Путь Домой, кн4 гл3-4

16+

Всем жертвам террористических актов посвящается.
Вечная память убиенным людям.

III


...Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.
Мне бы только - клевера сладинку
на губах застывших уберечь.
Мне бы только - малую слабинку -
все-таки совсем не умереть.

Е.Евтушенко.1977 г.



Николай пришел в себя, когда ему в лицо легонько плеснули холодной водой, поднесли ее к пересохшим, измученным губам, давая немного выпить, такую сладко-привычную, желанную.

За открытыми окнами бледнел вечер, в холле немного посвежело.

Бремович среди других сидел, съежившись, у стены, между двумя кроватями, на которых кто-то лежал.

Кругом слышался легкий гул – заложники шепотом переговаривались между собой.
У входа и окон стояли дежурившие здесь вооруженные бандиты и то и дело ругались на то, что захваченные болтают. Бандиты требовали тишины, грозили смертью.

Но даже среди этого множества народа Николай еще никогда не ощущал ни в себе, ни вокруг такой безысходной пустоты и одиночества.

Взгляд его скользил по чужим страдальческим лицам: мокрым, опухшим от слез – женщин; с вытаращенными от страха, непонимания и бессильного неверия в плохое глазенками детей; суровым, морщинистым лицам стариков и старух; злым и отчаянным – мужчин.

Кто-то был больше напуган, кто – больше зол, но Николай смотрел и не видел ни тех, ни других.
Его самого словно не было тут. Его вообще как будто уже не было на земле.

Жизнь текла своим порядком – люди, расположившись на полу, поближе к знакомым, давним, или совсем новым, раскладывали скудную пищу, что удалось раздобыть в больничной столовой, делились ею – это разрешили делать бандиты.

Какая-то молодая мать, отвернувшись к стене, сидя на углу кровати, на которой лежал тяжело раненный, весь перевязанный мужчина, наскоро пыталась покормить грудью своего ребенка, словно воруя у кого-то. «Господи! Господи, помоги!» - беззвучно шептали ее губы и десятки других губ в этом тесном для людей холле.

Было похоже, что террористы, захватив больницу, согнали всех, кто в ней был, со всех трех этажей и подсобных помещений, сюда, в холл, прихватив часть людей, подвернувшихся им на улице, потом заставили самих же служащих больницы снести сюда, на первый этаж кровати с лежачими больными и ранеными, чтобы все были на виду.
Раз в час под конвоем по очереди их водили по трое в туалет во двор больницы.
С лежачими были проблемы – ходить в туалет на глазах у всех не каждый может спокойно.
Но к вечеру люди устали до такой степени, что думать о стыде уже не осталось сил.

Николай ничего этого не знал и не видел. В его помертвевшей душе не было даже сострадания.

-Очнись, друг! – тихо сказал кто-то над его ухом.

С ближайшей кровати к нему нагнулся человек.
-ДЕла-то уже не поправишь, - будто понимая, что стряслось, качнул головой.

Бремович с неимоверным усилием повернул к нему свое белое лицо.

-Не вернешь, - еще раз прошептал этот человек.
Он сказал эти слова с удивительным спокойствием, но в них не было равнодушия.

-Надо жить, - уверенно добавил вдруг этот непрошеный собеседник и повторил для верности. – Надо жить.

-Зачем? – Бремович удивился своему голосу, что он у него есть.

-Когда тебя мать родила, тебя не спросили, хочешь ли ты жить.
Значит, это было нужно, - рассудительно ответил больной. - Для чего-то было нужно.

Николай, прикрыв усталые глаза, провел вспотевшей ладонью по лицу, словно желая вновь родиться на этот свет. Другим Николаем Бремовичем.

-Как они... смогли? – он спрашивал о захвате больницы.

Ничем не примечательное, обычное человеческое лицо собеседника, разве что широко-добродушное, погрустнело, вытянулось.

-Я тут вторые сутки после инфаркта. Слышал, они сегодня утром, после бомбежки, вошли двумя военными кораблями в бухту, высадились, наши торговые, гражданские, сколько там было, захватили, разграбили, быстро по городу рассредоточились, милиция, администрация, почта, телевидение, редакция, вот, больница. Молниеносностью хвалились. Много, видно, народу нашего полегло, - с болью прошептал незнакомец.

-Чего хотят?

-Вроде, дружков своих из тюрем по всему миру выпустить – это террористы, которые «Слуги Иисуса».
А островные – чтоб наши десанты и корабли с островов убрать, не мешать их суверенитету. Вроде так.

-А наши?
-Пока молчат. Вот мы тут и паримся, - отдуваясь от напряжения, вызванного сдержанным шепотом, собеседник откинулся на мятую, плохо взбитую больничную подушку с рваной наволочкой.

К нему подошел доктор с лекарствами.

-Вам бы капельницу, - расслышал Николай. – Буду просить, может, разрешат... А вы бы, - врач оглянулся на бледного Бремовича, - поели чего-нибудь. Я попрошу у кого-нибудь.

-Спасибо, я не хочу, - мотнул головой Николай и снова закрыл глаза.

Ночью он спал и не спал. Чудовищная явь мешалась в его мозгу с не менее чудовищными снами.
В холле снова стало душно, смрадно от пота, детских выделений, не соответствовавших бандитским выводам в туалет раз в час, запаха раненых, из которых кто-то бредил и метался, пытаясь сорвать повязки, кто-то громко стонал, просил пить. Снова плакали дети.

В душе Николая была теперь отчетливая, но немая и тупая боль.

Рано утром двое докторов и медбрат или санитар по твердой привычке начали обход, сами осунувшиеся, больше похожие на пациентов, чем на медиков. Один расспрашивал, другой записывал в блокнот, санитар снова искал в небольшой коробочке и раздавал какие-то таблетки.

Бремович еще в тяжелом полусне, в который ему удалось провалиться уже перед рассветом, увидел неровно, колеблюще, как сбоку, над ним, взметнулась белая простыня, опустилась, услышал полушепот:
-Ну вот, один уже не выдержал. Кто будет выносить? Надо у них спросить...

-Что? Что случилось? – обратился Николай к санитару.

-Умер, - тихо ответил тот, и только тут Бремович увидел, что тело его разговорчивого соседа-инфарктника на кровати с головой накрыто простыней.

Бремович еще вчера думал, что со смертью Ольги в его душе оборвалось и сгорело все, что было в ней живое.

Но сейчас, узнав о смерти этого чужого, незнакомого ему человека, к которому он, в общем, не испытывал даже особого сострадания, человека, утверждавшего так отчаянно и уверенно, что непременно надо жить, - в Бремовиче оборвалось еще что-то. Может быть, еще более важное, чем то, что вчера.

Медики были удручены, озабоченно переговариваясь, шли дальше, проснувшиеся вокруг люди снова шушукались, всхлипывали, узнав о кончине инфарктника.

-...мы не сможем справиться. Здесь тяжелобольные, раненые, - долетело до притупившегося слуха Николая. – Нам нужны еще врачи, реанимация, аппараты, нужна инфузионная терапия – капельницы, а вы не пускаете нас в отделения.
Ночью уже скончался один сердечный больной.
Прошу, пожалуйста, решите этот вопрос, нам всем будет лучше..., - старший врач упрашивал одного из бандитов, того самого, что командовал вчера о передаче милиции отрезанных голов убитых на площади.

-С ранеными проблема, говорите? - сделав задумчивым красивое, обаятельное лицо, переспросил бородач, окинул пристальным взглядом кровати вдоль стены холла и направился к ним.

Доктор с готовностью и надеждой пошел за ним.

Бородач, словно высчитывая, снова скользнул взглядом по пяти крайним кроватям, на которых неподвижно лежали перевязанные люди, и вдруг, вскинув автомат, расчетливо, короткими очередями расстрелял их в течение пары секунд.

Истошно закричали женщины, пытаясь успеть прикрыть глаза детей, чтобы те не увидели так близко холодной, безжалостной смерти.
Дети снова плакали от испуга.

Беззвучно заплакал замолчавший о своих просьбах доктор. Мужчины оцепенели.

-Убрать, - коротко кивнул бородач своим подчиненным.

Николай тоже оцепенел. Потому что в нем оборвалось еще что-то, чего он не ожидал в себе почувствовать.

Будто железные обручи неимоверной тяжести падали один за другим с его души – как в старой детской сказке про злого заколдованного волшебника, которого падение каждого такого обруча все больше и больше расколдовывало.

Тот волшебник в конце стал нормальным человеком.
Николай же с каждым новым обрывом чувствовал в себе все нарастающую пустоту, которую трудно было считать нормальной.

Но ему почему-то становилось легче от этой расширявшейся пустоты. Только крутилось неотвязно в мозгу: "Какою мерою мерите...".

И под эти слова из него, как будто из старой, пыльной квартиры выносили старую же, едва живую мебель, намереваясь очистить пространство для будущего ремонта.

Но думать обо всем этом, анализировать в своем состоянии Бремович, конечно, не мог.

Бандиты не собирались сами вытаскивать трупы.

-Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, - ухмылялись они. – Ты, ты, ты и ты, - вооруженные люди прошли по неровным рядам заложников, выбирая крепких на вид мужчин.

Ткнули и в Бремовича.
Он покорно, почти равнодушно пошел, помогая вытаскивать во двор расстрелянных бородачом.
Трупы бандиты заставили зарывать – от тел, пролежавших на жаре всего несколько часов, плодилось много мух.

"Какою мерою мерите...", - вертелось в голове Бремовича.

Николай зарывал вместе с другими, выполняя все, что ему говорили.

Скажи ему сейчас кто-нибудь, что ему нужно зарыть самого себя, еще живого, – он бы спокойно, не задумываясь, зарыл.

Ему мешала только та тупая, немая боль, поселившаяся в его почти дочиста опустошенной душе наподобие мелкой, полупрозрачной моли, вред от присутствия которой в дорогой шубе становится заметен далеко не сразу.

"Какою мерою...", - не отпускала Николая эта неотвязная мысль.

Был уже полдень, когда Бремович вместе с тремя другими заложниками, зарывавшими мертвых, под конвоем вернулись в холл.

Здесь все было по-прежнему, только еды ни у кого практически не осталось, и люди начинали голодать.

Николай сам не ел ничего уже сутки, но ему до странности не хотелось.

Люди вокруг перешептывались о будущем, о возможном освобождении. Когда они делали это слишком громко, кто-нибудь из дежуривших в холле бандитов, коротко палил из автомата в потолок.
Вскрики, сыпавшаяся штукатурка, тишина на несколько минут – и снова несмелый шепот.

Сколько прошло времени, Бремович не следил. Но, почувствовав, как все вокруг встрепенулись, тоже поднял голову и прислушался.

Несомненно, где-то недалеко была перестрелка. Громыхало много раз так сильно, что снова сыпалась штукатурка и дрожали стекла.

Потом еще более громкие, дрожаще-звонкие звуки взорвали воздух за стенами больницы. Казалось, где-то совсем рядом.

-В порту... это в порту... наши, - шепот был все таким же несмелым, но в нем уже жила радость надежды.

Николай почему-то не чувствовал и ее, глядя, как разволновались бандиты, сменили в холле часовых, как громко командовали во дворе, как куда-то снова ехали грузовики с террористами.

Перестрелка вскоре стихла, шепот в холле передавал скудные сведения, что якобы в бухте Кандра появился военный корабль командорской эскадры и дал жару бандитам.

В это время в холл в сопровождении нескольких военных в камуфляже вошел все тот же страшный бородач с обаятельной улыбкой, заговорил отчетливо громко:
-Ваши не выполняют наших условий. Нам нужны деньги и свобода.
Согласитесь, вполне законные требования. Командория грабила острова столько лет, и мы лишь хотим вернуть то, что принадлежит нам по праву собственности.

Но ваши почему-то медлят, а наше терпение не безгранично. Поэтому мы хотим поторопить их, - бородач снова улыбался своей обаятельной улыбкой. – Мы убьем двух из вас. Мы будем убивать двух из вас каждые два часа. Может, тогда ваши на что-нибудь решатся.
Желающие есть? – он всё улыбался своей красивой доброй улыбкой, и просто не могло быть, чтобы он с этой улыбкой говорил о чьей бы то ни было смерти.

-...под кайфом..., - прошептал кто-то.

Бремовичу было все равно. Он не видел этой улыбки, а сидел, закрыв глаза.

Только сердце ушло из груди куда-то очень глубоко и там пыталось переворачиваться, словно тщетно желающий уснуть в поисках удобного положения человек.
"Какою мерою мерите, такою и вам..."

-Мужчины не хотят? Дамы? – улыбался бородач и уже сделал шаг к одной из сидевших близко к нему женщин.
Она только взглянула на него и потеряла сознание.

Общий звук стал похож на то, будто скулит от смертельной тоски крупная стая волков. То, что царило здесь в каждом сердце, был неуемный, унижающий душу до рабства, страх живой плоти перед близкой смертью.

-Мужики, ну, что же вы, а? – зло, отчаянно рванулся вдруг с места, словно взвился, какой-то паренек. – Давай со мной! Кто еще?! Все равно всем помирать! – его голос дрожал, и Бремовичу вдруг пришло на ум, что парень парадоксально такой смелый тоже именно от этого всеобщего и личного страха.

-Не пущу-у-у! – завыла мать паренька, лежавшая на кровати, грузная, отечная, видно, серьезно больная, схватила сына за руку, до синевы напрягая пальцы. – На кого меня оставишь?! Кровиночка моя!

-На добрых людей, мама, - нервно улыбнулся парень, пытаясь высвободить руку. – Кто-то должен начать. Всегда должен быть кто-то первым.

-Женщина, ты будешь следующей, - пообещал матери бандит.

Она захлебнулась, забилась в рыданиях, но из-за болезни у неё не было сил встать и остановить сына.

-Ты смелый, - бандит похлопал парня по плечу. – Нам нравится. Жаль, ты не на нашей стороне, нам такие нужны. Если согласишься, будешь жить. И твоя мать тоже.

-Сынок, пожалуйста! Да, да, скажи им да!

-Нет, - криво усмехнувшись, глядя прямо на бандита, ответил молодой человек и, повернувшись, договорил как мог мягче. – Прости, мама.

-Браво! «Отойди от меня, сатана, ибо думаешь не о том, что Божье, а что человеческое!» – процитировал с прежней великодушной улыбкой бандит.

Его слова мало кто понял, кроме Николая. И что-то больно и в то же время приятно вдруг толкнуло сердце Бремовича из глубины утробы на его обычное место – в грудь.

«Какою мерою мерите, такою и вам отмеряно будет», - будто кто-то сказал это внутри него просто, спокойно, мягко, но убедительно.

И будто уже не он сам, а кто-то или что-то, может, то, что и было этой МЕРОЙ, легонько расправил под ним тонкую пружину, и Бремович тоже встал с места, удивляясь, что страх внутри не прошел, не исчез, а как-то медленно начинает перетекать в нечто иное.

Только Николай пока не мог понять, во что, не мог даже сам для себя описать это непривычное, но приятно теплое ощущение.

-Позвольте мне тоже.

Бандит смерил его недоверчивым взглядом, кивнул.

Конвой вывел их из рыдающего почти в полный голос холла на задний двор больницы.
После последнего сезона дождей на жаркой погоде вся растительность была буйной, веселой, не новогодней, а по-настоящему весенней.

Радостные, задорные воробьи вспорхнули подальше от людских шагов с травы на забор, продолжая вертеть маленькими любопытными головами на своих пузатых пушистых тельцах. И Николаю вспомнилась мирная Москва, и веселая научная компания за его домашним столом, и профессор Андреев, рассуждавший о том, как приятно умирать весной, когда кругом все торжествует о вечности – неизменной, преемственной нескончаемости жизни.

Бремович теперь изумился и подумал, что профессор, пожалуй, был прав.

-Зачем вы это сделали? – шепотом спросил Николай парня, шедшего рядом с ним с заложенными за спину руками.

-Не знаю, - усмехнулся тот. - Как-то само собой... для людей... время потянуть..., - Бремович заметил, как лихорадочно, нездорово блестят глаза молодого человека, он был, пожалуй, на грани безумства, бесстрашного куража, вызванного молодостью, воспитанием, всей ситуацией последнего времени и отчаянной борьбой со страхом. - А вы? – спросил и он Бремовича, но тот будто не расслышал его вопроса.

Их спросили, хотят ли они, чтобы им перед смертью завязали глаза. Они отказались.

Бандиты, свободные от конвоирования, настраивали мобильные камеры на съемку. «В сеть будут запускать», - словно речь шла не о его смерти, подумалось Николаю.

-Перед смертью я, как Слуга Христов, предлагаю вам покаяние, - услышал Бремович сильный, красиво поставленный голос бандита. – Ибо мы пришли не губить души, а спасать их. Есть ли у вас нательные кресты?

-Не твое дело, мразь, - фыркнул паренек, стоявший рядом с молчаливым Николаем. – Это на тебе, видно, креста нет. Какие вы слуги Христовы! Он никого не убивал и не призывал к этому, в отличие от вас! Он смерть победил, а вы несете ее людям...

-Ты молод и глуп, - наставительно сказал террорист. – Смерть – не конец, а начало новой жизни в вечности. Это и доказал Христос Своим Воскресением, Которое возможно только после смерти. Так что вы все пойдете за Иисусом, вольно или невольно, потому что конец близок – Второе пришествие Его.

Что же до меня – мой крест запечатлен на моей душе. И не тебе судить о том, каков он.
У Господа ко мне мой, особый счет. Он у каждого свой, и речь сейчас не обо мне, а о вас.
Возблагодарите Бога за такую смерть и примите ее со смирением и покаянием, ибо все на свете – от Бога.

Николай услышал даже сквозь стену больницы, может, через открытые от жары окна – плачущих в холле женщин и детей, подумал: разве это от Бога?

Нет, ответил он себе спокойно и уверенно, будто всегда точно знал это. Это – от нас самих, нашего, людского безумства. Нашей меры, по которой мы мерим сами себя.
Того самого безумства, с которым он, Бремович гнал от себя несчастную Ольгу, которой тогда жить оставалось всего несколько минут. А Бог...

Бремович вдруг отчетливо почувствовал, что Бог сейчас тоже плачет там, вместе со всеми. Но что Он может сделать, если люди уже сделали свой свободный выбор не в Его пользу?

Насильно наказать? Сделать добрыми и счастливыми, поместив всех в рай насильно? Прямо здесь и сейчас? Нет...

И в душе Николая, тоже сделавшей свой выбор, принявшей свое решение, теперь не было ни боли, ни обиды, ни ненависти к говорившему бандиту и его товарищам.

Не было обиды на Бога, потому что Бремович понял всё. И в нём уже не было никакого зла, было только очень жаль людей, томившихся за стенами больницы, жаль бандитов - за то, что они так жестоки, жаль своего товарища по несчастью – этого паренька, совсем мальчика, за то, что на лице того плясал свою дурную пляску несдерживаемый гнев.

-Покайтесь, и будете спасены. Только через покаяние можно спастись, - обаятельно, по-доброму улыбаясь, проговорил террорист.

Парень, пробормотав какое-то короткое ругательство, со всей силы и ненависти плюнул бандиту в лицо.

Тот спокойно утер щеки и густую бороду рукавом куртки.
-Твой ответ такой же? – ласково глядя на Николая, спросил террорист.

Бремович вздрогнул.
-Н-нет, я бы хотел...

-Вы сдурели?! – возмущенно вскрикнул паренек. – Перед этими подонками, убийцами, скотами?!!

Бандит тихонько засмеялся.
-А разве ты хотя бы миг твоей жизни не мечтал взять в руки оружие и убить соперника, врага? Не хотел отомстить своим обидчикам или президенту Борелли за то, что он сделал со страной?
Скольких ты убил во время компьютерной игры?
Мимо скольких просящих помощи ты прошел, не взглянув на них?
Скольких оскорбил и унизил?
Знаешь ли достоверно, что ни одно твое слово или поступок не привели к чьей-то смерти?
О скольких женщинах ты подробно мечтал жаркими ночами?
Со сколькими незаконно делал это наяву?
Разве ты никого не обманывал в своей жизни?
Хотя бы раз не упивался вином до скотства?
А, может, даже и мечтал о чем-нибудь покрепче?
Травку не пробовал?
Чем же мы с тобой различаемся, друг?
Разве только тем, что ты умрешь сейчас, а я чуть позже.

Эти слова Николай почему-то принял на свой счет – будто бандит говорил их ему, Бремовичу, а не парню, который бесстрашно и зло, стоя перед бандитами, с перекошенным от напряжения лицом выкрикивал какие-то ужасные ругательства.

Николай заговорил негромко, постепенно проникаясь некоей затаенной мыслью. Он говорил, стараясь, как прилежный школьник при ответе на уроке, стараясь быть искренним, стараясь вспомнить то, что в суете жизни обычно забывал и думал, что, забыв, ему станет легче – а выходило наоборот.

И чем дальше он говорил, стараясь быть кратким и ясным, чтобы не отнимать лишнего времени, тем легче и спокойней ему становилось.

Он говорил об изменах жене, которую – он хотел сказать, вы убили, но смолчал, так как ясно осознал, что это он сам виноват в том, что оскорбленная им Ольга пошла туда, к Больничной площади.

Говорил, что всю жизнь желал другую, завидовал ее мужу.

О том, как не простил отца и мать, когда-то оставивших его, но захотевших потом помириться, и как он слишком поздно – только теперь искренне сожалеет об этом и хотел бы попросить у них прощения.

Говорил о том, как много в его жизни было лжи окружающим, как он до самолюбивой сладости желал писать для других, думая научить их хорошему, правде, хотя сам очень редко следовал ей и больше лгал.

Как был моралистом, требуя от других соблюдения правил, которые сам бесконечно же нарушал. Как иногда считал себя христианином, оставаясь почти непримиримым атеистом, забывая, что нельзя – невозможно одновременно служить Богу и маммоне.

Говорил, что мало сделал для сына, не всегда был ему тем отцом, каким должен был быть.

Говорил, что в жизни больше ненавидел и злился, осуждая других.

Что однажды в бою убил человека.

Что очень мало любил.

Террорист слушал с интересом, не перебивая.
-Что ж, мир тебе, брат. Тебе прощаются твои грехи, - торжественно сказал бандит, когда Бремович замолчал.

-Ах, вам еще и надругаться?! Богохульник, сука! – кричавшего парня уже держали, заламывая руки, двое рядовых бандитов. – Изверги! Это вам покаяние нужно!

-Нет, это нужно мне, а не им, - тихо, спокойно сказал Николай. – Мне самому.

Как-то вдруг, ниоткуда он почувствовал, во что перетек его не исчезнувший, а видоизменившийся страх, как стало внутри хорошо и покойно, и улыбнулся, вспомнив, что именно об этом когда-то говорил ему Александр Трильи – об ощущении счастья от заполненности Богом, если отстраниться от всего остального.

В первые мгновения Николай чувствовал лишь след, словно дуновение этого теплого ощущения, но пока говорил перед бандитом, это ощущение стало расти, расширяться, будто обнимая уже не его одного, а всё вокруг.

Он задохнулся от всеобъемлющей полноты и радости этого чувства, оттого, что необъяснимо, казалось, беспричинно и не к месту, наконец, почувствовал себя по-настоящему свободным – счастливым, каким и не ощущал никогда в обычной жизни.

Но причина была, и теперь он ясно видел ее, знал ее. И она была в нем самОм.

"Какою мерою мерите, такою и вам отмеряно будет". Это и была его новая мера – полная этой бесконечной Любви.

-Теперь я свободен, - с детски радостной улыбкой и навернувшимися на глаза слезами от этого необыкновенного ощущения прошептал Николай.

Бандит усмехнулся понимающе и кивнул.

-Спасибо, - сказал ему Бремович и слегка поклонился. – И – прости меня, – его потянуло ТУДА, к Ольге, родителям, к бабушке.

К Нему.

-И ты прости нас за то, что мы делаем, - спокойно и веско, серьезно ответил бандит, слегка склоняя голову в знак уважения перед Бремовичем. – И ты прости, но это наш крест, - он без тени актерства, искренне поклонился и парню, который всё вырывался из чужих крепких рук. - Прости, что мы не можем по-другому.

Бремовича словно понесла теплая, легкая волна по морю, бережно и ласково. С таким же необъятным, захватывающим чувством, - ему вспомнилось, - он в детстве летал во сне.

Парень с перекошенным лицом, вырываясь от державших его бандитов, кричал что-то о бреде и сумасшествии.
Его крепко связали, и он так и упал с обезображенным этим чувством несчастным лицом, гневно глядя в небо.

От автоматной очереди сидевшие на заборе воробьи снова взвились – на этот раз еще выше, возмущенно чирикая.

Правда, тут же позабыли о чужих, резких, неприятных звуках, потому что по жизни на земле и в небе у птиц много других важных дел, и все это нужно успеть.

Жизнь не остановилась, не прекратилась.
О ней пели птицы в вышине.
По волосам мертвого человека полз живой муравей, упорно пытаясь выбраться из этого густого леса, чтобы попасть домой.
Под брючину человека забрался жучок, очевидно, собираясь устроить здесь уютное жилище. Чтобы жить и растить потомство.
Рядом с неподвижными пальцами ввинчивался в землю дождевой червь – он тоже спешил домой.
Бабочка, красивая, пёстрая, взлетая со щеки, ласково, будто погладила на прощанье, задела крылом неподвижные ресницы лежавшего человека.

Николай Бремович лежал на земле с открытыми глазами, в которых отражалась чистая, необъятная небесная синь, и улыбался носившимся над ним по этой сини воробышкам.

(На музыку Le Piano de l’automne, оркестр п/у П.Мориа)

Ты не жил – бродил
Как будто во сне,
Искал, не знал,
Где счастье твоё,
Твоя Любовь,
Не видя Её
На земле.

А Она, твоя Любовь,
С тобою была,
В тебе жила,
С собою вела
Тебя вперёд
Дорогой одной
Пути Домой.

Твоя Любовь
Всегда с тобой!
Любое зло
Не осилит Её,
И в мире вечной
Будет только Любовь.

Она с улыбкою простой
Зовёт тебя за собою - дорогою прямой
Туда, где Дом твой родной…
Она навеки с тобой,
Твоя Любовь!

Пусть шторма идут,
И грозы гремят,
И слёзы льются дождём...
Но твою Любовь
Не смоет вовек
Ни дождь, ни шторм.

И даже смерти
Страшный лик,
Забрав всё то,
Что ты здесь так любил,
Не победит
Добра Её торжество.

Она – везде,
Она – в тебе,
В траве с прозрачной росой,
В небесах, и даже там,
Под этой чёрствой землёй.
Она навеки с тобой,
Твоя Любовь...


*     *     *


Дача президента Борелли стояла в тишине.
На площади почти в гектар не наблюдалось практически никакого движения, хотя, присмотревшись, можно было заметить и неслышные передвижения часовых с собаками, и таких же бесшумных садовников сразу в нескольких уголках сада.

Да еще бродяга-ветер периодически хулиганил в кронах старых, усталых от его проказ деревьев.

Сад этот, оставшийся от усадьбы какого-то дворянина, жившего неподалеку от столицы – Командона, хорошо вписался в общий план новой дачи президента, отстроенной всего год назад в рекордные сроки.

Теперь здесь были и бассейн, и баня с сауной, и пара рыбных прудов, и даже небольшой искусственный водопад.

Борелли особенно любил сидеть и гулять в окрестностях этого водопада, говорил, что это очень успокаивает.

Конструкция была проста – огромная емкость, снаружи задекорированная под скалу, увитую зеленью, была полна воды, которая выливалась из нее, шумя и бурля на уступах, в небольшой бассейн, также искусственно замаскированный под пруд.

Подводный насос-помпа качал воду наверх, в скалу-резервуар, откуда она опять стремилась вниз веселым, звонким водопадом.

Это был обман. Но обман очень красивый. Здесь было много таких обманов.

Реми Борелли в этот предобеденный час расхаживал по дорожке вокруг водопада вместе со своим егерем, давая ему указания по поводу задуманной накануне охоты.

Такие прогулки врачи советовали ему совершать как можно чаще – это должно было вкупе с лекарствами и физиотерапией несколько поддержать вконец расстроенное здоровье еще не старого президента.

-Точно знаешь, что их там много? Мне еще отец говорил: "На зайцев у леса Пеллано ходить – все равно что за лучом солнца на небо", - недоверчиво пробурчал президент и хрипло прокашлялся.

В последние дни, особенно по вечерам, он, несмотря на запреты врачей, употреблял много спиртного.

-Господин Борелли, уверяю вас, неделю назад там охотился верховный прокурор, - егерь, как истинно увлеченный человек, лихо заломив на бок свою маленькую охотничью шапочку, которую не снимал даже на жаре, блеснул на президента зелеными, лесными глазами. – Семь штук взял!

-Ну... На то он и прокурор, чтоб его охота была удачной, - попробовал сострить Борелли.

Егерь весело хихикнул.

-Пойдем-ка, выпьем, друг Аветто, по этому поводу, - задумчиво поглядев на водопад, сказал президент и похлопал егеря по плечу. - Все-таки у меня новогодние каникулы, а?

-Благодарю за честь! Выпить не откажусь! – бодро воскликнул тот.

Им пришлось пройти несколько роскошных гостиных самогО особняка, прежде чем они попали в кабинет Борелли – выпивал он всегда только здесь, не любил, когда за этим занятием его заставали домашние – жена, дочь, внуки. А входить в кабинет без предварительного доклада секретаря права не имел никто.
Личные секретари, посменно дежурившие в приемной перед кабинетом, перед входом гостя к боссу обязаны были звонить.

-Я вот все думаю, господин Борелли, - егерь был лет на пятнадцать моложе президента, поэтому называл его так официально. – Зачем вам здесь, на даче, кабинет? Вы же сюда отдыхать ездите, а не работать.

-А вот за этим, - Борелли, ослабив на тучных плечах подтяжки, достал из великолепного бара уже раскупоренную бутылку водки, два стакана, поставил на тонкий столик, неподходящий, как все вокруг, к его внушительной, неопределенных форм, президентской фигуре.

-За удачу на охоте! – только они подняли свой тост, как раздался звонок секретаря.

-У-у, черти! Покоя не дают, зануды! - в сердцах рявкнул Борелли, а егерь Аветто вздрогнул. – Ну, что там у вас?

-Помощник министра обороны генерал Вуджи на первой линии о событиях на юго-западной границе.

Борелли поморщился.
-Как мне надоел этот глупый конфликт с островами, Аветто! Ну, давай сюда генерала,  - договорил он в телефонную трубку.

Пока генерал Вуджи зачитывал сводку событий на западном побережье, о количестве пострадавших, убытках на море и суше, убитых, раненых, Борелли качал головой.

Наконец, лицо его приобрело гневное выражение.
-Ну, хватит! Хватит, генерал! Это уже ни на что не похоже! Такие потери! Кто посылал туда мальчиков первого года службы? Всех виновных под трибунал! Я еще главнокомандующий! Надо все исправлять к чертовой матери!

-Убитых...? – несмело удивились на том конце линии.

-Да, да, говорю я вам! – возмущенно воскликнул президент. – Немедленно  начать вывод всех войск из этого региона! Всех! Потом разберемся. И эскадру убрать! Что, Кандр? Ну и что, что заложники?! А если боевики очередную провокацию нам приготовили? Может, нет никаких заложников. А нам эскадру опасности подвергать? Интернет тоже может врать.
Никто официальных требований не выдвигал.
У ФОГБ точных сведений нет, а я им верю. Отход – единственно верный выход в данном случае! – Борелли треснул стаканом с водкой по столу – он так и не выпускал его из рук с момента произнесения тоста.

-Вы что, думаете спорить со мной?! – взвился Борелли. – Речь идет о спасении нации, нашей армии и флота! Я все сказал, генерал! Мой приказ передайте министру, а я его официально пришлю... Ф-фу! – он зло бросил трубку. – Ишь, устраивают геноцид, а потом нас коммунисты с потрохами едят, дескать, мы, демократы, народ не бережем.
Заложники подождут, надо все обстоятельно. А флот и армию зачем опасности подвергать? Зачем накалять обстановку? И без того одни нервы!

Я бы этого Вуджи разжаловал до рядовых, больно прыткий для генерала. Сухопутная мразь.

-А что – и разжалуйте! – весело загорелся Аветто, допивший свой стакан.

-А, пусть живет, - тоже выпил и махнул рукой Борелли. – Но народ лишний гробить не дам. Надоели, поганые америкашки.., со своими советами, - он сказал и осекся, осовело вглядываясь в веселые глаза егеря.

Пожевал во рту собственный язык, еще раз махнул рукой и налил по второй.


IV


Не в том воля Божья, чтобы творить добро,
а в том добро, чтобы творить волю Божью.
Монахиня N.


Трильи шел на доклад к адмиралу Читто.
Крейсер «Первый» только что вернулся из пограничного рейда вдоль восточного побережья, после проведения небольших учений.
Отстрелялись хорошо, так что даже очередные журналистские выпады о никчемности командорской армии и флота, все больше напоминающие выпады о никчемности самой Командории, не могли выбить Александра из рабочей колеи.

По ТВ часто это слышалось: нужна ли нам такая армия? При такой постановке вопроса ударение смещалось на «армию», и выходило, что армия – не нужна. Вот если бы эти господа спрашивали: такая ли армия нам нужна? – все было бы яснее и честнее.

Но такой синтаксический разбор отнюдь не способствовал политическому оптимизму.

-Устал? – Читто с усилием протянул Трильи руку для личного приветствия.
-Никак нет, - сдержанно улыбнулся Александр. – Как всегда.

-Как всегда, - согласился адмирал. – Вы молодцы, знаю о результатах стрельб. Я вами доволен, Ставка тоже. Понимаю, как домой хочется.

-Как всегда, - Трильи продолжал спокойно улыбаться.

-Но есть одна просьба, Сандро.

Все напряглось внутри Александра, он почувствовал, как когда-то перед революцией, приближение чего-то страшного, неотвратимого.

И предательски защипало под ложечкой, проваливаясь в бездонную пропасть утробы.

-Ты, наверное, слышал о Кандре?

-Прошло сегодня утром по спецсвязи, мы подумали – «утка», слишком чудовищно...

-Не «утка», Сандро. К сожалению, это так, - при этих словах адмирала Трильи сильно побледнел. – Но, к еще большему сожалению, мы сами, даже Ставка, мало что понимаем. Данные противоречивы.

По сведениям, полученным от штаба ГО города, они подверглись террористической атаке. Вроде, бандиты с острова Льва и «Слуги Христовы».

Связь ужасная, может, бандиты специально глушат, но говорили так, будто все очень плохо, уже около полтысячи жертв среди военного и мирного населения.

Вроде, в бухте потоплено несколько мелких гражданских судов и сторожевик. Но наши суда мы проконтролировали – все на месте.
В общем, неразбериха, полная каша.

Из Ставки, куда я доложил, почти кричат – не суйтесь, это провокация, уводите эскадру, пока будем только выжидать. Но я, Сандро, думаю, не провокация.
Во всяком случае, в сети уже появилось видео с расстрелом заложников.

Трильи стоял очень бледный, пальцы его подрагивали, и, чтобы скрыть это, он пытался сжать кисти в кулаки.

Адмирал понял это по-своему.
-У вас там родственники?

-Друзья, - хрипло сказал Александр.

-У меня там никого нет. Но там люди. Наши люди. И их убивают.

-Чего... хотят бандиты, известно?

-Тоже неточно. Никто с официальными заявлениями пока не выступал. Но, вроде, им нужно денег, и чтоб из тюрем в нескольких странах выпустили их товарищей.

Сандро, понимаю, это безумие…, но крейсер «Первый» мог бы встать там, у бухты Кандра, возможно, с десантированием.

У бандитов, по нашим данным, есть ракетные системы, но старые, так что «Первый» для них не мишень. Была там какая-то заваруха – пару кварталов города за два часа местная военная часть отбила, потом был приказ Ставки – отходить.

Ну, назад сдали. Черт знает что. Потом еще раз взяли и отошли.

Какой-то капитан по рации прямо в эфир матом крыл президента и всю Ставку, а командующий генерал кричит – под трибунал.
Тот ему – мол, не достанете, нас тут скорее перебьют, - Читто прикрыл старчески усталые, горькие глаза, будто ему больно стало смотреть на свет, и повторил. – Да. Может, и хорошо, что связь – никакая.
В общем, Ставка приказала отвести все войска по условию террористов и ждать их окончательных требований, чтобы начать переговоры.
Но все зависло, войска отошли.
Теперь все молчат, а там убивают заложников.

-А если это только видеомонтаж?

Читто посмотрел на него с болью.

-Нет, я говорил с экспертами из ФОГБ. Все правда, Сандро. И это страшно.

-Приказываете мне вести крейсер к бухте немедленно?

-Я не приказываю, сынок. Я не могу приказать, посылать вас на смерть.

Но и просто ждать – не могу, пойми меня по-человечески. Наверное, я стал стар, нервы не выдерживают. Я подчинился приказу и увел эскадру, но...
Не могу, - прошептал он, качнув головой, почти со слезами. – Я только ПРОШУ, - глаза адмирала ярко заблестели, ожили. – Мне больше не на кого положиться, Сандро.
Но если ты скажешь нет, значит, так тому и быть.


Трильи вздрогнул, прямо и чисто взглянул на него. Адмирал понял это по-своему, взгляд его стал горьким, еще более усталым.

-Знаю, Сандро, о чём ты подумал. Что я совершаю бесчестье: приказ не даю – весь выбор возлагаю на тебя, а ты, значит, должен сам разобраться…

-Нет, – Трильи показалось, он это вскрикнул, хотя сказал спокойно. – Это не так. Я вас правильно понял. И… я согласен, но...

Я должен поговорить с командой. Они шли сюда, чтобы скорее попасть домой, и я тоже не имею права..., не могу приказать им, как и вы.
Но я уверен, что пойдут все. Все согласятся.
Думаю, только матросов первого года не следует допускать к походу, совсем мальчишки.

-За сколько дойдете?

-На максимуме, через южную оконечность, около двух часов.

Читто вздохнул, тяжело вышел из-за стола, открыл минисейф и протянул Трильи готовый, подписанный им собственноручно, гербовый лист.

-Что это?

-Ваше прикрытие. Я не могу по телеграфу отдать вам официальный приказ атаковать Кандр – это будет нарушение приказа Ставки, его услышат, и никто из этих военных шишек не позволит этого сделать ни мне, ни вам.
А бумажный приказ...
Слава Богу, Устав оставил нам эту лазейку.

Если все пойдет не так, как нужно, эта бумажка защитит вас – тебя, офицеров - от трибунала за нарушение приказа Ставки. И за всё отвечать буду я один.

Все равно собрался подавать в отставку, мне в этом кресле уже не усидеть.

На крайний случай, и в зоне не развалюсь, не в первый раз, тем более, сейчас быстро выпускают – много государственных выборов с массовыми амнистиями.

Но вас, вашу честь я отстою. Вам жить.

Так что храни и береги приказ, держи всегда при себе. Этот документ для всех вас в случае неудачи – пропуск в дальнейшую жизнь, а его потеря равносильна приговору – в отставку, а то и в тюрьму.

Прости, если я не прав, - он крепко обнял Александра, потом торопливо протер глаза, сказал почти шепотом:

-Я не знаю, правы ли мы, сынок. Может быть, действительно, нужно высидеть, выдержать, вытерпеть? Может, это я, старик, один не могу? Не могу ждать, зная, ЧТО там делается.

Трильи тихо кивнул в знак понимания, а про себя, обжигаемый новой внутренней болью, подумал: «Господи, я снова не хочу убивать, не хочу вести других на смерть. Но если ТАК надо... Господи, дай силы и разум знать волю Твою. Твою, а не мою. Научи, что делать и как поступать. Благослови. Во славу Твою, Господи!»


...Отпустив первогодок на берег, Трильи стоял перед остальной командой из четырех сотен человек, плотно выстроенных в несколько рядов буквой "П",  - строгий, внешне спокойный, сдерживая усилившуюся внутреннюю дрожь.

-Я обращаюсь к вам с просьбой. Это не приказ, я лишь прошу вас, как попросил меня адмирал Читто.

Речь идет о нашем возможном походе на Кандр, который, как вы уже знаете, сутки назад был захвачен бандитами армии суверенного острова Льва и помогавшими им террористами международной секты «Слуги Иисуса».

Там гибнут люди, бандиты расстреливают заложников.

Наше Верховное командование против военных действий и приказало отвести оттуда все войска, Ставка собирается начать переговоры.

Но это пока только намерения, а время идет, и люди гибнут.
Ставка считает подобные заявления провокацией, потому что бандиты не выдвинули официальных требований. И я открыто говорю вам, что наш возможный поход туда, в бухту Кандра, будет противоречить приказу Ставки.

Но, думаю, каждый знает и другие приказы – собственной совести.
Я никого не зову с собой, потому что знаю, что для кого-то из нас этот поход может стать последним.
Для кого-то – практически первым и последним.

Я лишь прошу каждого из вас сделать свой выбор. Может быть, главный выбор в своей жизни.

Хотя дело тут даже не в самом выборе как таковом.

Я хочу, чтобы вы знали – верным и свободным этот выбор будет лишь тогда, если вы сознаете, что по-иному просто не можете поступить в данный момент времени, в данной ситуации.
Я – не могу по-другому, поэтому я должен идти в Кандр.
Но у каждого из вас должен быть свой выбор. И я прошу вас сделать его.

Он сложен, тяжел, но это ваше право – каждого, лично.
Право на выбор.

И никто, повторяю – никто не смеет осудить вас за тот или иной выбор. Наш очередной рейс завершен, и каждый из вас может спокойно вернуться на берег, уехать домой. Тех же, кто решит остаться и пойти со мной, я хочу предупредить особо.

Никто из оставшихся здесь не сможет проститься с родными и близкими, потому что мы должны будем выйти немедленно.
Если кто-то из вас попадет в плен к бандитам, то тех, кому повезет, просто расстреляют.

Тем, кому не повезет, бандиты живым отрезают головы, языки, руки, половые органы, выкалывают глаза, режут кожу на полоски, жестоко насилуют тем, что попадает под руки, - Трильи говорил спокойно, но его внутренняя лихорадка была заметна практически всем, проникала в них, и по строю шла судорога.

-К гражданским они еще милостивы, но таким, как мы, военным, милости от бандитов, точно, не видать.

Вы все это видели и слышали раньше, по телевидению, в сети.
Но это было не про вас.
Это было слишком далекое, чужое и неправдоподобно страшное горе.
Но теперь оно – и наше, оно вплотную приблизилось к нам.
И нужен выбор.


Он помолчал, выжидательно вглядываясь в окаменевшие лица матросов.
Но они были не каменными – живыми, и продолжали слушать даже это его молчание.


-Когда я был молод, как вы, я верил в себя, что могу многое преодолеть, что я сильный и крепкий. Но каждый раз обстоятельства складывались так и дожимали меня, что в итоге я понимал, что сам уже не смогу, не способен выдержать того, что случалось. Не смогу победить.

И когда я признавал свою слабость, тогда единственная в мире непобедимая сила всегда помогала мне выстоять.
Я говорю о Боге.

Глупо было бы склонять вас к вере. Это тоже свободный выбор каждого.

Но я хотел бы вам кое-что объяснить.
Наверное, каждый из вас хоть раз испытывал страшное чувство – ощущение, что ты остался совсем один именно в тот момент, когда особенно нуждаешься в помощи.

Но все словно отвернулись от тебя, и рядом нет ни родных, ни друзей. Никто не может помочь тебе – ни врач, ни начальство, ни власть твоей страны.

Ты – словно никому ненужная, одинокая, старая вещь.
И есть только ты сам, твоя свободная воля и… Бог.

Ты – лишь единица человечности на земле. Одинокая, если у нее нет Бога. Она, действительно, обречена, потому что у нее очень мало сил, и все они – конечны.

Но если у нее есть Бог – невидимая вечная сила, ее силы возрастают в геометрической прогрессии.

Только эта Сила дарит единице множество невидимых нулей.
Кажется, что сами по себе они ничего не значат. Но только они, встав рядом с этой единицей, способны превратить ее в многократные миллиарды.

И я хочу, чтобы вы знали: каким бы мукам ни предавали вас, какая бы боль ни посещала, если вы искренне призовете Имя этой Силы – Христа Иисуса, вы будете утешены.
И тогда любое страдание – помните, любое! – станет терпимым, будет непременно облегчено.
Какой мерой мерите, такой и вам отмеряно будет. По мере вашей будет вам.

По мере искренности и силы вашей личной веры. Примите это как совет и помните, что Бог есть, Он любит нас и с нами всегда.

Это – аксиома, которую можно принимать или не принимать. Верить или нет.

Но она есть, и это не зависит от нашего к ней отношения.

Но наш путь зависит от нашего отношения к ней. От выбора каждого, вашей личной единицы человечности.

Мне бы хотелось, чтобы вы понимали – в противовес тем, кто считает веру пустышкой богословов, стремящихся к власти над душами, - это не так.

Без веры невозможна жизнь. В том мире, который навязывают нам, - в мире без Бога-Добра, где нет утешения, спасения от страданий и смерти, где нет веры в то, что каждая слеза не напрасна, в то, что там, в вечности, и даже здесь, все получат и уже получают по своей мере, - в мире, где нет этой веры, я бы не хотел прожить и мгновения (*А.Ткаченко. Бабочка в ладони).

Я могу дать вам время подумать – несколько минут…, - голос его стал нерешительным, весь вид – как болезненная, мучительная рана.

Но строй не двигался.

-Хорошо. Тогда – вольно, и те, кто решил сойти на берег, могут беспрепятственно покинуть строй и судно. Остальных прошу остаться. Мы выйдем через четверть часа.


Он видел, как лишь у нескольких ребят глаза быстро-быстро мелькнули по сторонам, словно парни собирались шагнуть вперед лишь в том случае, если бы это сделал кто-то из их товарищей.
Но весь строй, несмотря на команду вольно, продолжал стоять смирно, ровно и как будто спокойно, хотя в этом внешнем спокойствии и чувствовалась напряженная готовность.

-Спасибо, ребята, - хрипло сказал Трильи, и у него отлегло от сердца. – Тогда слушайте дальше. Есть среди вас крещеные, верующие в Христа, умеющие молиться? Прошу выйти вперед.

Несколько человек встали перед строем. Тогда Александр продолжал.

-Кое-кто в мире теперь говорит, что эти террористы называют себя «Слуги Христовы», потому что они, действительно, посланы Богом на землю в наказание за наши грехи. Другие возмущаются и ропщут, спрашивая – за что?
Неверный вопрос. Лучше спросить – для чего.

Я не священник, я мало знаю, еще меньше понимаю во всем этом, и, к сожалению, не смогу объяснить вам всего, как нужно.
Но говорю вам, как равный, лишь то, что сумел понять сам.

Сейчас все и вся против нашей армии и флота, против той Командории, в которой все мы жили и еще продолжаем жить. Ее поносят, насмехаются, распродают и разворовывают. Кругом страдания, смерть, муки многих людей.

Для чего так истязает землю зло? Для чего «Слуги Иисуса», их ужасные действия, если Бог есть любовь и добро?

Неужели это – цена нашей свободы, этого дара Господня, который, вместо того, чтобы славить Творца, люди употребляют на вещи и поступки, недостойные человека как образа Божия – как единицы человечности?

Неужели Он, Бог, Который есть Любовь, послал на нас эти ужасы за все наши грехи? Он, Всемогущий и Милостивый, не может простить?

Я скажу вам – никто никого не посылал.

Это лишь наша мера, наша цена – нашего добровольного отпадения от Бога.

Не Он наказывает нас, не Он отвернулся от нас – мы по нашей страшной мере наказываем сами себя за то, что отвернулись от Него.

Он, как и прежде, смотрит на нас с готовностью помочь, поднять, повести, уберечь, спасти, подарить счастье, которое не имеет конца.

Но мы, как многие до нас, недостойные этого счастья, упорно считаем, что все сможем сами, своей свободной волей. И падаем, гибнем, страдаем и умираем от собственного зла.

От нашего зла страдают и умирают наши дети. Мы день за днем, час за часом теряем свою единицу человечности, превращаясь в голый, пустой ноль.
Превращаем в него сами себя.

Мы не в силах сделать себя счастливыми, разве только на миг, да и то тающий, эфемерный.

И если эти бандиты, как бы они себя ни называли, хоть чем-то могут послужить нашему вразумлению, возвращению к тому, какими мы с вами должны быть ради нас самих, а не ради Бога, чтобы мы хотя бы вспомнили об этом и ужаснулись сами себе, - да, тогда они поистине Слуги Христовы и наши с вами слуги, ведущие нас к нашему настоящему Дому – к самим себе.
Настоящим, счастливым.
К единице человечности в каждом из нас.

Я хочу, чтобы вы поняли и признали это на веру, сразу и навсегда, вспомнив собственный горький опыт самоуверенности.

И потому я хочу вам сказать вот еще что.

Если там, в Кандре, для кого-то из нас уже предрешены плен, пытки, смерть, то если у вас не будет Бога, вынести эти муки так, чтобы остаться человеком, будет очень тяжело, если не невозможно.

Если кто-то скажет вам, что это не страшно – не верьте, этот страх есть у всех.

Боюсь ли я – да, очень боюсь и не хочу умирать, потому что это слишком страшная тайна, и хочется жить, любить, быть счастливым.
Как каждому человеку.
Как тем, кого сегодня убивают в Кандре.

Но я хочу, чтобы вы знали: умереть – не значит проиграть. Часто бывает наоборот: выигрывает именно тот, кто умирает.

В войне с Альдери наших граждан погибло в разы больше, чем спиридонцев. Но все эти жертвы не были напрасны: мы победили, наша Родина, Командория.

Так побеждает всегда именно тот, кто способен жертвовать бОльшим, чем противник. Жертвовать так может лишь тот, кто сильнее.

А сильнее тот, кто больше любит. Когда один выходит на бой со многими сильными противниками – этот один сильнее их. Своей жертвой он уподобляется Богу, отдавшему Сына – частицу Себя.

Христос победил смерть и воскрес, умерев на Кресте, показав этим, чтО есть НАСТОЯЩАЯ ПОБЕДА И СВОБОДА.

И потому я – нет, не верю, а знаю точно, наверняка: если придет этот самый главный, самый страшный час, единственное, что может спасти от неизбежного страха, утешить и поддержать, единственное, что может помочь и умирая быть счастливым, умирая – победить! – это Он, Господь и Бог наш, Иисус Христос.
Бог-Любовь. Бог-Добро. Бог-Жизнь.

Вдруг Трильи грустно усмехнулся.

-Простите, если вышло слишком пафосно. Но, думаю, каждый из вас понимает, что этот пафос – не ложь. Произнеси я те же слова в другой, мирной обстановке, да, они были бы похожи на ложь.

Но в минуты, подобные теперешней – лжи быть не может. Перед лицом смерти и страданий всё становится действительно настоящим. Мысли, слова и поступки.

Мы, каждый из нас становится настоящим и уже не может солгать не то что другим – даже самому себе.

И за это я благодарен Богу – за то, что нам дано страдать. И, значит, становиться настоящими.

Потому что именно и только страдание всегда безошибочно показывает нам, какие мы на самом деле, на что ты способен, кто ты – человек, или ноль.

И если ты человек или хотя бы хочешь быть им, ты сможешь сделать свой выбор.

Не можешь, страшно – призови Бога, и сможешь, потому что Он способен вдохнуть в тебя силы, о которых ты не знаешь.

И я прошу вас, верующих и неверующих, здесь, сейчас повернуться к Нему и попросить..., - голос Трильи стал совсем юным, трепещущим, сорвался от волнения. – Я прошу вас обратиться к Нему с просьбой дать нам силы и разум на этот путь, для защиты наших граждан.
Я прошу вас помолиться об этом вместе со мной.

Он снял пилотку, перекрестился и опустился на колени. И, постепенно, вся команда, стоявшая на палубе, включая матросов и офицеров, последовала примеру командира.

И вместо григовского «Утра» зазвучала иная музыка – музыка настоящей, проникновенной молитвы.

Трильи заговорил:

-Да будет воля Твоя, Господи! К Тебе, Владыка Человеколюбец, от сна восстав, прибегаем. И на дела Твои подвизаемся милосердием Твоим. И молим Тебя: помоги нам во всякое время, во всяком добром деле, и избавь нас от всякого мирского злого дела и дьявольской поспешности. И спаси нас и введи в Царство Твое вечное.
Ты – наш Творец и всякого блага Промыслитель и Податель.
На Тебя все упование наше, и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

-Аминь, - как один, вздохнула команда.


*     *     *


-Может, это неправда, Эдвин! Может, тот, кто дал эту информацию, ошибся! Может… Да мало ли что может быть в такой неразберихе! – почти кричала Элис, сильно жестикулируя. – И что, теперь всему верить?!

Эдвин по-прежнему молчал. Он лежал, свернувшись, как в детстве, калачиком, отвернувшись к спинке дивана, и молчал.
Молчал уже второй день.

-Родной мой, пожалуйста, поговори со мной, - вдруг шепотом взмолилась Элис, в глазах ее уже стояли слезы. – Просто… поговори.

Не поднимая глаз, Эдвин сел на диване, рядом с ней, взял пульт от телевизора – старомодного, который родители Сатори отдали им в комнату, потому что сами уже почти не смотрели его, а Сатори предпочитал Интернет, из которого они сегодня днем и узнали о гибели Николая и Ольги Бремовичей в захваченном неделю назад террористами Кандре.

Теперь город был освобожден, но потери среди мирного населения и местных милиционеров были не просто страшными - ужасающими.

-…директор медиа-холдинга считает, что было бесчеловечным подвергать жителей Кандра такому риску, - отрывисто говорила диктор. – Факт отсутствия свободных журналистов в зоне теракта, и, как следствие, замалчивание правды, стало не последней причиной в столь неудачной попытке освобождения заложников, сказал господин Моредо.

Силовые ведомства по-прежнему молчат, не желая выносить сор из избы, и мы до сих пор не знаем реального количества погибших и пострадавших в этом теракте.

Кто виноват? – вот главный вопрос на ближайшие дни и недели, на который предстоит ответить военной прокуратуре.

Как всё же удалось установить моим коллегам, по данным авторитетных источников, в деле военного судна, открывшего огонь по захваченному городу, прямо замешан бывший адмирал Читто, до вчерашнего дня – командующий Северными силами ВМФ Командории.

Как стало известно, вчера адмирал добровольно подал в отставку, и президент Борелли удовлетворил его просьбу. А уже сегодня военная прокуратура возбудила уголовное дело по факту обстрела Кандра одним из военных судов Командории, однако, не называя, каким именно.
Но, судя по заинтересованности адмирала Читто, судно могло принадлежать к северной эскадре…

-А вдруг это папа, его крейсер? - что-то рухнуло внутри Элис, она схватила себя за лицо, за рот. – Да что же это?! Оставь, прошу тебя, Эдвин! – видя, что муж переключает канал, вскрикнула Элис, но Эдвин только качнул головой.

Элис вырвала у него пульт, снова включила тот же канал, но там были уже новости культурной жизни.

-…скоро же новый год! Прекрасный праздник добра и радости! И мы желаем вам провести этот год весело и непринужденно! Будьте богаты, успешны и счастливы! Ура! – белоснежные улыбки известных актеров и актрис, певцов и певиц затмевали даже огни фейерверков и электрических свечей, которыми была украшена студия, откуда шел праздничный предновогодний концерт.

-Неужели не объявили траура…, - не поверила Элис, в глазах ее стояли слезы, она скорбно смотрела на веселящихся, чужих, красивых и успешных людей.

Тут Эдвин криво усмехнулся и впервые за день хрипло и зло проговорил:
-Объявят. После первого января. Днем раньше, днем позже, подумаешь.

Народу же надо повеселиться. Ему-то какое дело... А ты чего ревешь? - заметил он слезы жены.

-Их - жаль, - Элис указала на красиво открывающих рты, чтобы красиво сунуть туда очередной деликатес или красиво захохотать, участников праздничного шоу.

-Их?! - чуть не взвился Эдвин. – Жрущих и хохочущих, когда другие голодают, спиваются, гибнут?!

-Ты не представляешь, Эдвин, это ведь только их профессия: жрать и хохотать перед другими. Красиво жрать и красиво хохотать.
Красиво раскрывать рот, красиво ходить, красиво одеваться и особенно раздеваться.
Красиво лежать..., - Элис всхлипнула. - Помнишь, что Доньола на свадьбе говорил?
Эти люди рабы, не имеющие права быть самими собой перед другими, перед зрителями, там все обман – от грима и косметических операций, скрывающих чьи-то изъяны, до улыбок, которых эти люди, может быть, теперь совсем не хотят.
Может, у кого-то из них тоже кто-то умер, погиб, а им приходится улыбаться...

-Профессию они выбрали сами, так что никогда не поздно ее переменить, - презрительно, зло сказал Эдвин.

-Рабы не могут ничего выбирать, они могут и должны выполнять только приказы хозяина. Не каждый от этого убежит. Поэтому их так жаль...

-Хватит! - с болью вскрикнул Эдвин и снова переключил канал.

-…значит, вы любите быть сверху. Банально! – вытаращив нереально большие глаза, говорила с придыханием в микрофон молодая, красивая, чеканная журналистка.

-Да ладно! Ты точно оставишь мысль о банальности, когда узнаешь, что мы делаем это вот зде-е-есь! Ха-ха! – хозяин роскошной квартиры, очень известный кинопродюсер, указал ей, интервьюеру, на огромную кровать.

При виде этого ложа Эдвин вспомнил противную, похотливую профессоршу, из-за которой он потерял звание студента кандрского университета.

-Я эту красавицу, знаешь, где приобрел? В Париже!!! – как ребенок, радовался продюсер. – Эта кровать – главный призер мирового мебельного конкурса этого года. Один ее вид заводит, не находишь?

-Впечатляет! – еще больше тараща глаза, ахнула журналистка. – И вы не боитесь потерять друг друга в этом море кружев? – она переглянулась и с продюсером, и с его еще более молодой и красивой подружкой, одетой очень мало, но ярко, вызывающе сексуально, томно двигающей эфемерными глазами и слишком пухлыми, подкачанными какой-то химией губами.

-Я такой, что и из-под земли достану, – игриво и гордо сказал продюсер, подмигивая обеим. – Хочешь проверить? – он накинулся на журналистку, повалил на эту кровать, изображая страсть.

На них налетела и визжащая подружка продюсера.
Женский визг, смех, нарочитые стоны и шутливая возня всех троих, полураздетых, на необъятной кровати.

Наконец, немного помятая – настолько, насколько положено по сценарию, - журналистка поднялась и снова твердой рукой взялась за микрофон.

-Надеюсь, вы понимаете, что это шутка. Ведь это была программа «Отличные шутки у вас дома» и я, Секси Фортунато. Жду ваших предложений и приглашений!

Телефоны, как всегда, – на экране! Пока-а! – она сделала фирменный знак ручкой, и загремела напористая финальная музыка.

-Блевануть хочется, - прошептал Эдвин, будто сам с собой, будто Элис и не было рядом, и снова переключил канал.

Здесь шла реклама.

Еще более красивые женщины – казалось, красивее уже просто не может быть, со вкусом, сладостно демонстрировали совершенные изгибы своих обнаженных тел вкупе с воздушным нижним бельем, соком, способствующим похудению, увлажняющее мыло, дорогие авто, украшения и шубы.

-Зачем у нас – шубы? Да еще на голое тело, – не сдержавшись, грустно усмехнулась Элис, а из глаз всё бежали, бежали две упрямые, неудержимые прозрачные струйки.

-Ты должна соблазнять и восторгать! Сейчас и всегда! Ты этого достойна!..., - ласково и неумолимо требовал с экрана очень приятный женский голос, будто тающий в сладком пространстве.

На следующем канале снова были новости.
-…школы острова Лафери. Старшеклассники двух выпускных классов танцевали на ночном новогоднем балу, когда в здание ворвались террористы.

Детей и дежуривших на празднике нескольких преподавателей и родителей боевики подвергли чудовищным пыткам, истязаниям, большинство жертв было изнасиловано, затем убито.
Здание школы было подожжено и сильно пострадало.

На сегодняшний день погибшими считаются пятьдесят два человека, в том числе, сорок пять учащихся, пятнадцать – пропавшими без вести.
Ответственность за теракт взяла на себя ортодоксальная националистическая группировка острова Льва…

-Yes!Yes! Oh, oh... It's wonderful! - новости прервала реклама бытовой техники европейской фирмы: красивые полуобнаженные женщина и мужчина страстно, со стонами ласкали друг друга на белоснежной стиральной машине.

Элис захлебнулась в беззвучных рыданиях.

-О-о-о! Гоо-споди! Го-о-споди! – только шептала она. – Что же МЫ делаем?! Останови НАС!!! Всех!!!

Эдвин, внешне равнодушный, переключил назад. Реклама продолжалась.

-…Как хозяин моих собак, я забочусь об их здоровье. Собакам необходимо полноценное питание. И они, поверьте, отблагодарят вас.

Я советую всем собаководам дарить своим питомцам только корм «Канин-био».
Это новейшие технологии сохранения питательных веществ и соблазнительного собачьего вкуса.
Посмотрите, какая блестящая, шелковистая шерсть! Это потрясающе! Не каждый заботящийся о себе человек может похвастаться такой шевелюрой!
Мои собаки сыты и довольны. Они всегда в форме и играют целыми днями.


Словно улыбаясь, собаки на экране, действительно, носились по ярко-зеленой лужайке, скалили свои пасти, высовывали похожие на розовые детские лопатки языки, а потом с аппетитом хватали из подставленных хозяйскими руками мисок напоминавший живое мясо корм…

По другому каналу показывали криминальную хронику.
-…по свидетельству врачей, стало хроническое недоедание, вызвавшее тотальный гиповитаминоз, который и повлек за собой смертельный исход.
Родители мальчика, оба безработные, утверждают, что у них на протяжении нескольких месяцев не хватало средств, чтобы кормить ребенка и покупать ему необходимые витамины.
И мать, и отец умершего мальчика сейчас также находятся в центральной больнице, у них высокий дефицит массы тела.
Сейчас врачи и следствие пытаются установить, была ли у них возможность сохранить жизнь ребенка, и в состоянии ли теперь эти родители предстать перед судом за ненадлежащее обращение с сыном…

-…Канин-био – ваша собака здорова и красива! Как хозяин моих собак, я забочусь об их здоровье. Собакам необходимо полноценное питание. И они, поверьте, отблагодарят вас. Я советую всем собаководам дарить своим питомцам только корм «Канин-био». Это новейшие технологии сохранения…

-Это опять…, - всхлипнула Элис.

-Ты должна соблазнять и восторгать! Сейчас и всегда! Ты этого достойна…! - сладостно-шепотно.

-Возьми быка за рога! Будь собой! Отдайся жажде страсти! Пей "Жажду сласти"! - брутально-требовательно.

-...аромат свободы и любви, который не кончается. Который всегда с тобой..., - томно-женское.

-...делай это с нами! Делай, как мы! Знай: ты - лучший! - подростково-развязное.

-Yes!Yes! Oh, oh..., - постанывая от удовольствия. - It's  wonderful!...

Реклама, казалось, шла теперь по всем каналам, и после предновогодних развлекательных передач, и после страшных и траурных новостей.
От нее невозможно было скрыться, избавиться, кроме как выключив телевизор.

Элис вспомнила, как с месяц назад она, приготовившись к Святому Причастию, вдруг, казалось, беспричинно проснулась очень рано утром и, еще лежа в постели с закрытыми глазами, - нет, не услышала, - почувствовала внутри себя собственный голос, который говорил что-то непрерывно и бурно, настойчиво, неотвязно, требуя каких-то рассказов, ответов, поделиться своими мыслями. Грязно об отношениях между мужчиной и женщиной.

«Это не я, я совсем не хочу об этом говорить! - несмело от такой наглости, неприятно изумилась тогда Элис. - Хватит!»

Она хотела сказать еще что-то, вразумить саму себя, но противный голос не давал и секунды, чтобы набрать в грудь воздуха, чтобы достойно ответить, остановить эту грязь, хотя бы подумать против.

Она лилась, эта грязь, как из канализационной трубы - жижа нечистот, непрерывно, с ужасным напором и хлюпаньем изливаясь, заполняя всё вокруг себя, замарывая всё, с чем соприкасалась.

До Элис быстро – не больше, чем за минуту, дошло осознание собственной ничтожности и бессилия перед этой ужасной, безжалостной силой, дошло, что это вовсе не она сама, Элис, говорит, что это что-то в ней – чужое, тёмное.

И она, улучив какое-то краткое мгновение между жижей слов ЭТОГО,незаконно поселившегося в ней, крикнула мысленно.
Коротко, отчаянно и убежденно: «Господи, помилуй меня!» И - снова и снова, чувствуя, что становится легче и легче: «Господи, помилуй и спаси! Избавь меня, Господи, грешную!»

Грязное наваждение ушло быстро и без возврата – противный внутренний голос, несший мерзость и непотребство, замолчал.

В храме на исповеди священник сказал Элис, что это был не ее голос, а прилог беса. Посоветовал освятить квартиру, что они с матерью и сделали.

Теперь, слыша нескончаемую напористую рекламу, основанную на возбуждении телесных чувств, словесный понос, слишком быстро несущий информацию, которую мозг не в силах четко обработать, даже отсеять ненужное от нужного, - Элис вспоминала тот прилог.
Это было то же самое. «Господи, помилуй!»

Она в одно мгновение вспомнила и другое – как говорят по телевидению новости. Раньше дикторы с любовью выговаривали, кажется, каждое слово, будто хотели подчеркнуть его человеческую красоту и смысл.

Теперь – это была жуткая, беспощадная атака переизбытка совершенно ненужной, бесполезной информации на мозг.

Информация стремилась, лезла в организм, в душу отовсюду: на экране справа отображался в виде меняющихся полос столбца прогноз погоды по городам всего мира, слева – с перерывом в пару секунд менялась реклама спонсоров программы, снизу непрерывно шла лента общемировых новостей – от политических до спортивных, а под ней – лента изменения курсов мировых валют по данным различных крупных банков.

И, наконец, посреди всего этого – трансляция самой передачи с диктором, тараторящим всё о той же валюте, ее индексах и их динамике, о банкротах и о тех, кому с этим, напротив, повезло.

Диктор или, еще лучше, дикторша были красивы и до того соблазнительны, что бедный мозг не понимал, что ему следует делать: то ли подчиняться «основному инстинкту», то ли слушать новости.
И всё это – на фоне быстрого темпа и ритма однообразной музыки…

Были познавательные передачи, например, о том, как производят различные вещи: часы, спички, фортепиано, бюстгальтеры, бритвы, шариковые ручки, мячи и т.д., и т.п., и др.
Каждый рассказ о полном цикле производства любой из этих вещей занимал не более трех минут.
Для специалистов эта информация была смешна, ненужна.
Для всех остальных – зачем она была нужна всем остальным, эта информация, вливаемая в мозг со скоростью звука?

Элис закрыла глаза.
Муть. Муть мелочей. Ритм мелочей, подминающий под себя мозг, властно вгоняя его в резонанс – с собственной мелочностью.

«Задыхаюсь. В этом суетливом растаскивании, растерзании по мелочам можно только задыхаться, захлебываться».
Она посмотрела на Эдвина, потом в открытое окно, где тихонько шелестела листва сада, кто-то мерно, неторопливо жужжал, свистел и чирикал.

Там всё было цельным, настоящим. Там было всё.

Элис тихо застонала, закрыла лицо руками, но тут же снова отняла их от лица.

Эдвин опять переключил канал.
 -...Собакам необходимо полноценное питание. И они, поверьте, отблагодарят вас. Я советую всем собаководам дарить своим питомцам...

Это снова повторялась та же реклама – все строго по тарифу, за сколько уплачено телекомпании производителем корма «Канин-био».

Эдвин вдруг вскочил с такой силой, что Элис упала на бок на диван, в ужасе глядя на него.

-А-а! – страшно закричал он, сжимая ладонями голову, переполненную отвратительной информацией. – Собакам нужно полноценное питание! – он подскочил к телевизору и стал колотить по экрану пультом – по улыбавшимся, осклабившимся мордам невинных псов – колотить с такой ненавистью и исступлением, что Элис затрясло нервной дрожью. – Собаки должны быть в форме! А когда голодные люди встанут на этих господ, те спустят своих собак!
Здоровых! Сильных! На полноценном питании!
Спустят на голодных людей!
Смотрите, как хищно они глядят на нас! На НАС!!! – он остановился и замолчал, лишь когда разбитый экран потух, и телевизор заискрил и задымился.

Элис боялась подняться с дивана. Эдвин нагнулся и сам выдернул электрический шнур из розетки.

В дверях стояли ошеломленные, но понимающие, жалеющие его, муж и жена Валенси и сам Сатори.

-Простите, - успокоившись, сказал им посеревший, постаревший Эдвин. – Я все возмещу, отработаю и починю. Простите.