Девлизеровский овраг

         Девлизеровский овраг.
   
    В последнее время стало модно искать «места силы». Кто-то идет в горы, кто-то ищет острова, а моё заветное место – овраг за околицей бабушкиной деревни.
   У нас в Чувашии почва глинистая и вся изрезана оврагами. Во времена социализма с ними боролись - обсаживали деревьями, всячески укрепляли, чтобы они не расширялись, уменьшая площадь пахотных земель. Сейчас это всё забыто. На ровном-то месте ничего не сеют, не сажают, поэтому поля зарастают деревьями, где уж там с оврагами воевать.
    Когда спускаешься в такой овраг, глубиной с десятиэтажный дом, то оказываешься как бы ниже уровня земли. И с тобою что-то происходит.
   Ты растворяешься в этой вековой тишине, каменистой земле, упрямой, невзрачной траве, цепляющейся за твердую, безрадостную глину, огромной иве, склонившейся к ручью. Она так похожа на иву, за которую цеплялась Офелия. Бедная, маленькая девочка, которая так хотела стать королевой.
   Сверху овраг прикрывают белые облака летнего неба. Такие невозможно, недостижимо белые облака, в которых есть что-то сказочное, чистое, как младенческая улыбка, и кажется, что сидя на них можно найти ответы на все вопросы.
    В этом треугольнике пространства, очерченном склонами оврага и облаками, свой мир. Спокойный, неторопливый, незнающий наших имен и лиц. И когда ты, маленькой, временной букашкой, сидишь на его твердом, столетнем склоне, всё стихает в тебе.
     Абсолютное отсутствие эмоций, чувств, желаний … надежд … обид … ты часть этого мира … и скоро ты перестанешь это понимать … ощущать … распадешься на безликие молекулы, которые подчиняются только законам физики.
      И знаете, что я вам скажу … Время – это не река, которая течет из прошлого в будущее, а мы как бы сидим на его бережку. Время больше похоже на воздух, который окружает нас со всех сторон. Говорят, в каждом нашем вздохе присутствуют две-три молекулы воздуха, которые выдохнул Цезарь, сказав: «И ты, Брут?».
     Что происходит со мною в этом овраге?
     Или это место только кажется мне особенным, потому что этот овраг, опоясывающий бабушкину деревню, наполнен моими детскими воспоминаниями? Маленькой девочкой я ходила сюда за водой, которую черпала прямо из ручья, вон там, возле ивы, где было поглубже. А вон там, чуть подальше, играла в свои детские игры.
     Я помню эту траву, этот ручеек, неглубокий и прозрачный, там, на дне, блестят разноцветные камушки. И можно долго сидеть на его бережку, на зеленой, сочной траве, наблюдая за игрой световых бликов его журчащих перекатов, мошек, прыгающих по его поверхности и головастиков, снующих в воде по своим делам. После сильного дождя русло ручья всегда немного меняется, он становится другим, оставаясь прежним.
    Когда мне было лет десять-одиннадцать, во время летних каникул, меня оставили пожить у бабушки, и этот овраг был моей единственной отрадой, где я играла целыми днями. С деревенскими детьми я так и не подружилась. Не знаю как сейчас, а тогда в чувашских деревнях считалось верхом неприличия, если летом подростки появлялись на улице днем без кого-нибудь дела. Весь день они работали рядом со взрослыми: пололи, косили, пасли. На улицу выходили только вечером, уставшие после дневных работ, да и то не каждый день. И было им как-то не до игр, которые любили мы, городские бездельники.
    Может быть, моя бабушка тоже привлекала бы меня к сельхозработам, но она не знала русского языка, а я не умела говорить на чувашском. Родители мои, выросшие в деревне, в своё время с трудом освоили русский язык и я, школьница, всё время поправляла их, когда они путали падежи и рода, которых нет в тюркских языках. Между собой они иногда разговаривали на родном языке, но с детьми - только на русском. 
    Поэтому мы с бабушкой общались в основном глазами, взглядами и жестами. Да и огород у неё был маленький, я прополола его за два дня, а траву она косила сама. Может, там еще что-нибудь надо было делать, но бабушка не умела этого сказать. Мама, которая привезла меня в деревню, перед тем как уехать в город, научила меня пользоваться коромыслом. Нашла два ведерка поменьше, сводила один раз к колодцу, потом показала большой эмалированный бак, который стоял в сенях на скамейке, и сказала, что он должен быть всегда полным. Вот эти путешествия за водой и стали моим главным развлечением.
   Деревню Верхнее Девлизерово, потому и назвали «верхней», что она была расположена на верхней стороне длинного и очень глубокого оврага. Впоследствии, на другой его стороне, более пологой и низкой, выросло Нижнее Девлизерово. Вот интересно, почему деревня появилась на той стороне оврага, где жить было труднее? В бабушкиной деревне не было ни одного колодца, потому что до воды дорыться было невозможно, она здесь очень глубоко. За питьевой водой ходили в овраг, где вырыли общий, деревенский колодец. Он был неглубокий и воду доставали шестом, который сделали из толстой, длинной ветки, конец которой был загнут удобным крюком. Этот загнутый шест был, конечно же, ошкурен, аккуратно обработан. Около колодца на маленькой, низенькой скамеечке стояло общее, деревенское ведро. Зачерпывать воду своим ведром, было нельзя, и вся деревня строго соблюдала это правило, чтобы пресечь возможное распространение заразы, если кто-нибудь заболеет. На дне оврага протекал маленький, неглубокий ручеек, который начинался из родника, бьющего прямо из его склона, чуть выше колодца. И на этом отрезке ручья, между родником и колодцем, никогда не пасли скот, чтобы не портить воду. Место, где находился родник, тоже было расчищено, и там был сделан небольшой навес над родником, такой маленький домик. Но туда трудно было подойти, поэтому и вырыли колодец там, куда можно было спуститься по извилистой тропинке, которую протоптали по склону оврага зигзагом. По этой тропинке и налегке подниматься – запыхаешься, а с вёдрами на коромысле – это такая тренировочка, лучше всяких фитнес-клубов. После дождя, когда она становилась скользкой, поход за водой превращался в довольно опасный экстрим. Потому что склон крутой, а тропинка узкая, и если, не дай Бог, поскользнешься, то катиться будешь долго, наперегонки с вёдрами и коромыслом. Но, по-моему, такого никогда не было, чтобы там кто-то упал. Потому что эта тропинка тоже была сделана с умом. И я сама однажды видела, как мужчина средних лет утаптывал её, поправляя после дождя.
    Раньше и бани в этой деревне были расположены в овраге, поближе к ручью, их было не очень много. Не на каждую семью, а на группу семей, объединенных кровным родством.
    Бабушкин дом стоял на краю деревни и за водой для хозяйственных нужд, поливать или мыть пол, я ходила не к колодцу, а спускалась к ручью в другом месте, там овраг был не такой глубокий, около ивы русло немного углублялось, и можно было, встав на коленки, зачерпнуть воду ведром. Про Офелию я тогда еще не знала, но когда потом читала Шекспира, всегда представляла именно эту иву. Хотя в нашем ручейке утонуть невозможно, такой он мелкий. В этом месте, расположенном далеко от колодца, редко кто ходил. И оно стало моей детской площадкой, где я проводила почти весь день.
   В деревенском доме не было ни книг, ни даже газет. Бабушка так и не освоила грамоту, не умела ни читать, ни писать. Но была в ней какая-то терпеливая мудрость, безъязыкая и бессловесная. Мудрость поколения, родившегося на сломе эпох, пережившего унижения сталинских репрессий, бедствия страшной, безжалостной войны. И нечеловеческими усилиями, на пределе сил, растившими детей. Было у неё в жизни две большие удачи – это когда в деревне, в конце шестидесятых годов, появился свет, и когда начали давать пенсию. Сорок рублей.
    Сейчас это поколение, обеспечившее богатство и славу разграбленного СССР, покоится на погостах России. А мы каждый год, на Троицу, приезжаем посмотреть на их могилы и повидаться с родственниками.
      Года два назад, в один из таких приездов я и спустилась в овраг посмотреть на ручей своего детства. Я не была там … даже не хочется считать, сколько лет прошло.
     Русло ручья очень сильно изменилось. Во времена моего детства там была вертикальная глинистая стена, которая теперь осыпалась. В этой глиняной стене у меня был небольшой городок. Его строительство я начала с простого: проковыряла отверстие – это была печь, где пеклись пирожки. Потом сделала маленькие ниши-домики, в которых были кровати и шкафы. Деревяшки и веточки изображали людей, они ходили друг к другу в гости …
    Блин, неужели я во всё это играла?
    Угореть можно, как я изменилась с тех пор.
     Или не изменилась?
     Однажды, когда я уже окончила институт и работала в школе, мы с мамой и двоюродной сестрой Надей поехали навестить бабушку. Асфальтовую дорогу тогда еще не проложили, и мы поехали в деревню на поезде, который останавливался на нашем 91-ом километре буквально на пару минут. Мы тоже, как и другие, скинули из тамбура свои сумки и спрыгнули с высоких железных ступенек на скрипящую железнодорожную гальку. Из всех вагонов длинного поезда летели сумки и, с шутками-прибаутками, сыпались люди. Было весело и даже задорно. Поезд дернулся и поехал дальше, люди расходились в разных направлениях,  мама оглядывалась, выискивая деревенских знакомых, чтобы спросить дорогу. Чебоксарский поезд начал останавливаться тут недавно, до этого мы ездили в деревню на Казанском поезде до станции Алешово. Там была одна широкая, утоптанная десятилетиями дорога, а тут несколько тропинок уходило в лес и какая из них наша – это был вопрос не просто интересный, а очень даже актуальный. Потому что было уже шесть вечера и как-то не очень хотелось блуждать по лесу в сгущающихся сумерках. К тому же мы все были обвешены сумками с хлебом и другими продуктами для бабушки.
   Надя уже начала посмеиваться над мамой, называя её Сусаниным, а я потихоньку паниковала, зная, что тут ходит только один поезд в сутки, и он уже скрылся вдали. Следующий будет только завтра.
   И тут мама увидела кого-то из Нижнего Девлизерово, который и указал нам нашу тропиночку, по который мы углубились в лес. Вскоре мы вышли на большую полянку и мама начала рассказывать, что это поляна их колхоза, они косили здесь сено, а она, пятнадцатилетней девочкой, работала во время войны счетоводом и ходила сюда обмерять стога.   
   Очень быстро мы вышли к оврагу и на его противоположной стороне увидели женскую фигуру в длинном платье и платке.
-  Смотри-ка, да ведь это бабушка, - своим насмешливым голосом сказал Надя, - стоит, смотрит – мы или не мы?
- Откуда она узнала, что мы приедем? – удивилась я.
- Почувствовала, наверное, наше флюиды, - посмеивалась Надя.
- А она всегда меня здесь встречает, когда я приезжаю, - сказала мама, которая, единственная из четырех бабушкиных детей, жила поблизости и навещала её не реже, чем раз в месяц.
   «Она что – телепат?» - подумала я, и спросила:
- А как она узнает, что ты приедешь?
   Тогда, в начале восьмидесятых, еще не было мобильников в каждом кармане. На обе деревни, Нижнее и Верхнее Девлизерово, был только один телефон, который стоял в правлении колхоза.
   Когда мы, запыхавшись, выбрались из оврага, бабушка всплеснула руками и сказала по-чувашски что-то типа:
- А я смотрю – вы или не вы?
- Ты нас тут ждешь? -  спросила Надя, обнимая и целуя бабушку.
- Здравствуй, бабушка, - сказала я, тоже обнимая её твердую, костлявую спину и она прикоснулась к моей щеке сжатыми, усохшими остатками затвердевших губ.
- Мама, спроси, как она узнала, что мы приехали? – попросила я, и мама заговорила с ней по-чувашски.
    Я прямо-таки замерла в ожидании ответа. Неужели она каким-то образом почувствовала наше приближение? Материнское сердце подсказало?
    Но всё оказалось гораздо проще. Бабушка, зная, когда приходит вечерний поезд, по пятницам и субботам всегда выходит в это время за околицу деревни.
   Постарела моя мама, умерла от воспаления лёгких Надя, бабушкин дом, после её смерти, раскатали на бревна и продали на дрова. А я всё помню эту встречу, её высокую, уже чуть сгорбленную фигуру в чувашском, двойном, фартуке, ноги в шерстяных носках, обутые в резиновые галоши. Как она стоит, подняв руку, прикрывшись от заходящего солнца, и её старые глаза никак не могут рассмотреть, кто там идет. Но она стоит и ждет, потому что мы давно не приезжали, а сегодня суббота, выходной день, значит, возможно, это мы вышли из леса и идем по тропинке.
      Это было моё последнее посещение оврага. Потому что осенью бабушка умерла от воспаления грыжи.
      В деревне осталась жить наша родственница. Женщина святая в своей скромности. Вы много знаете людей, которые за свою жизнь никого не обидели? Вот она совершила такой жизненный подвиг. Прожила семьдесят пять лет и слова грубого никому не сказала. Я её просто обожаю за скромность, и нечеловеческую, вернее – негородскую, работоспособность. Встает в пять утра, ложится в десять вечера и весь день работает. Весь день!
      Для меня это что-то невероятное. Я так точно не смогу. И даже не знаю, что должно случиться, чтобы я встала в пять утра.
     Каждый год, приезжая на Троицу, мы, все родственники, после кладбища собираемся в её доме. Однажды нас съехалось особенно много, и мы, всей кампанией, пошли прогуляться по деревне и вышли к оврагу, посмотреть на просеку в лесу, которую прорубили для того, чтобы провести газопровод к деревне. Мы расположились как раз там, где я в детстве спускалась к иве за водой. Вниз спускаться не стали, присели на самой верхушке оврага погреться на июньском солнышке и обменяться впечатлениями. Слушая разговоры своих двоюродных и троюродных сестер, я смотрела на овраг моего детства. Русло ручья очень сильно изменилось, стены, в которой был расположен мой город, не было вообще. Она осыпалась и заросла травой.
     И вот тогда я решила воспользоваться приглашением тети Раи и во время отпуска приехать сюда, посидеть в этом овраге одной. В то время к бабушкиной деревне уже проложили асфальт, и три раза в день сюда приезжал Канашский автобус. И путешествие в бабушкину деревню уже не было таким трудным, как раньше. Когда мы, на Казанском поезде, доезжали до станции Алешево, и оттуда шли пешком шесть километров. Я вот не помню, чтобы я уставала. Мне нравилась эта дорога, которая шла через колхозные поля, засеянные рожью или люцерной. Нравилось слушать разговоры родителей и смотреть вокруг. Цветы я не собирала. Мои родители были люди деревенские, практичные. В Канаше, в палисаднике перед домом, мама всегда сажала цветы. У неё вообще, что называется, «лёгкая рука» на цветы, и в нашей чебоксарский квартире они у неё растут сами собой. И весной, у нас дома всегда стоят цветы из сада. Но собирать полевые цветы, нести их в бабушкин дом, искать там для них какую-нибудь бутылочку, а потом, когда завянут, выбрасывать … такого у нас не практиковалось.
     Цветы в вазе в деревенском доме это вообще – нонсенс, баловство.
      Я шла рядом с родителями, слушала их разговоры, летом, посередине пути мы присаживались отдохнуть. Там был небольшой овражек, поросший деревьями, где можно было посидеть в тенечке.
      Зимой это было огромное снежное поле. Вдоль дороги, протоптанной в снегу, всегда стояли еловые ветки. Я думала, что их ставят в честь Нового года. Ёлки же заносят в дом. А ветки, значит, расставляют в поле, как бя для украшения. Но папа мне объяснил, что их ставят, чтобы не сбиться с дороги. Я удивилась. Был тихий, зимний день, мы шли по хорошо утоптанной дороге, и я не понимала, как с неё можно сбиться.
      Потом, уже когда я выросла, рассказывали, что молодая девушка, заблудилась здесь в метель и замерзла. Была суббота и она, после занятий, торопилась в деревню на дискотеку, где хотела встретиться о своим парнем. Уже пошел снег, и подруги уговаривали её остаться. Но ей так хотелось увидеться с этим парнем, что она решилась, надеясь, что успеет домой до темноты.
      Но в пасмурный день темнеет раньше обычного. Когда она сошла с поезда в Алешево, уже начиналась метель, говорят, женщина, работающая на этой станции, увидев её одинокую фигурку, уговаривала её остаться и переночевать на станции в её доме. Но она отказалась.
      Снег валил всё сильнее и сильнее, ветер сбивал еловые ветки, метель заносила их снегом.
      Так она и заблудилась в этой снежной пелене.
      На другой день метель стихла, её подруги приехали в деревню, а её нет. Бедные родители сразу же отправились её искать. Да где там кого найдешь в этом снежном поле.
      Нашли её только весной, когда сошел снег, совсем в стороне от дороги.
      Мы однажды тоже заблудились. Осенью, когда поехали к бабушке копать картошку. У нас собралась большая кампания, впереди шли я и мой двоюродный брат. И мы, заговорившись, пропустили поворот! Надеясь, что сзади идут люди, которые знают дорогу лучше нас и, если что, окликнут и направят в нужную сторону. А они шли за нами, думая, что мы знаем, куда идем.
   Да, вот такой вот чувашский вариант «Слепых» Брейгеля.
   Хорошо, что с нами была бабушка! А то бы нам точно пришлось ночевать в этом поле. Уже начало темнеть, но она все-таки сумела сориентироваться по каким-то деревьям и вывела нас к деревне. Самое интересное, что нас почти не ругали, только тетя Маруся спросила: «Зачем пошли впереди, если не знаете дорогу?»
     Хорошо, что и до нашей деревни, наконец-то добралась цивилизация в виде рейсового автобуса, и все эти «страшилки» про заблудившихся путников – позади.
     Вырваться из городской суеты удалось только в августе. На чебоксарском автовокзале села в канашский автобус и через полтора часа оказалась в городе своего детства. Конечно, автовокзал районного центра имеет далеко не гламурную внешность. И среди его посетителей вы не увидите вялых лиц рефлектирующей интеллигенции. Народ там простой, энергичный и веселый, который пакуется в дряхлые, скрипучие ПАЗики, не утруждая себя изысками этикета. Но я выросла среди этих людей, и, честно говоря, мне нравится суровая простота их нравов и стиля поведения. Здесь не принято пропускать вперед женщин, поэтому, когда подошел нужный мне автобус,  я покрепче ухватила сумки и вклинилась в толпу, сплотившуюся перед кондуктором. Вообще-то, у меня в билете был указан номер посадочного места, но я же помнила, что в пригородных автобусах на это никогда не обращают внимания. Там действует очень простой принцип: где смог, там и сел. Или встал.
     Главное - оказаться в автобусе. А сидишь ты или стоишь – это уже второстепенные мелочи. Тем более, что люди вокруг обычно собираются общительные, веселые, с простым и прямолинейным чувством юмора, которые присуще жителям чувашских деревень.
     Да уж, пригородный автобус, это вам не московское метро и даже не чебоксарский троллейбус. Тут многие друг друга знают, здороваются и устраиваются рядышком, чтобы поделиться новостями и посплетничать об общих знакомых. Это такой своеобразный клуб общения. Никто не замыкается в себе, сжав губы, и, погрузившись в свои раздумья,  автоматически отсчитывая остановки. Все рассматривают соседей, и не просто рассматривают, а запоминают манеру поведения, вникают в суть характера своих случайных попутчиков. Увидев знакомое лицо, вспоминают, где видели его обладателя и даже могут обратиться с вопросом: «А вы не подскажите, где я вас видела?». И потом, вернувшись домой, будут рассказывать, кого встретили, как он или она вели себя, где сидели, куда ехали, сколько стоит куртка или плаш и какого они цвета.
    Провинция – это своеобразный, незатейливый мир, где вместо посещения театра – поездка в пригородном автобусе. И вот даже трудно сказать, что интереснее. А уж правды жизни в этом автобусе … ну, просто с избытком. Можно сказать, эта незамысловатая и абсолютно негламурная правда жизни просто плещет изо всех его дребезжащих окон.
   Выйдя из этого жизнерадостного автобуса и оставив вещи у тети Раи, я спустилась в овраг.
    У каждого оврага, как у медали, два склона – северный, более высокий и крутой, и южный. Бабушкина деревня расположена на северной, суровой стороне оврага. Трава здесь редкая и невзрачная, потому что нет ей спасения от палящего весь день солнца, а дождевая вода стекает слишком быстро, не задерживаясь на крутом склоне.
   Я спустилась вниз и села, обхватив колени руками.
   Даже в ветреный день в овраге всегда тихо и спокойно. И ты растворяешься в этом треугольнике пространства, начинаешь чувствовать его, становишься его безмолвной частью …
    Я легла на спину, закинув руки за голову. Надо мной висели низкие, летние облака.
       Человек, единственное существо на этой планете, которое может осознавать себя, и которое думает о смысле своего существования.
      Лежать было неудобно. Земля ведь только кажется ровной, на самом деле она вся в мелких, неудобных бугорках. Я снова села.
     Зачем мы вообще думаем о таких вещах? Пытаемся понять, то, что понять невозможно.
      В этом мире нет ничего постоянного, но только человек беспокоится о том, чтобы «остановить мгновение», пережить как можно больше моментов счастья, избежать страданий и всю свою жизнь тратит на то, чтобы достигнуть максимального комфорта. И умереть в этом комфорте, лежа на удобном, красивом диване перед телевизором. Ну, или в кресле перед компьютером.
   В  нашей семье к неизбежности смерти всегда относились с философским спокойствием. Мы не атеисты и не особо верующие, хотя в церковь, на всякий случай, ходим, и все – крещенные. В загробную жизнь у нас никто не верит. И поисками смысла жизни не заботится. Надо работать и растить детей. Всё остальное – соблазны лукавого.
     Да, дьявол знал, что делал, когда протягивал Еве плод именно с Древа познания Добра и Зла. Но мне не хотелось думать об этом здесь, под этими облаками, сидя на этой траве, в этом воздухе времени, который окружал меня со всех сторон.
    Подумаю об этом в городе, там совсем другой воздух, другое время, другая жизнь и другие мысли.
   А здесь так тихо и спокойно …
   Я посмотрела на часы. Уходить не хотелось, но не будешь же вечно сидеть в этом овраге. Да и тете Рае, наверное, хочется поговорить со мной, узнать последние новости и рассказать свои. И я уже заметила, что на столе стояли её пироги. Очень вкусные, супернатуральные, из деревенской печки.
       Я поднялась с земли и время разомкнуло свои объятия, выпуская меня из оврага, чтобы я вернулась к своим каждодневным, будничным делам.
      В фильме «Прометей» Ридли Скотта главная героиня всё хотела понять, зачем Бог нас создал. И робот-андроид спросил: «А зачем вы, люди, создали меня?». Ему ответили что-то невразумительное. Но ведь мы придумали роботов, чтобы они делали то, что нам не под силу или не хочется. Может и мы нужны этому миру потому, что он нуждается в нашей помощи? Нам надо сделать что-то такое, чего никто, кроме нас, не сможет …
     Что именно?
     Спасти Землю от какой-то катастрофы? Разве это в нашей власти? Мы бессильны перед цунами или землетрясением, и даже страшно подумать, что с нами будет, если все-таки поменяется полярность магнитных полюсов планеты.
    Предположим, похолодание или, наоборот, потепление, мы сможем пережить. Хотя при нашем уровне демократии, когда каждый сам за себя и выживает даже не самый сильный, а самый жестокий и добро давно уже отступило, не зная, как победить глупость и лень … а ведь в период катаклизмов выжить может только та цивилизация, которая сохранила общечеловеческие, нематериальные ценности и люди объединяются вокруг умных прагматиков, а не вокруг хвастливых лентяев.
     Нет, мы не готовы к серьезным испытаниям. И Он напрасно на нас надеялся, мы не справимся с Его поручением.
     Там, в глубине Эдемского сада, в тишине его безмолвия, есть еще и Древо бессмертия, но этих плодов нам не вкусить. Потому что каждый из нас ищет только личного бессмертия. А там, наверняка, предполагается бессмертие Добра, каких-то вечных ценностей, которые кажутся нам глупыми и устаревшими.