Белое облако, серое облако...

Мир был жесток к соседу моему. Сосед стал скорбен разумом. Я его не виню, о нет… Если бы ко мне жена приехала в таком наряде, я бы тоже наверняка на месте обнищал духом. Год назад в Италию на заработки уезжала обыкновенная женщина, а возвратилось нечто в коралловых панталонах. Ещё на ней хламида в адских цветуях и причёска, снятая с убитого бабуина. А бижутерия, а запах, а розовый смартфон с ушами… Сглазили её там, порчу навели. Тут никто бы не выдержал. И сосед не выдержал тоже. Уже неделю он, судя по звукам, режет родимый дом на маленькие кубики. Режет и режет. Болгарка в его руках ревёт похмельной джигурдою. Я знаю, знаю, он хочет из кубиков построить лесенку до самого неба, чтобы залезть по ней потом и спрятаться за пазухой у Всевышнего.
Вдруг болгарка истерически взвизгивает и затихает.
- Ты распаляешься – комментирует Спенсер – всё боле, боле, боле и делишь, наконец, мой пламень поневоле…
Сегодня пятница, а значит у меня Спенсер. Как обычно, приснился в ночь на пятницу, а ближе к полудню сон сбылся. Спенсер пробудет до завтрашних сумерек. Я пойду провожать его к речке и, легко пригорюнясь, увижу, как уплывает он с вечернею субботнею водой . Ибо только субботняя река течёт в обоих мирах – нашем и том, где живёт Спенсер. Если это можно назвать жизнью, конечно.
А вот как Спенсер сюда попадает по пятницам – непонятно. Хэзэ – как любит он выражаться. Да, это любимое его выражение – хэзэ, в смысле, хрен его знает. Он, собственно, и прозвище получил из-за того, что всё время его повторяет. Я усмотрел тут признак непроходимого агностицизма и припечатал чувака Спенсером. А ему всё равно. Если у него и есть другое имя, мне он его не сказал. Он вообще мало что говорит. Обходится несколькими выражениями и цитатами из стихотворений. Выражения такие: чаще всего «хэзэ», ещё «ипонамама» и «нинада». А стихи всегда разные. В принципе, он прав, значенья слов вторичны. Главное - интонация. Её вполне достаточно, чтобы объясниться. Зачем тогда говорить лишнее? Многословная человеческая речь – дурная привычка, не более. Если бы не стихи, в ней вообще никакого проку бы не было.
Я предполагаю, что Спенсер отчасти человек. Даже внешне похож. Хотя на стоптанный валенок похож больше. Но всё-таки - руки-ноги, лицо, глаза. Впрочем, глаза, наверное, всё-таки птичьи. Ещё у него радужные крылья полупрозрачные. Всё остальное тоже полупрозрачное, но крылья слегка полупрозрачнее, чем остальное. А характер – абсолютно человеческий. Он очень ехидный и коварный, этот Спенсер. Почти как я.
В позапрошлый его визит он застал у меня некоторую даму, и явился ей, лишив меня маленьких плотских радостей. Дама ускакала, неласково завывая, а Спенсер лихо парил за её спиной и бормотал из Гумилёва: «Как ты стонала в своей светлице! Я же с напудренною косой… Хэзэ! Хэзэ, ипонамама!»
А в прошлую пятницу я вдруг почувствовал себя воробьём… Нет, я отлично понимал, что - это я, и всё такое, но что-то во мне неотвратиммо стремилось к чириканью, порханью и похищению у курей пшена. Коты вертели на меня задницами, намереваясь поймать и съесть, а другие воробьи обидно насмехались. К счастью, продолжалось это безобразие недолго, минут двадцать всего. Совсем мелкая месть Спенсера за то, что я припоздал с полдничным чаем.
Спенсер обожает чаепития в три часа пополудни. Иногда мне кажется, что его сюда привлекает вовсе не моё общество, а именно чай. Чай у меня хорош! Дегтярной черноты, и пронзительной терпкости у меня чай! От первого глотка аж уши холодеют, и пальцы на ногах растопыриваются. Однако сам Спенсер его не пьёт. Он любит смотреть, как пью его я. В три часа ровно. И стоит мне опоздать, как он впадает в беспокойство.
- Нинада! – бурчит – Нинада, нинада! И может быть на мой закат печальный… На страшной высоте блуждающий огонь… Нинада!
А когда, наконец, заварю и усядусь пить, Спенсер устраивается напротив и глядит, и щурится, и чмокает. И одобрительно морщит нос, и приговаривает.
- Хээзээээ… Хэзэ!
И обоим нам хорошо.
Вот и сегодня. Хорошо так сидим, чай дуем, покуриваем. Работать ни хрена не хотим. Особенно я.
У соседа тишина, он, похоже, молча рыдает над издохшей болгаркой. А нет, вон он, на улицу выполз. Весь обсыпанный скорбною белою известкой, очень трогательный в горестном безумии своём. Стоит на крылечке и глядит на небо. Расстояние, видимо. прикидывает.
Мы со Спенсером тоже глядим на небо. Ничего не прикидывая, а просто так.
Белое облако, потом серое облако, потом два белых и опять серое. Аист. Две вороны.
- Хэзэ – говорит Спенсер.
- Не, не будет… – возражаю я – Не будет дождя.
Спенсер пожимает плечами, и вороны улетают, разочарованно квохча.
Да, очень хорошо сидим. Дождь проходит стороной, кругом сплошное небо с облаками, рядом лучший друг растопырил стрекозиные крылья, и я поэтому совсем не одинок и ещё слегка бессмертен. Ещё простых, ещё влюблённых в улыбку детскую земли, ипонамама.