Козачество, Господом благословенное

Для каждого, кто пребывал на Запорожье, бой литавр означал сигнал к немедленному сбору на майдане. Время было обеденное, и поэтому сечевики собрались быстро. Наскоро проглотив свою порцию соломахи, тетери или щербы, которую выставили на столы-сырны куренные кухари, козаки поспешили к церкви.

На месте общего сбора, на сечевом майдане, всегда был порядок. Чисто. Майдан посыпан белым днепровским песком. Каждому куреню отведено своё особое место.

Обычно перед помостом всегда собирался Каневский курень, рядом с каневцами становился Батуринский, потом располагался Незамайковский курень, потом Переяславский. А дальше по кругу выстраивались целых два: Стеблиивский-Высший и Стеблиивский-Низший. Рядом становились козаки Пашковского, Васюринского, Ирклеевского и ещё Бог знает каких куреней. А ещё дальше стоял Щербиновский курень, и замыкал это широкое коло Полтавский курень, примыкавший опять же к Каневскому, но с другого боку.

Были на Сечи и другие курени: Черкасский, Корсунский, Уманский и даже Татарский. Были и ещё курени: Сергиевский, Половичевский, Калниболотский и Титаренков. Но в эту пору, в разгар лета, курени козацкие были малочисленны. Разошлись козаки по Запорожью да по украинам в заботах своих. Кто на пасеки, кто на ловы звериные и рыбные, кто к табунам и отарам на Великий Луг, кто дикий мёд промышлять, а кто и на промысел козацкий – на степные шляхи и днепровские перевозы. Козаков на Сечи оставалось так мало, и состав куреней был так непостоянен, что и места им никакого не отводилось. Где станут, там и хорошо.
А нет какого из них на майдане, значит – и на Сечи его нет.
Одно слово – Лето.

Козаки Полтавского полка, нёсшие коронную службу, становились с земляками рядом.
- А що, браття, приймете нас до свого куріня? – спрашивал козак Полтавского полка Мусей Божия Молитва у своих земляков-запорожцев.
- Ні, не приймемо, – отвечал ему козак Полтавского куреня Нечипор Голый.
- Чому? – искренне удивлялся Мусей.
- А тому, – отвечал Нечипор. – Тільки тобі половина котла нашого на одного зуба, а інша половина – на один ковток.
- Брешеш, братику, я мало їм, – обижался Мусей.
- Е, ні. Сам ти брешеш. Бачив я, як ти їв – то аж упрів, а як працював, то аж задрімав.
Любили запорожцы добрую шутку. Да чтобы шутка эта была к месту. Майдан грохнул от смеха.
- Гей, Якиме! – кричал запорожец Семён Бесштанный своему знакомцу из Петрашовой полковой сотни Якиму Глухому. – Ти сьогодні так вирядився, що як подивишся, то зразу й подумаєш: ну, зовсім Яким козак, тільки шапка не так! А потім придивишся – та ні, неправда моя. Яким усе ж таки козак, як і всі коз;ки, от тільки чубина росте зі сраки!
На что Яким вряд ли обижался, поскольку не случайно у него была такая фамилия – Глухой.
- Отак ви, хлопці, дослужилися вашим панам. Купували хліба, а купили хріну. То треба їсти, – задирал бывших реестровых ещё один острослов по имени Юрась Халепа.
- Бачили очі, що купували – їжте, хоч повилазьте! – подхватывали эту шутку другие козаки и расплывались в сочувствующих улыбках.

На помосте показалась сечевая старшина. Каждый из старшин нёс с собою знак своего достоинства: кошевой атаман держал в правой руке большую богатую булаву, кошевой судья был с серебряною печатью, кошевой писарь с серебряной чернильницей-каламарём4, а куренные атаманы с перначами за поясом, войсковой есаул нёс войсковое знамя5. Майдан поутих. Вот явился и батюшка сечевой церкви, начал служить молебен:
«О Пресвятая Владычице наша, Дево Богородице, Одигитрие, покровительнице и упование спасения нашего! Се в путь предлежащий, ныне хощим отлучитися и на время сие вручаем Тебе, премилосердой Матери нашей, душу и тело наше, вся умныя и вещественныя силы, всех себя вверяя в крепкое Твое смотрение и всесильную Твою помощь. О благая спутнице и защитнице наша! Усердно молим Тя, да не ползок путь наш сей будет, руководствуй нас на нём, и направи его, Всесвятая Одигитрие, якоже Сама веси, ко славе Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Буди нам во всём Помощнице, наипаче же в сем дальнем и многотрудном путешествии соблюди нас под державным покровом Твоим от всяких находящих бед и скорбей, от враг видимых и невидимых, и моли о нас, Госпоже наша, Сына Твоего Христа Бога нашего, да послет в помощь нам ангела Своего мирна, верна наставника и хранителя, да якоже древле даровал есть рабу Своему Товии Рафаила, на всяком месте и во всякое время хранивша его в пути от всякаго зла: тако и наш путь благополучно управит и сохранив нас небесною силою, – здравых да возвратит нас, мирно и всецело к жилищу нашему, во славу имени Своего святаго, славящих и благословящих Его во вся дни живота нашего, и Тебя величающих ныне и присно, и во веки веков. Аминь».
На этом батюшка отслужил.

Кошевой атаман вышел вперёд, поклонился товариществу и спросил:
- Дозвольте, шановне товариство, слово до вас мовити?
Майдан отозвался благосклонно. Со всех сторон послышалось:
- Говори!
- Дозволяємо!
- Кажи, а ми послухаємо!

Кошевой говорил о том, что и так все знали. О последних событиях в Полтаве, о своеволии Яремы, о бессилии против него короля и сейма.
Майдан некоторое время слушал, потом огласился выкриками:

- Знаємо!
- Чули вже!
- На Ярему треба йти!
- На ляхів!
- Смерть їм усім!
- На війну!
- Війна!
- Кажи, що робити!

Кошевой поднял булаву, символ своей власти на Запорожье, и голоса постепенно стихли.

- Що маємо робити, запитуєте. А що ми можемо? На Ярему йти нам закон забороняє. На ляхів теж за Ординацією не маємо права. І поклялися ми в тому словом святим. Та й за ким іти? За Ілляшем? За Барабашем Іваном? За Комаровським? Так вони усі збираються до короля їхати зі скаргою. А ви всі знаєте, і добре знаєте, коли наші у Варшаві, то ніякої війни бути не може.
І що тут маємо робити. Можливо, хто інший знає і скаже. А як по мені – чекати треба. Терпіти і чекати. І готуватися.

Майдан был недоволен такой речью своего кошевого. Майдан не понял такую речь и не принял. Майдан заволновался.
- Так терпець урвався!
- Який такий закон?
- Чому це ми права не маємо?
- ка Ординація? У бік тобі дишло.
- Хто поклявся, нехай потім і покається.
- Клявся рудий у гречку не стрибати, та в усьому селі – діти руді.
- Ото сказав – як у воду дунув.

Под шум голосов и выкрики недовольных от старшины отделился куренной Полтавского куреня Мартын Пушкарь, младший брат Стефана.

- Шановне товариство, браття! – его зычный голос перекрыл шум майдана. Козаки опять настроились слушать.
- Браття! – повторил Мартын. – Знаємо, що в Полтаві відбулося! Та хіба ж воно тільки в Полтаві? І хіба ж тільки зараз? Усюди, в усіх землях наших таке відбувається. Біда скрізь одна – катують і вмерти не дають.
І що маємо робити? Теж знаємо! Бити катів, бити ляхів. Ярему бити! Так їх бити, як наші славні побратими били. Як Сулима, як Гуня, як Острянин. Добрі вояки були і голови неабиякі мали. Та чи вдалося їм добитися волі? Чи пересилили вони ляхів? І це ми теж знаємо – ні! Тільки свої голови поклали. Та й не тільки свої.
Майдан молчал. Майдан задумался. Мартын Пушкарь после паузы продолжил:
- Добре сказав кошовий наш – з ким іти й за ким іти? Є у нас булава, але до булави треба і голови. От і давайте радитися про те, хто нас поведе.
Козаки стояли молча, почёсывая чубатые головы.

- Згода! – послышался голос Степана Жилы, известного всем козака Незамайковского куреня. – Складно сказав курінний полтавський. Маємо гетьмана обрати, як у старі часи. Та до справи. Щоби жити, козак має татарина, ляха та жида бити!
- Так, браття! – отозвался не менее известный товариществу Василь Раздайбеда, козак Каневского куреня. – Тільки не гетьман нам потрібний. Гетьмани вже були, і куди завели? Виберемо отамана наказного. І такий є – наш канівський курінний Хвесько Безносий. Його в атамани!
- Хвесько добрий козак, і курінний з нього непоганий! – подал голос от Батуринского куреня козак Давыд, которого все называли Болгарином. – Та тільки чому саме його? Я пропоную в отамани свого курінного Гарбуза Наума. Усі знають, як він татарву бив під Мошнами.
- Так то було ще за царя Панька! Прокинувся Іван, як циган коней вкрав! Згадала курка торішнєє просо! – раздались возмущённые выкрики сразу от нескольких куреней.
- А чим ваш Наум за нашого Гаврила кращій? – кричали переяславцы.
- Нащо нам ваш Гаврило, як ми хочемо свого Луку, – перекрикивали их стеблиивцы.
- Ні вашого Луки, ані Гаврила не бажаємо. Нашого Кіндрата Губатого в отамани! – перекрывали их выкрики другие стеблиивцы.

И майдан надолго погрузился в словесную перепалку. Козаки разных куреней с пеной у рта и глазами навыкат доказывали необходимость своего и только своего выбора. Кое-где доходило и до кулаков.

Как только затрещали свитки и нательные рубахи, как только показалась первая розовая юшка из разбитых носов, кошевой поднял свой пистоль и выстрелил в воздух.
- Тихо, браття! Тихо! – прокричал кошевой. – Бачу, дехто забажав надати роботу січовому судді! Забули, чого зібралися?! Битися й дурень уміє. А хто буде справу вирішувати?!

Услыхав голос своего предводителя, козаки постепенно приходили в себя. Смешавшиеся было курени возвращались на свои места. Когда майдан окончательно успокоился, кошевой продолжил:

- От я й кажу, що всі ті, хто над нами Ординацією поставлений, збираються до Варшави та до короля Владислава. І Караімович, і Петро Комаровський, і Барабаш. І ще один добрий козак з ними збирається. Сотник чигиринський Хмельницький. Не такий вами знаний, але розумний. Допомагає скаргу до сенату скласти про утиски наших вольностей та про ті неподобства, які чинить шляхта людям у землях наших. Тому ніякої війни зараз бути не може. Вони поїдуть до чорта в зуби, а ми війною підемо? І що тоді з тими посланцями буде в тій Варшаві? – Отож!
Тому я й кажу, – продолжал кошевой, – усі, кого тут товариство пропонувало – люди достойні і козаки знані. Але гетьмана або отамана наказного вибирати зараз не можна. Не можна нам зараз порушувати ту кляту Ординацію, із якою самі ж і погодилися. Скільки повних куренів на Січі? Один, два – та й усе. І скільки в цих куренях козаків? А війна людей їсть і кров’ю запиває.
Пропоную вам, браття, свого посланця відрядити. І не до короля і сенату, а до того козака, про якого я тут уже згадував. У Суботов до Хмеля. Я його знаю як доброго товариша и людину письменну. Він листа складає, то нехай і наші скарги запише. А посланцями нашими нехай будуть брати Пушкаренки – Мартин та Стефан, які Хмеля знають більше мого і з ним товаришують.
Хто зі мною згоден, переходь на праву руку від мене, а хто ні, то на ліву.

Майдан опять загудел:
- Своєї голови не маємо, то ніякий Хмель не допоможе!
- Хмель? Хто такий Хмель?! Хто про нього чув?
- Та той самий писар, що на Масловому Ставі був.
- А це не той Хмельниченко, що був потурчився?
- Сам ти потурчився, а він покатоличився.
- Як хміль у голову б’є, знаємо добре. А про вашого Хмеля майже нічого.
- Каламар замість шаблі – діла не буде!
Майдан пришёл в движение, строй смешался, козаки переходили кто направо, кто налево.

Козаки Полтавского куреня как один перешли на правую сторону. К ним присоединились оба Стеблиивских куреня, весь Щербиновский и Незамайковский курени, почти весь Переяславский и половина Батуринского куреня. Из Каневского и малых куреней на правую сторону перешло немного козаков, сотни две. Полтавский полк как уже не реестровый, но ещё и не включённый в Войско Запорожское, остался на месте.

После такого своеобразного голосования братья Пушкари, Мартын и Стефан, сразу же начали собираться в дорогу. На Суботов. К Хмелю.

А Сечь зажила своей повседневной жизнью, какой жила с тех самых пор, когда собрался на Запорожье самый первый кош, и когда возвели козаки первую церковь.
Одни разбрелись по приметным местам и затеяли игру в кости, рядом с ними обосновались заядлые картёжники. Вторые занялись тем, что подыскали себе подходящие лежбища да и завалились спать до самого вечера. Третьи собрались на своё веселье – вызвали скрипачей, свистунов, цимбалистов и лирников да ну песни кричать, а потом и в пляс пустились. Да так и протанцевали до глубокой ночи. Четвёртые собрались ещё по каким-то неотложным делам.

Больше всего козаков двинули через сечевые ворота вниз, на базарную слободку, в сечевое предместье. Здесь проживали и вели своё дело те, кто обслуживал Сечь, но в неё не допускался.

Именно здесь, в базарной слободке, можно было коня подковать и заказать у кузнеца какую-нибудь нужную вещь. Здесь можно было заказать себе новый кунтуш, богатую свитку, самые широкие на всей Сечи шаровары. Или лишиться последней рубахи. Именно здесь в какой-нибудь лавке можно было купить всё, что в глаз упадёт. А не купить – так выменять всё, что ни захочешь, на всё, что ни попадя. А если и не выменять, так в долг взять. Потому что козак живёт не тем, что у него сейчас есть, а тем, что в бою добудет.

Но самое главное, так это то, что в базарной слободке обитали многочисленные корчмари и шинкари с привозным и самогонным дьявольским зельем. Именно здесь на полках рядами стояли заветные шкалики и полушкалики, штофы и штофики, фляги и кварты. Именно здесь можно было найти наполненные доверху корчаги, кувшины, вёдра, жбаны и целые бочки огненной горилки, духмяного мёду, пахучей наливки.Или какой-нибудь барбосянки из перебродившего изюма, вишни, дикой груши, яблока, сливы, тёрна, настоянной на дубовой коре, на имбире, на зверобое, на шиповнике, на боярышнике или на молодых сосновых шишках, и сдобренной ванилью или корицей. Причём, для каждого хмельного питья была строго предписана своя отдельная ёмкость. Пиво наливалось обязательно в дубовые бочки, мёд – в липовые, а горилка – только в еловые. Барбосянку можно было наливать куда попало, хоть в лошадиное корыто.

В этот летний день козаки Полтавского куреня собрались в базарной слободке на проводы. Провожали своего побратима и доброго товарища, «деда» запорожского Малка Костоглота, который жил-жил, ворога бил, а под конец своей вольной жизни решил «спасаться».

Обычай этот был давним, и «спасались» христовы воины с тех самых времён, когда на Сечи первые козаки состарились, а в Святой Руси появились те Божьи обители, которые могли приютить стареющих запорожцев. Любой сечевик, почувствовавший, что ослабели его руки и уже не могут нанести сабельный удар с обыкновенной точностью и силой, что глаза его стали не такими зоркими, а ноги не такими быстрыми, любой сечевик, уверившийся, что в смертельном бою он уже не помощник своим побратимам, мог объявить о своём уходе и намерении спасти свою грешную душу.

Мало их было на Сечи. За всю историю козачества и одного полного куреня не наберётся. Не в святой обители, не в молитвенном уединении и не от старческой немощи обычно умирали козаки. Воинство запорожское в самом расцвете сил и в смертельном бою отдавало Богу свои души. Но были и те, кому удавалось пережить своих товарищей и самим предать себя в руки Господа.

Полтавский курень провожал своего побратима и старшего товарища по заведённому обычаю.

Козаки собрались в одном из шинков базарной слободки за широкими столами. Кошевой атаман всего Коша Запорожского поднял первую чарку за славу и верность доброго козака Малка Костоглота, который все свои силы отдал служению во благо товарищества и в битвах за вольности запорожские себя не жалел.

Мартын Пушкарь как куренной атаман поднял вторую чарку за верного христианина Малка Костоглота, который смолоду защищал веру Христову и народ крещённый, сам в вере был твёрд и многих христовых воинов выучил.

Третью чарку поднял побратим Малка Костоглота и сам добрый козак Петро Сивый. Он поднял чарку за то, что такого кровного брата, как Малко, ни у кого в целом свете не было, нет, и не будет. И ещё за то, что жив до сих пор он, Петро Сивый, только потому, что побратим его Малко не один раз отводил от него вражеские удары, а однажды подставил свою грудь и под пулю, прикрывая товарища. И только потому стоит сейчас Петро Сивый с чаркой в руке, что есть на этом свете такой козак, как Малко Костоглот. Слава ему!

«Слава! Слава! Слава!» – ответило на это товарищество.

Четвёртую чарку поднял сам Малко Костоглот. Поднял с благодарностью всему Кошу Запорожскому и товариществу за верность и веру, за воинскую науку и дружбу такую, какой ни в одной земле и ни у одного народа не найти. И ещё благодарил старый козак Малко своих товарищей за всё, что у него было, и за всё, что у него сейчас есть.

Много ещё добрых слов говорили козаки о Малке и многократно поднимали свои чарки в его честь. Много было выпито крепкой горилки и много было съедено жареного мяса. А потом всё это было ещё и запито свежесваренным пивом и молодым майским мёдом.

После того, как всем, кто хотел сказать своё слово, такая честь была оказана, Малко Костоглот поднялся, вышел из-за стола, низко поклонился присутствующим, Сечи и Кошу, сел на подведённого коня и отправился в Пустынно-Николаевскую обитель7. В дальней дороге его вызвались сопровождать побратим Петро Сивый и все желающие, которых оказалось немало.

Число сопровождающих увеличивалось по мере того, как на отдельный воз шинкари вкатили большую бочку горилки и две бочки чуть поменьше, да бочку солёной рыбы. А на второй воз погрузили несколько мешков со свежевыпеченным хлебом да несколько бочонков мёду, да круги сыра, да Бог его знает сколько фунтов солёного сала, да целые вязанки лука, да плетёнки чеснока, и ещё что-то ароматное зелёное, и ещё что-то пахучее сверху.

Всё это богатство было закуплено у шинкарей самим Костоглотом, хранившим некоторый денежный запас именно на этот случай у тех же шинкарей. Много лет назад после удачного морского похода к турецким берегам Малко отдал добытое честному иудею на сохранение и приумножение. Отдал с наказом – не давать ему ни одной монеты целых пять лет. Если трезв будет – не давать, если пьян будет – не давать, если жив будет – не давать, как бы он ни просил. Хоть бы и убить грозился, хоть бы уже и саблю достал или нож к горлу приставил, всё одно – не давать.

Прошло с тех пор не пять, а два раза по пять лет, и вот оно – как находка какая! Хватило и на стол, и под стол, и на проводы. Да и козаки Полтавского куреня своей складчиной не обделили, а в конце ещё и шапку по кругу пустили. И не одну. Вот оно и собралось. А как же?! Хоть и грустный это праздник, но праздник! Пусть браты-товарищи выпьют вдоволь да поедят всласть. А чтобы те, кто провожать подрядился, в пути не умерли от жажды, и чтобы от голода у них животы не свело, и потребовались те два воза.

К этому отряду присоединились и братья Пушкари. До межи Самарской паланки, на территории которой и находился монастырь, им было с этой компанией по пути. Стефан Пушкарь взял с собою своего джуру и крестника Северина Пащенка.

Пьяная и сытая толпа запорожцев во главе с Малком Костоглотом весело, с песнями и танцами, прошлась по базарной слободке, щедро угощая каждого, кто встречался на их пути. На краю слободки Малко слез с коня, посмотрел на Сечь, поклонился ей, трижды перекрестился на купол сечевой церкви, обернулся к товарищам и сказал:
- Простіть мене, браття, за все, що наробив я на цьому світі.
- Бог простить, – отвечало товарищество.
- Простіть за все, чого для вас не встиг зробити, – сказал Малко.
- Бог простить, – ответили запорожцы.
- І третій раз простіть мене, браття, за все, – произнёс Малко Костоглот.
- Бог простить, – сказали товарищи.

***
От Микитина Рога до Самарского перевоза ехать всего-ничего, каких-то два дня. Козаки добирались неделю, останавливаясь на каждом зимовнике, задерживаясь в каждом рыбацком стане, а то и просто разбивая стоянку на берегу Днепра. Там, где ночь застала.

Ехали козаки весело, перепели множество песен, а горилки перепили столько, что больше никому и не выпить.

Го-о-омін, го-о-омін,
Гомін по діброві,
Туман поле покриває.
Гей! Туман поле,
Поле покриває,
Мати-Січ сина проводжає!
Гей, туман поле,
Поле покриває,
Мати-Січ сина проводжає!

Іди, сину,
Іди пріч од мене,
Нехай тебе Орда візьме!

Гей, мене, мамо,
Мене Орда знає
Та й у чистім полі обминає!
Гей, мене, мамо,
Мене Орда знає
Та й у чистім полі обминає!

Іди, синку,
Іди пріч од мене,
Нехай тебе Турчин візьме!

Гей, мене, мамо,
Мене Турчин знає,
Сріблом-золотом наділяє!
Гей, мене, мамо,
Мене Турчин знає,
Сріблом-золотом наділяє!

Іди, синку,
Іди пріч од мене,
Нехай тебе Ляхи візьмуть!

Гей, мене, мамо,
Мене ляхи знають,
Пивом-медом напувають!
Гей, мене, мамо,
Мене ляхи знають,
Пивом-медом напувають!

Вернись, синку,
У рідну сторонку,
Змию тобі головоньку!

Гей, мені, мамо,
Змиють рясні дощі,
А розчешуть густі терни!
Гей, мені, мамо,
Змиють рясні дощі,
А розвіють буйні вітри!

До Самары доехали не все.

Из той полусотни запорожцев, что вызвались своему побратиму в провожатые, после первой хмельной ночёвки половина осталась на месте. Кто-то утром не сумел коня заседлать, кто-то не сумел на коня сесть, а кто-то и проснуться не смог. Малко с товарищами оставили бедолагам бочонок мёду на опохмел, да пива корчагу, да рыбки солёной, да луку вязанку, да мяса вяленого, да хлебин несколько и продолжили свой путь с Богом.

То же самое повторилось и на следующее утро, так же произошло и после третьей ночёвки. И когда на четвёртый день вся компания выехала на утёс Монастырец к легендарному Ненасытцу, осталось в ней всего семеро: сам Малко Костоглот с побратимом своим, братья Пушкари с Северином да два козака, управлявшиеся с двумя возами.

Перед козаками, передвигавшимися по высокому и обрывистому правому берегу Днепра, открылась картина, потрясающая воображение.

Ревун Ревучий, Дед-порог, Ненасытец пересекал реку по всей её неоглядной ширине от берега до берега. Днепровские воды с рёвом и стоном прорывались сквозь гранитные скалы и уступы двенадцатью валами и падали с высоты восьми сажень вниз, в водоворот, который все, кто пробовал преодолеть это препятствие, называли не иначе, как Пекло. «Попав у Пекло, буде тобі і холодно, і тепло», – говаривали бывалые запорожцы.

Они же здесь, у Ненасытца, нередко поджидали торговые суда, а случится – и целые караваны, которые пытались провести через это пекло отчаянные лоцманы. Успешно пройдя Кодакский, Сурский, Лоханский и даже Звонецкий пороги, суда упирались в коварный Ненасытец и здесь заканчивали своё плавание с оглушительным треском. Козакам-добытчикам, засевшим на пологом левом берегу Днепра, оставалось только выловить всё, что всплывало после кораблекрушения.
Северин за время четырёхдневного путешествия не проронил ни слова. Ехал молча, на стоянках молча собирал дрова, молча разводил костры, в общем веселии и бражничестве не участвовал. Малко Костоглот пытался поначалу приобщить хмурого джуру к козацкому времяпрепровождению, предлагал и песню спеть, и чарку наливал. Но Северин вежливо освобождался от пьяных объятий, уходил к воде и сидел там, на днепровском берегу, до глубокой ночи.

Ни Стефан Пушкарь, ни его брат Мартын своего подопечного не тревожили, с утешениями и разговорами в душу ему не лезли. Это радость свою козак со всем товариществом делит, а горе должен сам переживать.

Постояв на самом краю Монастырца и вволю насмотревшись на Днепр, упорно и отчаянно прорывающийся сквозь гранитные преграды, козаки повернули коней на шлях.

«Отак і ми, браття, як наш Славута, б’ємося, б’ємося все життя, і немає цій битві ні кінця, а ні краю!» – ни к кому не обращаясь, громко сказал Стефан Пушкарь и пришпорил своего коня. Остальные пустились за ним галопом и долго скакали стремительно и вольно, оставив возы с возницами далеко позади.
Скакали, пока кони не начали всхрапывать. Спешились. Повели коней в поводу. Кони тяжело водили боками и поглядывали на своих хозяев грустными оливковыми глазами. Козаки виновато молчали.

Так добрели до того места, где одна из многочисленных малых речек под названием Мокрая Сура впадает в Днепр. Здесь решили дожидаться отставшие возы с провиантом. А когда багровое солнце коснулось горизонта, здесь же решили и заночевать. Расседлали коней, спутали им передние ноги и пустили на травы.
Вечерняя заря постепенно окрашивала степь в багряно-розовый цвет. День ещё не отошёл, а на небе уже повисла полная луна. От реки повеяло бодрящей прохладой. Козаки сняли одежды, бросили поверх сёдел и вошли в тёплую, как парное молоко, реку. Смыв пыль, пот и дневную усталость, собрали по берегу десяток больших брёвен, отобрали два поменьше и, положив комель одного из них на комель другого, обложили их хворостом и подожгли. Огонь сначала взметнулся к небу, жадно и быстро пожирая всякую дровяную мелочь, потом осел на сложенных комлях, облизывая яркими и длинными языками их лоснящуюся поверхность, и костёр начал разгораться устойчивым и ровным пламенем. Козаки обсушили у огня мускулистые, покрытые шрамами тела, надели необъятные шаровары, постелили свитки и улеглись, положив головы на сёдла.

- Ох, і добре ж тут отак лежати, – раздумчиво проговорил Малко Костоглот. – Ох і добре, та якось не зовсім.
- Так-таки, брате, – сказал Петро Сивый, – твоя правда. Добре, та не зовсім.
- Ох-хо-хо, – в тон своему старшему товарищу выдавил из себя Стефан Пушкарь. – Усе тут-таки так, та щось воно все ж таки не так.
- Еге ж, – как бы про себя, но громко сказал Мартын Пушкарь. – Гарно на цьому світі жити, та можна було б ще гарніше.

И все четверо разом посмотрели в ту сторону, откуда должны были показаться их отставшие спутники. И не так спутники, как те вожделенные возы, на которых ещё много чего осталось.
Северин, сразу сообразивший, о чём грустят его старшие товарищи, поднялся и молча пошёл к своему коню. Снял путы, накинул уздечку и, не седлая, вскочил коню на спину.

- Стефане, – приоткрыв одно веко, сказал Мартын. – А ти, часом, не знаєш, куди це твій джура зібрався?
- Не знаю, брате, – безразлично ответил Стефан.
- Ну-ну, – закрывая глаз, сказал Мартын. – І куди б я оце проти глупої ночі їхав.
- Вольному – воля, – позёвывая, сказал Костоглот. – Нехай їде.
- Так, браття, нехай їде, – сказал и Петро Сивый.

Северин тронул коня босыми пятками и поскакал в степь.
Ночная степь, освещённая лунным светом, была тиха и величественна в своём безмолвии. Высокие травы, отягощённые крупными каплями росы, источали ровное прохладное сияние, как пролитое молоко, растекавшееся вокруг и где-то там, в невидимой дали, восходившее к такому же безмолвному чёрно-синему небу, усыпанному яркими колючими звёздами. Ночной шлях, еле различимый в жемчужном разнотравье, стелился коню под ноги, плавно огибая седые, покрытые ковылём курганы, и уводил туда же, в чёрно-синюю неизвестность, к небу и к звёздам.
Северин придержал коня, прислушался. Степь, казавшаяся безмолвной во время скачки, сразу же откликнулась монотонным стрекотанием цикад, короткими и резкими криками какой-то ночной птицы, дальним и еле различимым уханьем филина и ещё миллионом разнообразных звуков, сливающихся в одну стройную, монотонную и неповторимую мелодию.

Северин свернул со шляха и направил коня к высокому кургану. По мере приближения к его вершине тр;вы, у подножия почти скрывавшие коня и всадника, становились всё ниже и, перемешавшись с ковылём, постепенно сошли на нет, уступив пространство каменистому кряжу, покрытому стелющимися растениями и мягким мхом. Выехав на вершину, Северин осмотрелся и заметил яркую вспыхивающую точку, резко выделяющуюся на фоне тёмной степи.

Определив по звёздам направление, в котором ему следовало двигаться к этой точке, он спустился с кургана и попытался проехать к ней прямо, через степь. Но травы были такими густыми, что и конь, и всадник, не сделав и десяти шагов, в них увязли и вынуждены были вернуться на шлях. Ощутив под копытами твёрдую землю, конь без понуждения пошёл быстрой рысью, и вскоре невдалеке от шляха Северин увидел слабо мерцающий отсвет от углей потухающего костра.

Северин тихо сполз с конской спины и, согнувшись, начал осторожно подбираться к кострищу. Приблизившись настолько, что начал различать неясные очертания предметов, еле-еле освещаемые рубиновыми отблесками дотлевающих углей, понял, что обычная осторожность в этот раз ни к чему.

У почти погасшего костра бок о бок стояли те самые возы, которые с таким нетерпением ждал их хозяин Малко Костоглот со своими спутниками. Под одним из них, под тем, что был ближе к кострищу, на широко расстеленной попоне так же широко раскинув руки и ноги, лежали козаки-возницы. Между их бесчувственными телами стояла большая плетёная бутыль.

Северин поднял бутыль, встряхнул. По звуку булькнувшей жидкости определил, что ёмкость была наполнена самое большее – на одну четверть. Вытащил из горлышка бутыли прошлогодний кукурузный початок, служивший затычкой, понюхал. В нос ударил резкий запах самогонного зелья. Северин крутнул головой, хмыкнул. Но делать было нечего. Надо было то, за чем ехал, довести до конца. Да и возниц нельзя так оставлять. Мало ли какая напасть может случиться? Зверья в степи много. И волки, и кабаны дикие, а то и татарва может наехать ненароком.
Взял одного козака за ноги, резко потянул на себя. Тело выползло из-под воза. Северин схватил его безжизненную руку, опять потянул на себя. Козак сел. Нагнувшись, взвалил козака на спину, забросил на полупустой воз. Сорвал охапку пахучей травы, подложил несчастному под голову. То же самое проделал и с другим козаком. Накрыл обоих попоной и начал запрягать коней, которые до этого вольно пощипывали траву рядом с возами, изредка поглядывая в сторону кострища умными глазами. Привязав оглобли заднего воза к переднему вожжами, Северин накинул уздечку своего коня на какой-то дрючок, торчащий на переднем возу справа от сидения, сел на этот воз и тронул поводья.

Обратный путь показался молодому козаку намного короче.

Луна несколько переместилась с востока на запад по своему извечному небесному пути. Её искривленный, вытянутый диск ярко светился ровным белым светом, освещая накатанный шлях. Бог знает, когда и кто проложил его вдоль днепровского берега от моря до моря. Бог знает, сколько люда оружного, торгового и богомольного прошло вдоль днепровских берегов туда и обратно. Никто не помнит и не скажет, сколько воинов сложили свои головы на этих путях и дорогах, сколько торговых караванов здесь было разграблено и сколько их сгинуло в степи и в днепровских водах, сколько людей истоптало этот шлях. Одних гнали в полон турецкий и крымский, другие шли по доброй воле в какие-то палестины к святым местам и Гробу Господню, третьи бежали, куда глаза глядят, лишь бы вырваться на степные просторы, вдохнуть полной грудью волю вольную. У каждого из тех, кто когда-либо оказывался в этих местах, передвигаясь по Днепру или по суху, была своя причина и своя кручина. Но никто не мог отвернуть в сторону и избежать того, что было ему уготовано на этом шляху или в конце пути.

Северин безучастно и отрешённо смотрел вперёд, и когда дальняя тьма в одном месте показалась ему светлее обычного, поторопил вожжами ведущую лошадь.
На берегу Суры за время Северинового отсутствия почти ничего не изменилось. Так же ярко горел сложенный при нём костёр. Козаки так же лежали на своих местах. Так же паслись поблизости стреноженные кони. Только рядом с костром тлели отложенные от него угли, вокруг углей были воткнуты аккуратно обструганные пали, а на них висели большие жирные караси, подставляя огню слегка поджаренные румяные бока.

- А от і наш молодик, – услышав приближение Северинового обоза, сказал Петро Сивый.
- З’явився, не забарився, – громко пробурчал себе в усы Малко Костоглот.
- Давай, хлопче, злізай з того клятого воза та йди вже до вечері, – оторвав голову от седла, сказал Мартын Пушкарь, когда Северин подогнал возы к месту стоянки.
- Я вже тут, – степенно ответил Северин, спрыгивая со своего сидения на землю и разминаясь. – От тільки коням ладу дам та козаків розбудити спробую.
- Коням, може, і даси ладу, а от козакам навряд чи, – подойдя к заднему возу и подняв руку одного из возниц, заметил Стефан Пушкарь. – Ні, не даси. Тут до ладу ще далеко, – убеждённо заключил Стефан, наблюдая, как выпущенная им рука безжизненно упала козаку на грудь.
- А звідкіля ж це тут риба? І так багато! – желая польстить своим старшим товарищам, удивлённо спросил Северин, давно унюхавший аппетитный запах печёных карасей и сообразивший, что козаки даром времени не теряли.
- Стефане, – обращаясь не столько к старшему Пушкарю, сколько ко всем присутствующим, сказал Малко Костоглот. – Твій джура, часом, не з Варшави. Не знає, що риба – з річки, а хліб – з поля, а здобич козацькая – з бою.
- Та годі вам уже хлопця підшпилювати. Подивіться краще на возах, чи залишилося там що-небудь, – встал на защиту своего крестника Стефан Пушкарь. – Хлопець і так розстарався, усе і всіх у цілості, слава Богу, доставив.
- Нічого, Стефане-брате, – сказал Малко. – Розумного і корчма не зіпсує, а дурня і церква не направить. Бог не без милості, козак не без долі. Нехай слухає та навчається.

Тем временем Северин выпряг и стреножил лошадей, снял с переднего воза какую-то шкуру, сложенную вчетверо, расстелил рядом с костром. Козаки быстро развязали несколько мешков и начали раскладывать их содержимое.

Горка золотистого лука, крупные головки белого, как сахар, крепкого чеснока, изумрудная петрушка и зелёно-фиолетовый базилик, копчёный красно-бело-коричневый свиной окорок, широкие куски свиного сала, усыпанные крупными кристаллами соли и, конечно же, чёрные, как сама земля, не потерявшие своего запаха ржаные хлебины появились как по мановению чьей-то невидимой щедрой руки и сами попросились в рот. Тут же появился и небольшой еловый бочонок с еловой же пробкой, залитой тёмно-коричневым сургучом.

- Боже ти мій, Боже, за що ти мене караєш? – с вожделенным стоном произнёс Петро Сивый, окинув затуманившимся взором представшее его очам изобилие. – Не пити – вмерти, і пити – вмерти. Так краще пити і вмерти!
- Ану, давай сюди, хлопче, карасів наших смажених, – прошептал Мартын Пушкарь, ласково посмотрев на Северина. – Бо у мене живіт до спини давно липне.
Северин сорвал огромный лист лопуха, росшего тут же, выложил на него пропёкшихся карасей и положил это блюдо посередине манивших к себе кушаний. Малко Костоглот выбил пробку из елового бочонка и начал разливать горилку по глиняным кружкам. Кружки эти были размером с добрый козацкий кулак. Налив в каждую по половине, неуверенно спросил:
- Чи може, браття, наливати по повній?
- По три давай, а тоді питай, – широко улыбнувшись, ответил ему Стефан.
- Козак не бик, – сказал Мартын Пушкарь, – більше відра не вип’є.

Малко долил. Потом поднял свою кружку и произнёс:
- Будемо, браття, живі, щоб у наших ворогів повитягувало жили. А як від спраги будуть вмирати, то щоб у них у горлі пір’я поросло.

Козаки согласно кивнули головами, сдвинули кружки, поднесли ко рту и опрокинули. И ни одна капля не пролилась мимо. Через мгновение от большой кучи карасей остались одни хребты.

Малко Костоглот, обглодав рыбью голову и бросив остатки в огонь, налил опять.
- Отак воно вже добріше, і жити, і дихати стало веселіше. – Сказал он, поднимая свою кружку. – Вип’ємо іще раз по повній, щоби вік наш був довгий!
Козаки снова опрокинули кружки в рот и налегли на закуски, отрезая по внушительному куску хлеба от большого каравая, накладывая на хлеб по куску сала, размером и толщиной с добрую ладонь, и пережёвывая это козацкое кушанье с чесноком и луком, петрушкой, укропом и базиликом.

- А що, браття? – в третий раз разлил горилку по кружкам Малко Костоглот. – Якби не оця бражка, було б нам зараз дуже тяжко. Якби не сивуха, загинув би козак як муха! – И громко, почти во всё горло выкрикнул. – Будьмо!
- Будьмо, браття! – отозвался Стефан Пушкарь.
- А Січі, ненці нашій, слава! – сказал Мартын Пушкарь.
- Слава! Слава! Слава! – повторили все разом.

После третьего возлияния пришла пора и свиному окороку. Козаки нарез;ли пахучее мясо тонкими ломтями и, не торопясь, отправляли в рот. Раздумчиво пережёвывая нежное кушанье, Петро Сивый пробурчал:

- Добре, браття, добре. От тільки клята комашня заїдати починає. І звідки вона береться кров нашу пити?
- Та звідти ж, звідки і вся інша нечисть, – авторитетно ответил своему побратиму Малко Костоглот. – Звідти ж, звідки і жиди, і ляхи, і навіть москалі. Уся нечисть – від нечистого. Усі нашу кров п’ють.
- Що татарва і турчини сатаною породжені – це так, згоден, – сказал Петро Сивый. – І ляхи, можливо, від нього ж. А от щодо кацапів? Вони ж однієї віри з нами. Як це може бути? У нашу церкву ходять і нашому Господу моляться.
- Не знаєш, чим кацап від нас відрізняється? То який же ти, Петрусю, козак?! – искренне удивился Малко Костоглот. – Я тобі розповім. Слухай.

Якось захотів сатана створити собі подібного. Узяв величезного казана, заварив у ньому смоли по самі края, накидав у ту смолу всякого свого сатанинського зілля і роздув під тим казаном велике багаття. Варив, варив, потім покуштував. «Ні. Не доварив! – каже сам собі. – Щось воно не пойми що, і слизьке, і хитре. Мабуть, жид». І вистрибнув із казана жид.

А сатана покликав чортів і наказав їм варити далі. Варили вони, варили. Прийшов сатана, покуштував. «Щось воно круте, кріпке та зле. Мабуть, лях». І вистрибнув із казана лях.
А сатана наказав чортам варити далі. Сам спати ліг. Варять вони варять, сатана спить. Вони варять, а він спить. Нарешті прокинувся, покуштував. Переварили. «Щось воно круте – не круте, м’яке – не м’яке, слизьке – не слизьке. Чорти знають, що воно таке вийшло». Цапнув сатана те, що в казані зварилося, за вуха, і викинув геть. Звідтіля і кацапи.

Так воно і повелося, що жиди слизькі та хитріші за чорта, бо сам сатана їх зварив. Ляхи злі й лихі, як чорти, бо чортами зварені. А кацапи і лихі, і хитрі, і злі, бо у тому ж самому казані варилися. А ледачі тому, що чорти їх переварили.

Слушатели, внимательно внимавшие Костоглоту, улыбнулись и покрутили головами.
- Ото збрехав так збрехав, – сказал Петро Сивый.
- Тобі вже і брехня не така, брате, то збреши краще, – ответил Костоглот.
- А козаки, вони ж як, вони звідки? – нетерпеливо спросил Северин, открывши рот, слушавший эту байку старшего товарища.
- Тю на тебе, хлопче. Ти точно з Варшави, – сказал Малко Костоглот. – Так козаків там і не могло аж ніяк бути. Бо козаки – від Бога.
- А комарі, справді, надоїдають, – сказал Стефан Пушкарь, обмахиваясь длинной полынной ветвью. – Давайте, браття, ставити намет та влаштовуватися на ніч. А ти, Северине, потурбуйся про тих, що на возі. Бо до ранку із них комашня всю кров вип’є.
- А це кому залишаємо? – спросил Петро Сивый, указывая на еловый бочонок. – Бідному сироті на сльози? Чи як?

Козаки согласились, что оставлять горилку недопитой – грех.

Выпили ещё по кружке. Закусили. И ещё выпили. И закусили. И ещё раз выпили. И пожевали, совсем нехотя.

Стефан Пушкарь молча поднялся, подошёл к возу, сбросил увесистый и объёмный, как бревно, свёрток. Развернул и начал ставить палатку, сшитую из тонко выделанных телячьих шкур. Брат Мартын подошёл ему в помощь.

Северин, не пивший ни капли, вытащил из ножен свою саблю, накосил целый сноп полыни, кусты которой в великом множестве росли вокруг и были в рост человека каждый. Принёс этот сноп к возам, оборвал с верхушек полынный цвет и семя, растёр в какой-то бадье и залил оставшейся горилкой. Козаки натёрли тела этой растиркой, бросили в палатку, поставленную братьями Пушкарями, полснопа полыни и туда же внесли сильно дымящую головню. Оставшуюся полынь Северин навалил на козаков, что спали мертвецким сном на возу.

- Добраніч, браття, – сказал Мартын Пушкарь. – І з завтрашнього ранку – ні краплі.
- Зарікалася кума до кума не залицятися, – сказал на это Малко Костоглот.
- Хто у нас перший сторожує? – широко зевая, спросил Стефан. – Мабуть той, хто горілку не пив?
- Та ото ж, – глубокомысленно сказал Петро Сивый. – Хто не п’є, той і щасливий. І нині, і прісно, и во віки віків.

Северин, подхватив подмышку заряженное ружьё, пошёл к костру. Трое козаков, выбросив дымящуюся головню, скрылись в палатке. Стефан Пушкарь пробурчал: «І чого це влітку я буду кудись лізти. Там же дихати не можна», – забрался на передний воз и укутался в какую-то шкуру.

Вскоре богатырский храп огласил степь, тревожа её ночных обитателей и отпугивая дикого зверя.
Примечание*
*В казацкой историографии автор отличает донских казаков от козаков запорожских. И тому есть веские причины: история формирования, архетипы общественного самосознания, стереотипы общественной морали и общественного поведения, отношение к государственным и властным институтам двух вольных сообществ во многом были различными.См.: Рогожкин А.В. Политика и власть: Политологические аспекты украинской государственности. – Монография. - Донецк: ДИВД МВД Украины, 2003. – 276 с.