Не знаю, как быть теперь. Мама, а вдруг она, эта старушка, меня обманула? Я ее пожалела, а вдруг она все эти деньги каким-нибудь бандитам отдаст? Сейчас про это много пишут и говорят.

-А ты не думай, - с тихой улыбкой ответила Ирен. – На свои и чужие суждения не надейся. По мне, так лучше дать и обманутым быть, чем не дать действительно нуждающемуся.
Так что просто молись, проси, чтобы эти деньги на добро пошли. А иначе – что еще мы можем сделать?


*     *     *


Выдержки из Манифеста свободной воли Союза независимых островных государств (СНОГ), 12 октября 2091 года.

«…Мы хотим мира между нашими братскими народами – Союзом островов и Большого Материка.
Но такой мир возможен лишь при восстановлении исторической справедливости.

Когда-то наши предки, высланные правительством Командоро на острова, были вынуждены работать на Командорию – Большой Материк, своими пОтом, кровью и костьми удобряя ей путь к великому будущему.

Мы обращаемся к Президенту Борелли с требованием отказаться от любых посягательств на природные богатства островных республик.

Наши республики провозгласили себя суверенными государствами, что было признано Мировым Сообществом, и, соответственно, только мы, их граждане, имеем полное право на землю и те природные ресурсы, которые хранятся в ней.

Мы требуем полного и безоговорочного вывода федеральных войск с территории наших суверенных республик – островов Льва, Кумри, Ле Фонни и других, а также передачи под юрисдикцию наших законных правительств всех военных, промышленных, в том числе, горнодобывающих баз, включая алмазные шахты Командории на территории наших суверенных республик.

В противном случае Правительства и Президенты СНОГа оставляют за собой право не нести ответственности за вооруженные действия населения островов, вызванные глубоким недовольством наших граждан политикой Большого Материка…»


-Уголовники! – фыркнул президент Борелли, ознакомившись с текстом Манифеста. – Это они нам должны, это их внешний долг больше, чем цена всех их земельных ресурсов.
Я им покажу, как воевать! – и отдал приказ о нанесении первых бомбовых ударов по столице республики Льва – порту Димори.

На следующий день, 13 октября, союзная авиация островных республик, имевшая в своем составе когда-то принадлежавшие целостной Командории бомбардировщики, ответила бомбардировкой юго-западных командорских портов Якоря, Кандра и других.

Кто-то в новостях лишь однажды сказал, что это – начало новой гражданской войны, однако, позже никто о войне больше не заговаривал, и все события, связанные с Манифестом, и политики, и журналисты тактично называли не иначе как ЛОКАЛЬНЫМ конфликтом.

Ирен теперь гораздо реже бывала на рынке и покупала там много меньше, чем раньше.
Однажды с ужасом поймала себя на мысли, что хочет просто тихонько, незаметно для продавца взять с прилавка аппетитное яблоко – для дочери, бесплатно, чтобы сэкономить деньги.
«Я – вор?!!» - крикнул кто-то внутри Ирен, и она опустила уже потянувшуюся руку.

На автобусе Ирен теперь не ездила – тоже старалась экономить, ходить пешком, поскольку билет за проезд в общественном транспорте подорожал и стал составлять чуть ли не десятую часть от средней зарплаты по Командории. А для тех, кто ее не имел – потерял работу и стоял на трудовой бирже, как Ирен, равнялся трети выдаваемого временного пособия.

И Ирен, и Пауле, и, конечно, Мэриан – им всем помогал доктор Доньола.
Но и его кошелек был не бездонен и наполнялся тяжелым каждодневным, почти без выходных, трудом хирурга.

Он давал, хотя они старались не просить. Не деньгами.

Доньола обычно заранее предупреждал, что собирается к ним в гости, и спрашивал, что привезти. Назывались необходимые вещи и продукты, и он все привозил, еще ни разу не ошибся.

Элис его тоже было очень жаль – хотя Доньола словно помолодел за последние месяцы, у него, казалось, вовсе не было времени бывать в гостях и, уж тем более, ездить покупать им подарки.

Но он его, это время, все-таки находил среди всех своих суточных дежурств, частных консультаций в разных городах страны, сложных операций, длившихся иногда часов по шесть-восемь, среди подготовки и участия в научных конференциях разных уровней, очень часто повторяя, что спастись посреди этого мрака можно – только будучи вместе, держась друг за друга, помогая людям.

Ирен с двумя тяжелыми сумками едва двигалась по улице. Она уже шла от рынка целый час, и примерно еще столько же ей предстояло добираться до Морского городка.

Ирен останавливалась через каждые пять как можно более быстрых шагов – большее расстояние без отдыха с этой тяжестью в руках она осилить никак не могла, как ни старалась и ни ухищрялась.

Ее путь лежал мимо одной из центральных площадей Туза, где сегодня собрался санкционированный властями митинг «правых сил».

«А, - догадалась Ирен, - скоро же выборы в органы местного самоуправления».

Она остановилась у стены какого-то дома, поставила сумки и прислушалась к тому, что доносилось из динамиков и неслось над головами нескольких тысяч человек.

Все смотрели в сторону специально сооруженной трибуны, оцепленной милицией, где менялись выступавшие политики, чиновники, журналисты и общественные деятели.

Они говорили о тяжелом положении народа, об ужасном наследии коммунистического прошлого, которое препятствует развитию подлинной демократии «в этой стране», мешает народу свободно работать и зарабатывать, из-за чего возникла и губительная волна суверенитетов, которую теперь так сложно остановить.

Что долгая политическая цензура, к которой привыкли, которой столько лет боялись, до сих пор мешает свободно выражать свои мысли.

То есть упомянутое наследие катастрофически мешает достижению ВСЕОБЩЕГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ, а потому от такого наследия нужно как можно скорее избавляться.

Говорили о неотъемлемом праве человека на частную собственность и о том, что будь у земли подлинный, частный хозяин, как было веками, а не коллективно-коммунистический, как последние двадцать лет – не было бы такой разрухи, такого воровства на всех уровнях, в любых инстанциях («Но ведь всё это было и до революции: частные хозяева, разруха, воровство…», – вспомнив, удивилась Ирен).

Ораторы выражали свое полное согласие с линией правительства, ведущей к почти тотальной денационализации всех ресурсов Командории – от нефти и газа до алмазов и чернозема. Линии на свободную демократию и капитализацию.

У Ирен тоскливо засосало под ложечкой – когда она двадцать лет назад отдала все свои сокровища голодной Командории, то не думала о национализации или денационализации.

О свободе и демократии – думала, но, кажется, понимала под этим несколько иное, чем теперь – эти господа.

Она отдала народу то, что у нее было, и в чем он тогда остро нуждался по необходимости.
Эти господа, похоже, отдавать ничего не собирались. По крайней мере, даром.

Но, тем не менее, ораторы утверждали, что у них есть программа по выводу страны из кризиса, направленная на создание возможностей получения каждым гражданином  достойной прибыли, чтобы повысить уровень вожделенного ВСЕОБЩЕГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ.

Ирен вздохнула, подняла сумки, засеменила дальше привычным пятишаговьем.

Наконец, преодолев эту площадь и пройдя короткую улицу, через квартал, очутилась на соседней площади, где также шел многотысячный митинг, санкционированный властью Туза.

Только это был митинг оппозиции курсу правительства – митинг «левых сил», и милицейское оцепление здесь было гораздо гуще.
После официального запрета деятельности компартии ее члены как бы загримировали себя, продолжая быть верными своим убеждениям, только уже в рядах вновь созданных партий: кто – социалистической, кто – крестьянской, кто – военной и тому подобных, возникших для отвода глаз.

Партбилеты самой Ирен и Александра бережно хранились теперь в одном из ящиков шкафа. Иногда домой звонили товарищи по партии, и Ирен, когда были деньги, платила им требуемые взносы.

Однако от участия в тех или иных мероприятиях, на которых занимались тем, что критиковали политику существующей власти и предлагали эфемерно-реальные пути выхода из кризиса, и Ирен, и Александр отказывались.

Здесь, на второй площади, не меньше первой, другие ораторы: другие политики, чиновники,  журналисты и общественные деятели, тоже говорили о тяжелом положении народа, об ужасных последствиях псевдодемократического настоящего, которое препятствует развитию в Командории подлинной демократии, мешает народу свободно работать и зарабатывать.

Мешает достижению ВСЕОБЩЕГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ.
Говорили о неотъемлемом праве граждан на свободу совести, мысли и слова, попранную правительством Борелли, попускающим тотальную ложь в СМИ о том, что в реальности теперь происходит в стране.
О том, что вооруженный конфликт на суверенных островах – лишь печальное следствие чьей-то алчности и передела сфер влияния.

Будь у земли подлинный общинный хозяин-труженик, о чем  крестьяне мечтали веками, и что было, по сути, достигнуто за последние двадцать лет и снова разрушено за год – не было бы такой разрухи, такого воровства на всех уровнях, говорили с трибуны.

Выступавшие выражали свое резкое несогласие с линией правительства, ведущей к почти тотальной денационализации всех ресурсов Командории и к потере земель островов, то есть, фактически – к полному развалу Командории как единого государства.

Ораторы жестко критиковали власть, чудом позволившую им собраться здесь; утверждали, что у «левых» есть своя программа по выводу страны из кризиса.

«Правые», самоуверенно называющие себя демократами, по словам «левых», своей целью ставят получение прибыли, но только программа именно «левых» направлена на создание реальных возможностей, чтобы каждый гражданин смог получать достойную зарплату, чтобы повысить уровень ВСЕОБЩЕГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ.


Ирен удивилась: а в чем же разница? Если главное у тех и других одно и то же – уровень ВСЕОБЩЕГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ.

Состояния чего?

И те, и эти что-то там говорили о духовности, имея в виду, конечно же, культуру. Дескать, кто же будет духовным (культурным) человеком на голодный желудок?

О чем же они говорили? О всеобщем благосостоянии желудков? О культуре? Но она – такое узкое понятие по сравнению с духовностью, еще больше поразилась Ирен.

Однако никто – ни «левые», ни «правые» не говорили о благосостоянии души, которое не зависит от благосостояния желудка. Иногда даже обратно зависит.

Никто не упомянул об этом…

И какого же благосостояния хотели бы они достичь, когда душа пропитана злобой, ненавистью к другим, к врагам, завистью?

Такое не назвать благосостоянием – это уже какое-то злосостояние.

Ирен качнула головой, снова подняла свои сумки и грустно посеменила дальше. Своим путем.


*     *     *


Элис вышла из храма в центре Туза, втянула ноздрями, полной грудью ясный, почти не колышущийся, свежий воздух конца ноября, прищурилась на яркое утреннее солнце, улыбаясь ему и всем.

Служба только что закончилась, на душе было спокойно и светло – было радостно, той особой тихой, но очень сильной, яркой радостью, о которой с такой любовью говорил ей отец.

У Элис были и другие поводы для радости – Натали почти совсем поправилась и, кажется, немного одумалась, или, скорее, задумалась о собственной жизни с иных позиций.

С учебой у Элис тоже все было в порядке: зачеты первой линии в университете были сданы, и Элис собиралась всего через несколько дней уехать к мужу в деревню.

Здесь, на улице, девушке казалось, ей тоже все и вся улыбаются. От старой мороженщицы на углу до малыша, едущего мимо в коляске. От листьев высоких деревьев сквера, по которому Элис, кажется, не шла, а парИла, до этого приятного молодого клерка, который только что вылез из богатого авто возле банка – самого красивого и ухоженного здания на улице.

Молодой человек, и правда, смотрел на приближавшуюся Элис и приветливо улыбался, не торопясь идти по своим делам.

Но она узнала его, лишь когда они поравнялись, и молодой человек снял солнечные очки, поскорее сунув их во внутренний карман узкого модного пиджака.

-Элис! - сказал он с таким трепетом, что она остановилась.

-Вито? Что ты тут делаешь? – радостно удивилась Элис – ведь ей сегодня все было радостно.

Вито Моранио расценил эту радость на свой лад и еще приятнее улыбнулся.

У него было такое красивое и правильное лицо, что на него должно было хотеться смотреть очень долго, но Элис не очень хотелось, и она перевела взгляд на солнечный сквер.

-Я по делам отца, собираемся оформить крупную ссуду, расширять бизнес. Покупаем прогулочный катер для организации досуга богатых людей. Это хорошие деньги. А ты, я смотрю, не очень-то щеголяешь, - он с искренней грустинкой окинул взглядом тонкую фигуру Элис, одетую в какое-то небрежное, хотя и аккуратное старье.

-И что? – с беспечной улыбкой переспросила Элис.

-Так... Прости, я слышал о твоей матери и том генерале, ужасно. Слышал, ты вышла замуж... за того русского парня. Что его из университета выгнали, и он теперь подрабатывает за гроши в какой-то скотной деревне...

Девушка усмехнулась и не обиделась, глядя на бывшего одноклассника светлыми, радостными глазами.

-Элис, - Вито, кажется, правда, искренне сожалел и сочувствовал. – Я слышал, что в последнее время ваша семья очень нуждается, тетя Ирен, дядя Сандро... Я бы мог помочь... Я..., - он вдруг мучительно поморщился. – Ты же знаешь, я всегда любил тебя, даже когда все это с Натали...

-Я знаю, не волнуйся так, - спокойно и мягко поддержала Элис.

-Ты... простила меня? Даже за Натали? – он поверить не мог – боялся своего счастья.

-А я тебя и не винила никогда, - Элис пожала плечами. – Это я была виновата, я же вас с ней тогда свела...

-Ты... такая..., - взволнованно прошептал Вито, начиная бояться самого себя, чувствуя, как внутри сумасшедше нарастает сила притяжения к этой девушке. – Ты достойна большего, Элис, чем быть женой нищего. Ты, как редкий алмаз, которому нужна дорогая огранка, чтобы он засверкал во всей своей красоте...

Элис без усмешки отрицательно качнула головой.

-Прости, Вито, я где-то уже слышала про такие алмазы.

Он смешался, не понимая.
-Я... Я дал бы тебе все..., все, что захочешь..., - неуверенно протянул к ней руку, но Элис подняла свою для прощального жеста и улыбнулась одновременно и грустно, и радостно.

-Если я, действительно, буду достойна, как тот алмаз, о котором ты говорил, у меня обязательно появится ослепительная огранка, какой нет ни у кого.

-Ты так веришь в способности своего Эдвина? – Вито не сдержал иронии.

-Я об огранке души, Вито, - по-прежнему без обиды, без превосходства и снисхождения, с необыкновенной внутренней легкостью ответила Элис, уже проходя мимо него, чтобы двигаться дальше, в сторону дома.

-Постой, откуда у тебя может быть это? Что у тебя есть? – непонимающий Вито был обижен таким беспардонным расставанием.

-У меня есть БОЛЬШЕ, ЧЕМ ВСЁ! – крикнула ему уже отошедшая на порядочное расстояние Элис.

В довершение ко всему, она стала еще то смешно подпрыгивать, то скакать на одной ножке, то, куражась не по возрасту, как маленькая девочка, кружиться прямо посреди дорожки, раскрыв руки, словно для объятий, будто ей хотелось обнять всех, - от неуемной радости, льющейся из ее сердца.

Прохожие непроизвольно улыбались - нет, не как на сумасшедшую, на которую Элис совсем не была похожа – ее взгляд был чист и ясен, слишком разумен для сумасшедшей.

Они улыбались, понимая, что просто видят перед собой по-настоящему счастливого человека.

-Что? Что у тебя есть? – не хотел сдаваться не расслышавший Вито, даже прошел вслед за Элис несколько быстрых шагов и в ответ услышал счастливое:

-У меня есть Бо-о-ог!


II


-Моя мама говорит, что это ненадолго…

-Бомбежка-то?

-Не, война эта, вообще… Классно, можно пока в школу не ходить, потому что опасно, ведь нас много в классе, а учитель один за всех должен отвечать.

А потом, когда дней через пять все закончится, и президент Борелли поздравит всех с победой, тогда снова придется на уроки ходить…, - чернявый, худенький семилетний первоклассник сник в своем аккуратном костюмчике, мечтательно загляделся сквозь темную, потрескавшуюся от времени стену бомбоубежища, оставшегося еще с прошлой войны.

Мальчик и его друг, такой же неуклюжий, маленький школьник, съежившись, сидели у толстой стальной двери на приступках, ведущих в глубокий полутемный подвал, и слушали звуки взрывов, раздававшихся снаружи, заглушавших шум от голосов людей, прятавшихся в подвале.

-А мой папа, когда вернулся с нефтяной скважины на острове Кумри, сказал, что будет большая война, - второй мальчик вздохнул, не глядя на соседа. – А ты хотел бы быть террористом? – оживился он вдруг.

-Да, конечно! Их по телевизору показывали. Они там, на островах, теперь всем заправляют. Смелые ребята, - в словах первого мальчика послышалась откровенная детская зависть.

-Да, и сильные. Сильнее наших солдат и матросов, - согласился второй. – Только злые.

-А я по телевизору видел, как они наших заложников шоколадками кормили…
Вку-усно. Я бы тоже хотел, - продолжал мечтать первый. – Мне мама давно шоколада не покупала, денег нет…
А наши солдаты, когда заложников освобождают, то шоколадом не кормят.
И всегда, когда освобождают, делают какую-нибудь глупость, и заложников погибает больше, чем террористов.
Потому что наши солдаты и моряки тупы-ые! – повторил мальчик фразу, слышанную от кого-то из взрослых.

-А папа говорит, по телевизору одни враки показывают. Ну, это как кино, понимаешь?
А, на самом деле, правительство всех подставляет, - смысла последнего слова мальчик не знал, но много раз слышал его от взрослых родственников и по телевидению.

-Да, может, и так, - солидно заключил его товарищ, потом встрепенулся. – Слушай, а если бомба в нашу школу попадет?! – они оба с тревогой посмотрели на низкий потолок, с которого то и дело сыпалась штукатурка.

И, словно в ответ на мучивший их вопрос, из-за угла коридора, ведущего глубже в подвал, показалась их молодая учительница.

-Тони, Марко! Что вы тут делаете?! Я вас обыскалась!
Нельзя так близко сидеть к двери, вас может засЫпать! Я по вашей милости в тюрьму попаду, если с вами что случится, мне ваши родители не простят.
Где ваша совесть, мальчики?! – и, видя, что они, и правда, испугались, уже мягче сказала, беря их за руки, сводя по ступеням. – Ну, ладно, не бойтесь, идемте к остальным ребятам.

В просторном подвале школы, бывшем когда-то бомбоубежищем и теперь наскоро вернувшем себе эту роль, было тепло, немного влажно.
Несколько лампочек, расположенных по стенам, давали тот тусклый ровный свет, при котором лица людей кажутся матовыми и особенно красивыми.

Сейчас здесь находилось человек триста учеников разных классов, около сотни взрослых – учителя, технический персонал школы, а также неработающие жители ближайших домов, спустившиеся сюда как в ближайшее укрытие.

Младшим было занятно всё происходящее, старшие сидели своими кучками, и вид у них был довольно затравленный. Кто-то, словно отсутствующе, был погружен в чтение прихваченных с собой учебников.

-Не надо, не читай, света мало, - посоветовал учитель.

-Лучше уж глаза потерять, чем свихнуться тут за это время, - устало ответил старшеклассник.

Действительно, налет длился уже минут двадцать, и конца его не было заметно.

«Наверное, там, наверху, уже ничего не осталось. Выйдем, а кругом – одни руины. Где будем жить? Надо уходить из города, пробираться в деревню, к Эдику», - тускло, словно сквозь пелену осыпавшейся мелкой штукатурки, подумалось Николаю.

Он тоже сидел здесь, рядом с Ольгой. Они спускались сюда уже который раз: бомбежки бывали по две ночью и одна с утра. Сегодня эта была вторая с утра.

-Почему они их не сбивают? – спросил кто-то в сердцах. – У нас, что, нет зенитных комплексов?

-А ОНИ их как раз террористам и отдали… А, может, продали, а деньги себе в карман… Никто же не скажет, сколько военных баз там, на островах осталось, со всем вооружением, оборудованием.

-Выходит, можно считать, это нас наше собственное правительство бомбит?

-Да бросьте вы, сами этих нелюдей выбрали…во главе с Борелли…

-Мы выбирали свободу…

Это был один из тех бесконечных и никчемных споров, которыми люди привыкли теперь развлекать себя, теребя в душе наболевшее.

Ольга, чтобы отвлечься и не слушать его, неминуемо ведущего к чьей-то размолвке и ссоре, посмотрела на мужа, который уткнулся в газету, но давно уже смотрел на одну и ту же страницу, не переворачивая – потому что не читал.

-Что там пишут, Николас?

-Никогда не называй меня так, я же просил, - со скрытым гневом и болью сказал Бремович. – Николай, Коля, Колька, как хочешь, только не так! – в голосе его слышалась нервная дрожь, и Ольга удивилась и испугалась за него.

-Оленька, - тихо, по-русски сказал он. – Это же из-за меня мы снова попали в эту страну так надолго, и сидим теперь под этими дурацкими бомбами, а Эдик…

-Но ведь никто не мог этого предположить, - с грустью заметила Ольга. – И, ты же помнишь, мы не могли оставаться в России…

-Да, помню. Помню и знаю, что было ТАМ.
Теперь всё то же будет здесь, - чувствуя, как холодеет внутри, сказал, не глядя на жену, Бремович.

-Теперь там жизнь, вроде, налаживается, но вернуться мы тоже пока не можем, - задумчиво сказала Ольга.

-Да, нет средств.

-Я не о том, - почти перебила она. – Это было бы подло, Коля.

-Что? По отношению к кому? Кому мы можем помочь, оставаясь здесь? – возмутился Николай.

-Им, - Ольга кивнула на окружающих – детей и взрослых, - и нашим друзьям.
Мы сможем выжить, только если будем все вместе. Только тогда можно быть счастливым…

-Счастливым? В изгнании, в чужой стране? – горько усмехнулся Бремович и отодвинулся от вздохнувшей жены.

Он вдруг с большой силой ощутил в себе проснувшуюся ненависть к этим неведомым людям, посылающим на них ни за что ни про что тонны тротила в блестящих металлических оболочках.

«Ненависть, да, это она. Звериный…, нет, человеческий инстинкт. Зверь не ненавидит, он дерется за выживание. Мы, впрочем, тоже.

Но нам нужно слишком многое… Слишком. Чего вы хотите? – он вновь оглядел с вниманием окружавшие его разные лица, погруженные в себя глазами души. – Чего?

Чтобы быть свободными, говорить, о чем думаешь, или чтобы не было очередей за маслом, хлебом и колбасой?

Или чтобы не было грядущей войны, чтобы быть уверенными в завтрашнем дне и знать, что и на одну зарплату сможешь выкормить и вырастить своего ребенка?

Или, может, вам нужно и того, и другого, и третьего?

А где ж вы видели всё это вместе, да еще и бесплатно, даром? Видели?! – он чуть не прокричал это вслух. – В раю, наверное. Больше нигде всё сразу не бывает. За всё надо платить. В том числе – за вход в рай…

Господи, ведь всё и везде – одно и то же, одно и то же! Прав был Доньола со своей интегристикой. Надо быть слепыми, чтобы не видеть…

Какой-то жутко умный американец, помнится, в середине двадцатого века дал свое определение понятию демократии. Где ж я про это читал?... Ну вот, уже склероз начинается…

Там было что-то о том, что демократия, дескать, - это когда все стоят в одной общей очереди…, когда чувствуешь свое уединение в кабине для голосования…, это горячий момент в матче…, или когда большинство в большинстве случаев считается правым…

Нет, до склероза еще далеко – почти наизусть помню, - Николай усмехнулся в усы. – Вот только зачем этот американец так долго изощрялся в красноречии? Да еще столь абсурдном?

Не проще было оглянуться вглубь веков, где с удивительной ясностью и краткостью раз и навсегда было заявлено: демократия – власть народа?

Не одного, не двух, не ста или тысячи человек, а власть – всех, а потому справедливая…

Справедливая? Как это Ирен однажды сказала: я никогда не думала, что народ – большинство, тоже может оказаться неправым, может ошибаться. Тогда это кончается страшно.

Ошибаться в чем? В чем быть неправым?

В выборе пути. Они не знают, не видели, не помнят – печальный опыт других государств. И всё идет по одному и тому же сценарию. Да, библейскому сценарию. С неизменным апоптозом, как Доньола говорил. Как всё просто и больно! Везде и всегда.

Общечеловеческие ценности – добро, любовь к ближнему, проповедуемые христианством, когда человек готов помочь даже врагу, если он страдает и мучается, а еще свободный и справедливый, равный для всех труд, описанный в сочинениях коммунистов…

И ни при чем тут нации, государства, алмазы и нефть… Даже классовые предрассудки – ни при чем!

Все дело в «плохизме» каждого отдельного человека, личности его, настырности и глупом упрямстве, в его конкретной ненависти.

Что это? То, что называют - грех?

Вот, например, как у нас гордились – мы, русские! О да, великая нация, без иронии! Но разве менее велик, скажем, Китай? Или несчастная, затопленная теперь Англия? Или даже маленькая Греция, или Сингапур?

А чем же мы, русские, можем так уж особенно гордиться перед всеми остальными во всей своей великой истории?

Тем, что еще в стародавние времена братья-князья убивали друг друга, радовались мучениям кровного, выкалывая ему глаза, срубая голову, сажая на кол?

Тем, что выдавали собственных атаманов царским войскам на расправу? Травили достопочтенных царственных родственников в корыстных целях?

Чем всё это отличается от истории той же Англии, например, где головы летели с плеч в разные стороны? Или Франции?

Но лишь некоторые говорят о том, каким дерьмом на самом деле были их предки. Мы, русские, говорили. И командорцы теперь говорят о своих то же самое.

Говорят – так, как я сейчас это говорю, так, как кричали на наших – и их площадях и перекрестках толпы обезумевших отчего-то людей.

Кричали по радио и ТВ – о том, какими плохими были коммунисты – наши отцы и деды, с каким спокойствием хотели наши большевики «до основания все разрушить».

И крушили – на благо нового государства – церкви, приспосабливая их под НОВОЕ хозяйство, используя этот материал на школы, склады, клубы.
А что же было им еще делать – сидеть и восхищаться «пережитками прошлого», вместо того, чтобы строить НОВОЕ, ЛУЧШЕЕ?

Н-да, не построили. А почему? Из-за того же «плохизма». Только, может быть, не тех же самых, а других личностей.

Но разве теперь это важно? И, собственно, чем уж так провинились именно многострадальные большевики, подняв свое восстание? Оно ведь, действительно, было народным. И у народа была куча причин, чтобы пойти именно за большевиками, их поддержать, не кого-то еще…

Завтра нужен будет идол –
Идол лучший, чем сегодня!...

Так теперь, кажется, поют с экрана полуголые девки про свой секс…

Революция – это искупление за будущую свободу. Русский народ хотел освобождения – так, как хотел его при Стеньке Разине, Кондрате Булавине, Емельяне Пугачеве. Всегда хотел.

Чем же Ленин и его восстание отличается от любого другого? Разве что временем. Пошли и получили.

Белая гвардия? Погибшая Россия? А что это такое – Россия?
Что это было такое – Командория? Несколько тысяч спесивых дворян или миллионы крестьян и рабочих? А? Так для кого она пропала-то? Может, родилась?

«А  в комнатах наших
Сидят комиссары
И девочек наших
Ведут в кабинет…»

Так пели тогда у нас. Вот вам и вся Россия.
Оказывается, вот в чем причина и соль «белого движения» - девок с комиссарами не поделили!
Тьфу, мерзость!

Забыли господА, как сами крестьянских девок таскали по своим сеновалам, наваленным мозолистыми, истертыми земным трудом руками отцов и братьев тех же девок.
Открыли бы радищевское «Путешествие» - сразу бы вспомнилось.

Да не любим мы перечитывать классиков – правда глаза ест!

Вот и забыли розги, оскорбления, каторгу, унижения нечеловеческие, неуважение к чужому тяжкому труду, который и делался-то для них, для «белых» господ.

Вот и выходит, что дело-то не в коммунизме и не в любой другой идее, а, грубо говоря – да, в девках, которых не поделили.

Одним словом, в переделе плотских удовольствий.

В перемЕрке «плохизма» каждого с каждым, «белого» с «красным».

А на самом деле: ненависть, зависть, алчность… «Каким судом судите… Какою мерою мерите…»
Так и вас…. Чего же вы хотели?

Чтобы последнего царя с детьми и челядью оставили наслаждаться жизнью после того, как была пролита кровь стольких мужчин, женщин и детей?

Вот вам правда.

Это – месть – и вы же, господа, о ней и взывали.

Разве за это вас – несправедливо?
Коммунисты, монархисты, социалисты, анархисты…

Все мы просто люди, заблудшие, усталые, переставшие что-либо понимать в этой жизни от опьянения собственной гордостью.

Всё обычно, всё, как положено. Всё - один только грех. Гордость-самолюбие».

Он вспомнил, как они с Ольгой часто спорили на такие темы.

Вспомнил, как она однажды не выдержала и – его спокойная, терпеливая Ольга, так что он мог по пальцам пересчитать, сколько раз за их совместную жизнь, она повысила голос, - Ольга стала кричать:

-Что ты пристал к русскому царю! Он – мученик, пойми! На него лгали, на жену его, обвиняли его в малодушии, неспособности управлять, справиться с ситуацией, а когда он отрекся – снова обвинили всё в том же малодушии.

Кровавое воскресение, говоришь? А ты, историк, думаешь, раз царь, то можно вот так вот взять и отдать приказ: делать или не делать то-то?

Да вокруг него целая свора других, кто не даст, не позволит остановить!
Таких убирать надо было? А как? И кем их заменять, если мы все такие? Мы – люди!

А у него – семья, дети, неужто думаешь, он не боялся за них, что с ними будет, если он сделает что-то вразрез с мнением тех, кто рулил вокруг него.

Там всё было повязано множеством связей – дернешь за одну, и пойдет цепная реакция. Всё непросто.

Не дай Бог кому быть в его положении! Да, он не справился.
А кто бы справился, ответь!
Но когда он окончательно понял, что спасти уже ничего нельзя – ушел сам. И это было честно.
А всё, что было потом с ним, со всей его семьей – это мученичество. Это – жертва, может быть, да, искупительная.
Но ей можно только поклониться, Николай, понимаешь ты, поклониться!

Мы все грешим, все – люди. И он, они все были просто людьми.

Но такая страшная смерть – такая жертва! – это достойно того, чтобы о ней помнили, как о великой жертве. Не смей ее трогать, слышишь!

Николай, раздраженный этим воспоминанием, сбоку посмотрел на жену.
Она сидела спокойная, тихая, казалось, будто думая о какой-то бытовой проблеме – вроде того, где бы купить дешевый сахар или крупу.

«Н-да. Американцы, те, по крайней мере, не поливают официальной грязью свое прошлое. У них, к счастью для них, обычно другие проблемы – глобальные.
К несчастью для других.

А Великая французская революция – вот что могло бы стать настоящим пятном позора на истории любой страны – океаны крови виновных и безвинных, и головы, головы, головы с окровавленными шеями без продолжения в туловища!

Вот чья история поистине поучительна – здесь все, практически все, кто был причастен к кровавому делу, получили то, что творили и сами, - страшную и скорую смерть – съели, фактически, самих себя, начиная Дальтоном и Робеспьером и кончая Наполеоном Бонапартом.

"Какою мерою мерите..." Да-да, именно так...

И при всем при этом день взятия Бастилии у них, день республиканской независимости – пожалуй, самый чтимый праздник!

Боже мой, чем же они гордятся?! ЧТО празднуют?!

То же, что недавно праздновали и мы, и гордились.
Только временной промежуток поболее.

Годы, века идут – мудрый народ открыл в незатейливых словах простую истину: все возвращается на круги своя.

Или еще – на зеркало неча пенять, коли рожа крива. Вот о чем подумать бы новым господам на досуге – у них его всегда так много…

К чему это я? Нужен труд, да, благословенный труд каждого на ту Родину, о которой обычно все так пекутся.

Нет, не ту, что туманнее Альбиона, у которой в чьих-то высоких речах нет ни начала, ни конца, и непонятно, что это за бесформенная масса такая.

А труд вот на эту самую конкретную Родину, шмыгающую под ногами в бомжацких лохмотьях, голенькую, рваненькую, пьяненькую, как у Достоевского, чтобы стала она хоть немного лучше, чище, красивее – такой, какой и должна по идее быть.

И речь не только о Родине – о всей данной нам Земле – настоящем общем доме, в котором из космоса не видно границ государств, таких непостоянных во времени, и не разукрашены они в разные цвета, как в атласах мира.

Никто не оценит? А разве это важно и нужно?

Ухаживая за парализованной, немой, жалкой, может, даже полусумасшедшей матерью, которая, может, в туалет ходит под себя и хлюпает в своих нечистотах, – неужели кто-то тоже осмелился бы ждать, требовать от нее себе благодарности?

Ведь так любят повторять, что Родина – мать!
Ну, так повернитесь же к ней, К НЕЙ, а не к себе - лицом, а не ж…пой!

Повернитесь – и посмотрите без страха, с любовью и смирением, в эти жадные и жалкие, злые и усталые, пьяные и мутные, бесцветные и прекрасные глаза – убийцы и матери одновременно!»


Николай судорожно вздохнул, проглотил ком в горле и передернул плечами.

Налет закончился. Дети и взрослые стали потихоньку выбираться на поверхность.

Школа, к счастью, осталась цела, хотя несколько ближайших зданий дымились в обломках. Возле разрушенных домов уже работали пожарные, милиция, внутренние особые войска (ВОВ), медики. Уже стояли зеваки.

Густой серовато-черный дым застилал грустное, пасмурное, бледное солнце.

-О чем думал? У тебя было такое лицо, что я даже спросить не решилась, - Ольга постаралась улыбнуться.

-Так, бред какой-то, - Николай нервно тряхнул головой, чтобы сбросить тяжесть. – Я очень устал, Оля. Смертельно устал.

Они вернулись домой, в свою съемную, бедную, однокомнатную квартиру на втором этаже. Ту хорошую квартиру, которую они имели, работая в школе, у них отняли сразу же после увольнения.

-Прости, я забыла тебе сказать, перед налетом Эдвин звонил, сказал, сегодня не приедет – деньги, которые откладывал на билет, ушли на что-то там у них по хозяйству с Сатори.
А сам Сатори, кстати, тоже еще не явился в университет, скорее всего, возьмет год отпуска, финансы не позволяют учиться, хочет подзаработать, - Ольга была грустна, ей хотелось увидеть сына, которого не видела со дня его свадьбы с Элис.

-Понятно, - сухо ответил Бремович, заваливаясь на диван все с той же газетой.

Ему, как будто, было все равно.

И Ольга вдруг не выдержала, завелась в одно мгновение.
-Ну, что ты опять лежишь? Надо что-то делать! Надо жить, двигаться, работать, искать работу! Мы же еще молодые, мы сможем! – кричала она почти в исступлении, расхаживая перед диваном по узкой комнате. – Нельзя целыми днями только лежать и изнывать в этой смертельной тоске! Нельзя жить лишь на подачки друзей, которые сами едва выживают!

-Нельзя, - хладнокровно ответил Николай, глядя на жену глазами, полными бешенства, готового вот-вот прорваться.

-Тогда что же ты принимаешь эти денежные переводы, к которым мы уже так привыкли?! А, может, стоило просто остаться тогда в Тузе, большом промышленном городе, где всегда есть работа!

-Может, и стоило... Только я не мог! – отчаянно вскрикнул Николай, взвиваясь с дивана и потрясая газетой. – Потому что ты сожрала бы меня там своей тихой ревностью.

Да-да, ты же у нас не любишь нормально, как все люди скандалить, вот, как теперь. Ты же добиваешь не словами, а красноречивыми взглядами и игнором!

-Можно было по-человечески все обсудить, - не унималась Ольга.

-Что – обсудить? Я тебе сто, тысячу раз говорил, я не люблю тебя, я всегда любил и буду любить только ее – Ирен!
И ничего не изменится, ясно?!
Так что пошла вон! Вон! – заорал он, дойдя, казалось, уже до последней степени отчаяния.

Ольга как-то сразу осеклась, словно ее подрубили под колена чем-то тяжелым и отточенным.

-Да, - сдавленно сказала она. – Я знаю... Извини.
Я... пойду пока хлеба куплю, а то у нас совсем нет, вдруг опять прилетят, что-то они зачастили, - глотая подступавшие к горлу слезы, она суетливо собрала мелочь, лежавшую в старой шкатулке на столе, ссыпала в рваный кошелек, схватила пакет и вышла за дверь.

-Давай, катись, - зло пробормотал Николай.

И тоже испугался – сам испугался того, что сказал, но теперь, не желая слушать чистого и очень тонкого голоса совести, пытался задавить его в себе этой продолжавшейся грубостью.

«Да ну ее! Сама виновата! Вернется – даже извиняться не буду», - Бремович снова улегся на диван – газета была толстой, почти с целый журнал, а Николаю к тому же очень нужно было отвлечься от действительности.

На какое-то время он отвлекся на чтение.
Но потом поймал себя на мысли, что теперь его отвлекают странные, резкие звуки, доносившиеся из-за закрытого окна – будто кто-то за пару дворов отсюда тщательно выбивает вынесенный для просушки ковер:
-Та-та-та, та-та-та...

«Какой сейчас ковер?» - раздраженно подумал Бремович.

Вдруг ужасная догадка сверкнула в его мозгу. Он бросил газету, вскочил, подбежал к окну, широко раскрыл его.

-Та-та. Та-та-та-та. Та-та. Та-та.

-Господи, - похолодев, прошептал Николай. – Там же стреляют. И Ольга пошла в ту сторону.

Он не помнил, как выскочил из подъезда, почти побежал вдоль улицы – пустынной, точно вымершей – ни души, только дымятся разрушенные при сегодняшнем налете островной авиации здания.

Хорошая булочная, где Ольга почти всегда покупала хлеб, была в двух коротких кварталах от их дома, на Больничной площади – как раз напротив пары небольших корпусов городской больницы.

Страшные звуки стихли, но Бремович еще ускорил шаг.

Почти в самом конце второго квартала Николай увидел трех вооруженных бородатых военных в камуфляжной форме, которые стояли возле подъезда, курили, разговаривали и смеялись.

Один, очень довольный, вертел перед товарищами своим автоматом, будто показывал, чтобы похвалиться.
Заметив Николая, все трое, улыбаясь, повернулись, чтобы посмотреть, как он спешит к ним.

-Объясните, прошу, что происходит? Кто стрелял? – заговорил он пересохшим ртом, глядя на всех них по очереди.

-Мы, - гордо и насмешливо ответил один. – А ты что за гос?

Сердце у Бремовича ёкнуло и сжалось – госами, презрительно, желая оскорбить, уже давно называли жителей Большого Материка граждане СНОГа.

-Вы... террористы? – выдавил из себя Бремович.

-Мы солдаты свободной армии СНОГа. Нам помогают «Слуги Иисуса». Но они тоже себя террористами не считают, хе-хе! Это ваши выдумывают такие эпитеты.
Слышь, с нами «Слуги» Самого Иисуса! Значит, с нами Бог!
А ты, поганый гос, беги, пока цел, - один из бородачей передернул затвор своего автомата и вскинул оружие на Бремовича.

-Б-бежать?...К-к-куда...? – попятился Николай.

Страх словно вывернул его наизнанку.

-К черту на рога! – бандиты расхохотались. – Давай и этого к остальным, нам люди нужны. Вернее, госы, ха-ха! – они пихнули Бремовича впереди себя, один ткнул ему во взмокшую спину дуло автомата. – Пшел!

-Я... я не командорец, я русский, меня с семьей выдворили из России по политическим...

-Без разницы! Хватит болтать!

Его вели к больнице.

-Вы... что, за... захватили больницу?

-И милицию, и администрацию, и телевышку, и почтамт, - снова радостно загоготали бандиты. – Так что заложники нам нужны, как воздух.

Бремович увидел перед собой Больничную площадь, развороченную кое-где воронками от снарядов, окруженную обгорелыми, обуглившимися деревьями, еще нескольких террористов, стоявших у ворот больницы и вдоль ее кованого забора, за который въезжала пара военных, крытых, груженных бандитами грузовиков.

По всей площади валялось несколько трупов людей. Гражданских, убитых, видимо, ради одного только устрашения остальных.

Николай не смог, не успел сосчитать, сколько их здесь было.

Потому что в следующее же мгновение увидел ЕЕ.

Расстрелянная в грудь, Ольга лежала у обочины, распластавшись на асфальте, лицом вверх.
Глаза были покойно закрыты, будто она расслабленно привалилась тут отдохнуть в самой удобной для этого позе.
Только приоткрытые губы словно хотели что-то сказать напоследок.
Пустой пакет, придавленный к асфальту ее неподвижной рукой, колыхался на легком ветре, пытаясь отвоевать себе призрачную свободу.

Забыв, что и по нему сейчас могут полоснуть из автомата, Бремович кинулся к жене, упал рядом на колени, обхватил руками ее голову, еще теплое тело, целовал ее похолодевшие, потяжелевшие руки.

-Оля! Оленька! Родная! Бедная моя! – крик рвал его изнутри на куски. – Что я наделал! Прости, прости меня! Господи, за что тебя, Оленька, светлая моя?!

Бандиты пытались оттащить его от тела, он сопротивлялся и кричал по-русски:
-Подонки! Скоты! Отдайте мне ее! Чтоб вам... вашу мать! – отборный русский мат сквозь отчаянные рыдания не произвел в бандитах никакой перемены чувств – они по-прежнему ухмылялись, уверенные в правоте соделанного.

Николая, обессиленного, в полузабытьи от пережитого шока, оставили с другими заложниками в просторном, но тесном для стольких людей, холле первого этажа главного корпуса больницы.
Отобрали мобильный телефон.

Здесь, в холле, уже томилось больше сотни человек раненых, больных и здоровых, несколько женщин с тихонько плакавшими от страха детьми.
Осторожно переступая между сидящими на полу, к ним подходил пожилой врач, сопровождаемый молодым санитаром, или, может, медбратом, раздавали лекарства, пытались кого-то ободрить.

На выходе из холла один из бандитов-бородачей с обаятельной улыбкой кивнул подчиненным, стоявшим снаружи, и, указывая на трупы на улице, прикрикнул:

-Этим отрезать головы и подбросить их милиции, как их там, ВОВ, что ли (внутренние особые войска). Пусть знают, что мы не шутим.