Сбыча всех мечт Повесть моей амурной жизни Гл1

ДВОЙНАЯ ЗАСАДА
  Натура я была с детства влюбчивая и чувственная. С Лолитой меня никто не сравнивал – Набокова тогда еще не читали, но определенный женский шарм во мне проявляться начал с пеленок, потом был перерыв на подростковость – дурнушество, а  окреп шарм в мои 14 лет. Тем более, все условия для «чувства разбередить» – были. А именно:  год за годом поездки в пионерлагеря на море, где девчонки сплошь влюблялись, охали, дрались с мальчишками, тем самым напарываясь на первые прикосновения противоположного полу. В смену, когда я закончила восьмой класс, в нашем первом отряде творилось что-то невообразимое: одна дама-переросток вообще бегала к местным пацанам на ночь, вторая, которая иногда ложилась спать на постель первой и в свои 14 имела мягкий, бесхарактерный бабский нрав, очень пышную грудь и сформировавшуюся круглую задницу, «принимала» у себя под простынею самого возмужавшего пацана из нашего отряда, у которого уже были золотые зубы. А постель та стояла рядом с моей.
Я, как полный лопух, понятия не имела, почему они там под простынею пыхтят и возятся. Да мне и не очень-то хотелось узнать – я понимала, что это что-то очень взрослое, чем они занимаются  рановато, и мне хватало этого осознания. С мальчишками я не дралась из принципа. Мне это было чуждо. Я была все еще по-подростковому гордячка-отличница, которая считала ниже своего достоинства подобным образом себя вести. Девчонок воспитательницы поучали, что надо брать с меня пример. Мальчишки меня уважали. (Кстати, драться-щекотаться, щупаться и визжать я до сих пор терпеть не могу. И мужчины, которые себе позволяют подобным образом распускать в отношении меня свои клешни, как и языки с пошлыми намеками, всегда вызывали и вызывают во мне мягко говоря досаду).               
         В общем, раздражающих факторов было предостаточно. Те подруги, что с мальчиками не спали, стреляли глазками и вздыхали. Я ж чувствовала себя изгоем: как-то не получалось на кого-то глаз положить, кокетничать, заигрывать. Помог случай. Меня и еще одного хорошо рисующего мальчишку посадили (в отличный денек, когда только купаться да загорать!) оформлять отрядную стенгазету. Ну, рисуем, посапываем, как-то дружно, но натянуто общаемся. Он такой ничего себе: еще узковат в плечах, но стройные накаченные ляхи, сочные губы, шапка жестко-волнистых черных волос, выразительные глазки. Немного кукольный персонаж, но на неразборчивый девичий вкус – очень даже ничего…Ну, рисуем. И вдруг какой-то неверный жест – на! На наш плакат трудовой разливается бутылка пепси! И мы…дружно падаем со смеху. Почему произошла такая разрядка, почему ни я, ни он не огорчились, не заорали? Ну, кто б знал. Именно это ему во мне и понравилось – что я засмеялась. Что я – свой в доску пацан.
Понеслось. С его подоконника была стерта выжженная увеличительным стеклом в прошлом году надпись «Я люблю Аню» (красотка Анька уже второй южнолагерьный сезон водила Сашку за нос, то приближала, то отталкивала. Капризная и самовлюбленная была девчонка), и, соответственно, выжжена надпись «Я любою Свету».               
Мистически настроенные девчонки брали спящего Сашку за руку и спрашивали, кого он любит. Он выдавал мое имя (насколько это правда – история умалчивает). Мы, нарядившись в национальные костюмы, пели для своих и для пришедших на концерт адыгейцев «Эльбрус красавец» и выплясывали лезгинку, в день Нептуна я танцевала восточный танец, чем окончательно повергла Саньку в бесбашенную влюбленность.
Мы с утра до вечера ходили, взявшись за руки. Из Тюмени приехала обеспокоенная Сашкина мама, чтоб понять, что с ее поздним сыночком ничего плохого не произойдет. Меня почему-то покоробило их панибратство: Сашка бил маму по плечу, здоровался с ней за руку. Непонятные, неискренние отношения. Мама увидела правильную меня, успокоилась – уехала. Нам с Санькой предки по такому влюбленному случаю сделали путевки на вторую смену. Идиллия продолжалась. Пора было начать целоваться.
Где? За густыми кипарисами у ограды лагеря (лагерь был в школе). С той стороны рос не менее густой орешник, поэтому мы были вне зоны видимости. Блин, сколько там было собачьих и не только фекалий! Но – выбора нет. И вот южный вечер, во всю моченьку трещат цикады, вокруг изрядно смердит, мы выискиваем пятачок, где можно не вступить в дермецо, если качнет, и пытаемся поцеловаться. Господи, какой же был облом! Ни ему, ни мне никто не сказал, что бывают там захваты губами, какие-то языки. Два юных придурка долго-придолго держат губы в чмоке и про себя негодуют, почему ж это так неинтересно и скучно – целоваться?! Но раз так делают все взрослые, значит, так надо. Саша все это время терпеливо держит меня за талию. В общем, все счастливы, что это таки произошло.
В «пересменку» едем на Домбай – горный курорт, где можно увидеть лыжниц в бикини и надышаться самым лучшим в мире суперкислородным и суперчистым воздухом, продлить себе таким образом жизнь. Где-то в степях Кубани в автобусе я засыпаю от духоты, от которой не спасают стены абрикосовых деревьев по обочине дороги – Санька чуть ли не восемь часов держит неподвижно затекшую руку, к которой я прислонилась. В общем, все трогательно. В палатках Домбая ночью тоже все отлично-невинно. Просто никто не знает, как это делать винно. Просто на улице так магически красиво мотыльки атаковали фонари, что гораздо интересней смотреть на эту желто-черную вьюгу, чем как-то там неуклюже пытаться обниматься  на вялопружинистой постели.
Вторая смена проходит не менее идиллически-тупо. Нам завидуют одноотрядники. Один вьюноша со слезами скорби признается, что на месте Сашки должен был быть он, но он не решился вовремя признаться мне в чувствах – и вот его опередили…а пацан был самым живым и жгучим из всего отряда. Но я, правильная девочка, дала ветренику-интригану гордый отпор. Тем паче для меня круче Сашки не было: он же был отрядный барабанщик, и так четко и быстро лабал палочками по бубну! А я еще в седьмом классе в своем дневнике писала (откуда берутся такие мысли у малюток? Думаю, из антропоморфной мансийско-шаманской памяти – не иначе), что для меня в музыке важнее всего ритм, и в жизни – ритм. И восхищалась ломаными синкопами Шостаковича и …четкостью Сашкиных палочек…
Все однажды кончается. После второй смены я уехала в Заводоуковск, Санька – в Тюмень. Началась учеба. Слали друг другу восторженно-слезливые письма, он выслал фотку, где ему лет 11. Во балда! Нафиг мне такой, хоть и кукольный,  малютка – что я подружкам буду показывать?! Окончательно меня добил его приезд ко мне в гости. Да, я мучалась от осознания того, что я по-прежнему, как в детстве, непостоянна и ветрена, что за месяц-полтора уже начала подзабывать свою любовь, остыла. Что вообще, получается, любить не умею!.. Но то, что сталось с моим Санечкой – было невыносимо! На его дурнеющем-грубеющем от возраста личике (а это был тот самый тип, когда куколка-подросток превращается в низкорослого, зажатого, с безвольным подбородком и нечистой кожей юнца)…меж бровей вскочил огромадный гнойный фурункул! Все! Любовь умерла! Я еле скрывала подступающую тошноту, увидев своего недавнего возлюбленного… Вот такая двойная засада: «поцелуи» и фурункул. Вот такой неловкий опыт влюбленности.
…Я перестала писать Саньке. Спустя совсем немного времени, увлеклась кудрявым одноклассником соседки. Так же быстро к нему остыла. Но уже простила себя: что ж, если я такая непостоянная! Юноша пытался покончить с собой – кинулся под машину, но в последний момент испугался.  Потом меня до дома провожал самый крутой парень в школе, красавец с волевым подбородком и похотливыми глазками. Этот пытался на одной вечеринке меня как-то слюняво облобызать – и здесь меня чуть не вырвало. Он говорил, что ему нравится моя чистота, гордость и нетронутость. С восторгом слушал, как я играла ему Шопена и Бетховена.  Но моя мама, почуяв, что это кончится тронутостью, пресекла его ухаживанья. Тем более,что она была завучем, и вся школа ее боялась. После я втюрилась в соседа напротив, часами по ночам сидела у окна и ждала, когда он выйдет на балкон. Он выходил, я вздыхала, сердечко сжималось…Потом оказалось, что он выходил смотреть в окна моей подруги Наташки, соплИ, которая была младше нас на три года, но вымахала глазастой и длинноногой. А меня, оказывается, все это время любил другой мой сосед. Однажды это выяснилось. Его звали Серега. Это была та самая нелепая первая моя любовь, больная, нервная садо-мазо,  которая покалечила мою душу, заставила неверно относиться к телу, оставила клеймо на всей дальнейшей моей биографии... В душевные раны подлили яду и … Сашкины родители. Как это было – в следующей главе…