Гл-5 Михайло

– Степан Ветров, фронтовая разведка! С первых дней войны на передовой. Сколько раз к фрицам в гости хаживал – счёт потерял этой арифметике. В привычку вошли ночные «прогулки под луной». Как наркотик для тонкой натуры: чуть засиделся без дела и всё – пиши пропало, хоть караул кричи, тоска поедом заедает от однообразия окопного. Без риска душа плесневеет, в тоску впадает, начинает хворать и тихо умирать в расцвете сил.
Так рассуждал неунывающий Стёпа, Санин сосед по койке.
– Лучше пропустить свою очередь, чем родиться мимо Одессы! – на полном серьёзе рассуждал он. – «Есть город, который я вижу во сне, ах если б вы знали, как дорог, – напевал Стёпа, глядя в голубое небо, – …в цветущих акациях город». Моя любимая Одесса, клянусь – я отомщу! За каждую слезинку наших матерей, жён, невест ответит фашист проклятый. Будет чем заняться после госпиталя. Я теперь вольная птица. На меня никакие гуманистические декларации не распространяются. А уж как финку меж рёбер пристроить я и сам, кого надо, обучу в два счёта. Эту мечту-идею я с начала войны про запас держу. Как в воду глядел: сработала моя стратегия. Руки без настоящей работы заскучали. Так что, полчане, милости прошу до моего «одесского батальона». Скучать не придётся – отвечаю. Это как к морю дикарём, зато с гидом как повезло: все достопримечательности наизусть, как «Отче наш». И временем никто не ограничивает: живи себе у синего моря, сколь душе угодно. Куда ни глянь – везде выгода для почётных инвалидов! А с инвалида какой спрос? То-то и оно – никакого. Подробности при личной беседе: с глазу на глаз, как говорится.
– А что, дело предлагает разведка. Со всех сторон привлекательное предложение, – донеслось от окна. Это пчеловод, дядя Вася, подал голос. Он даже оживился и, подхватив костыль, заковылял в сторону Стёпиной койки. – Я, считай, жизнь прожил, а на море так и не пришлось косточки погреть. Пчёлки подождут! Записывай, разведка, в свой батальон. Тебе от охотника отказываться не резон – последнее дело. И земляка моего записывай, пока он не отвык через прицел природой любоваться. Иван, ты как: готов науку о пчёлках на пляже познавать?
– Да куда от тебя денешься, дядя Вася? Записывай и меня, Степан! Полезное с приятным совмещать – кто когда отказывался? Эх, и погостим мы у тебя: долго о нас помнить будут на земле одесской.
Отказались только те из выздоравливающих, кому суждено было вернуться в свои части по причине «стопроцентного» восстановления здоровья. И то, многие из них поинтересовались: как можно будет в случае чего связаться со Степаном, чтобы влиться в его войско. Степан обещал обдумать и такой вариант мобилизации. А через пару дней представил подробную инструкцию для будущих «добровольцев». Так запутал «подходы» к своему секретному батальону, что фронтовики дружно одобрили Стёпину «мудрёную инструкцию»:
– Не придерёшься: тут конспирация на высоте! Одно слово – разведка!
А Степан и не скрывал, что не «лыком шит». За плечами у него служба на флоте: старшина первой статьи, радист первого класса. Потом разведшкола и три года во фронтовой разведке. Это вам не «щи лаптем»! В разведку отбор особый. Голова в первую очередь ценится. Черепок так варить должен, чтобы для паники места не оставалось. Интеллигентность опять же (образованность): языки, к примеру, топография, науки разные… Всё, что касается вооружения противника, способов конспирации и ведения боевых действий в тылу врага, однозначно – от зубов должно отскакивать…
    …Сразу у входа в палату – с правой стороны, в углу – установлена массивная железная кровать с деревянным щитом вместо матраца. На ней, как на троне, возвышался и тихо, без движений, полёживал бородатый молчаливый мужик. «Не рядовой», – определили соседи. Что-то в его облике было такое, что заставляло «притормозить» проходящих мимо. «Запинались» люди о его взгляд: потухший, вывернутый наизнанку, устремлённый внутрь, в глубину – в себя.
Досталось мужику: руки ноги в гипсе, голова в бинтах, тело до шеи упаковано в белый панцирь из бинтов и того же гипса. Видать, что худо ему, но ни стона, ни жалоб, ни звука – будто из скалы вырубили дядю. Хирург-батюшка частенько присаживался на краешек кровати бородача и подолгу читал молитвы, держа того за руку…
    Всё шло своим чередом: прибывали «свежие» раненые, покидали госпиталь «старички». Сердечно благодарили медперсонал, обменивались адресами, приглашали после победы в гости. И уходили, не надеясь и… надеясь вернуться.
В палате, где оказался Санёк, лежали тяжелораненые. Побывав «за гранью», не получалось вернуться прежними. Возвращались другими: «непохожими», узнавшими себя без «маскировки», не успевшими переродиться в нынешних, настоящими. Для «непохожих» жизнь теряла привлекательность в обыденности, искусственно привитые ценности и смыслы летели вверх тормашками. О том, что увидели «там», они не решались говорить вслух, при посторонних. Увиденное ошеломило глубиной простоты, удивило бесконечностью конечного. Настоящее, земное, обернулось нелепым абсурдом, а молчаливая покорность абсурду – непоправимой оплошностью. Насмешливый взгляд бездны будет сопровождать их до конца, напоминая о тленности бытия и о загадочной сути неразличимого. Этот взгляд будет неумолимо подталкивать «вернувшихся» назад – в вечные объятия непознанного.
    Санёк потихоньку осваивался: привыкал к госпитальному распорядку. Рука ныла: её дёргало по ночам, скручивало до хруста, растягивало до треска, но это не в счёт. С такими неудобствами можно дюжить сколь угодно долго, тем более аппетит день ото дня только нарастал. Степан посмеивался и каждый раз приносил соседу чего-нибудь вкусненького на добавку. Они крепко сдружились. Частенько секретничали по ночам: вспоминали мирную жизнь, мечтали о ней, веря, что после победы жизнь наладится – станет лучше, честнее, благоразумней.
– Мечи кашку, сибиряк, набирайся силёнок. Наше дело молодое, нас со счетов рано списывать, мы ещё на похоронах у Гитлера гопак спляшем.
Однажды вечером Саня поинтересовался у Степана:
– Стёпа, ты тут всё разведал, расскажи о нашем хирурге, что тебе известно о его житье-бытье? Почему он врач и в рясе? Что подвигло его принять церковный сан? Дело это нешуточное. Тут причина должна быть ох какая веская. Жуть берёт, как представишь себя на его месте.
Степан, прикинув что-то в уме, согласился, подумав: зачем скрывать от друга историю человека, который во второй раз подарил ему жизнь.
– Я не против, но информации с «гулькин нос» и ту не проверить. Кое-что узнал по своим каналам, разумеется, но это мелочь. Сам извёлся, голова кругом – скоро на выписку, а я о хорошем человеке ни сном ни духом. Эх, Санёк, о таких людях песни складывать да петь на городских площадях, а мы рта раскрыть боимся. Спросить не у кого. Все как ошпаренные тикают, стоит только заикнуться о нашем Луке – о судьбе его поинтересоваться. Кого ни спросишь, все врассыпную. Руками машут, глаза прячут и сломя голову… От одного имя «Лука» всех в дрожь бросает.
В углу, на «троне», зашевелился бородатый мужик. Его за последние пару недель кое-как «распеленали»: высвободили большую часть могучего тела из глиняных оков. Степан по такому случаю раздобыл «полковничьи» костыли и примострячил их в изголовьях кровати со словами: «Это тебе, дядя, от благодарных соседей. За два месяца ни стона от тебя, ни плача, ни оха, ни аха. С тобой в разведку ходить – милое дело. Без парашюта, я извиняюсь, в тыл можно забрасывать – из тебя звука наружу не выйдет. Весь из терпежа состоишь. Это тебе награда за твою железную натуру».
– Могу просветить, что касается жизни нашего священника-хирурга. – Не прозвучал, прошелестел надтреснутый голос. Вроде ветка сухая под осенней листвой предательски щёлкнула – и в тот же миг замерла жизнь, остановилось время. Стёпа от неожиданности аж на месте подпрыгнул:
– Заговорил! А мы тут гадали: немой или с перепугу молчит дядя? А он, ишь ты, притаился в засаде – момента ждёт. Как звать-величать, человек два уха? Прости меня, дядя, Христа ради. Это я от переживаний и полноты чувств! Сколько раз по ночам прислушивался – думал готов «борода», затих навеки. Ты даже сниться мне стал. Вот ведь напасть-то. Я с вечера причипурюсь – мечтаю во сне с радисточкой нашей повидаться – глаза жмурю, аж лоб трещит. А ко мне в полночь бородатый сосед в гости ломится и всё норовит протезами облапить. С тех самых пор с костылём не расстаюсь: в обнимку засыпаю. Не до радисток, от тебя бы, дядя, в потёмках отбиться! – «травил» повеселевший Стёпа.
    В палате в тот момент только Степан, Санёк да бородатый и остались. Все, кто мало-мальски передвигался, уковыляли подышать свежим воздухом и на солнышко поглазеть. Соскучились без света горевать. К солнцу потянулись – к жизни.
Голос у бородатого оказался не очень: не то чтобы неприятным, но и на живой мало похожий. Из клочков будто выцветших на скорую руку смётан, эхом глухим в ушах отдаётся. Запеть вроде запел, а мелодию не помнит. Сбился. Перевёл дух и с того места, откуда сорвался, снова затянул – и снова невпопад. Но с каждым словом сильней, твёрже звук. «Теперь уж не сорвётся – протолкнул комок. Ишь как из груди загудело», – переглянулись Санёк со Степаном.
А мужик окрепшим голосом:
– О епископе Луке готов вещать хоть с того света, – помолчав уточнил: – О Луке, сколько дышу, помнить буду и говорить.
И он заговорил.
– Прошлое моё совесть мою не переживёт: оба в один день сгинут. Им друг от друга не спрятаться, не скрыться. Совесть моя зрячей родилась, но от темноты моей ослепла. Недавно прозрела: на радость, беду ли – время покажет. Но то, что справедливости ради, – тут без сомнений! И со смертушкой, видать, уговор у них (у совести с прошлым): пока не отвечу за грехи земные, туда дорога для меня заказана, – пальцем он указал на потолок. – Зовут меня Михайло, остальное знать необязательно. Не потому, что я на людях не приучен о прошлом вспоминать… а может, и потому. Прошлое моё не имеет особой привлекательности: ни для меня, в первую очередь, ни тем более для вас. Если мне исповедаться, то не каждый поп на ногах устоит до конца моей исповеди. Такое оно у меня – моё прошлое, пропади оно пропадом. Теперь уж ничего не изменить, да и поздно – и надо ли?
Я ведь нашего Валентина Феликсовича – доктора – с 20-х годков, ещё с Ташкента, знаю, а его биографию лучше своей вызубрил. Меня ночью разбуди – я о себе не всё вспомню, а о нём без запинок отчеканю. Всю душу он из меня вынул своим жизненным примером. Перетряс её родимую, будто в родниковой водице отстирал, и назад вложил. Только я очень сомневаюсь, что мою мне вручил, а не подменил на душу монаха-отшельника, а тому мою вручил – для «переплавки». Намучилась она со мной.
Судьбу в руки вручил – мою судьбу. Это ли не наказание? Святой человек епископ Лука. А жизнь его – пример для нас.
Знаю точно: кто бы с ним ни пересёкся на жизненном пути, прежним уж не станет. Ты и не заметишь, как он в тебя Слово Божье посеет. Ты только по прошествии времени начнёшь удивляться, глядя на себя. Вот те раз! – удивишься: вместо того чтобы очередного «злодея» к стенке поставить, ты его самым расчудесным образом на волю отпустишь да ещё узелок в дорогу сгоношишь. Или, например, на допросе с другим несчастным так разоткровенничаешься, так проникнешься в судьбу его никудышную, что и не заметишь, как своим платком сопли ему утирать начнёшь. А потом также незаметно, вместо того чтобы хватать да сажать, ты вдруг просыпаешься командиром штрафной роты. Без малого год на передовой. Головы не поднять, а ты счастлив, спасу нет. И не заманить тебя никакими пряниками в твою прежнюю жизнь. Намекни мне о таком раньше – пулю бы «на раз» схлопотал. Это всё он, наш Лука: сеет и взращивает, сеет и взращивает.
Ну это так – вместо предисловия. А сейчас слушайте, запоминайте и не пытайтесь делать вид, что это вас не касается. Не получится!
И ещё крепко запомните: для вас я глухонемой, контуженный, убогий, бородатый молчун. Будут спрашивать, а они будут… этого разговора никогда не было. Запомните: никогда!
Будем считать, что это моя первая проповедь. Так и запишем: в полку «сеятелей» одним больше!
Он посмотрел в открытое окно и тихо молвил:
– Лука, я помню: рука протянута – мой черёд принять руку...