Один день Рахата Мухтаровича, или Жертва фэншуя

Тигр, который не хочет быть тигром, спускается с гор в деревню и попадает в клетку.

Даосская мудрость

Жестокое ремесло политтехнолога любого сделает бесчувственным чурбаном. А уж те из нас, кто играет в высшей лиге, обслуживая не скучные губернские кампанийки с прижимистыми кандидатами, а клиентов по-настоящему проблемных – те становятся законченными циниками. Глядя на страдания клиента, чувств они испытывают не больше, чем прозектор, разрезающий скальпелем вчера еще живую плоть. И не спешите их осуждать, сенаторы мои! Помочь проблемному клиенту можно лишь тогда, когда голова твоя ясна, когда судьба его представляется чем-то вроде шахматной партии и в условиях цугцванга и цейтнота нужно найти единственный спасительный ход.  Гроссмейстерам эмоции противопоказаны.
Но и на старуху бывает проруха, и у бойцов нашего невидимого фронта, случается, текут из глаз невидимые миру слезы.

Нас осталось четверо. Вчера еще было несколько тысяч – но то вчера. А сегодня – четверо.

Из  окна миссии был виден  парадный подъезд отеля «Захер» и величественные  зады   Венской оперы.  О, кто только не перебывал в этих стенах!  Посол такой-то и посол сякой-то, военные атташе и генеральные консулы, первые секретари и вторые,  не говоря уж о третьих, что табунами толпились в прихожей, как будто вовсе были лишены дипломатического статута.

Сегодня посетителей не было, и не будет их уже никогда.

Рахат Мухтарович сидел на низком антикварном диванчике с видом человека, услышавшего не то приговор, не то роковой диагноз. Да он и был таким человеком: за приговором, как было понятно, дело не станет, а позже высветится и диагноз. Бз вины виноватый, вчера посол – сегодня, в точном соответствии с его любимой шуткой, посол вон. Вчера – второй человек в одной свежеиспеченной южной республике, сегодня – второй с конца, а завтра, после того как закрытый военный суд выпишет ему двадцать лет за подготовку переворота  - станет последним.  Вот такой бобслей.

Жизнь Рахата Мухтаровича разбилась, как старинная фарфоровая ваза, он сидел на диване и наугад выбирал из крошева осколки.  Позвонил послу такому-то  (накануне тот отужинал за счет миссии в «Кантинетте Антинори» и уверял приглашающую сторону в полной поддержке и просил, если что, звонить в любое время) – ему вежливо сообщили, что дипломат срочно улетел в Габон, и связи с ним нет и не предвидится.  Телефон посла сякого (третьего дни они отужинали за счет миссии в ресторане дворца графов Шварценбергов, и за десертом приглашающая сторона получила уверения в полной и безоговорочной поддержке) был выключен.  Военные атташе, советники и временные поверенные оказывались, по словам их помощников и секретарш, в самых неожиданных местах, еще не охваченных  мобильной связью, или просто не брали трубку.

С каждым звонком Рахат Мухтарович становился серее лицом  и, казалось, старел на глазах. Он прекращал  безнадежные попытки, потом снова хватал трубку , выслушивал рассказ о срочной командировке в дикие места, понимающе кивал, давал отбой, и уже через минуту выуживал из визиточницы очередную карточку и шарил рукой  в поисках трубки по бархатной оторочке антикварного диванчика.  Это была изощренная средневековая китайская пытка (китайский посол, разумеется, инспектировал в эти минуты труднодоступные районы Внутренней Монголии), в какой-то момент я подумал, что силы наблюдать за этим самоистязанием уже на пределе.

Оставив надежду достучаться до лицемеров из дипломатического корпуса, несостоявшийся переворотчик переключился на деловых партнеров. Еще вчера они хватали трубку, будто от звонка зависело, быть или не быть им на этом свете. Сегодня телефоны молчали.

Посыльный из японского ресторана «Ункай» в Гранд-отеле принес  бамбуковые коробки с нигири-суши.  Посол проглотил несколько колобков, не чувствуя вкуса, и снова потянулся за мобильником.

Итак, нас было четверо. С того дня прошло уже много лет – а исчезновение армии обожателей и преданных подчиненных Рахата Мухтаровича и по сию пору кажется мне чем-то почти мистическим, сродни лучшему фокусу Дэвида Копперфильда: только что сотни человек ловили знаки внимания и готовы были ну разве что не умереть за общее дело... трэкс-пекс-мекс! – на сцене остается бывший посол, Чип и Дэйл, которые вечно  спешат на помощь, и причина крушения блестящей жизни и карьеры собственной персоной.  Аплодисменты!

(и тут он дозвонился)

Рахат Мухтарович вдруг замахал руками, требуя тишины.  Двухсотая попытка увенчалась успехом – ему ответили!  И не какой-то там бессмысленный атташе, а едва ли не самый важный при нынешнем раскладе человек: главный редактор принадлежавшего ему телеканала (назовем ее, например,  Мадиной). Да и как, право, не ответила бы Мадина? –  владелец канала высмотрел ее в какой-то районной дыре, возвел на телевизионный Олимп, игнорируя скепсис совладельцев, купил квартиру в столице,  возил в Париж...

- Мадина! – закричал Рахат Мухтарович, - Слава богу! Мадина! Мне нужно дать интерв...

Он осекся,  выронил трубку и долго смотрел остекленевшим взглядом в стену.  Смелая Мадина велела ему «больше сюда не звонить» и дала отбой.
Мы с Алексом переглянулись.

- А я говорила! – воскликнула  помощница Рахата Мухтаровича, четвертая персона  в комнате, из-за которой, собственно, и разгорелся сыр-бор:  застуканный за амурными шашнями,  посол надерзил отцу жены и отказался ехать на покаяние. К несчастью, долгое время принимавшееся за счастье, отец жены был не кем-нибудь, а президентом одной свежеиспеченной южной республики – иначе бы не навешали теперь на посла обвинений, как связку бананов на шею племенному вождю в Габоне (должно быть, за этой церемонией наблюдал теперь его коллега). С другой стороны, как бы тогда Рахат Мухтарович стал послом?

- Я говорила! – снова сказала помощница. – Никому нельзя верить! Никому!

Рахат Мухтарович виновато потупился.  Было не совсем ясно, кто тут начальник, а кто подчиненный.  После разговора с Мадиной он выглядел столетним стариком.

- Никому! – повторила помощница тоном сиделки, выговаривающей впавшему в детство  пациенту дома престарелых.

Опытные и много чего повидавшие люди служили в посольстве, однако же власть, которую забрала над послом его невзрачная подчиненная (на этот раз он изменил  своему пристрастию к ярким барышням, решительно изменил) – эта власть ставила всех в тупик. Поговаривали о заговоре, о тайных снадобьях и таинственной силе фэншуя: странности с послом стали происходить после того, как по настоянию помощницы в его кабинете переставили мебель.  Теперь невидимые токи даосской энергии инь и ян текли через посольский кабинет самым благоприятным образом, да  только сам посол был в кабинет больше не вхож. Остался лишь офис миссии – как позже выяснится, и он к тому моменту уже принадлежал странной возлюбленной нашего клиента.   
А еще знающие люди говорили, что гнев оскорбленного отца достиг штормовой силы тогда, когда он увидел фотографии...

День клонился к закату. На торговой улице Кернтнерштрассе загорелись фонари. К подъезду отеля «Захер» один за другим подкатывали лимузины. Жизнь бурлила за окном прибранной к рукам миссии. В офисе миссии висела  тишина мертвецкой.

И тут зазвонил телефон.

Посол схватил трубку, долго прислушивался, хмурясь и ничего не понимая, будто ему звонили из Внутренней Монголии и говорили на тамошнем диалекте, потом протянул трубку помощнице.
 
- Да, да! – обрадовалась она, узнав голос собеседника. – Мы так ждали вашего звонка!

- Кто это? – спросил посол. Надежда засветилась в его взгляде, он даже помолодел лет на десяток.

- Это из Пининфарины, - шепотом сказала помощница.

- Откуда?

- Из Пининфарины! Из ателье. Спрашивают, какой кожей перетянуть. Телячьей или страусиной?

- Что перетянуть? – спросил посол, ничего не понимая.

- Ну как что? Наш мазерати! Вы разве забыли?

Алекс оторвался от созерцания жизни за окном и бросил взгляд на помощницу.  «Наш мазерати».

Рахат Мухтарович сполз на подушки и обхватил голову руками. Он походил теперь  на старую черепаху, упавшую на панцирь. 
 
Последний луч надежды погас.

- Так что им ответить? Говорите скорее, они ждут! Телячьей или страусиной?

В окнах темнело. Над горой Каленберг собирались чернильные тучи. На площади Караяна у Оперы клубилась праздничная толпа:  Сейджи Озава дирижировал в тот день Второй Малера.

И если, сенаторы мои, профессиональному политтехнологу не пристало испытывать чувств, то значит не вышло из нас с Алексом профессиональных политтехнологов:  сердца наши разрывались от жалости.