Экскурсия в Некрополь

    Проведи ладонью по запотевшему стеклу своей жизни. Эдак, радугой проведи. Тыльной стороной ладони. Откроется ушедшая в туман окрестность. И ты обнаружишь новые краски, неведомые ране. Ты думал, что там ель растет, а это взмылась вверх церковь древнего зодчего. А вот и маяк, предупреждающий прямо по курсу мель. Обойди ее.
    Что? Снова туманится усталостью твое лобовое стекло? Да, еще раз проведи. Уже открытой ладонью. И не только слева направо, но и более широким жестом справа налево. Будь смелее! Ты и так забрел неведомо куда, а тебе уже за сорок. Поздно скромничать. Возьми добротную ветошь и протри стекла по всем четырем сторонам света. Никогда не поздно наполнить смыслом свою жизнь.
    Не хочешь? Усталость? Лень? Тогда оглянись вокруг. Жизнь твоя – запертая комната с продранными обоями. В твоем гардеробе уже нет свободных вешалок. Вот та парочка костюмов не одевалась уже несколько лет, так зачем ты ими пылишь свое исчезающее пространство?
    У тебя стол чем заставлен? Утренними и вечерними лекарствами? Все меньше места для вазы полевых цветов и любимой книги? О-о! Да я, смотрю, место книги давно заняли два кнопочных пульта от чужих мозгов. Хорошо же, дружок, разобрался с подаренной тебе жизнью! Да ведь ты обманут, если думаешь, что заполнил вакуум жизни, значит все и нормально. И тебе недосуг проверить – заполнил чем? Выбрось вот эту штуку. Ах, это столь нужный тебе тонометр? А скажи по совести, где тот тонометр, что измерит давление твоего отчаянного сердца? Не сердца-насоса, а сердца – двигателя жизни!
    Ну вот, убежал. И думаешь, что теперь ты вне зоны действия моей сети. Стоишь, гордый, в продранной одежде и сломанными каблуками, но гордый. Может все-таки хватит!? Ты достаточно оттянул одеяло на себя: приходит время оголить тебе пяточки, уважаемый.
    Ну, стой, стой! Куда ты отбежал, дурачок? Ну, от меня, положим, не скрыться. Ищешь многолюдное место? Ну, и где оно в твоем городе антихриста? На лицедейской площади двух языческих театров? Ну-ну! Ну, хорошо, хорошо! Отдышись! На самое соборное место вышел? Так эта площадь так и называлась – Соборная.
    Ну, отдышись. Я ведь могу и по-хорошему.

    А теперь представь, что ты смотришь в некий бездонный колодец, берешь рядом лежащий в сорной траве голыш, бросаешь в жерло и наклоняешься, чтобы услышать всплеск падения; но проходит несколько секунд, десяток секунд, проходит полминуты, а звука-то нет. Через какое-то время ты понимаешь, что звука и не будет. Представляешь, какой ужас тебя охватит?
    - Представляю. Нечто подобное я уже испытывал в жизни, когда посылал SMS или совершал звонок, а ответа нет и нет. Или трубка не берется уже на десятый звонок.
    - В общем верно. Это все события одного и того же явления, имеющего место в твоей жизни. Бездна и черные дыры присутствуют во многих проявлениях твоего бытия. Машина твоего соседа по даче, стоящая у его двери, и сосед в течение недели не выходит из дому – это все из серии того самого брошенного голыша без всплеска ответа. Это настораживает русского человека, и он не может жить дальше, не закрыв, не запечатав эту дыру. Вот давай поговорим о площади, на которой ты от меня скрылся. В разговоре о черных дырах я охотно поговорю об этих нескольких гектарах исторической земли, тобой же и уничтоженной.
    - Мной?
    - Раз ты пришел в этот мир, то в стороне от его жестоких процессов быть нельзя. Если ты принимаешь эту черную дыру, то ты и соучастник. А здесь дырища, уважаемый, на площади, чтобы не соврать, соразмерно виртуальному атомному взрыву.
    - Какому взрыву?
    - Взрыву, уничтожившему историю твоего народа. Здесь стерты тобой с лица земли три намоленных храма.
    - Что ты несешь? С четырех сторон площади высятся грандиозные храмы. Ты о чем?

    Я не стал ему отвечать. Сначала надо было проглотить комок обиды. И пока в пересохшем горле стоял кубик, я огляделся. От эмоционального удара подкосились ноги. Я отошел в сторону от площади, где ковром росла буйная трава. Как при виде долгожданной постели, бухнулся на траву, перевернулся на спину. Собеседник, уже привязавшийся ко мне, поступил также. Мы лежали на спине, вперив взгляды в небо.
    Стоял солнечный полдень. Как и мы, так и природа впадала в управляемый солнцем ритм. Это такой счастливый, сонный, плавящий агрессивное сознание, ритм. Я подложил руки под голову и посмотрел на площадь: синичка перебегала дорогу впереди движущегося автобуса, автобус двигался медленно, но синичка оказалась еще медленнее, ей пришлось порскнуть только лишь на расстоянии уже давящего ее колеса, чтобы, забыв тут же об опасности, также лениво опуститься и продолжать медленный не свойственный птице шаг. Да, сознание расплавлено у всех.
    - Говоришь кругом грандиозные храмы? – Начал я и собеседник, услышав мой новый заход, облокотился на локоть. – Советское петрозаводское человечество, позволив себе всю эту память снести, разрушить, спалить, понимало, что в ответ той монархической российской грандиозности (я обвел рукой пространство) надо воздвигнуть грандиозность свою – советскую. Отсюда и возник столь величественный храм культуры, как указанный тобой Русский театр. Столь величественный, что до сих пор люди не могут наполнить его соответствующим содержанием. Да и никогда не смогут, потому что это невозможно в заштатном, не осознавшем себя городишке.
    - Что-то ты строго о моем городе.

    Я опять не отвечал. Мы снова замолчали, невольно выработав правило, что начинаю говорить только я. Вдруг по асфальту площади застучали когти собаки, послышалось натужное от жары нутряное собачье дыхание. Она лениво подошла к нам, обнюхала. Мы в ответ двумя руками провели по ее пропекшейся от солнца шерсти.
    - Строго, говоришь? То, что Петрозаводск до сих пор не осознавший себя город, не понявший свою историю, говорит хотя бы тот факт, что вам столько же лет сколько рядом стоящему Санкт-Петербургу. Но разве можно вас сравнивать? Просто невозможно.
    - Ну, Петербург это все-таки мегаполис.
    - Сегодня Петербург, вчера Ленинград, который в блокадное время умирал и миллионами отвозил на саночках трупы горожан, но не сдавался. А ваш Петрозаводск отдали врагу за месяц, отдали за несколько боев. В этот город уже входил другой хозяин и называл город иначе, чтобы вычеркнуть из истории советское мракобесие.
    - У города было другое название?
    - Потрясающе! Я долго буду открывать тебе глаза на мир?! Знаешь, можно зарыться головой в песок и не знать что к чему всю жизнь. Город финны назвали Яанислинна, что переводилось как «Крепость на Онего».

    Одновременно я как-то переставал на собеседника сердиться. Раздражение сменялось презрением, а последнее равнодушием. От горизонтального положения агрессивность моя затухала, и я уже почти во сне продолжал:
    - В этом городе совершилось немыслимое для русской героической культуры событие – были закрыты все храмы Александра Невского. Хотя известно русскому человеку, что там, где предали память святого благоверного князя Александра Невского, там открывали ворота для входа в город врага. Что доказательно и произошло в твоем Петрозаводске в 1941-м году.
    - Зачем тебе эти сравнения? - Мой собеседник тоже впадал в приятную летнюю кому, и бранились мы уже чисто механически, как привыкшие к ссорам супруги, засыпая, продолжают выяснять отношения.
    - Так вот, - говорю я уже на угасающем сознании - продолжая разговор о площади: спрошу тебя, какому чуду отвечали советские архитекторы, воздвигая твой грандиозный Русский театр? Отвечу: чуду бывшей Соборной площади, чуду Святодуховского собора, здесь стоявшего. Советские архитекторы и, те, кто водил их рукой, может даже неосознанно понимали, что это место должно быть занято чем-то значительным. Вот и возникло здание Русского театра и его, как ты говоришь, «величественность». То есть в памяти, в генетическом коде необходимость заполнения идентичной «величественности» осталась. И логично все перешло в память уже советского зодчего, ну и, конечно, советского финансиста. И вот мы имеем несоответствующие месту преувеличенные размеры театрального здания.
    - Ну уж, скажешь!? Русский театр, по-твоему, копия храма!?
    - Да, пусть неосознанная, но копия. По масштабу копия, конечно, а не по воплощению. Обрати внимание на колонны вашего Русского театра, не замечаешь, что у этого здания нет единого фасада. Ведь здание островное, ничего к зданию не пристроено, никакую архитектуру здание не продолжает. Оно само по себе квартал. Со всех четырех сторон на здание можно смотреть и везде оно храмоподобно. Заметь, все четыре стороны это фасады. Но колонны со стороны площади и колонны со стороны парка не обманут тебя относительно главного акцента здания. Главные двери – вот они, под сенью 14-ти каннелированных колонн. А другие двери – со стороны парка – служат служебным входом для работников театра. Опять же, мы знаем, что в театре не работают, а служат. Так вот служитель театра никогда не войдет через главный притвор храма, через вход для зрителя. Он войдет через вахту служебного входа. Алтарь то был там. Так и было со Святодуховским храмом. По сторонам света Русский театр поставлен, опять же, как копия храма.

    Мы, пробормотав последние тексты, уже засыпали. И, как это часто бывает, переключения из реальной действительности в сновидческую не заметили. Мы прошли сквозь стену театра и попали… в притвор Святодуховского собора. А за ним через небольшие сени в пустующее пространство храма. Тишина. Полумрак. Эхом пробегает бормотание попа. Мы огляделись. В правом южном приделе в честь Вознесения Господня шло чье-то отпевание. Мы приблизились к небольшой группе людей. Спиной к нам стояла женщина в черном, очевидно держала в руках еще не возложенный на гроб букетик цветов – я невольно сосчитал количество - четыре стебелька хризантем; да-да, четыре – четное число. Мы вгляделись в лицо покойника и, вдруг, наше сознание опять переключилось. И мы уже не в храме, а в каком-то советском ритуальном помещении, но наличие гроба сохранялось. Чужое помещение, приспособленное под траурный зал. Ну конечно, не в храме же хоронить, Бога то нет. И вот небольшое квадратное помещение, со стенами, обитыми вагонкой и кафельным полом, выложенном шахматкой из коричневых и желтых квадратиков – ну точно, баня. Как меняются жанры прощания с человеком. После храма – баня. Гроб стоит на зашарпанном, видавшем виды постаменте, на постаменте-конвейере, так что не успевали вымести песок и стереть пыль. Пожалуй, так не прощались в России даже на похоронах последнего простолюдина. За изголовьем лежащего небольшая фотография формата открытки, а на ней улыбающийся человек новой формации. Ниже перекрестных рук покойника доброй охапкой лежат цветы, двумя рядами: один от пят до колен, второй от пояса до груди. Ага, значит, был любим и почитаем! Знать не последний человек. Цветы - преимущественно гвоздики, так принято в советской России. У покойника острой пикой вздернулся нос, с прорезавшейся интеллигентской горбинкой. Дети вокруг гроба стоят немного горбатые и повзрослевшие. Ну, хватит. Мы далеко зашли в своих иллюзиях.
    И тут же очнулись. Огляделись. Все на месте. Вот и сон не лучше действительности. Но ведь сон то в руку.
    Рядом спал третий друг в нашей компании. Мы опять коснулись его шерсти. Пес даже не приоткрыл глаза. Городские собаки путешествуют по районам города и, увидев в попутчиках не собаку а человека, все равно подключают его в стаю, увязываются, бегут рядом. Все-таки люди, как и собаки, стадные животные. Мы встали, собака тут же побежала рядом, опережая нас, чем-то пустым увлекалась в кустах, потом снова догоняла, всегда контролируя ход человека. Только если путь наш был прям, то собака, если разрисовать ее ход, петляя, образовывала графически синусоиду.

    Мой собеседник ждал и я начал.
    - Ну слушай: как-то лжеучитель, граф Лев Толстой за четыре года до смерти написал рассказ «За что?», вторя гениям политического письма ставить в названии знак вопроса. Я про «Что делать?» и «Кто виноват?». Я удивляюсь, кстати, почему было еще Радищеву не озаглавить свой роман как путеводитель - «Как проехать из Петербурга в Москву?». Если ты ставишь вопросительный знак в названии, то, по их мнению, ты как бы претендуешь на статус пророка в российской словесности, что было важным условием для продвижения писательского бренда.
    Речь в рассказе шла о польских дворянах николаевского времени (время прадеда Николая II), а они, как известно, тогда жили в российской империи. Все было там: и почтовые колокольчики, и влажные от слез платки.. и вся мишура романтиков, гербарием Толстого собранная на двух-трех первых страницах. Ему важно было начать с соплей, чтобы потом предъявить читателю их поругание семьей Романовых. Если кинетесь в библиотеку, то предупреждаю заранее, вы не сможете дочитать до конца эту желтую прессу, написанную журналистом Толстым. Эдакий слив на Николая I. Но этот слив очень подходит для темы нашего разговора.
    Рассказ занят судьбой польского мятежника Иосифа Мигурского, принявшего участие в восстании 1830-31 годов. Герой повести вел себя как террорист, и понес заслуженное наказание - был сослан в противоположном от Польши направлении, в Сибирь. Очарованная своим героем экзальтированная Альбина решает бросить свою сытую польскую жизнь и уезжает в Уральск, вслед за Мигурским. Но минуточку, Иосиф Мигурский выбор сделал – стал мятежником, он стрелял, поднимал оружие на власть, он призывал к свержению. То есть человек сознательно выбрал мятежный путь. А потом журналист Толстой на протяжении всего рассказа, когда герой уже пожинает последствия своих романтических жестов, пытается у нас вызвать жалость к террористу. Дальше все в жанре романтиков: Альбина и Иосиф, не смотря на заточение, бракосочетаются. Им этого мало, польская семья совершает второй непродуманный поступок: в глухой неволе, где нет никакой медицины, они рожают двух детей и, естественно… их теряют.
    Два слова о благоразумии: выберите себе подругу жизни и поезжайте с ней в чум к ненцам, и потом решите, что вот здесь, на Ямале вы будете в счастье рожать детей. Я сомневаюсь, что даже ненцы себе позволяют такое. Это сегодня, а тогда! Но люди Толстого по-прежнему совершают романтические поступки и получают за них совсем не романтические детские гробы. Лев Николаевич так закручивал сюжет, чтобы в кульминации как можно больнее ужалить монархическую Россию.
    После похорон обоих мальчиков польская семья задумывает побег. Хитрость побега заключалась в розыгрыше самоубийства Мигурского (оставлена одежда на берегу бурной сибирской реки, а сам человек пропадает), потом отъезд Альбины, со спрятанным в экипаже живым мужем. Чтобы не привлекать внимание к багажу, они инсценировали вывоз гробов своих умерших в Сибири мальчиков. На самом деле вместо мальчиков, в экипаже был спрятан живой Мигурский. И потом, в самом слезливом месте повести, нам рассказывают, как в изощренный польский план вторгается маленькая собачка, обнаружившая беглеца. Казак, отвозивший Альбину Мигурскую, почувствовав неладное, жалуется в околоток, и в одном абзаце Толстой, убийственным пером приводит николаевскую власть в исполнение - террориста Мигурского вызволяют из тайника экипажа.
    А кучер казак – здесь внимание, уважаемый, ради этого персонажа я и затеял пересказ: казак, расстроенный своим поступком, пропивает в кабаке все свои деньги и корит себя за сдачу властям беглеца. Меня поразило другое. То, на что Толстой даже не обратил внимание – а именно законопослушность казака, имевшая место в николаевской России. Или точнее в России Романовых. Казак, тогдашний россиянин, просто не мог поступить иначе, и не мог не пойти и не заявить в полицию, что в его тарантасе не все чисто. Ну да, потом все что угодно, какие угодно эмоции, но законопослушание во главе угла. Мы сталкиваемся в документе рассказа о прежней утерянной России не просто с законопослушанием, а где-то даже с законобоязнью. Толстому, чтобы вытереть ноги о Николая I, никак нельзя было без этого гражданского качества. Выписанное в казаке, это качество, поразившее меня, сегодняшнего россиянина, это то, что не встретишь в сегодняшнем переработанном СССР гражданине. А отсутствие законобоязни как раз и порождает сегодняшнюю вольницу.
    Толстой всегда был тенденциозен, даже в своих шедеврах, даже в «Войне и мир», когда он откровенно на страницах романа топтал в грязь главнокомандующего Барклая де Толли, называл его предателем. А еще не понятно – кто должен разделить участь победы – Кутузов или Барклай, сберегший русскую армию для Кутузова. Барклай был сто раз прав, потому как воевать с французом было невозможно. И впоследствии Кутузов поступал ровно в русле тактики Барклая. Сдача Москвы – это что? Это тоже самое отступление, выверенное Барклаем. Прагматиком Барклаем была спасена Россия.
    Толстой, как «зеркало русской революции» победил. Его лже-учительство было услышано и храмы снесены на Соборной площади Петрозаводска. Его народность, его жесты отказа от книжных гонораров на деле примитивные  инсценировки. Да, он отказывался от гонораров за свои книги, но права то передавал своей семье. Сегодня надо Льва Николаевича снять с пьедестала. Хотя… пусть памятник остается, но без высеченных золотых букв статуса первого писателя.

    Мы брели втроем по уже остывшему вечернему Петрозаводску..
    - Как ты говоришь? Проведи ладонью по запотевшему стеклу своей жизни.
    - Да-да. Эдак, широкой радугой проведи.

Видео на мои материалы. Набрать в поиске на ю-тюбе: Александр Тихий