Путь Домой, кн4 гл5-6

16+


V


Скорбной, в черном одеянии, женщиной, распластавшейся на горькой земле, среди дыма и пепла, открывшей рот в отчаянном и страшном крике, расползлась по вечернему небу огромная, зияющая тьмой, грозовая туча.

Красная резкая полоса заката, разделившая два темных облака, прикрывалась стелющейся по небу мглой.

Коряво, беспорядочно, будто отчаянно моля о чем-то, торчали к небу опаленные закатом концы ветвей садовых деревьев.

Ирен засмотрелась в раскрытое окно через сад на улицу. В напряженном воздухе плыла угрожающая тишина.

«Какая сильная гроза будет», - с захолонувшим сердцем подумала Ирен.

-Кар-р! Кар-р! – черный ворон сорвался с ветки и, злобно взмахивая крыльями, полетел к закату, постепенно превращаясь в точку и исчезая.

Ирен проследила взглядом за птицей, неприятно удивилась: «Суеверная я стала, что ли? Эта красная полоса… Она похожа на рану, будто разрезали безжалостно по-живому… Какое-то предчувствие…что это?..»

Туча, наплывала, охватывала небо, поглотила страшную кровавую линию на западе. Под ней лежал беззвучно, покорный своей участи, город. Мертвый город. С мертвыми улицами и домами.

«Смерть… Она, кажется, еще так далеко. Там, где-то за бескрайней степью, за морем… Но она уже заглядывала и всё заглядывает в эти скорбные дома, и семьи плачут по убитым… Что же мучит меня? Почему так тяжко?»

Первый удар грома раздался почти одновременно со звонком во входную дверь. Ирен, затворив окно, бросилась открывать – кроме нее, в доме никого не было.

На пороге стоял пожилой почтальон.
-Вы Ирен Кресси? – недоверчиво спросил он, пристально вглядываясь в ее осунувшееся лицо.

-Да-да, - ответила Ирен, волнуясь.

-У вас почтового ящика нет. Вам телеграмма.

-Благодарю. А ящик у нас украли недавно. Знаете, черные и цветные металлы собирают для продажи некоторые…

Протягивая ей лист плотной телеграфной бумаги в тонком конверте, старик мрачно скользнул глазами по ее лицу и сказал сурово:
-Подождите благодарить.

-Зачем…? – всё рухнуло, провалилось внутри Ирен. – Зачем вы это сказали?

Но тот, не отвечая, на прощание лишь сухо кивнул, развернулся и пошел прочь, не обращая внимания на начавший моросить дождь.

Ирен заперла дверь. Ноги подкашивались, и было трудно подниматься по лестнице к себе в квартиру.
Мельком увидела обратный адрес – Северное управление Морфлота.

Поддаваясь ужасной догадке, привалилась к перилам, найдя в них опору.
Первая и единственная мысль была о муже – что случилось? Ранен? Задерживается в рейсе?

Торопливыми движениями надорвала тонкий конверт.
Телеграмма – из трех наклеенных телеграфных строк – была сложена вдвое.

Ирен развернула лист; пытаясь сосредоточиться, пробежала глазами по этим ровным, спокойным строкам: «…погиб при выполнении боевой операции…».

Глаза ее были сухи – она не плакала, не кричала истошным голосом, как те, кто получал такие телеграммы-похоронки.
Она силилась и не могла поверить в то, что выражали эти правильные, страшные буквы.

Она ничего не чувствовала, кроме дикости и неправдоподобности происходящего. Перечитывала снова и снова, глядя на листок бездумными глазами.

-Погиб…Погиб…Погиб? – и вдруг до конца поняла, с силой, до боли, зажала руками, из которых выпал листок, рот себе, чтобы не кричать, сползла на лестницу, прижалась головой к холодному мрамору, чтобы не билась она о него в бессмысленных рыданиях.

Постепенно овладев собой, Ирен села на ступеньках, тупо глядя на проклятый лист, отлетевший от нее на несколько шагов.

Ей вдруг подумалось, что ничего такого не было, - просто тяжелый сон.
Но снаружи слышался шум настоящего ливня, сверкала настоящая молния, гремел настоящий гром.

Ирен представился живой Александр. Вот он, промокнув до нитки, открывает входную дверь, замечает жену, что скукожилась на лестнице.
Он улыбается своей ласковой, открытой улыбкой, быстро, на ходу стряхивает с себя последние дождевые капли, спешит подойти, садится рядом, выжидательно-сочувственно заглядывает в самые ее глаза, наполненные невыплаканными слезами.
-Ну, что ты, родная, не стОит.

«Неужели это было? Было, и теперь никогда не повторится? Не могу, не могу, не хочу верить!» - не замечаемая ею, упрямая солоноватая жидкость текла и текла по серому лицу Ирен.

«Как я скажу Элис? Что я ей скажу? Что это?»

-Ко-нец! Ко-нец! Ко-нец! – дико стучало сердце.


В течение следующих двух дней Элис и Эдвин не звонили, и Ирен решила, что пока не стоит ничего им сообщать. Ей все как будто не верилось, будто это могла быть какая-то ошибка.
Мэриан, которая отвозила детей на каникулы в Морскую деревню, а теперь вернулась на пару дежурств, тоже уговаривала Ирен пока держаться и постараться точнее узнать в Адмиралтействе – ведь сейчас такая неразбериха, телеграмма вполне могла быть ошибкой.

На прием в Адмиралтейство, куда она обратилась за информацией, Ирен попала только через два дня – была неделя предновогодней суеты, праздников, учреждения работали в очень напряженном режиме.

Секретарь отдела по связям с населением была невнятной.
-Мы сами толком не знаем. Это дело военной прокуратуры, там следствие идет. Придется подождать, - больше от нее ничего нельзя было добиться.

Только через две недели, уже после новогодних праздников, Ирен вызвали официальной повесткой в городскую военную прокуратуру.

-Следствие еще не закончено, и я не имею права сообщать вам подробности, - сухо говорил ей капитан первого ранга, заместитель военного прокурора Туза. – Мне очень жаль, Ирен, но это не ошибка. Александр Трильи, действительно, погиб при несанкционированной Ставкой боевой операции в бухте Кандра. Крейсер «Первый» затонул в бухте.

-Где… команда? – еле смогла выговорить бледная Ирен, пережившая за эти две недели ожидания то, чего не пожелаешь и врагу.

-Они задержаны. С ними работают следователи. Но сейчас речь не об этом. Вас пригласили для опознания. Вчера нам доставили несколько тел, обнаруженных водолазами в том районе. Но все тела всё это время были в морской воде, вы должны понимать, как они выглядят. Судя по некоторым останкам, среди них офицер…

-Вы думаете...? – поняла Ирен.

-Да. Он еще и обгорел, и... от конечностей мало что осталось, - капитан вздохнул. – Это тяжелая процедура, Ирен, - стараясь быть искренним, продолжал капитан. – И она была бы не нужна, если бы мы могли сделать анализ ДНК. Или провести опознание по стоматологическому статусу.
Но все наши электронные базы тоже погибли при налете островной авиации неделю назад. Сейчас мы пытаемся хоть что-то восстановить, но это долгий процесс, и нам не с чем сравнивать. Поэтому, если у вас есть какие-либо предметы вашего мужа, на которых могла остаться его ДНК – расческа, зубная щетка…

-Он все брал с собой… Но я посмотрю.

-Есть еще один вариант – ваша дочь. Если анализ покажет родство, то… Хотя, вы понимаете, в наших условиях это достаточно дорогая процедура…

Ирен вскинула на него почти гневные глаза.
-Я готова приступить к опознанию.


В военно-медицинском морге, прохладном, блестящем кафелем, почти не было специфического запаха. Судебные медики в белоснежных халатах – ни пятнышка, словно ангелы, - провели Ирен к холодильной камере.

Несуразно короткое тело под простыней на носилках с противным звуком выехало из своего узкого, стального, холодного вместилища.

Ирен заставила себя всмотреться в обезображенные огнем и живыми обитателями моря черты когда-то – совсем недавно – тоже живого лица.

«Похож?».

Ей захотелось поднять руку и тронуть холодную посиневшую кожу там, где она сохранилась, – грудь, плечи. Ирен сдержалась.

-Переверните, - едва слышно сказала она.

-Простите, что?

-Если можно, переверните…его. Спиной…

Санитары исполнили ее просьбу.

Подняв глаза на медиков, Ирен вздохнула почти с облегчением.
-ДНК анализа не понадобится. У Александра Трильи по всей спине были келоидные рубцы, тяжелая форма. У этого человека я их не вижу.
Для подтверждения вы можете взять кожу со спины, где она еще есть, на гистологический анализ, это намного дешевле ДНК.
Но это не мой муж. Этот человек – не капитан Трильи.

После подписания необходимых документов, требующихся по процедуре, Ирен вывели из морга другим коридором, и здесь сидело еще несколько женщин, заплаканных, придавленных своим горем.

-Это Ирен, его жена, - зашелестело по ряду. – Кувыркалась с генералом, изменяла, а теперь, значит, тоже тут, оплакивает своего… Мразь эту! Будь он проклят! Он их туда повёл! Из-за него мой мальчик…, - слышались сдавленные всхлипы.

Ирен не выдержала, всё словно загорелось внутри нее.

Она остановилась, повернулась, с болью и жалостью глядя на них:
-Вы же ничего не знаете! Зачем же вы так-то? Теперь-то – зачем? Там – не мой муж! А если…ваш?

Женщины, словно как одна, вздрогнули и притихли. Только злые глаза провожали Ирен по коридору.

-Лучше бы там один твой был. Убийца! - услышала она вслед уже возле самого выхода.

-Простите, если можете, - вырвалось у Ирен, и она скорее, сутулясь, пошла к двери.


*     *     *


Еще через неделю в Морской городок, в дом на улице Славы вернулся Андреа Иллиано.

Его жена Паула с годовалой дочкой вместе с Мэриан Селонсо и ее детьми гостили и помогали в деревне у Грето. То они, то Элис звонили почти каждый день, пытаясь узнать у Ирен подробности того, что случилось с крейсером «Первый», о котором туманно и неприятно говорили в ежедневных новостях, все больше склоняя аудиторию к тому, что моряки самовольно ввязались туда, куда их не просили, чем сделали хуже и себе, и другим.

«Нужна ли нам такая армия?» - вновь и вновь звучало в каждой передаче, сквозило между строк и слов журналистов и политиков.

Дикторы торжественно ругали военных и спецслужбы, обвиняя в бездарности проведенной операции. В бесчеловечности.

Ирен по телефону успокаивала родных и близких, сдерживая собственные, просившиеся наружу слезы, объясняя, что идет следствие, что пока ничего не ясно. Тянула время, сама пытаясь до конца осознать и принять то, что произошло.

Оставаясь в городе, она продолжала шить, вязать и продавать вещи.
Каждый день Ирен с раннего утра шла на «блошиный» рынок, в надежде выручить хоть сколько-нибудь денег за свою работу, возвращалась домой уже к вечеру.

Эти деньги они обычно расходовали все вместе, на всех – на семьи Ирен, Паулы и Мэриан. У них уже давно так повелось – «всё на всех».

Помимо денег, вырученных Ирен, здесь были и неказистые зарплаты мужей, и мизерные ежемесячные пособия Паулы на ребенка, и часто задерживаемая на месяцы зарплата Мэриан, и вещественные подарки доктора Доньолы, и фрукты и овощи, которые привозились из Морской деревни от Грето Инзаро и семейства Валле.

Им всем казалось, что только так, вместе, они еще и могут держаться и жить в относительном достатке, не опускаясь сами и не давая одряхлеть их квартирам и всему дому.

А еще около недели назад Ирен удалось устроиться уборщицей в один из новых ресторанов, а точнее - развлекательных центров. Она нашла объявление в газете. Обещали платить сносно.

В этом ресторане с действительно многообещающим названием - "Эдем" - было всё: от прекрасного большого зала с множеством уютных столиков, сценой для концертов живой музыки, стриптиза, до 3D-кинотеатра, сауны, бассейна, зала игровых автоматов с рулеткой и отдельных VIP-кабинетов.

В первый же вечер Ирен пришлось прибирать с мраморного пола в основном зале осколки посуды, разбитой подвыпившим клиентом.

От агрессивно громкой, навязчиво возбуждающей музыки почти тошнило. Под этот упорный, до бесстыдства, ритм, на сцене крутились у шестов две стриптизёрши. На них еще оставалось что-то блестящее.

Ирен не смотрела – ей нужно было поскорее закончить работу.
Вокруг визжали от восторга посетители, а Ирен вспомнился бал в замке герцога по случаю рыцарского праздника.

Она грустно усмехнулась – замок герцога в те времена считали рассадником всяческого разврата. Да уж, целомудрием там и не пахло. Но если бы тогдашние правдолюбы теперь посмотрели на всё вот это...

Ее полуулыбку-полуухмылку кое-кто заметил и понял по-своему. Ирен вдруг почувствовала на себе чью-то руку, которая методично и требовательно погладила ее пониже спины.
Словно ток прошел по телу Ирен. Она резко обернулась.

За ближайшим столиком сидело трое мужчин и одна женщина – богато одетые,  красивые. Они с жадным интересом оглядывали ее с головы до ног.

-Неужели сама Ирен Кресси?! - преодолевая громкость музыки, искренне и потрясенно воскликнул тот, кто погладил ее.
Глаза его блестели, словно были налиты чем-то нестерпимо горячим, масляным.

Ирен молча убрала его руку с себя, но он не хотел ее убирать, жестко, до боли вцепился в кисть Ирен, другой рукой достал из внутреннего кармана дорогого пиджака крупную – очень крупную купюру, повертел перед Ирен.

-Вы ведь намного красивее их, - он кивнул на уже раздевшихся стриптизёрш. - Здесь вдвое больше, чем платят им, - он снова повертел купюру. - Так, может, вы для нас тоже покажете вашу красоту, - и очаровательно улыбнулся собственному комплименту хорошо ухоженным ртом.

Ирен, наконец, смогла вырвать от незнакомца свою руку. Другую, бросившую швабру, уже занесла для удара.

«Но ведь это же только работа. Способ моего заработка, чтобы было на что жить. Он оскорбил меня? Да нет. Он просто не понимает, что его чисто деловое предложение может кого-то оскорбить. Бедный ты мой! Больной, ущербный, несчастный...»

-Простите, нет, - она мягко качнула головой и, повернувшись, спокойно ушла в подсобное помещение.

С утра Ирен уволилась...

У автобусной станции, мимо которой Ирен каждый раз проходила, возвращаясь с рынка, всегда было много нищих, бездомных – мокрых, грязных, пьяненьких мужчин и женщин, больше похожих на пришельцев из темного подземелья, чем на людей.

Некоторые из них кучковались, другие бродили или стояли, сидели на корточках у стен, киосков в одиночку.
Они лишь отдаленно были похожи на людей – только внешне.
Но в глазах их, которые кто-то, как злой окулист, прикрыл мутноватой пленкой, уже почти не осталось человеческого.

И все-таки это были люди, и у Ирен при встрече с ними каждый раз замирало, рвалось сердце – чем, как помочь.

Бездомными, бродягами теперь становились по нескольким причинам.

Либо потеряв квартиру – ее отбирали мошенники, заставляя доверчивых граждан верить, что им помогут получить нечто бОльшее.

Либо беженцы из мест, где кипели локальные конфликты, люди без прав и обязанностей в незнакомом им месте.

Либо выгнанные родственниками пьяницы. Либо выселенные из квартиры преступники, которые, выходя из заключения на свободу – амнистий по-прежнему было предостаточно – уже не могли вернуть себе старое жильё.

Либо те, кто, приехав в поисках лучшей доли, работы из провинции в крупный город, оступался здесь сам (терял, пропивал документы, либо его обкрадывали), или его «кидал» недобросовестный работодатель, оставляя на улице без средств к существованию. Но, вместо того, чтобы всеми силами искать пути возвращения домой, «кинутый» отчаивался, пил, падал, опускался.

И путь назад становился всё эфемернее.
И вера в возможность этого пути постепенно умирала, задавленная отчаянием неверия, безнадежностью бессилия слабой любви.
И так, постепенно, терялась и человечность.

В этот день, выручив немного денег на рынке, Ирен остановилась у хлебного киоска на выезде с автостанции – только тут продавали хороший, настоящий хлеб.

В других местах, где раньше привыкла покупать его Ирен, теперь его можно было лишь называть хлебом, поскольку от хлебного вкуса и специфически сбитой мягкости его в нем ничего не было. Он крошился, всегда был заранее черствым. Был таким, будто его специально делали те, кто был сильно озлоблен и на свою работу, и на весь мир.

Приняв в руки теплую, пахнущую уютом, мягкую булку, Ирен услышала среди однообразного шума автовокзала еще один звук и мельком взглянула на угол киоска, у которого стояла.

Грязный, оборванный человек, едва держась на ногах и почти не прикрываясь, звонко мочился на стену киоска.

Мимо шли люди, брезгливо отворачиваясь – из-за угла киоска слишком плохо пахло.

И снова сердце Ирен будто взорвалось жалостью, разлетаясь в клочья.

Она не смотрела на бродягу, а лишь замерла на несколько секунд, глядя на грязный асфальт под ногами, не в силах тронуться в дальнейший путь.

Но бродяга, окончив свое дело, оборотился ней, заправляя штаны.

-Ну, что смотришь? - хрипло и беззлобно спросил он. - Да, вот такой я. Никакой, - и тихо, как-то незаметно заплакал, но это казалось притворным.

-А ведь был командир добровольного подразделения на острове Льва. Бил там с ребятами этих собак недорезанных, сучье племя националистов, выродков бандитских, - он всхлипывал и утирал темное лицо очень грязным рукавом.

-А когда нас разбили, ребят своих когда всех потерял, - теперь он плакал уже в голос, как ребенок, только шум вокзала пытался заглушить его, - домой вернулся, к жене, сыну…
А она, бесстыжая, другого кобеля привела, а меня – за дверь, - об измене жены он говорил до странности беззлобно, лишь с сожалением и болью.

-Я видел: мой костюм спортивный, фирменный – и тот ему отдала, и ходит теперь этот кобель в нем по моему дому.
Говорю ей – лучше сыну оставь, как подрастет, а она и на порог меня не пускает – кому я без денег нужен! – он махнул рукой, другой потирая себе голову, на которой запеклась кровь после недавней потасовки с другими бродягами.

Ирен, слушая эту историю, сама старалась не заплакать.

Проходившая мимо продавец из соседней палатки разменять в киоске купюру, краем уха услышала речь бродяги и усмехнулась:
-Ой, врет, всё-то врет!

-Откуда вы знаете? – вырвалось у Ирен, но та лишь обреченно махнула рукой.

-Вы…! – ахнул бродяга, бросаясь к Ирен и одновременно боясь, что она испугается испачкаться об него. – Вы ангел, добрый, чистый ангел! – Ирен вздрогнула, когда он упал перед ней на колени, заламывая свои грязные руки.

-Вы одна верите! А я ведь не вру, всё это правда, истинный Бог!
Спасибо вам, что верите! Мы ведь, такие, как я, думаете, для чего? Для вас, людей, чтобы ваши сердца растопить, добрее сделать, души облегчить, смирению научить.
Мы ведь перед многим смиряемся. Перед всей нашей чудовищной жизнью, миром этим исковерканным! Но вы, вы сама – ангел! Вы для таких, как я, сюда с небес спустились...

-Нет-нет! Не надо так! Я не такая, обычная! Но...чем вам помочь? – слезы сами текли из глаз Ирен.

-Вы уже помогли, тем, что верите! Ах, вот если б я мог быть вашим мужем, Господи, я бы вас на руках носил такую, всё бы вам отдал, да у меня же нет теперь ничего! – горько воскликнул он.

-Вы встаньте, пожалуйста, не надо так, - Ирен, не думая о возможной опасности подхватить какую-нибудь заразу, пыталась поднять его за руки с колен.

-Нет-нет, перед вами – только на коленях! – трепетал он. – Прекрасный Ангел! О, как бы я хотел быть рядом с вами! Как вы думаете – это совсем несбыточная мечта?

-Это невозможно, я замужем, - пробормотала Ирен.

-Не может быть! Вот кто-то счастливец...

-Послушайте, - решив остановить хвалебные речи, довольно жёстко сказала Ирен. – Вам нужна помощь. Деньги...

Он замахал на нее руками:
-Я на милостыне наберу, сколько надо, не стоит...

-Вам нужно в приют. Я, к сожалению, не знаю адресов, но можно зайти в храм...

Бродяга горько засмеялся.
-Я был там. Тётки наорали и выгнали – грязного, вонючего. Демоны. Бесы - в самОм Доме Божьем, а, каково!
Это вы – ангел, вот, даже за руки не брезгуете меня брать, - он схватил снова ее руки и стал покрывать благодарными поцелуями.

Ирен, чувствуя его иссохшие, отвыкшие от ласки губы, хотела, но так и не смогла отнять рук, к которым он приник всем мокрым от слез лицом, - так ей было жаль его. На грязных его кистях она заметила маленькие синие вены, вспомнила, что такие же были у Сандро. Такие же беззащитные, нежные жилки на сильных руках сильного человека. Ей почти нестерпимо захотелось погладить его рукой по непокрытой,бритой голове,несуразной по-детски,со смешными бугорками,и с этой запекшейся кровью на ссадинах от драк,погладить,прижать к себе,как когда-то, наверное,его,сорванца-мальчишку,прижимала к себе мать.
Но разум не позволил,и Ирен сдержалась.Только в горле стоял ком.
Подступавшие слезы душили Ирен.И рвалось на кусочки,как тряпичная кукла,сердце.

«Как, чем я могу ему помочь? Скольким таким, как он? Деньгами? Вещами? Собой? Добрым словом? Молитвой?» - волна, казалось, бесконечного отчаяния снова захлестывала ее.

-Возьмите и – простите, что больше ничем..., - она совала ему в ладонь единственную купюру, оставшуюся у нее от выручки и думала – почти уверена была, что он ее пропьет.
«Зачем я даю, если знаю это?!»

Но и не дать – не могла, будто кто-то внутри нее приказывал ей это сделать, и она не могла не подчиниться.

«Кто ты, во мне – бес или ангел?! Господи, что и зачем я делаю?! Вести его в храм, просить...», - она вспомнила, как недавно отвела так в храм одну бездомную старушку, упросила настоятеля, и ту с большим трудом, используя связи и давление на начальство, определили в приют. А через пару дней она оттуда ушла безвозвратно. Где она теперь?

"Господи! Но ведь Ты Сам говорил – давайте просящим! Ведь не говорил - выспрашивайте, разузнавайте, можно ли тому или другому дать? Откуда мне знать, врёт он или нет? Мне жаль его, и больше я не могу, не могу ничего поделать!

Я НЕ МОГУ НЕ ДАТЬ! Я не хочу отдавать, потому что если отдам, мне самой будет нечего есть! Но я НЕ МОГУ ПО-ДРУГОМУ!"

Отчаяние владело Ирен. Она бы лучше сама взорвалась, растаяла в воздухе без следа, чем видеть эти чужие, горящие болью и надеждой глаза:
-Не надо деньги... Спасибо так.

-Прошу, ради Бога, возьмите, и – вот тут продукты, тоже возьмите. Только не пейте, пожалуйста, не напивайтесь на эти деньги. Купите что-то нужное, полезное, ради Бога, прошу!

-Милый ангел мой! Светлый ангел! – тихо плакал бродяга.

Он отчаянно пытался одной рукой всунуть ей назад в руку всё ту же купюру, а другой сжимал ручки отданного Ирен пакета с продуктами, с еще теплой булкой только что купленного хлеба.

-Милая, что ты тут делаешь с этим? Лучше со мной, а? - какой-то молодой мужчина, проходя мимо Ирен, наклонился к самому её уху, обдал приятным запахом хорошей туалетной воды, тронул мягкой рукой.

Ирен упрямо отмахнулась, не отходя от бродяги.
Тот продолжал бормотать благодарно:
 -Ангел... Вы... вы лучше мне что-нибудь из одежды принесите. Поизносился я. Белье, носки там, джемпер какой. Мне-то самому, такому, не продадут - брезгуют...

Ирен бросилась вдоль тротуара – здесь было много торговых палаток со всякой всячиной – от еды до книг и игрушек.

Была и одежда, и белье, но всё женское, вычурное - если носки, так кружевные, если джемпера - большой размер подошел бы бродяге - но все они были с жутким декольте, так что было даже непонятно - зачем у джемпера всё то, что ниже подмышек, если смысла прикрывать это уже нет.

Мимо мелькали палатки с золотыми часами, косметикой, яркими сувенирами - зверушками, корабликами, шкатулочками, цепочками...

В палатках с бельем висели стринги, украшенные под бриллиантовую пыль, прозрачные, воздушные бюстгальтеры и пеньюары, разноцветные пэстисы для женских сосков - звездочки, пушочки, бабочки, сердечки...

-Господи! Да неужели же на всём вокзале нет ни одного магазина с нормальной одеждой ДЛЯ ЛЮДЕЙ?! - Ирен, забывшись, прокричала это вслух. – Господи! Какая тошнотворная мерзость! Ничего нет! Ничего!

От нее шарахались, как от помешанной.

-Я не могу! Простите! – вернувшись к тому месту, где оставался бродяга и уже доедал ее булку, Ирен сунула ему в руки злосчастную купюру.

-Прощайте! – Ирен почти побежала от него.
Отчаяние ее трудно было бы описать.

«Господи, помоги ему! Помоги всем таким, как он! Я могу только молиться, больше у меня ничего, ничего нет, кроме Тебя, Господи!»

Когда она, вернувшись к вечеру, еще не переодевшись в домашнее, поставила на плиту чайник, от усталости быть весь день на ногах не собираясь по-настоящему ужинать - да и было теперь нечем, - к ней позвонили.

На пороге квартиры стоял Андреа Иллиано.

Она в первые мгновения не узнала его, раньше статного, моложавого, горделивого, даже заносчивого всем своим видом. А теперь - словно переломленного или рассеченного, будто тонкая, истрепанная ветка с ободранной корой.

Он был в форме, которая теперь сидела на нем мешковато – он похудел, был без головного убора, и в глаза бросилась явная седина.

-Здравствуй, - она тоже кивнула и пояснила. – Твои в деревне.

-Я знаю, - и голос у него был другим, хриплым и придавленным, как скрип старых, ржавых петель тяжелой двери, которые нерадивый хозяин позабыл смазать.

-Ты… пройди, Андреа,  - смягчившись, пригласила Ирен, отступая в квартиру. – Будешь чаю? Ужина, к сожалению, нет.

Он нерешительно качнул головой, словно раздумывая, входить ли.

Покачнувшись всем телом, все же вошел, прошел на кухню. В одном ухе у него как-то неуклюже торчал кончик очень дешевого слухового аппарата.

Ирен молча налила себе и Андреа чаю, поставила на стол какие-то печенья, вчерашний хлеб.

-Расскажешь, что случилось? – негромко спросила она.

Андреа сверкнул на нее увлажнившимися глазами, почти гневно зашептал:
-Не хочу! Не могу бередить эту рану – и твою, и мою! Понимаешь? Зачем тебе это! – он схватился за голову. – Давай просто посидим молча и… помянем ребят… Есть чем?

-Нет, - спокойно и мягко, но настойчиво сказала Ирен. – Тебе нужно поговорить. И мне это нужно. Я… хочу утвердиться в том, что считаю верным.

-Что? – резко, недоверчиво бросил Андреа.
-Что Сандро жив, - твердо сказала она, прямо глядя на соседа.

Тот растерянно вскинулся на нее, не понимая, думая, что она сошла с ума.
-Прости, Ирен, но я вряд ли смогу тебя в этом утвердить…

-Ты видел его…труп?

-Нет… Но он на моих глазах бросился в отсек, и через секунду – взрыв. Там осталась только черная дыра, Ирен, и всё!
Всё вокруг горело, мы тонули…, - Андреа заплакал, стесняясь своих слез перед ней, спокойной, строгой и мягкой, погладившей его по рукаву.

На кисти Андреа беззащитно и нежно сквозь кожу просвечивали тонкие,беззащитные, синие веточки вен. Такие же, как у Сандро.Такие, как у несчастного бродяги с вокзала.

-Расскажи мне, Андреа. Мне нужно знать…



…

Не ищите в темном лесу
На тропинке след человечий.
На траве зеленой росу
Не оставит больше уж леший.

Потемнели дуб и сосна,
Протянули ветви к Стожарам –
Не разбудит их тишина,
Не развеет запах пожара.


Не ищите в синих морях
Вы остатков кладов старинных,
Ни героев доблестный прах,
Ни жемчужин нежно-невинных, -

На песке подводных долин
Перегнили крепкие снасти.
Охраняют тайны глубин
Лишь акульи хищные пасти…


Трильи услышал песню из-за закрытой двери кубрика его любимого второго огневого отделения, сначала хотел подождать, чтоб не мешать, но потом все же тихо, коротко открыл дверь и ступил в кубрик.

Матросы – человек двенадцать – сидели вокруг стола, кто-то читал, кто чинил форму, кто писал что-то, примостившись у краешка стола, а большинство просто сидело и слушало парня с гитарой, выводившего мягким и грустным голосом песню.

Когда вошел командир, парень осекся, вскочил, за ним в мгновение – и все остальные, поправляя форму.

-Не надо, вольно, ребята, садитесь, - Трильи даже повел рукой, чтобы они не слишком старались по уставу.

Он вздохнул и обвел их взглядом, сам одетый с иголочки, особенно, торжественно, почти празднично подтянутый – только что тщательно, сосредоточенно побрившись и переодевшись у себя в каюте перед зеркалом, закрепленным на перегородке.

-Я хотел еще раз лично сказать спасибо и – простите, если был не прав.
Если что-то было у нас с вами не так.

-И вы нас простите, товарищ командир, - за всех просто сказал старшина.

Трильи кивнул и, обратившись к парню, исполнявшему песню, спросил:
-Это вы сами написали?

Тот потупил молодое, безусое лицо, светлые глаза.
-Так точно.

-Извините, что прервал. Вы допойте, пожалуйста, - попросил он и потом, стоя, прислонившись к перегородке, вместе со всеми дослушал:


Не ищите в сердце моем
Ни любви, ни ласки, ни счастья –
Над моей родимой землей
Накликали птицы ненастье.

И пусть горько плачет жена,
И пусть смерть грозит мне повсюду,
Но тебя, родная страна,
Не предам и не позабуду.


Трильи еще раз обвел всех уже спокойным взглядом и сказал:
-Вот что, ребята. Будьте готовы. Всем одеть чистое. Боевая тревога – примерно через четверть часа.


Бухта Кандра с расположенным на ее берегу портом лежала за длинной холмистой косой.

-Были бы мы всё еще парусными, шиш бы они нас засекли, - невесело шутили моряки, готовясь к бою, уже зная, что там, на берегу, в захваченном боевиками городе, их, наверняка, видят на радарах.

-Тогда и мин с торпедами не было, чуть что – на абордаж, и все дела. А теперь? Помнишь, командир на занятии говорил про эту, неоакустическую торпеду, NAT-8? На малейший искусственный звук реагирует и скорость – не уйдешь, мощность – разнесет в куски. А? До чего техника убийства дошла!

-Она же только на экспериментальных американских подлодках.
-Да это я так, для примера, - переговаривались моряки.


-Н-да, а теперь нам за эту операцию даже и премии не дадут, - грустно-шутливо прицокнул языком второй помощник капитан Шегрено, обозревая в бинокль тихие окрестности.

-Сандро, интересно, а почему ты никогда не одобрял требований наших военных о повышении зарплаты, улучшении содержания и всего такого?

Трильи помолчал, оглядывая приборную панель радиорубки, пестрящую показаниями множества датчиков, пожал плечами:
-Так… В Евангелии от Луки (3:14) про это есть.
Воины спрашивали Иоанна Крестителя: что нам делать?
А он сказал им: никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем.
Вот…и я стараюсь.


Через пятнадцать минут Трильи объявил боевую тревогу и подготовку к десантированию. Десант он решил вести сам.

-Не дури! – возмутился старший помощник Андреа Иллиано. – Лучше тебя никто не справится с кораблем, тебе тут нужно остаться, пошли меня!

-А лучше – меня, - спокойно предложил пожилой и степенный Шегрено.

Офицеры, собравшиеся в рубке, зашушукались.
-Вы что, вздумали обсуждать приказ командира?! – возвысил голос Трильи.

-Помнится, ты говорил, что в этой операции ты не приказываешь, Сандро, - осадил его Шегрено.

-Тогда – жребий, - просто заключил за всех Андреа, доставая из кармана несколько спичек. – Для тех, кто изъявил добровольное желание вести десант.

Жребий пал на Шегрено, и всего минут через пять почти триста человек, погрузившись в шлюпки, быстро достигли берега с подветренной стороны косы.

Им следовало пройти лес, окружив по возможности город, не делая лишнего шума, и ждать, когда «Первый» проявит себя, отвлекая внимание захвативших город бандитов.
Тогда десантники могли бы ударить им в тыл.


-…Куда ты будешь стрелять?! – не унимался нервный Андреа. – Спутниковое наведение, и что? По административным зданиям? А если там заложники? А сколько там боевиков, мы вообще не знаем…

Их разговор прервал взрыв ракеты, не долетевшей до крейсера всего несколько десятков метров.

-Ого! Подарочек!

-Товарищ командир, мы их засекли, из порта стреляют, у них там две ракетные установки, - быстро отрапортовал со своего места в рубке взволнованный радист.

-Ну вот, Андреа, - повеселев, сказал Трильи. – Теперь знаем, куда стрелять.
-Легкие ракеты к бою…

И вскоре вслед за пуском первой ракеты – дающие облегчение короткие и важные слова:
-Цель поражена.

И снова и снова:
-Цель поражена.

Радист доложил о другой точке, из которой по крейсеру велся прицельный огонь, но, удачно маневрируя, «Первый» не давал себя задеть.

-Откуда у них такие «подарки»? Вроде, просто банда, а, выходит, целая армия! – недоумевал кто-то из офицеров.

-Сандро! А что, если нас подставили? Может, мы вообще лупим по своим?! А они - по нам?! – заходясь от крика, силясь быть громче звуков боя, прокричал Андреа.

-Нет, - уверенно качал головой Трильи, не отрываясь от микрофона, на большой скорости уводя корабль от возможных ранений.

Радист вдруг, выпучив глаза, не говоря ни слова, включил в рубке громкую связь, и из внешнего эфира донеслось:

-…кто меня слышит на судне, прошу огня в квадрат В-1580. Тут наша ракетная часть.
Бой второй день, наших почти не осталось.
А эти суки по вам теперь бьют.
Жарьте их! Слышите? Прошу огня!

-Слышим, - ответил Трильи.

-Братишки! Дайте огня! По нам! Прошу!
Нас - к чёрту! Вы их жгите!
Их много, жгите паразитов, пожалуйста!

-Что в городе?

-Огня! Дайте огня! Квадрат В-1580! Прошу! – отчаянно повторял голос.

-Он не слышит…

-Приготовиться к атаке. Квадрат В-1580, - с прежней сухостью приказал Трильи.

-Огня! Прошу огня! А-а! – какой-то посторонний шум, короткий вскрик, хрип и все стихло.

Потрясенные, все, кто был в рубке в этот момент, на несколько секунд словно оцепенели.

-Его убили, - сквозь зубы, сказал хмурый Трильи.

-А если провокация?! – не мог уняться Андреа. – Если это бандиты наши позывные узнали и теперь нам же на наших координаты диктуют? Что, опять по своим?

Трильи в коротком бессилии – обстрел ненадолго стих – опустился прямо на пол у стены, зажмурился на десяток секунд, дыхание его было прерывистым.

Андреа понял, что он молится, и уже не осуждал и не торопил своего друга и командира.

«Господи! Что делать? Отрекаюсь от воли моей! Твоей воли прошу. Дай разум для решения. Прости, если ошибусь.

Не ищу славы, ни оправдания, только блага людям. Порази и исцели. Низложи и подними меня.

Помоги. Помоги нам!».

Александр открыл глаза, взял в руку микрофон.
-Ракетное! Цель – квадрат В-1580...

И снова, через несколько мгновений:
-Цель поражена.

Над Кандром уже взвивался к небу черный, клубящийся дым пожаров.

-Что мы делаем? Зачем? – шептал Андреа сквозь зубы.

Крейсер «Первый» почти завернул за оконечность бухты и готовился к развороту, маневрируя под продолжавшимся жестоким обстрелом.
Видимо, бандиты вели его не только из уничтоженной военной части.

-Товарищ командир! – вскрикнул вдруг радист не своим голосом, указывая на экран радара. – Это же NAT-8!

Трильи, ему показалось, вряд ли даже успел увидеть промелькнувшую на экране быструю красную точку, оставлявшую за собой тонкий, тусклый кровавый след, как крикнул в микрофон бешено, почти зло:

-Стоп машина! Полный стоп! Молчание в эфире!

«Первый» тряхнуло на торможении, но он по инерции еще продолжал двигаться и с замеревшими винтами.

Время остановилось, и всё другое тоже будто остановилось на эти несколько мгновений и замерло: неверящие глаза, ресницы, дыхание.

Только сердце, одно только верное сердце человеческое, как и положено, стукнуло несколько раз.

В этих мгновениях спрессовалась чья-то жизнь, многие мысли и чувства, объединенные одним: не может быть? получилось или нет? да или нет?

Могучее, красивое тело «Первого» содрогнулось от невиданного им доселе взрыва, который тряхнул его еще раз, но уже так, что всё живое повалилось, не имея сил удержаться.

Трильи больно ударило о стену рубки, других бросило – кого – на приборы, кого – просто на пол, кто-то застонал.

Правда, быстро оправившись от потрясения, Александр поднялся, зажимая рукой с платком рассеченную бровь, заговорил в микрофон, стараясь быть – казаться – спокойным:

-Внимание! Мы подверглись торпедной атаке. Срочно доложите о повреждениях.

Из нижнего отсека ответили:
-Трюм уже полон, командир. У нас минут пятнадцать. Прощайте, ребята, если что.

Трильи снова лишь на мгновение прикрыл глаза и снова заговорил:
-Внимание! Срочная эвакуация!
Раненых и не умеющих плавать – на катер и шлюпки в первую очередь. Потом матросы и младшие офицеры.
Огневые отделения и командиры – последними.
Не хватит места, умеющим плавать – держаться на воде у шлюпок.
Высадка на берег, как планировалось. Второе огневое, прикройте!

Когда по накренившемуся «Первому» снова открыли артиллерийский и ракетный огонь с берега, он был практически беззащитен.
Горели все три его палубы, дым стелился над самой поверхностью моря, заволакивал пространство тьмою, так что казалось – сейчас не разгар дня, а поздний вечер.

Но этот дым, едкий, жестокий, одновременно и спасал остатки команды крейсера, прикрывая их высадку на сушу, до которой было всего несколько километров по воде.

-Давай, ребята! Всё, уходи! – торопил последних артиллеристов Трильи, сам, как и они, перемазанный копотью, потерявший пилотку, пока вместе с другими помогал переносить раненых к шлюпкам.

Судно погрузилось в воду почти до нижней палубы, всё его крепкое тело сотрясалось в агонии, словно смертельно раненный, но еще живой исполин.

-Андреа, теперь мы, давай, надо их прикрыть, - они остались вдвоем со старшим помощником у носовых орудий, направленных к берегу, раскалённых от пожара.
Но, обжигая себе руки, не чувствовали этого.

-Автоматика – к черту! – доложил Андреа.
-Значит, сами. Ты наводишь?
-Ты.

Один наводил, второй подавал в механизм снаряды – автоматика не работала.

-Жги их, давай, Андреа! – кричал распаленный Трильи, снова и снова глядя в прицел. - Господи, прости нас! Достойное по делам принимаем! Но помяни нас, грешных, в Царстве твоем! Помилуй, Господи!

Андреа посылал очередной заряд…

-Кажется, замолчали.

Обстрел с берега, действительно, внезапно прекратился.

-У нас пара минут, - задыхаясь от дыма, проговорил Александр. – Как думаешь, последнюю шлюпку догоним?

-Думаю, она нас дожидается, - устало и горько улыбнулся Иллиано. – Пора, командир, а то свой же корабль в воронку утащит.

Трильи вдруг вспыхнул, будто вспомнил о чем-то очень важном.
-Ах ты, я забыл, там, в рубке…
Давай, за борт, скорей! Я догоню!


-Сандро, куда? Зачем? – успел крикнуть Андреа, рванувшись за командиром, но тот уже исчез в проеме, ведущем к трапу, к нижней палубе, почти затопленной, к рубке.

И тут же вслед за этим корабль тряхнуло в третий раз, теперь взрывом, родившимся в недрах его самого, словно в разорвавшемся сердце.

На месте проема, где только что исчез Александр, теперь зияла дыра, и бушевало горячее пламя.

Андреа взрывной волной отбросило к другому борту, из ушей потекло, в голове стоял сплошной непонятный гул.

-Са-а-ндро-о! – завыл он, схватившись за растрепанную, грязную голову.

Над краем борта возникло малоузнаваемое, черное от копоти лицо капитана Торетти.

-Надо уходить! Где командир? – едва разобрал по его губам Андреа и бессильной рукой махнул в сторону бешеной пляски пламени, другой размазывая по лицу слезы.

-Идем! – поняв, Торетти потянул старпома за рукав. – Ему уже не помочь! Надо уводить ребят! Он просил нас, слышишь, Андреа, идем!

Оглушенного, Андреа усадили в шлюпку, где было еще несколько офицеров, раненых, несколько здоровых плыли рядом, держась у бортов шлюпки.

Дымчато-огненное марево над морем начало понемногу рассеиваться, но было уже почти не различить верхней палубы «Первого», готовой вот-вот скрыться под водой.

Корабль умирал, словно родной человек, страдая, но, до последнего отдавая себя близким, и, как будто прощаясь со всеми.

Море виновато покачивало на волнах обломки перегородок и старенькую гитару. Вот и ее накрыло очередной волной, заботливо, как мать укрывает одеялом спящего малыша, и яркая, рыжая, теплая ее дека скрылась под водой.

У многих, кто был на шлюпках, на быстром катере, уже достигших берега, в глазах стояли слезы.

-Смотрите! Перископ! Там! Возле «Первого»! – вытянувшись на скамье шлюпки, вскрикнул раненный в ногу младший лейтенант и указал рукой.

Пожилой капитан второго ранга, командир второго огневого отделения, поднес здоровую руку с биноклем к глазам.
-Не может быть, - прошептал устало. – Здешний фарватер не для субмарин…




-Что…было потом? – сдержавшись, спросила Ирен.

-Я…не могу, - дрожа, выговорил Андреа, глотая беззвучные слезы. – Страшное. Нечеловеческое. Мы стреляли, потом, когда патроны кончились, резали. Их. Они – наших. Четыре дня.

Я не могу тебе этого рассказать, Ирен. Это…невозможно, что там делалось.

Жителей они еще как-то по-своему миловали, но нас, кто в форме…

Много там наших ребят полегло. Так полегло, что потом их с трудом опознавали…

А потом – прибыли вертолеты наших федералов, ФОГБ. Пустили на город какой-то газ, все уснули.

Говорили, потом половину города так и не разбудили, отравились этим газом. А нас всех – под следствие, мы оказались виноваты, Сандро, адмирал Читто. Будто эти мы всех там перестреляли – и чужих, и своих. Бездарная операция и прочее…

Ну, ты же слышала, как поливали всё это грязью, - он захлебнулся злым стоном. – А то, что это почти наверняка американская подлодка-невидимка выпустила по нам сверхмощную торпеду, теперь замалчивают, не хотят честного расследования, говорят – это в самом судне ракета взорвалась при резком торможении, и прочую чушь.

А то…что…из первого десанта нашего, из всех осталось меньше половины…

А тех, кого бандиты в плен взяли – за те четыре дня – измывались, изуверы, заставляли друг друга пытать и убивать. Мне рассказали… Наш матрос отказался, ему живьем ножом отрезали голову, долго отрезали…
Гоос-поо-ди! – Андреа сложился пополам и плакал теперь по-женски, истошно, навзрыд.

Ирен молча достала с полки успокоительных капель, подала ему, он еле выпил.

-Повезло Сандро, - прошептал Иллиано. – Он этого не видел и никогда уже не…, - осекся, взглянув на по-прежнему молчаливую Ирен, снова заговорил. – Прости.
Мне кажется, он молился непрерывно, где-то в сердце молился, не знаю.

Но он был и с нами, полностью адекватным, здравым, и, вроде, как бы и не с нами. Он никого не принуждал, мы сами туда шли, я это следователям пытался доказать.
Не верят, - Андреа снова всхлипнул. – Теперь одна надежда на адмирала Читто, что он скажет в суде.

Я ведь…думаю, Сандро бросился в рубку за его приказом, ну, тем, который Читто дал нам в качестве прикрытия. Это оправдало бы всех нас, «Первый»…

Боже мой, сначала Рафик, потом Сайрус, Николас, Ольга… Теперь Сандро…, - Андреа закрыл распухшее от слез, ставшее совсем некрасивым лицо руками. – Даже не похоронишь…

Ирен качнула головой, лицо ее было по-прежнему строго-спокойным, только траурный надлом тонких губ выдавал сильную душевную боль.

-Сандро сказал, его не нужно хоронить, искать, опознавать. Моряк должен быть похоронен в море.

-Элис знает? – тихо спросил Андреа.
-Нет, я не буду говорить ей.

-Как? Ведь…
-Я не верю в его смерть, Андреа, и не смогу солгать дочери, что его больше нет.

-Но…
-Я не знаю. Просто не верю. Может, его подобрала на борт та подлодка…

Иллиано скорбно покачал головой.
-Подлодки не берут на борт лишних. Там строгий учет. БЖ.

-Может, он выплыл… Может, обгорел, получил травмы, потерял память, попал к местным…

-Какое-то кино…, - Андреа посмотрел на нее, как на помешанную, с тревогой.
Но нет, с Ирен всё было в порядке.

-Странно, - проговорила она. – Все как будто хотят, чтобы я поверила в его смерть. Но какое всем дело до этого? Может, одна эта вера в жизнь, а не в смерть, и помогает мне жить дальше, стремиться к чему-то, что, действительно, имеет значение, - эта четкая логика окончательно доказала Андреа, что Ирен не сошла с ума и даже не на пути к этому.


-Смерть, - повторил Андреа задумчиво. – Тогда, перед самым Кандром, он собрал нас на совещание в кают-кампании, последнее перед боем, и кто-то из молодых офицеров при обсуждении ляпнул что-то про бессмысленность всего этого.

Бессмысленность жертв, бездарность руководства, играющего людскими жизнями, как щепками.

В общем, о том, что теперь говорят с экрана, обвиняя нас, адмирала, власти в гибели людей в Кандре.

Сандро тогда осекся и так поглядел на того офицера… Ты же знаешь, как он иногда смотрел.

«Бессмысленность? – говорит. – Я бы посоветовал вам воздержаться от таких оценок.
Если кто-то не видит смысла в чем-то – это не значит, что этого смысла нет. Скорее, вы не видите, потому что сами слепы.

Вместо того, чтобы искать смысл жизни, стеная: ах, зачем это всё? – лучше встать и сделать то, ради чего, действительно, стоило бы жить.

Запомните, нет бессмысленных жертв и бессмысленной смерти.

Каждая капля крови, каждая слеза ребенка пролиты не зря. Не видите? Не знаете?

Если б вы были христианин, было б легче. Вы бы знали тогда, что переносимые с честью страдания ведут человека в рай.

Но, допустим, это церковные бредни, и всё совсем не так, и никакого рая нет, или он не так хорош, как преподносят.

Но ведь даже как таковая вера в существование иной, лучшей жизни – уже утешение для близких погибшего.

А разве это бессмысленно? Утешение – бессмысленно?

А то, что любая смерть, многие жертвы, как и всё, что с нами происходит, объективно влияют на нашу судьбу, каждого из нас – разве это не свидетельство их смысла?

Всё на свете происходит для чего-то. Вспомните Хоша, Берми – разве бессмысленны были ужасные жертвы, принесенные в то время?

Разве никому из нас не приходилось, узнавая о них, содрогаться и пересматривать свою жизнь, свои принципы, не приходилось что-то ломать в себе, возводить новое?
Не приходилось вновь и вновь выбирать, с кем ты, кто ты - настоящий?

Один от такой ломки придет к Богу, другой – озлобившись, отвратится. Третий смягчится, четвертый озвереет.

И в этом – свобода выбора каждого. Выбора ответа на ту или иную смерть, на жертву.
А значит – выбор своего, собственного пути.
Своей судьбы. Каждого из нас и всех нас, как народа.

И после этого вам мало смысла?

Может, я буду резок, прошу простить.
Но только, мне кажется, когда стенают по поводу бессмысленности людских жертв, когда обвиняют власти в бездарности и жестокости, - есть в этом какая-то поганенькая интеллигентская истеричность.

А говорить об отсутствии смысла смерти перед памятью тех, кто эту смерть принял – это, по-моему, вообще кощунство по отношению к ним.

Надругательство над мертвыми, их жизнью и честью. Их жертвой.

Жертвой за всех нас, за всё наше зло, наш грех.

В древности люди приносили в жертву за грех лучших животных – «без изъяна».

И теперь, и всегда происходит то же самое, только по-иному.

Видимо, по закону сохранения энергии, если где-то происходит зло, оно неминуемо должно быть уравновешено чистым – без изъяна – добром, приносимым в жертву.

Это их жертва. Жертва добра за нас.
Мы грешим – и страдают и умирают дети.
Мы грешим – и люди гибнут в войнах и катастрофах.

Почему допускает Бог? Неверный вопрос.

Почему допускаем в себя зло мы сами? Наша свобода воли – страшный дар.

Страшный, потому что свободный. Любой шаг может привести в любую сторону.

Сможем ли отвернуться от зла, повернуться к добру? Сможем ли сами?

Нет. Нужна иная сила. Бог.

Мы привыкли обвинять кого угодно в чужих и собственных страданиях – только не себя. Вместо того чтобы увидеть себя во всём этом и ужаснуться самим себе.

Чтобы понять – а что я, именно я сделал, чтобы попытаться избежать этих жертв.

Какова моя, личная жертва очищения? Разве вам мало смысла?».

Андреа снова плакал, у него не было сил сдерживаться.

-Когда потом город освободили, когда нас встретили жители, знаешь, Ирен, одни бросались нас обнимать – благодарили, что только мы одни и не бросили их в самый страшный момент, что мы были с ними.

А другие, наоборот, проклинали, дескать, из-за нашего присутствия в бухте людей погибло больше, чем могло погибнуть без нас.

Откуда только они это знают, а, что было бы если бы?

А по мне – так это была наша жертва, и она тоже не была напрасной. Она нужна была, чтобы остановить это всё…

Прав был Сандро, как всегда, прав! Сколькому он научил меня, Ирен! Он всегда был прав.

Тогда, про баб моих, мои похождения, измены, говорил со мной, говорил – с болью за меня! Но ни разу не осудил!

Это я только теперь понял.
Знаешь, как он о тебе говорил? Как же, говорит, можно изменять жене с кем-то другим, если я и жена – это одно. Она – это же я, мое продолжение, как моя рука, моя нога.
Разве я хочу, чтобы кто-то чужой отнял мой палец, или язык, или глаз, или ухо?

Но ведь это то же самое! То же, что всего себя по кусочкам кромсать и чужим людям, чужим женщинам раздавать. А их глаза, уши, руки, ноги, значит, на себя навешивать.

И душа вот так кромсается, изрезана она вся, поделена, изуродована, как безумным хирургом, который напришивал тебе чужие органы, куда и не требовалось, а твои собственные – отрезал и чужим людям пришил.

Но ведь это ты, сам, делаешь себя таким Франкенштейном.
И ведь так это больно всегда, когда режут.
Сначала, правда, не больно, ну, например, когда случайно по пальцу краем бумаги или острым ножом полоснешь, даже не почувствуешь.
Зато потом…

А я, Ирен, знаешь, я ведь всё это не со зла делал. Просто вот так выходило всё.

Ну, вот если очень есть хочешь, ведь не удержишься, если предложат. То есть, не каждый сможет удержаться.
Я и не мог. Он – мог. Он говорил, нужна внутри сила, способная удержать.

Это дар Божий. Сами мы ничего не можем.

Я теперь понял. Любовь нужна. Вот тут, внутри, - он стукнул кулаком себя в грудь. – К своим, к Пауле, дочке... Я теперь знаю. Но... как я теперь без него...?


Назавтра из деревни вернулись взволнованные Паула, Мэриан с детьми и Элис.

Элис, войдя в дом и увидев Андреа, встречавшего своих у дверей, радостно ахнула.

-Значит, все же вернулись! Слава Богу! А где папа? Вы насовсем вернулись?

Андреа молчал, пытаясь отстраниться от плачущей Паулы, и лишь скользнул косым взглядом по Ирен, стоявшей в стороне.

-А где же папа, дядя Андреа? Где папа? – Элис спросила и застыла под взглядом соседа, и тогда в ней словно что-то омертвело, надорвалось, как и в Ирен в тот момент, когда она прочла похоронку.

Иллиано хотел что-то сказать, с болью и жалостью глядя на девушку, но та предупредительно подняла руку.

-Не надо, дядя Андреа, - голос ее сорвался, прозвенел неровно, как нечаянно тронутая гитарная струна, но она не заплакала. – Я поняла.

Элис неторопливо поднялась к своей квартире, вошла и на пороге потеряла сознание.


VI

(Внимание! Ненормативная лексика!)

Бывший адмирал Читто, бывший командующий Северным флотом Командории, за превышение служебных полномочий, повлекшее за собой большие человеческие жертвы, был приговорен военным судом к высшей мере наказания.

Правда, ее сразу же, в связи с недавним мораторием на смертную казнь, заменили на пожизненное заключение в колонии жесткого режима.
Заседание было открытым, зал ломился от голодных на информацию журналистов, возле здания собрался целый митинг с истошными криками матерей и жен погибших при операции в Кандре моряков, местных военнослужащих, гражданских и милиционеров.

Женщины потрясали кулаками, проклинали и плакали, плакали, плакали.

Осунувшееся лицо Читто во время его последнего слова на суде осветилось каким-то внутренним светом, будто ему было нестерпимо жаль всех присутствующих и здесь, в зале, и там, за его стенами.

-Я полностью признаю себя виновным, единственно виновным в том, что отдал тот приказ, в случившейся трагедии, и считаю себя достойным самого сурового наказания, - просто и веско сказал он. – Но прошу вас, всех, кто меня теперь слышит, лишь об одном.

Никто не имеет права осуждать тех, которые были там, на месте, которые принимали решения, обязаны были принять, может быть, за доли секунды.

Никто не может представить себе, что это значит, принимать решения в той ситуации.

Мы много обвиняли в последнее время.
Обвиняли и осуждали тех, кого не знали, не видели никогда, не могли представить себя на их месте, в их обстоятельствах.

Революция, война, терроризм. Жестокие условия, требующие величайшей ответственности и решимости воли, порой, при жизненной необходимости молниеносного принятия решения, между чьей-то жизнью и смертью.

Между жизнью и смертью одних и жизнью и смертью других людей.
Никто не поймет, пока сам не побывает в таких условиях, таком аду.

Но – не дай вам Бог! Никому. Никогда. Не дай Бог! – повторил он устало и слегка поклонился.

Ирен смотрела повтор слушаний и молча плакала. Было раннее утро, в дверь постучалась Паула. На руках у нее спала маленькая Софи. Под глазом у Паулы сиял огромный синяк, женщина вся дрожала.

-Ирен, пожалуйста, пусти меня! – еле прошептала она. – Он нас убьет!
-Кто? Андреа? – удивилась и испугалась Ирен, впуская соседку.

Паула рассказала, что после истории с Кандром Андреа стал совсем бешеным, грубым, больным. На ночь пьет водку, помногу, быстро засыпает, зато среди ночи вскакивает и дерется – бьет, куда попало, не видя ничего перед собой, крича всякие непотребства, а то душить бросается.

-Это он, наверное, на тех бандитов, от них отбивается. Но мы же не бандиты, Ирен! Мы его семья, - всхлипывала Паула тихонько, боясь разбудить дочку. – Думаю, придется подать на развод.

Ирен вздрогнула.
-Не надо, Паула, пожалуйста! Ты посмотри на него. Он без вас совсем пропадет, - с убеждением уговаривала она. – Ты только подумай, что он там пережил, пожалей его. Ему любовь нужна, а ты…

-Предаю? – криво усмехнулась соседка. – У меня маленький ребенок, Ирен. А если Андреа следующей ночью за нож схватится, что мне делать? Кто мою Софи будет спасать?

-И все-таки подожди, - не сдавалась Ирен. – Поговори с ним днем, когда он нормальный, ему нужно не водку – лекарства пить, чтобы успокоиться. Ему любовь нужна, тепло домашнее.
Постепенно все пройдет. А сейчас ему очень тяжело, Полли, поверь, пожалуйста. Не бросай его, подожди!

-Давай я с ним разведусь, а ты за него замуж выйдешь и будешь его любить, понимать и лечить. Ты теперь свободна, да и он давно о тебе мечтал, - зло сказала Паула, снова подхватывая дочку, которая теперь проснулась и захныкала.


Опустошенная, стояла Ирен перед закрытой дверью, снова – с разорванным сердцем – словно изнутри взорванном жалостью ко всем им, с болью за свое неумение помочь.
«Господи, помоги, если это возможно!»

Ночью их, действительно, разбудил такой истошный крик, что Ирен бросилась в квартиру к соседям, забыв даже накинуть что-нибудь на ночную рубашку.

За ней прибежала и Элис. Ключами все соседи давно уже обменялись, так что Ирен и Элис без труда открыли дверь к Иллиано.

А случилось вот что.

С вечера Андреа снова сильно выпил, ночью проснулся оттого, что ему виделось: прямо на него лезет здоровенный бандит – он чуть не задавил, не задушил Андреа, контуженного, тогда, во время боя под Кандром.

У Андреа, расстрелявшего всю обойму, из оружия оставался только кортик.

Андреа сначала отползал, пихал ухмылявшегося бандита ногами, потом вскочил, побежал куда-то, кругом был густой лес, сучья, на которые Андреа постоянно натыкался, споткнулся обо что-то большое и бесформенное и упал.

Бандит уже напирал сзади. Тут Андреа увидел в полуметре от себя кортик, схватил и уже замахнулся рукой, напоенной такой жуткой ненавистью, на какую только был способен.

-Андреа, нет! Не-ет! – Паула повисла на широких, горячих, мокрых от напряжения плечах мужа, слабая, как тряпка, не могущая сдвинуть, отвести его страшную руку ни на миллиметр. – Проснись, проснись же, прошу! Помогите же, кто нибу-у-удь! – она схватила его сзади, со спины, за уши, повисла всем весом на них, и от этой резкой, дёрнувшей боли Андреа вздрогнул и проснулся.

Он стоял с ножом, занесенным над кроваткой собственной дочери.

Софи проснулась, но от ужаса забыла даже заплакать, а Паула тряслась на полу, возле ног мужа.
В это время вбежали Ирен и Элис.

-Господи, - они обе перекрестились, – все живы, уже немало.

Андреа, поняв, что произошло, молча опустился на пол рядом с плачущей Паулой.

-Прости меня, слышишь, прости. Я сделаю всё, что скажешь. Хочешь уйти, уходи. Скажешь мне уйти, уйду я, только чтобы вам с Софи было хорошо.

Паула сквозь слезы и всхлипы отрицательно качала головой, он обнял ее, прижал к себе и тоже заплакал, трясясь мелкой нервной дрожью.

-Я просто духовный урод, Полли, я – полная мразь! Но как бы я хотел, чтобы вы с Софи...

-Не уйду, не уходи, - шептала Паула и улыбалась вымученно.

-Пойдем, - тихонько сказала Ирен дочери, и они уже молча, боясь помешать, стыдливо сутулясь - обе были в одних ночных сорочках, - вернулись к себе.


*     *     *


Прямо на затоптанном газоне перед входными дверями в их особняк теперь толпились чужие люди, стояли их чемоданы и сумки.
Это были новые хозяева квартиры Ирен и Александра, и – грузчики, которые должны были помогать с переносом крупногабаритных вещей.
Вещи находились тут же, за забором, в кузове грузовика.

-Еще не вынесли?! – возмущенно воскликнула будущая хозяйка квартиры, яркая, ухоженная блондинка. – Вас же еще вчера предупредили, чтоб выносили свои вещи и обстановку! Вы что, прикажете нам въезжать в ваше старье?!

-Простите, у нас нет средств на грузчиков, - тихо и спокойно ответила Ирен. – А сами мы вынесли только то, что смогли.

Новоприбывшая и члены ее семьи продолжали возмущаться, размахивать руками, оскорбляя немощность бывших владельцев квартиры, но Ирен, будто не видя и не слыша этого, молча пошла по дорожке прочь от дома, унося с собой единственную сумку с личными вещами.
За забором ее ждала Элис с такой же сумкой.

Через минуту к ним со стороны улицы торопливо подошли соседи – Мэриан и Андреа, ходившие искать работу для последнего.

-Ну, как, удачно? – мягко улыбнулась им Ирен.

Старые соседи, видя, что делается во дворе, кажется, собрались исправить всю ситуацию.

-Неужели у Доньолы не получилось вас отстоять? Не может быть! Чертовщина!

-Вот, и нас с Паулой скоро так…, - Андреа тяжело вздохнул.

-Нашел? Работу? – переспросила Ирен.

-Да, в охране, в супермаркете. Пока сойдет и так. Хоть что-то, слава Богу, - неожиданно для самого себя добавил он. – Но как же вы…

-Мы уезжаем к Эдвину, к Сатори, - ответила за мать Элис. – В деревню, на остров. Насовсем.

-Зря, пожили бы пока у нас, - умоляюще сказала Мэриан. – Наша с Рафиком квартира пустует – как бы и ее адмиралтейство не пустило с молотка. Всем ведь деньги нужны.

-Там будут жить Андреа и Паула с Софи, когда ведомство продаст чужим людям их квартиру, - грустно улыбнувшись, предсказала Ирен. – Им-то точно больше жить негде. Кстати, возьмите наши вещи, мебель, книги – всё, что захотите, что пригодится. Остальное, может, попробуете продать.
Ну, прощайте, ребята, а лучше, до свидания, Бог даст, - соседи обнялись.

-Давай провожу до вокзала, - решительно предложил Андреа.

-Не надо, спасибо. Там грустнее расставаться, - Ирен в последний раз пожала им руки, и мать и дочь молча двинулись до автовокзала пешком – экономили деньги на билеты до побережья, чтобы хватило еще и на паром, идущий до острова.

В автобусе водитель до конца посадки включил радио.

Новости, как стало привычным, не утешали: наводнение в Спиридонии, сотни погибших, теракт в столичном поезде – смертник из островного бандформирования подорвал себя, унеся с собой несколько десятков чужих жизней, в отместку за вновь развернутые военные действия ВОВ на островах.

В глазах Элис снова стояли слезы.
-Мама, как думаешь, мы когда-нибудь перестанем плакать? – шепотом спросила она.

-…сегодня утром в зале суда несколькими выстрелами из револьвера убила осужденного.
Напомним, что опальный адмирал был привезен сегодня под конвоем на запланированную пресс-конференцию в суде.
Женщина по-прежнему находится в аффективном состоянии, повторяя, что только эта месть убийце ее сына успокоит ее.
Напомним, что сын этой женщины, матрос второго года службы, погиб в памятном всем походе крейсера «Первый» на город Кандр, по приказу теперь покойного адмирала Читто…

Дальше они уже не слушали.

-Читто – перестал. Здесь. Но ТАМ... теперь он будет плакать о нас ТАМ, - почти неслышным для дочери шепотом ответила Ирен и на несколько мгновений закрыла изможденное, исхудалое, но всё еще красивое лицо сухими, неухоженными руками.

Когда же отняла их, автобус тронулся, выехал из-под сени деревьев автостанции, и через открытую солнечную крышу над пассажирами стало видно ясное голубое небо.

Оно, небо, было прекрасно и чисто, как никогда.

Оно было свободно и спокойно, и, казалось, под его необъятной ширью нет и не должно быть места убийцам, варварам, мучителям, извергам, под ним не может, не должно быть смерти и страданий.

Оно безмолвствовало, но будто понимало, чего хочет эта красивая и усталая, седеющая женщина, беззвучно плача, держа на своей груди горячую голову плачущей дочери.

Оно словно обнимало всех, кто был под ним, даря свою тихую ласку и тепло. Обнимало даже тех, кто упорно вырывался из этих великих объятий.

И – оно молчало.

«Прости нас! Меня прости, прошу. Я прошу мира.

Если только это возможно, дай его нам. Даже таким, отвратительно-грязным, не умеющим делать добро, делающим его наперекосяк и не желающим учиться у Тебя.

Прости всех нас! Всех, даже самых распоследних негодяев!

Я не умею молиться, я ничтожное существо, ничего не стоящее, но я люблю Тебя, хочу Твоей воли, и потому прошу – снизойди, помоги всем нам.

Мира Твоего прошу, Господи! Просвети и спаси».


Небо – молчало… Но Ирен и не нужно было ответа.

«Спасибо Тебе. Молчание лучше. Я знаю, что так надо, и буду ждать. Ждать, сколько потребуется. МЫ будем ждать. И – верить. Спасибо Тебе за это молчание».


*     *     *


На окраине деревни зазвучали выстрелы, всё чаще, все страшнее, напористей. Эдвин, Элис, Ирен, родители Сатори и он сам, побросав на грядках садовые инструменты, побежали к дому.

Из-за забора им было видно, как на улицу выезжали бронетранспортеры, как вырывались из дул их пулеметов снопы огня, как загорались дома соседей, как выбегали из них и умирали от невидимых пуль знакомые им люди, жители деревни.

Казалось, это всё – страшный сон, в котором ноги бессильно прирастают к земле, так что нельзя убежать, скрыться от продолжения этого кошмара.

Один Сатори бегом, всего за несколько секунд, метнулся назад, в дом, успев прихватить рюкзак с какой-то пищей, попавшей под руку, и винтовку.

-Что стоИте?! Бежим! В лес! Быстрей! – он так ужасно вращал глазами, что ни у кого и мыслей не возникло предпринимать что-либо иное.

Бежали через сады, пригибаясь – через бывшее колхозное поле, не было бы счастья, да несчастье помогло – когда-то богато колосившееся тугими стеблями пшеницы, а теперь, после всех политических перемен, полностью заросшее высоким бурьяном, скрывавшим людей.

Бежали в лес, в самую гущу, подгоняемые настигающими их звуками чьей-то смерти.

Тяжело дыша, все шестеро упали прямо на землю, не имея физических сил двигаться дальше.

Сатори, снова первым, очнулся.

-Кто здесь?! – громко и смело крикнул он, быстро оглядываясь и передергивая затвор винтовки. – Выходи! Или пристрелю!

Из-за стволов, стоявших плотным строем, стали показываться люди – жители их деревни, кто тоже успел убежать.

Ободранные ветвями, отхлеставшими их по лицам и рукам, потрясенные, будто не веря в случившееся, подходили, припадали рядом. Всего их набралось человек около двадцати.

Кто-то просто, до тупости молчал, кто тихо выл по убитым в деревне родным, кто ругал терорристов, Бога и правительство.
Но все были словно оглушены.

Один Сатори, казалось, сохранял определенное спокойствие и потому заговорил, обращаясь сразу ко всем.

-Раз мы спаслись, должны постараться выжить. Думаю, на деревню напали островитяне, может, со Льва или еще откуда. Наверняка, заняли нашу единственную военную часть на той стороне побережья, иначе откуда вся эта техника.

Главное для них – всё делать быстро и неожиданно. И у них получилось, - хрипло сказал, как закончил, он.

Но тут же снова заговорил:
-Предлагаю держаться всем вместе и пробираться к противоположному побережью, подальше отсюда. Там есть рыбацкие села, сможем уйти на континент.

Элис навязчиво вспоминалось горькое, евангельское, апокалиптическое: и кто в доме, тот да бежит в горы, и кто на крыше – тот не сходи в дом, и будет скорбь, какой не было от начала времен…

Но девушка подавленно молчала.
-У кого-нибудь есть сотовая связь? – спросил Сатори.
Ни у кого не оказалось.

-Жаль, мы могли бы хоть попытаться связаться с большой землей, рассказать про себя, про нашу…деревню, - на глаза его все-таки навернулись слезы, но Сатори прогнал их одним движением грязной, выпачканной при бегстве ладони. – Давайте выберем старшего. Какие предложения?

-Какие уж тут предложения? – невесело ухмыльнулся один из беглецов.

Эдвин вспомнил – его звали Бруно, и был он беженцем как раз с острова Льва, приехав сюда недавно, к дальним родственникам, после начала военных действий в своем родном городе, пережив, кажется, какую-то личную трагедию.

Бруно был высоким, седым и худым человеком лет сорока с циничным, злым, неприятным лицом.

-Ты один тут здраво мыслишь, Тори, - продолжал он, - тебе и быть. Думаю, все согласны, - возражений, действительно, не последовало.

-Ладно, - не очень-то обрадовавшись их выбору, пробормотал Сатори. – Как это говорится – кажется, спасибо за доверие.


Лес был вязкий, топкий, тянущийся почти бесконечно, выматывающий, как злой колдун, вытягивающий жизненные силы.

Но они шли.
Следующий привал сделали только через несколько часов, почти на закате. Перекусывали попадавшимися ягодами, попутно собирали случайные грибы, чтобы позже сварить, у кого-то нашлись с собой прихваченные впопыхах хлеб, сухари и несколько кусочков колбасы.
Не было воды, и на жаре мучила ужасная жажда.

-Родник! – это был крик с таким чувством, будто человек увидел ни много ни мало – самого Бога.

Руки, лица, губы припадали к холодной струе, блаженно размягчались, улыбались. Здесь и сделали привал, думая остановиться и на ночлег.

Каждый нашел себе удобное место для сна, близко друг к другу.
Сатори назначил парами дежурных – для смены, охранять их маленький лагерь.

Развели костер, чтобы готовить грибы, как вдруг одна из женщин, примостившись на травянистом взгорке, охнув, стала проваливаться под землю. 

К ней бросились мужчины, успели подхватить за простертые вверх руки, вытащили. Изумленные, стали обследовать взгорок.

-Да это схрон, - сразу же определил Бруно. – Бандитское хранилище. Там наверняка оружие и еда. Слушайте, ребята, Сатори. Знаете, что это означает? – лицо его стало еще злее, потемнело. – Это значит, что костер нам здесь разводить нельзя.
И вообще нигде нельзя. Потому что они – везде.
Есть ли теперь вообще хоть где-нибудь сколько-нибудь безопасное место?

-Пошли, обыщем, - спокойно предложил Сатори, наклоняясь, отодвигая ветки с подножия взгорка, под которыми обнаружилось что-то типа двери в эту землянку.

-Зря, - предостерег Бруно. – Лучше бы не трогать. Они могут быть близко.

-Да пошли бы они… Нам есть нечего, - просто сказал Сатори и сам несколькими ударами ноги разбил эту полуземляную дверь.

-Вот повезло, так повезло…, – дрожащими от волнения голосами повторяли мужчины, разбирая автоматическое оружие, небольшие рюкзаки с сухими пайками, медицинскими аптечками.

-Да, с такой экипировочкой и бой можно принимать, - Сатори тоже повеселел, взял про запас целых три боекомплекта.

-Еще еда, братцы! – вскрикнул кто-то, непослушными от голода руками начав разрывать от упаковки коробки, в которых оказались консервы.

-И еще какая-то хрень, - мужики, разворотив несколько коробок, с интересом и изумлением рассматривали, вертели в руках странные устройства, извлеченные из коробок.

-Тут по-английски написано… Тьфу ты! – кто-то, поняв первым, грязно выругался.
-Смотрите, тут еще и стимуляторы есть. И для баб, и для мужиков. О, и журнальчики похабные с тёлками и п….ми голыми! Гляньте, и диски с порнушкой!

Вот падлы! Война, люди мрут, а они удовольствия себе устраивают штучками всякими, расстаться с ними не могут! Извращенцы е…! Всех бы уе…!

-Ну, хватит, хватит! – раздраженно крикнул на него Бруно, видя, что в дыру, через которую они проникли в хранилище, испуганно и жалостливо смотрит Элис. – При девчонке-то хоть помолчи!

-Ничего, я понимаю, - тихо и задумчиво сказала она.

-Ну, вот скажи на милость: куда смотрит справедливый Бог? Разве это справедливо – мы, нормальные люди, вот-вот подохнем, а эти суки – сластью прямо на наших костях упиваются?! У-у, как я их ненавижу! – тот, кто нашел похабщину, потряс в воздухе крепкими, но бессильными кулаками.

-Хорошо, скажу, - грустно ответила Элис. – Нам кажется это жестоким, потому что мы не видим истины.
А она в том, чтобы понять, как ценна жизнь и любовь, и как бездарно мы ими, порой, распоряжаемся.
Ну, что же делать, если никак по-другому мы этого понять не можем и не хотим? Только – через страдания.
Только через боль, через страдание мы становимся настоящими.
Нам просто надо учиться на том, что происходит.
Учиться – по доказательству от противного.

Мужики фыркнули:
-Это ты сейчас, типа, о том, что хорошим человеком считается тот, кому не представилось случая стать подлецом?

-Ну, можно и так сказать, если так понятнее, - лицо Элис потемнело печалью еще больше, и она с чувством воскликнула:
-Да понимаете ли вы, понимаете, что это же, выходит, они все больны, все инвалиды!
Неужто вы этого не видите?! Знаете, как это в рекламе говорят: порадуй себя, стань счастливым – избавь себя от морщин, сухой кожи, дряблого живота, ожирения, импотенции.
Будто счастье и радость зависят от отсутствия морщин, сухой кожи, дряблого живота, ожирения и импотенции!

Да нет же! По-настоящему счастлив тот, кто и с морщинами, и с сухостью и дряблостью, и даже с импотенцией – счастлив!
По-настоящему, а не суррогатно!

Счастлив, когда он любит. Остальное – неважно. Ему не надо ничего хотеть делать из того, что обычно люди делают, чтобы якобы стать счастливыми.

Ему это не мешает, не нужно. Ведь он уже счастлив. Любовью своей.

А эти – несчастные. Они, выходит, тоже сами уже не могут, по-человечески, а только вот с этими игрушками. С суррогатом.

Чему тут завидовать? На что злиться? На больных злиться?!

-Слава Богу, - жестко сказал Бруно, - что нормально они уже не могут. А с этими игрушками у них хотя бы детей не будет. Таких же подонков, как они.

-А-а! – застонал кто-то сверху.

Те, кто был в землянке-хранилище, поспешили вылезти.
Но, очутившись на поверхности, как и те, кто оставался здесь, на полянке, со стонами хватались за головы и валились на траву.

Головы скручивало нестерпимой болью, которая парализовала ум, волю, отнимала всякие силы.
Крепкие, сильные мужчины, свернувшись калачиком, катались по траве, стараясь засунуть каждый свою разрывавшуюся голову между коленей, или даже в траву, под землю, чтобы избавиться, только избавиться от ужасной боли.

-Это..., кажется..., высокие частоты, - задыхаясь, еле выговорил Сатори.
Он упал возле Эдвина и теперь не мог даже открыть глаз, чтобы посмотреть на друга.

-Элис…где? – пересиливая себя, Эдвин попытался подняться, смог только на колени, сделал так, на коленях несколько шагов и снова повалился и застонал, как остальные.

Когда он сделал вторую попытку, то увидел жену.
Элис тоже стояла на коленях, головой в землю, сложив руки крестообразно на груди, и не двигалась.

-Элис! – он не мог до нее доползти.
В глазах совсем потемнело.

-Это пройдет, это сейчас пройдет, - услышал он вдруг ее горячий шепот очень близко, у себя над ухом.
Она прижала его голову к себе, гладила, успокаивала.

И, действительно, через несколько мгновений ужас прекратился, и все беглецы, измотанные, обессиленные недавней болью, кое-как собрались на поляне.

-Примите обычное обезболивающее из аптечек, - советовала Элис, обходя односельчан, как ни в чем не бывало. – Должно помочь.

-У тебя что, не болело? – с сомнением спросил Эдвин.

-Болело, но терпимо, - она уклончиво пожала плечами.

-А что ты…?

-Просто молилась, - еще тише, чем обычно, ответила Элис, не поднимая глаз. – Просила, чтоб избавил нас…

-Это, точно, наши, федералы, ВОВ, я слышал раньше, - Сатори, морщась, прикладывал к голове, ставшей ватной после боли, платок, смоченный прохладной водой родника. – Это они так пытаются с террористами воевать, обработкой ультравысокими частотами. А мы, видно, в зону действия попали.

-Жуть какая-то…

-Не жуть, я тут, в хранилище этом, карту нашел, тут наши координаты. Учитывая свойства воздействия, которому мы все подверглись, я могу определить местонахождение источника этого излучения. То есть – наших! – Сатори теперь торжествовал, и буквально через несколько минут его небольшой отряд, теперь вооруженный до зубов, уже шел в указанном им направлении.

Еще через час, уже в сумерках, они вышли из длинного леса и на опушке были обстреляны.
Кто-то снова упал, застонал. Залегли цепью.

-Не может быть, - сквозь зубы проговорил Сатори, высматривая в бинокль плохо видимую в темных сумерках противоположную опушку. – Там должны быть наши!

-А если они нас за бандитов приняли? Связи-то нет! – сказал Эдвин. – И темно уже.

-Наши! Точно наши! – вскрикнул Сатори, как в восторженном бреду. – Дай рубашку, Эдвин, у тебя белая, ну, дай, ведь дошли мы! До своих! – с неуемной верой и надеждой восклицал он.

-Эй, братцы-ы-ы! Мы свои-и-и! Бе-жен-цы-ы-ы! Не стреляйте-е-е! – крикнул Сатори, как мог, громко, и обратился к односельчанам. – Ну, ребята, помогите же мне! Давайте все вместе! Чтоб они поняли, кто мы!

-Мы-ы сво-о-и-и! – подхватили другие.

С той стороны больше не стреляли.
Сатори радостно посмотрел на Эдвина, - хотя тот скептически, досадливо морщился, - и осторожно поднялся в полный рост, держа над собой палку с белой рубашкой Эдвина.

-Тори, может, это не наши. Может, не…

Но Сатори пошел вперед, высоко подняв свой белый флаг и крича «мы свои».
За ним поднялись и другие, почти радостно, всё смелее двигаясь через поле.

С той, противоположной его стороны, все-таки выстрелили.
Чужие? Или всё-таки свои, которым, кто знает, почему в эти мгновения свои показались чужими?
Всего несколько автоматных очередей – так мало, чтоб остановить чью-то жизнь!

Сатори упал лицом в теплую и мягкую землю болотистого поля, падая, успел  крикнуть:
-Что ж вы делаете, суки?! Мы свои! Что ж вы…

Слабея, горько усмехаясь, он обнял землю, прижался к ней, пахнущей матерью, такой близкой и доброй, полной своей любовью к детям, зажал ее мягкие комочки в ладонях, шепча с жалобной лаской:
-А-ах ты… родная… моя...

Эдвин, залегший за кочкой, закрыл себе рот кулаком, вспомнив, как всего пару дней назад Сатори показывал и объяснял ему свое завещание – потрепанную тетрадку с чертежами проекта новой электростанции на энергии солнца.
Толстую школьную тетрадку, которую он всегда и везде носил с собой.