Родители моих дел

                Вместо предисловия

          Пишу подруге: «Привет, Наталья! Не спрашивай, пожалуйста, почему молчу. И не спрашивай, когда приеду. Дела все мои сейчас – бумажные, сначала полгода диссертацию писала, которую планирую удачно защитить  в июле. А вот теперь на творчество потянуло, опять пишу. Короче – сорю бумагой. Видимо, отсутствие желаемого общения, личного пространства – своего дома, дачи, (чтобы радостно покопаться и т.д.), усадило меня за написание «Продолжения своих «…залов». Критики на первую книгу не было, но честно скажу, решила – не делать больше этого. Кому нужны мои книги, кто сегодня читает?
Слушай, Нат, не помню, говорила тебе или нет, я в Индии себе купила-подарила волшебное кольцо – наваратна. Оно серебряное с 9-тью камушками: Солнце - рубин, Луна - белый жемчуг, Марс - красный коралл, Меркурий - изумруд, Юпитер - желтый топаз, Венера – бриллиант/цирконий/фианит, Сатурн - синий сапфир, для Раху - гесонит, для Кету - кошачий глаз/бирюза. Такое сочетание камней является подношением всем планетам сразу, что даёт обладателю кольца силу 9-ти «сокровищ неба». Там много всякого сказано, а главное – ношение этого кольца открывает лучшее в человеке. И вот, после года молчания, я снова пишу, много пишу. Выходит, что лучшее во мне – писать!
Недавно вернулась к правке  ошибок в первой книге  после корректировок Вербова, хотя тираж год как издан!.. Думала, ошибок будет меньше, знала же, что он болен, но как было отказать? На первой книге меня другое ранит – всё время смотрю в конце книги на фамилии моих помощников в издании: Карнаух Елена Леонидовна – одна из меценатов, Вербов Юрий Александрович – корректор, Тихоненко – музыкальный редактор. Так вышло, что все они ушли почти сразу, после выхода книги в свет в 2013 году. Они так верили в меня! И бьёт по мозгам теперь, как набат: Карнаух, Вербов, Тихоненко? Карнаух, Вербов, Тихоненко! Карнаух, Вербов, Тихоненко…
Начала писать вторую книгу с посвящения этим людям. Жаль, что их знали лишь в Омске. Написанное тебе будет знакомо, ведь ты общалась с Карнаух Е.Л. много лет. Название книги оставляю прежним, но с продолжением: «Доступ в залы памяти. Продолжение». Посылаю тебе 1-ю главу. Почитай, пожалуйста, жду твоё мнение.
 
Потрясают сегодня жуткие события в Украине, как не вечен мир…
С днём Победы вас! Люблю. Твоя МК.  9.05.2014г.»


                Светлой памяти Елены Леонидовны Карнаух, Юрия Александровича    
                Вербова, Олега Григорьевича Тихоненко посвящается


                ЕЛЕНА  ПРЕКРАСНАЯ

                Всегда когда я чего-то боюсь, я хочу быстрее
                с этим столкнуться, чтобы перестать бояться.
                =Пан Кшиштоф Занусси, кинорежиссёр=

Карнаух, Вербов, Тихоненко…
КАРНАУХ Елену Леонидовну встретила я в 1999 году. Времена были непростые, последефолтовые, вчерашняя страна развалилась, настоящего почти не было, будущее пугало. Развал страны поначалу даже объединил людей в их бедах, отрезвив привычки былого комфорта, а комфорт всегда приводил к разобщению и расслоению общества. Как хорошо сказано в «Истории государства Российского» у Карамзина: «Бедствия открывают внутренние силы в людях и народах». Попав во все финансовые и моральные пропасти, я также искала первопричины событий, происходящих со мной. В Омске на тот момент появилось много различных курсов и школ усовершенствования себя, которые я с радостью начала посещать. Это привело меня в ООО «Нить Жизни», некое социально-духовное течение, где народ  искал «своё завтра».
Елена Леонидовна, приветливая и полноватенькая женщина лет шестидесяти, со светлыми волосами, хочется сказать – волосиками, встретила меня улыбкой Жванецкого, внешняя похожесть с которым была очевидна. В ней была ярко выражена стать, уверенность и пропагандистские наклонности, как в партийном руководителе. Это немного не совпадало с моим представлением о встрече с учителем, властных женщин (после властной мамы) я старалась избегать. Власть редко идёт на компромисс. Елена Леонидовна, зная свою силу, умягчала себя и нас коллективным прочтением молитв перед началом занятий. Она давала нам курс «Миропонимание», читала материал живо и интересно. На занятия приезжали люди из Прибалтики и Казахстана, так называемые её, ученики. И это влекло оставаться среди них еще. Хотя сами лекции Елены Леонидовны для меня уже казались своеобразным обучением на избранность, что ли. Не знаю, как по-другому назвать. Говоря честно, искала я совсем другого, но законы Вселенной, учение Блаватской, секреты Шамбалы, холотропное дыхание, появившиеся книги об энергетике и чакрах заинтересовали меня тогда не меньше, чем чуть ранее интересовали истоки православия и христианства.
Незаметно для себя от стихов я перешла к рисованию. Увлеченная цветотерапией и энергетическими рисунками, я могла часами рисовать свои мысли. И это нравилось мне. Потом плавно перешла на изучение нумерологии, даже пробовала себя в хиромантии. В ноябре 1999 года я снова начала писать стихи, но это были уже совсем другие стихи, в отличие от написанных ранее. В 2001 году создала проект «НЕЖНОСТЬ» (Наша Единая Жизни Нить – Открой Себя Творить).
Елена Леонидовна, как-то по особенному приближала меня, проникая во все мои «хочу», чтобы оказать помощь. Мне льстила забота учителя, которая уже превращала меня в её помощника, которому разрешалось иметь своё мнение и даже отстаивать его. Вопреки себе я принимала эти отношения, продолжая страдать болезнью дочки-матери, устремляясь к общению с женщинами старшего возраста. Елена Леонидовна, считывая это с меня, сначала, возможно, подыграла мне желаемое, а позже в действительности привязалась, не скрывая этого от присутствующих. Мне же было достаточно  малого, что рядом появился человек, который интересуется мной, моим творчеством, моими детьми. Некоторое время, дабы, не потеряв внимания, я продолжала умалчивать о своих духовных расхождениях с учителем во многих вопросах. Стыдно должно быть, но было именно так. Наступил день, когда меня прорвало. Ценила я людей по целям, которые они перед собой ставили. Цели Елены Леонидовны звучали высоко, но я их не понимала. Исчезло главное –перестали наполнять друг друга.
Имея привычку двигаться и всегда познавать новое, я какое-то время еще посещала «Нить Жизни», пока не потеряла для себя эту нить. Занятия в «Нити…» были не бесполезными для меня. Я с огромной теплотой вспоминаю и журналы «НЕЖНОСТЬ» и уроки цветотерапии, одевая и сейчас по инерции красное, собираясь митинговать, или белое, в поиске покоя, желая очиститься. Просто их, идей, было больше, чем требовалось. В мои планы не входила полная отдача себя, как и  миссия по изменению мира. Размышляя и раньше на эту тему, я понимала, что изменить можно только себя, мир неизменен. И, глядя на то, как Елена Леонидовна жертвовала собой ради нас, отдаляясь всё дальше от мужа, детей и внуков, я усомнилась в правильности её учений, хотя бы только потому, что сбросить бомбы на построенный город всегда легче, чем отстраивать город заново. Это я про семью. В чём-то мы были с ней даже похожи. И мне стало стыдно осознать своё нетерпение и желание быть везде и со всеми, зачастую впоследствии посторонними мне людьми. За растраченное впустую время жизни, отодвигая при этом ближних – мужа и детей, самых важных для меня людей.
Проучившись, и даже переучившись, во многих духовных школах и решив отойти, я поехала с детьми по святым местам России. Написала за время индивидуального пути по стране более трёхсот стихов, что было важно для меня. В «Нити…» писать не получалось,  потому свой уход считала всё более верным, чем дальше от неё отходила. Диагностировать себя я и без них умела, и лекарство имела – я  ж и в а, когда пишу и тем жива, о чём пишу. С молчания сердца начинались многие мои передряги, внутренняя пустота притягивала пустоту внешнюю. И какие уж там стихи? Недаром есть выражение: лишь от избытка сердца говорят уста. Потому разлуки с «Нитью…» не заметила, ведь даже на разочарование требуется время, которого у меня на это не было.
 
Пришло новое время, когда стала возить группы людей по святым местам, описать все события в которых, наверное, не хватит времени до старости, (но я постараюсь!..). После долгого паломничества с 2003 года меня потянуло на прозу и я начала свой роман «Доступ в залы памяти», который был издан спустя десять лет.
Омск периодически сталкивал нас с Еленой Леонидовной. Запрещая себе осуждать путь другого человека, я училась разрешать себе и людям быть собой.  Позднее пришла благодарностью каждому человеку за подаренное или потраченное на меня время. А Елене Леонидовне особенно за то, что она так легко меня отпустив тогда, также легко звала во все свои новые начинания все годы нашего знакомства. Безусловная любовь? Вряд ли. Возможно, мы обе страдали одной и той же болезнью дочки-матери? Елена Леонидовна, не имевшая на тот момент  желаемых отношений со своими дочерями, пыталась реализовывать своё материнство на мне? Похоже. И сколько бы мы не задавали себе вопросов на тему кровных уз: за что, почему, зачем именно эти люди являются нашими родственниками. Ответа не будет. Родниться с ними или нет – дело каждого, только это не освободит от несения родового креста. Мы обманываем себя похожими ситуациями и отношениями с чужими людьми, вроде становится чуть легче. Но это, как сахар и сахарозаменитель…

Прошло два года. Мы ехали на трёх машинах в село Окунево Омской области, посещение которого стало модным для продвинутых омичей. Таковыми мы себя, конечно, не считали. Когда же позвонила Елена Леонидовна и пригласила нас с собой, мы с Женей радостно согласились, потому как слышали об этом местечке давно и много, типа – место силы, и что там 5 тысяч лет назад был океан, или Индия, что после великого потопа останутся только Окунево, Аляска и Беловодье Алтая. Поэтому туда стремились люди со всего мира – «зарядиться». В общем, наше любопытство взяло вверх. Вечером позвонил Олег Богомолов, крёстный отец нашего среднего сына Егора,  и я волнуясь, рассказывала ему о предстоящей поездке. Олег и его жена Наталья, напросившись с нами, тоже решили «зарядиться». Компания состоялась. Елена Леонидовна, давненько не видевшая меня до дня поездки, пригласила нас с мужем в свою машину – пообщаться, ведь расстояние было 300 км в один конец. Вот тогда-то мы и познакомились с её мужем Юрием Петровичем, сухо улыбающимся мужчиной пенсионной внешности с некоторой надломленностью в глазах и заметным отсутствием интереса к нашему стремлению в Окунево. Рассматривавший нас с недоверием, он казался нам заложником ситуации больше, чем водителем, и это смущало. Сразу вспомнились давние рассказы Елены Леонидовны о своей, так сказать, непродвинутой семье, которая должно не ценила её дар в отличие от учеников. Однако дорога предстояла долгая и я, перестав строить догадки, первая начала разговор. Юрий Петрович был, действительно, пенсионером, продолжающим вахтовать в Заполярье, как и многие мужчины-омичи. Одно только то, что он был заполярником, а значит и отличным человеком, (в трудных северных районах дерьмо не задерживалось), сразу расположило меня к нему на все сто. Наша с мужем компания до моего ухода в публичное творчество наполовину состояла из заполярников и гонщиков с авторынка. Друзья были давними, надёжными, в основном – моими. Муж оправдывал отсутствие у него друзей, ссылаясь на выбор им семьи. Одной семьёй я б не выжила, мне всегда помогали друзья, которых просто обожала и гордилась тем, что именно среди них провела больше двух десятилетий моей жизни в Омске. Заполярниками и гонщиками многие из них стали не сразу, просто завод, на котором мы все работали, развалился чуть раньше, чем развалилась страна, и каждый искал новый хлеб. А хорошо платят у нас за немногие вещи, например, за нефть, что означало – ехать на вахтовый Север. Или – за риск, например, перегон машин. Кто туда устраивался сразу подтягивал к себе друзей, так наша компания заводчан стала компанией однополчан. Мужчины всегда уезжали, где-то мёрзли, чем-то рисковали, но встречать их после Севера или перегона было настолько трепетно, ведь они были такими – настоящими! Север и трассы делали своё дело. У них появились деньги. И появилась седина. Те, кто остался «ждать чуда» на заводе, завидовали им. Но как говорится: не завидуй тому, за что ты не готов заплатить.
Вот об этом всём я рассказывала своим попутчикам в машине. Елена Леонидовна, не ожидавшая от меня таких познаний Севера, молчала, и как-то по-особенному рассматривала своего мужа, пытаясь увидеть в нём героя северной Нефтянки. А Юрий Петрович, мгновенно ставший для меня своим, открылся, иначе не скажешь, как настежь. И почувствовав его радость от того, что он уже давно не делал этого, мне было неподдельно хорошо уже сейчас ... без посещения мест силы. Получая эмоциональный контакт с собеседником, я в очередной раз благодарила Создателя за чудо общения. Потому как терпеть не могла взаимодействовать с теми, кто никак не проявлял своего отношения к происходящему. Такие встречи меня душевно обезвоживали, и я старалась избегать глупых, ленивых и «выключенных» людей. Конечно, это получалось не всегда.
Устремив взгляд на придорожные просторы Сибири, я замолчала, продолжая вести внутренний разговор о дружбе, настоящих друзьях, лже-друзьях, не-друзьях. Сразу вспомнилась «оптовка», рынок быстрых и дешевых отношений, где, если не ты, то – тебя, одно слово – бизнес. Сколько было встречено людей (!), которые ходили к нам, пили, дружили, лишь ты финансово упал, тебя забыли. Торг уместен, господа...
Елена Леонидовна, привыкшая быть центром действий, заняла своё место, трансформируясь мгновенно из слушателя в рассказчика. Умело выражая свои мысли, поведала нам свою  историю, которая меня уже с самого начала напрягла, потому как речь зашла об игумене Виталии – духовном отце нашей семьи. Опуская сейчас длинное повествование о её отношении к церкви, застарелом мышлении священников, распродажи ценностей и прочего, перейду к главному. Елена Леонидовна организовала для немалочисленной «Нити…» выезд в Никольский монастырь, что в селе Большекулачье в 35 км от города. Моё сердце ёкнуло, ведь именно там наш духовник служил наместником монастыря. Человек, венчавший нас, и, глубоко уважаемый нами, к которому мы семьёй ездили на протяжении всех последних лет, как домой. Там окрестили детей, исповедовались и соборовались, проводили все праздники, считая и игумена и это место своим  благословением.
Забегая вперёд, я догадывалась, каким будет рассказ учителя.  На деле оказалось ещё драматичнее: приехали они туда в церковный праздник, как говорила Елена Леонидовна, чтобы помолиться. Во время молитвы, их типа высшими потоками накрыло, стало раскачивать, и многие начали водить руками и запев: Аллилуйя, аллилуйя, а-ли-лу-и-и-я-я-я…. Представить игумена и прихожан деревенской церкви у меня даже не получилось. Древнейший монастырь с 600-летней историей, намоленный …и родной. Это сегодня после танцев девиц панк-группы «Пусси Райт» (Pussy Riot) в храме Христа Спасителя со скандалом на всю страну история Большекулачья уже не так и ужасно видится. Но в то время – это было бомбой для села! «Пусси Райт», кто они – открытые позиционеры, которые против всего. А миропонимание омских «Нитей», хочется сказать – ниток, выглядело не иначе, как сектой.  Кто и кому там молился, как и кого выгоняли из церкви, кем отлучены от Бога? Короче, длинная история, завершая которую Елена Леонидовна сказала игумену Виталию: «Вы – древний человек, что Марина Коваленко в Вас нашла, не понимаю». Итог рассказа был совсем неприятен нам с Женей. «Зачем она так сказала?» – судорожно думала я, представляя заранее, как встречусь с духовником. Растерявшийся Юрий Петрович, посмотрел на меня с сочувствием, мол – видишь, какая она … и как мне с ней живётся? Мне захотелось вернуться в город, «места силы» уже не манили. Женя, кивнув на дорожный указатель,  громко сказал: «Окунево, приехали».
Повернув к селу, мы почти сразу остановились, чтобы сориентироваться, и вышли из машины размять ноги после долгой дороги. Перед нами была обычная безлюдная деревенька в пару улиц, никак не село. Все мы здесь были впервые и не знали, куда двигаться дальше. Спросить не у кого. Да и что спросить-то: где у вас здесь места силы? Решили проехать по деревне, как вдруг нам встречу вышел настоящий (!) индус в длинном одеянии и красной точечкой на лбу. Ничего себе, откуда?.. Он молча повёл нас за собой в синий дом, краска на котором, шелушась от времени, открывала под собой предыдущий слой зелёного цвета. И казавшийся издали синим, дом вблизи оказался серо-буромалиновым. Да еще с чуть прикрытыми ставнями. Во дворе на заборе висело много новых корзин, сплетённых из ивовых веток. Упс! Корзины все были сплетены в форме летающих тарелок, как их тогда изображали, например, уфологи. Наша компания, открыв рот, рассматривала недеревенские шедевры, где корзины были не только открытыми, но и закрытыми, с крышками. И мне казалось, что если открыть крышку такой «тарелки», то внутри должны быть точно человечки с других планет. Да-а-а, приехали.
Сняв обувь на пороге, мы вошли в прихожую дома, пропитанного насквозь горящими по углам благовониями. Из боковой комнаты к нам вышли еще двое мужчин, один из которых, что был постарше, сказал: «Здравствуйте, проходите. Вы приехали на обряд посвящения? Правильно, проходите…». Дальше прихожей я не пошла, размышляя с удивлением на тему себя, как умудрилась опять «вляпаться»? Плата за любопытство? Недаром говорят: многознание добавляет печали. Индус повёл нас после дома в огород, где было всё из камней: дорожки, клумбы с выложенными узорами и знаком «ОМ». Индус магически разводил руками, молился, может; что-то говорил на своём, опять разводил руками, и делал это настолько привычно, что казался прирождённым актёром или экскурсоводом. Сложилось впечатление, что делает это он довольно часто. Но как в этой глуши? Хотя мало что ли таких ду…….в, как мы, например. После экскурсии в «сад» камней парень по имени Гена попросил у нас денег. Банально. И смешно. Но когда Гена получил от Елены Леонидовны достаточно немало  денег, сразу же предложил показать нам дорогу через лес к реке, святому Омкару и дереву желаний. Мы сначала направились к машинам, где нас спокойно поджидал Юрий Петрович, который сразу отказался участвовать в любых мероприятиях. Взяв вещи и еду, мы повернули в сторону леса. Природа Сибири казалась мне суровой после мягкой природы Башкирии, откуда я приехала в Омск. Но за долгие годы жизни там, привыкая и к ветрам и к морозам, я начала срастаться с местами, проживая по-родственному, обнаруживая в себе ностальгию по ним в редких разлуках. «Ссыльная погодка», - шутила я в холодные дни. И многие брали мою фразу на цитаты. Омск – город отличных людей с широко открытыми сердцами. А ведь сердце – это корень, из которого растёт человек.
Окуневский лес напомнил мне сказку «12 месяцев», растительность была словно по сортам, правильнее сказать каждая поляна отличалась от другой цветами: то жёлтые, то голубые, то, вдруг, новая поляна – и уже белые цветы! Гена иногда чуть отходил от лесной тропы, чтобы подвести нас к деревьям, одни из которых были закручены в пружину. Другие росли в виде подсвечников, где из одного ствола вырастали свечами 4-5 стволов. Третьи  срастались стволами с середины и уже дальше росли вместе и имели общую крону. Ну, дела, сибирская Кунсткамера лесных редкостей. Почти неземное скручивание и сращивание деревьев пугало, напоминая всё больше о силе этих мест. Елена Леонидовна, обнимая каждое дерево, стала казаться мне марсианкой еще и потому, что держала в руках корзину-«тарелку», купленную в деревне. Лес расступился и перед нами открылась во всей своей красе река Белая Тара, завораживающая и весьма широкая. Купаться, и быстрее! Но Гена отговаривал нас, показывая на водные воронки реки. Его фраза: «Вас река себе заберёт», даже развеселила нас. Ну как приехать к реке и не искупаться? Тем более – первое купание, ведь лето только начиналось. Решили заходить, взявшись крепко за руки, по цепочке. Начали с мужчин, потом мы, вроде получалось. Такой реки я раньше не видела, она имела сразу несколько течений и вода несла нас в разные стороны, то влево, то вправо. Страшновато и необычно, словно сам растекаешься. Рисковать не стали и вышли на берег, не сразу заметив бегство нашего проводника.
По другой, более широкой тропе, направились в сторону деревянного строения, видимого с берега. Возле строения, стоящего на высоком холме и напоминающего больше каланчу, стояло большое дерево, на ветвях которого было завязано много лент и верёвочек разного цвета, одни из которых были совсем выцветшими от времени, другие же – яркими, недавними. Мы с Женей поняли, что это и есть дерево желаний. Елена Леонидовна была подготовленнее нас, достав пару цветных платков, чтобы мы их разрывали на полоски, чтобы привязать к  дереву. После чего зашли в святой Омкар – дом-каланчу без окон. Стены, сбитые в одну доску, пропускали внутрь длинные лучи света, освещающего стены, на которых!.. Снизу до потолка рядами висели иконы Богородицы и православных святых, мусульманские молитвы в рамках, плакаты Шамбалы и индийских богов, фотографии «пророков» современности с текстами обращения к народу, знаки «ОМ», письма на незнакомых языках, листы с рукописными молитвами, чётки, бусы, нательные верёвочки с крестиками и всякими оберегами, просто коллективные фотографии людей. Нечто! Как впечатлило!.. Нужно было несколько дней, наверное, чтобы ознакомиться со всем этим.
А голод не тётка, как говорят. Всё это время мы носили с собой привезённые нами продукты, и подобрать лучшего места для обеда, чем эта залитая солнцем цветочная лужайка, было нельзя. Когда мы расстелили покрывала, на которых накрыли богатый обед, разместившись достарханом вокруг, появились наши новые знакомые из деревни – индус и Гена. Они без приглашения подсели к нам и стали за обе щеки, чуть ли не наперегонки,  уплетать еду, предложенную им. Мы, как гости, присоединились к трапезе вслед за хозяевами мест силы. Забавно.

Через неделю после поездки в Окунево привёз нас Олег в родное Большекулачье. Игумен Виталий читал Евангелие перед алтарём. Шла вечерняя служба, потихоньку собирались послушники и селяне, заполняя небольшой зал монастыря. Духовник всю службу посматривал в нашу сторону так сурово, что к её окончанию мне захотелось сбежать в город, чтобы только не….
Игумен не подходил, я не уезжала, мы оба чего-то ждали. Я вела внутренний разговор: «Может в другой раз приехать? Нет! Что изменится в другой раз? Почему я должна отвечать за поступки людей? Как пакостно-то получается, что я с ней общалась-общалась, а как с ней случилось, так в кусты?..». Я решила быстрее столкнуться с тем, чего боялась – чтобы перестать бояться, и подошла к игумену. Перебирая в голове все оправдательные «домашние» заготовки, я стояла рядом в ожидании вопросов. Игумен Виталий заулыбался, прочитав меня как раскрытую детскую книжку, молча поднял надомной большой крест, что держал в руках (!!!),  и размашисто перекрестил им … в дорогу. Я же вся сжалась, словно должна была получить крестом по лбу. Уф, пронесло. Мы оба знали, что произошло, и оба молчали об этом. И я была ему благодарна, что он не требовал подробностей, не ругался, не запрещал, не выгонял, оставив мне выбор, как делал всегда. Спасибо…
Воспользоваться выбором мне не пришлось, как и не пришлось предавать учителя, да я бы и не сделала этого. Жизнь сама развела нас с Еленой Леонидовной. Я увлеклась своим новым проектом – народным журналом «Виктория», бегая по инстанциям в поисках помощи сильных мира сего. Осенью того же года к нам домой приехал Юрий Петрович и привёз полмашины дачных даров, проведя в общении с нами вечер до самой ночи. Отличный он дядька! Наш человек, но кто его направил к нам, конечно, было понятно. Юрий Петрович стал частым гостем, дети и мы привязались к нему, а с Женей они и вовсе сладили. Это с моим-то молчаливым Женей! Юрий Петрович узнал от нас, что мы недавно продали свою старую «девятку», «проедая» денежки за неё, а так нуждались в машине. Но всё никак, одни только памперсы для наших пацанов-погодок стоили о-го-го! В один вечер не случайно заехавший к нам Юрий Петрович, забрал Женю с собой на Север, где, добавив денег, купил нам у своего товарища «ладу-универсал» – отличную по тем временам машину с огромным багажником для детских колясок и прочего. А потом они гнали её до Омска вдвоём, и с какими счастливыми, заросшими щетиной лицами они были, когда заезжали в наш двор, ах!..

Быстротечно жизнь у меня полетела – московские тренинги, памятник Мюнхгаузену! После Москвы добилась издания журнала в Омске. Позже стало тесно в журнале, начала вести омские тренинги. Елену Леонидовну вспоминала часто, но не видела. Общие знакомые иногда передавали мне беглые рассказы о том, куда и зачем они с ней ездили. Узнав однажды о том, что её младшая дочь потеряла при поздних родах дочерей-двойняшек, сочувствуя горю, я позвонила Елене Леонидовне сама, но она не ответила мне. После чего мы почти сразу переехали в Санкт-Петербург и я, закружившись с устройством на новом месте, со многими из Омска утратила связь.
Позвонила мне Елена Леонидовна в Питер сама: рассказать омские новости и как сегодня разрослось Окунево и застроилось десятками домов постоянно переезжающих туда людей со всей России и даже из-заграницы. Что там собрались все религии вместе и прекрасно проживают рядом. В общем Окунево – пупок духовности. Еще через пару лет в свой день рождения получила смс-ку: «Марина, доченька моя, поздравляю! Ты всегда была умницей, так и продолжай. Береги себя и семью. Здоровья вам. Елена Леонидовна, вдова». Слово – вдова говорило само за себя. Умер Юрий Петрович Карнаух … светлая ему память. Мучаясь совестью, что не общались последнее время, заказала в нескольких церквях службы и ей и ему, кому – за здравие, кому – за упокой. После смерти Юрия Петровича стала для меня Елена Леонидовна – Еленой Прекрасной, как он её называл.
 
Встретились мы последний раз в конце 2012 года. В день очередного обещанного конца света – 21.12.12 г. мы сели семьёй в поезд и поехали в Омск к родителям мужа, и не только. А еще издавать мою книгу, вернее, принять книгу в подарок к юбилею от веривших в меня людей. И, конечно,  всех увидеть, всех-всех, ведь мы уехали из Омска шесть лет назад. Днём – родители и друзья, ночами – вёрстка макета, немного утреннего сна и всё сначала. Потому Елене Леонидовне я позвонила не сразу. И как она была мне рада! Я говорила подруге Наталье потом, что мне стыдно за долгую разлуку с учителем, как посмотреть ей в глаза при встрече после 6-ти лет? На что Наталья сказала: «Ой, а я ведь тоже не видела её все эти 6-ть лет, хотя никуда и не уезжала». Посетовали и решили навестить учителя все вместе. Так и поступили.
Услышав в домофон слова: «Открываю, поднимайтесь, только ничему не удивляйтесь», не сразу поняли смысла. У открытой двери на лестничной площадке стояла и улыбалась нам не худая, а почти сухая, как подросток женщина, в которой было нельзя узнать былую Елену Леонидовну. Мы не то, чтобы оторопели, мы … застыли на месте. Преодолев барьер увиденного, мы все четверо, (я, Женя, Олег, Наташа), со слезами на глазах зашли в квартиру. Было видно, как она ждала нас, (и, наверное, кто-то накрыл нам стол, потому как она сама смогла бы это … вряд ли…). Я, не переставая, плакала, глядя на Елену Прекрасную, а она, стоя у окна, пропуская через себя лучи зимнего солнца, пыталась оставаться спокойной. Ну как? В ней ничего не осталось, даже чтобы её обнять. И почему мне никто из Омска не сообщил о её болезни, почему-у-у-у? Хотя, что я изображаю святошу, разве бы я оставила уже тогда заболевшего младшего сына Матвея и поехала к ней? Нет…
Все успокоились и мы проговорили до позднего вечера, нам было, что сказать друг другу. Рассказывала я, как еще вчера мы ездили крестить сразу пятерых детей – внуков моих друзей, которые народились за годы без меня. И что все ждали, когда мы приедем. Но, упомянув про игумена Виталия, увидела боль в лице учителя, поняв, что это продолжает её беспокоить. Говорили много и сидели бы еще, но позвонила Леночка Лозовая, попросив приехать заниматься макетом. И Елена Леонидовна, услышав о книге, оживилась настолько, как будто это напрямую касалось её, сказала: «Какое счастье, что ты пишешь, я всегда молила Бога об этом, ведь ты родилась писать. Твою «Нежность» я поддержала только ради тебя, лишь бы ты писала и тебе было где писать. Я уже наполовину ушла, хорошо, успеваю тебе сказать, что, ты – мой самый талантливый ребёнок. Пообещай мне, что продолжишь писать. Пусть не читают тебя сейчас, придёт время». Меня настолько тронули эти слова, что я зарыдала в голос, так и не сумев сказать больше ни одного слова. Перед нашим уходом она протянула мне 2,5 тысячи рублей: «Это не тебе, это на книгу и не вздумай отказать умирающей». И дала нам всем молча по полотенцу … на память, понимая, что на похороны мы не приедем.
Всю обратную дорогу и пару последующих дней Елена Прекрасная стояла у нас перед глазами. Было зыбко осознавать, как живой человек может так легко говорить о своей смерти. Никакого театра, она действительно была к ней готова.
Вернувшись в Питер, я постоянно чувствовала ту боль учителя, вырывающуюся наружу через её глаза при упоминании об игумене. Желание облегчить и хоть что-то сделать для уходящего человека мучило меня, не давая покоя. Вспомнила, как в прошлом году, когда игумен Виталий приезжал в Петербург служить на именины святой Ксении (6 февраля), он впервые за все годы сам затронул эту тему, когда мы ехали с ним со Смоленки, сказав: «Видел твою учительницу недавно, приезжала на соборование, потом еще поговорить хотела, но я не стал – разным Богам служим». На что я ответила словами из Евангелия: «Не праведников Я пришел спасти, а грешников». Духовник, с удивлением посмотрев на меня, замолчал. Потом вдруг стал рассказывать, что и сам становится изгоем епархии, как забрали у него Большекулачье и переводят теперь из церкви в церковь. Но больше всего меня потрясли его последние слова: «Буду уходить из церкви, надоело служить князьям, а добрые дела можно делать и без рясы».
На волне этих мыслей я набрала номер игумена, пытаясь без слёз объяснить необходимость их примирения с Еленой Леонидовной, что прошло уже столько лет, что прошу его съездить к ней, что она сама уже не сможет, что……. Игумен перебил меня на полуслове, спросив её адрес, записав который молча положил трубку. Не сказав мне на прощание привычных слов: «Ну, с Богом!». Я дорожила расположением духовника, но желание успеть помочь Елене Леонидовне взяло вверх, ломая прежние стереотипы. Они оба были слишком сильны и самодостаточны. И оба были не правы. Какой была их встреча – не знала, и молилась о них обоих, бесконечно дорогих мне людях. Поздно вечером я получила смс-ку от Елены Леонидовны: «Доченька, спасибо, ОН ПРОСТИЛ МЕНЯ». И тут же пришла смс-ка от игумена Виталия: «ОНА ПРОСТИЛА МЕНЯ».

Через неделю Елены Прекрасной не стало.

Эпилог.  Мы помогаем людям рядом только в одном: увидеть их собственный путь и не больше. Высшая форма награды – награда знаниями и информацией. Применивший знания человек стал равным тому, чем ты поделился с ним, значит, стал равным тебе. Наступает день прощания. Этого нельзя изменить. Нас влечет собственный путь, заставляя менять людей, этот путь не допускает вечных подчинённых, вечных помощников, вечных неравных нам. Грустно. Но каждый из нас знает, что есть люди, с которыми интереснее молчать, чем со многими говорить. Как есть у кого-то из великих такие слова: «Знающий не говорит, говорящий не знает». Или: «Доказывающий не прав, правый не доказывает».
Собираясь написать об этих людях небольшие заметки памяти, я сама не ожидала, что сколько всего вынесет время из глубины души на поверхность. Сказать – благодарю и помню, значит, ничего не сказать. Карнаух, Вербов, Тихоненко – эти люди верили в меня и делились собой, потому что любили.  Любили меня каждый по своему, и каждый в своё время, разделяя не только мои идеи, но и нужды. И я сегодня не имею права промолчать о том, что не ответила им взаимностью.
Простите…
                Записано 31 мая,
                в день её рождения



                ЗАЩИТНИК  БУКВЫ «Ё»

                В Кремле, все как 100 лет назад.
                =Вербов Ю.А.=

ВЕРБОВА Юрия Александровича я знала девять лет. Даже не верится, что всего девять, кажется, что многим больше.
Наступал Покров 2004 года. В надежде сделать приложением к газете свой новый проект – народный журнал о духовном здоровье «ВИКТОРИЯ», я пришла работать в редакцию газеты «Всем о ЗДОРОВЬЕ». Пыталась убедить главного редактора газеты Виктора Антоневского в разумности нашего партнёрства, считая физические болезни последствиями нездоровой психосаматики и духовного голода людей. Перегруженное ясновидцами, колдунами, экстрасенсами, сектантами и прочими гадами общество стонало и надо было что-то, раз власти бездействовали. Возможно – журнал, на станицах которого люди могли бы рассказывать о своих поступках и проступках, семьях и попутчиках, недугах и пр. Наступило время взять ответственность за сделанное и делаемое нами, говорить вслух, как мы, родственно или служебно связанные временем люди, мало любим, а, если совсем открыто, порой просто «съедаем» друг друга. Чем это потом оборачивается, в общем, причинно-следственные связи. Возникла необходимость, чтобы на страницах сегодняшних изданий говорить и размышлять, пытаясь достучаться до сердец. Выросшая на творчестве Кутилова, не доломавшего омские стереотипы, я боялась себя, что предам свой проект, оказавшись «в плену у СВОИХ». Всю осень продолжала ходить в редакцию, свято веря, что буду услышана редактором, чтобы реализовать задуманное. В какой-то момент меня заземлило. Может потому, что редакция находилась в подвале, где  в маленьких форточках, лежащих на земле, видны лишь пробегающие мимо ноги людей. Но я приходила  в подвал каждый день, мечтая достучаться до небес.
Достучалась: в ноябре журнал утвердили. Виктор Альбинович, зашедший в кабинет поздравить меня с назначением на главное редакторство журнала, начал речь анекдотом: «Было у отца три сына: двое нормальных, а один – главный редактор». Рассмеялся в голос, только непонятно над кем (чем) он смеялся: над анекдотом, мной или собой, ведь он тоже был главным редактором газеты. Коллектив редакции небольшой: главный редактор, верстальщик Дмитрий, корректор Юрий Саныч (как все его называли) и двое-трое журналистов, добывающих денно и нощно интервью и рекламные материалы на еженедельную 16-ти полосную газету. Моё появление в газете особого восторга не вызывало. Работы, которой и так было «выше крыши»,  добавилось, а денег за неё еще нет. Больше всех был неумолим Вербов, продолжая ворчать на меня за журнал даже тогда, когда вся редакция уже согласилась работать. Шутка ли – корректор с сорокапятилетним стажем и, вдруг, какой-то народный журнал!.. Уважая его стаж и заслуги, о которых не знала, надеясь, что они всё-таки были, я молчала чаще, чем мне этого хотелось. Это работало на меня, потому как после очередной истерии Юрий Саныч быстро успокаивался и мог работать сутками напролёт вне усталости. И я могла любоваться его работой часами, как он был счастлив и талантлив в своей профессии. После дефолтов, стало редкостью видеть человека за любимым делом. Большинство людей в те времена делали то, что требовалось, а не то, что любили. Юрию Санычу повезло, он был пенсионером, и его меньше всех нас волновала работа по трудовой книжке. Пусть нелегально, но работать. Отказаться от любимого дела для него, было сродни болезни. Он, наверное, работал бы даже бесплатно, лишь бы делать то, чему посвятил свою жизнь. Мечтавшая с детских лет писать книги и не состоявшаяся в этом, я по-белому завидовала Вербову.
Со временем мы подружились. Ворчливость корректора выглядела сущей мелочью на фоне того, что нам приходилось решать. «ВИКТОРИЯ» набирала популярность и постоянно увеличивалась в объёмах, работы добавлялось. И, когда уже взвыла команда редакции, Юрий Саныч (к моему удивлению) стал первым защитником и помощником в издании журнала. Благодарность свою я не скрывала, чем радовала старика. Упс! Назвать его стариком или дядей Юрой нельзя. Он всегда при костюме, держался с достоинством, понимая свою значимость. Собеседник – гениальный, виртуоз слова, заслушаешься. Получив неожиданный подарок от судьбы – мастер-класс в лице Юрия Александровича, впитывая в себя каждое его слово и замечания по текстам  людей, я продолжала рядом с ним чувствовать себя «двоечницей» родного языка. Радовало, что он был терпеливым учителем. У него было чему поучиться, вот что значит – «старая» школа!  А в те моменты, когда он «рихтовал шедевры» академиков, дважды-трижды дипломированных светил или властедержащих, находя кучи ошибок и несуразностей в их трактатах, перечеркивая материал целыми страницами, я вообще обожала его! Меня всегда влекли умные, самодостаточные и талантливые люди. Юрий Александрович был одним из таких.
На дверях редакционного кабинета Вербова Ю.А. красовалось объявление: «ВНИМАНИЕ. Все авторские материалы в журнал «ВИКТОРИЯ» принимаются ТОЛЬКО с седьмой (многострадальной) буквой «Ё» русского алфавита!».  Как все филологи, корифеи-лингвисты он настаивал на том, что пишущий, печатающий, издающий, редактирующий, занимающийся вёрсткой обязан в первую очередь думать о читающем, о читателе. Юрий Александрович слыл борцом за возвращение буквы «Ё» в печатные издания, без устали доказывающий, что отсутствие буквы «Ё» снижает качество печатной продукции, приводит к значительному увеличению времени считывания и осмысления текста. Читающий  как бы запинается при чтении, чтобы понять, нужна здесь буква «Ё» или нет. Он требовал от современных авторов немедленной «ёфикации» страны, называя себя при этом «ёфицированным», что означало быть человеком, уважительно относящимся к русскому языку.  Для «несогласных» он специально держал газеты и журналы на столе, открывая которые наугад, начинал зачитывать россыпи «шедевров» с особым выделением огрехов: «ВсЕ для дома», «ВсЕ для дачи», «У нас всЕ для вас», «В Кремле всЕ, как 100 лет назад» и т.д. Я неоднократно просила его выступить со статьёй на страницах журнала в защиту буквы «Ё» - непобедимой и бессмертной буквы в русской орфографии на протяжении  220 лет.
Однажды летом работали в номер, газета не шла. Поздний вечер, плавно перешедший в ночь, начинал превращаться в утро. Светало. В редакции уже всё произошло: переругались, помирились, снова поругались, выбросили «сырое», поставили «горячее», смонтировали, ура! Передали на последнюю правку Вербову и затихли кто где. Кофе и чай уже не лезли в рот. Я вышла с кружкой кипятка на улицу и, присев у подъезда обнаружила, что еще  жива, раз замечаю красоту, любуясь рассветом. Хорошо-то как, Господи, хорошо-о-о-о-о, спасибо. Следом за мной вышел Димка, счастливый верстальщик, собравший номер, и размеренно закурил. Посидев молча минут 15-ть, мы вернулись вниз, где воздух подвала и типографской краски были уже невыносим после улицы.
Юрий Александрович, заметно побледневший, еще терзал материал, щедро цитируя словесный бред написавшего его. Нам же было не до цитат, одна мысль – спать! Громко упавший бокал, звук стекла и рассыпавшейся бумаги, привлекли наши взгляды к Вербову, который продолжая читать, уже сползал со стула на пол. Плохо стало? Все, кто был, подскочили к нему. Дима, согнав дремавшего молодого журналиста, уложил Юрия Саныча на диван и повернулся к нам с вопрошающим взглядом: что дальше? Все растерялись. Я заглянула корректору в глаза и, присев рядом, предложила вызвать «скорую». На что Юрий Саныч отказался, мотнув головой. Потом сказал: «Посиди со мной, просто устал я, устал…». На самом деле я ни разу не слышала раньше, чтобы он на что-то жаловался. Универсальный солдат. Он жаловался на кого угодно: на главного редактора, на зарплату и страну, но только не на здоровье. Ворчал и ворчал на свою жену, которая бесконечно звонила ему, зазывая на дачу. На что «великий» корректор, отвлекаемый от любимого дела, еще сильнее ворчал. Потому ворчание мне казалось единственным его недугом. Работая в медицинской газете, мы были заложниками болезней людей, самих себя и всех, приходящих в редакцию. Это, как у Джерома-Джерома, «Трое в лодке не считая собаки»: когда я прочитал медицинский справочник, то обнаружил у себя симптомы всех болезней, кроме родильной горячки.
Мои мысли прервал Юрий Саныч: «Что испугалась, мне лучше уже, еще немного полежу и встану, а вы езжайте домой». Я, как и он, с отказом мотнула головой. Бросить его одного было нельзя, дети  мои были в санатории, домой я не торопилась. Все разошлись, мы остались вдвоём. Зная, что я набираю по вечерам тексты в редакции, не имея дома компьютера, он спросил: «Что пишешь вечерами, почитай мне своё». «Роман пишу. Если не как корректору, то почитаю», - отвечала я, уже доставая из сумки черновики недавно законченной главы «Давай поиграем в Боженьку». Услышав название, Вербов сразу оживился и, ожидая читки, уткнулся в меня глазами. Читать пришлось много, и не только эту главу, потому как он настаивал на продолжении, и когда я дочитывала очередную главу, ждал еще. Не рассчитывая на такой интерес, и прочитав весь имеющийся с собой материал, я достала даже небольшие черновики, наспех набросанных мыслей. Юрий Александрович молчал, но понимая, чего я жду, начал: «Удивила ты меня, Коваленко, не ожидал, глубоко пашешь, вот что надо печатать». Такая оценка дорогого стоила, а льстить наш корректор не умел от природы. Печатать – легко сказать, а где, на какие, куда потом книги – одни вопросы. Думали мы об одном и том же, Вербов продолжил мои мысли вслух: «Брось всё и занимайся романом, верстай, жду на читку макет, потом разберёмся, что с ним делать». Бросать всё я, конечно, не собиралась, но было радостно услышать мнение человека, который за свои 65 лет прочитал, наверное, всё напечатанное на русском языке в природе. Поругивая себя, почему роман ему раньше не показала, услышала далее: «Так просто о Боге пишешь, как знаешь лично его, даже мне он увиделся сегодня, хоть я не крещённым живу». Повернувшись к Юрию Санычу, сказала: «Знакомо, многие на свидание к Богу ходят, да заветы с ним не спешат заключать», - потом добавила: «Если ждёте, что Бог сам к вам придёт, зря время теряете. Если он придёт, то за вами, но будем надеяться, что последнее не скоро произойдёт». И ушла к себе в кабинет.
Через некоторое время в дверь кабинета постучали. На пороге стоял мой крестник Слава – двухметровый дяденька, ставший мне крестником по воле случая. Когда мы поехали крестить его дочь, священник перед началом таинства спросил нас все ли мы крещённые. Слава оказался не крещенным. На что священник вынес крестик и окрестил его вместе с дочерью. Перед крещением Слава попросил меня пойти в крёстные, зная при том мои многочисленные грехи и заслуги. Даже странно, но отказать ему я не могла, мы много лет работали вместе с его женой Леночкой. Славу я знала чуть меньше, но это мало что меняло, потому как я получала душевное обогащение, общаясь с их простой и открытой семьёй. Увидев Славу, поняла, что в газетной запарке совсем забыла наш договор поехать сегодня в Большекулачье к игумену Виталию. И стала собираться, надеясь хоть немного вздремнуть по дороге в монастырь.
Зашла к Юрию Санычу с предложением подвезти его до дома, на что услышала: «Домой не надо, в церковь с собой возьмите, сам пойду к Богу, пока он не пришел ко мне». Меня торкнуло, что Вербов настолько буквально услышал мои слова, но перечить ему не посмела. Кто я такая, чтобы решать за других?  Пусть будет, как будет. Поспать по дороге не получилось. Слава, дав Юрию Александровичу таблетку валидола под язык, рассказывал всю дорогу, как сам он  невзначай окрестился, как крёстная мать (то бишь я) приучила его купаться в проруби, что теперь он и не представляет по-другому свою жизнь. За разговором не заметили, как уже приехали в Большекулачье. На встречу с игуменом опоздали: не дождавшись нас, он уехал куда-то по делам. В монастыре было тихо, заутренняя служба закончилась, для вечерней было еще рано. Молоденький монах в глубине зала негромко читал псалтирь. Юрий Александрович, поискав глазами торговую лавку, спросил, где свечи берут, чтобы поставить. Я показала ему на тумбу с горкой свечей. Большекулачье я любила за это, свечи всегда лежали открыто и без денег. Вот и сейчас Юрий Александрович внимательно смотрел на табличку под свечами, на которой было написано: «Возьми свечи, добрый человек, если пожертвуешь немного – купим еще свечей. Если у тебя нет денег, возьми свечи в дар от Бога, напиши своё имя, помолимся за тебя». Так было написано сегодня, так было написано и когда я приехала сюда первый раз. Скажу честно, меня это тогда настолько удивило после городской дороговизны церковных треб и свечей, что я решила приезжать в Большекулачье. И людей привозила сюда на различные таинства, хотелось, чтобы запомнились им главные дни. Не в свечных деньгах дело, оно с дорогой по бензину дороже выходит, просто тронуло само отношение. Там чувствовался Бог. Особенно я любила приезжать перед Троицей на украшение храма, когда за иконы вставляем ветки берёзы и полы церкви засыпаем свежескошенной травой, такая благодать – не передать!.. Да что Троица, в Большекулачье мне всегда хорошо, моё место. 
Мысли прервал отец Василий, коснувшийся меня. Отец Василий, наидобрейшее, святейшее создание, стоял перед нами, по-детски улыбаясь редкозубым ртом. Он всегда напоминал мне старичка-боровичка из сказки про Алёнушку и хвастуна Иванушку с медвежьей головой. Только вместо грибной шляпки на голове отец Василий носил старенькую церковную шапочку. Я вполовину нагнулась к руке священника, чтобы поцеловать. Он же отвёл руку в сторону и, качнувшись ко мне, чтобы по-родственному обнять, неловко ткнулся мне в грудь, и смущенно перекрестился этому. Отец Василий был настолько не высок, что по-другому обнять и не получилось бы. Следом за мной он повернулся к Славе, которого когда-то окрестил, чтобы тоже обнять. Слава, имеющий рост великана, сгрёб священника сам, да так, что отец Василий аж крякнул. Все засмеялись. Отец Василий призвал к себе Юрия Александровича, чтобы благословить, но тот сказал, что не окрещен. Улыбчиво разглядывая и чуть пожурив своего ровесника, отец Василий ушел переоблачаться, без слов понимая, зачем приехал этот человек. Потому как монахи работали на роднике, отец Василий дал мне старенький молитвенник, открыв его в нужном месте, повелел читать службу крещения.  Сон сняло как рукой. Мне приходилось помогать на многих таинствах, но принять участие в крестинах Юрия Александровича я даже не предполагала. Слава, понимая, что не до него, немного поглядывал на часы. Священник, заметив это, сказал: «В любое место можно опаздывать, только не к Богу», тут же определив Славе  дело – зажигать свечи на чаше и держать полотенце.  Когда все пригодились, началась служба – маленькая, словно домашняя, где такой же маленький священник тихо говорил нараспев отцовским голосом: «Окре-щает-ся-я-я раб божий Георгий во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…». Лицо Юрия Саныча сначала запылало огнём, а потом наполнилось, если уж не светом, то полным спокойствием, совсем не свойственным ему.
Закусив крестины монастырским супчиком, мы поехали в город, где каждый из нас троих молча делал свой путь. О чем молчали мои попутчики я не знала, но была им признательна за тишину. Внутри меня одна на одну налетали мысли, связанные со многими, уже произошедшими в жизни, крестинами, пополнившими мою семью крестниками. Всё началось в Омске с девочки по имени Катя Соловьёва, незнакомой мне ранее дочки моей соседки по оптовой палатке, которая постоянно рассказывала нам о непрекращающихся болезнях девочки. Я предложила родителям окрестить Катю. Но, а где крестить, как не в Большекулачье? Так они и поступили, определив меня в крёстные, и закатив после таинства крещения пир на весь мир. Получила я дочку с «весёлой» семейкой в придачу, праздная жизнь которых в один момент довела их до банкротства, и они, продав квартиру, перебрались куда-то в область. До нашего переезда в Питер Катю я больше не увидела.  Конечно, повстречай я её сегодня, и не узнаю, потому, как тогда она была ровесницей моего сына Максима (им было по 9-ть лет), а сейчас им обоим идёт 27-й год. Потом в мою жизнь пришли со своими бедами татары с Алтая – Рамиля и Рашид, которые, общаясь со мной несколько лет, приняли православную веру. Позже началась наша судебная тяжба по продаже квартиры во времена дефолта, и годы вражды с ответчицей закончились крещением её матери Златы Ивановны, приехавшей со Златоуста. Матерью для которой стала уже я!.. После крестин моя крестница остановила суды, подписав мировую, и мы расстались навсегда. До сих пор с трудом сама верю в эту историю, потому как такого вообще не могло, и не должно было произойти. Но произошло же.
Думала бы я еще долго про других своих крестников, но машина остановилась. Слава, не убедивший подвезти корректора до самого подъезда, сдался и остановил машину, где ему сказано. Юрий Александрович шепнул мне: «Про-ще-вай-те, мама, увидимся завтра в газете», - и лихо, перебросив свою массу через дорожные ограждения, походкой победителя направился в сторону девятиэтажек. Многодетно вздохнув, я подумала ему вслед: «Дал же Бог крестника!..». В тот же момент  другой мой сын по церкви – Слава, перехватив инициативу, продолжил: «Ну, что мама, домой?». Я кивнула – «домой», а куда же еще?..
По дороге размышляла о том, что буду рассказывать мужу о случившемся сегодня, когда сама еще не понимала, как такое случилось. Может, притянула ситуацию своим романом? Да нет, был же приступ? Сильно прижало, может, Юрий Саныч и решил к Богу то!.. Понадобился и ему крест на седьмом десятке. Значит, что-то ожидало его впереди? Опять же – сегодня само всё сложилось. Или не само? А со всеми предыдущими моими крестниками разве было по-другому? Просто раньше я думала, что крёстная – это не как у меня. Крёстная должна  заботиться о крестниках, приходить с подарками на дни рождения. Например, как моя крёстная приходила. А может, правда сегодня прозвучала в словах отца Василия, который  сказал мне перед отъездом из монастыря: «Радуйся, матушка, Бог тебя еще об одной душе молиться назначил». Значит должно быть именно так: встретились, окрестились, расстались, молюсь. Крещение – великое таинство, ну и чем я достойна? Неужто за них молиться больше некому? Или всё же дело случая?
Сейчас через годы я знаю, как это назвать. Ректор нашего университета Виктор Алексеевич, выступая перед студентами, однажды процитировал: «Многое в жизни решает случай.  СЛУЧАЙ – это псевдоним БОГа, когда он не хочет подписываться своим собственным именем». Поняла я это только в Санкт-Петербурге, где мои крестные походы продолжаются и по сей день. Но до этих дней было еще далеко.

Пожелания Юрия Александровича: «Брось всё и пиши…», - вдруг стали сбываться. Бросила в один день всё. И писать тоже. Сама приняла себя на работу, открыв проект  «ВИКТОРИЯ», сама себя и уволила. Проект состоялся – журнал издаётся, читаем, известен. Бросить часть себя было не просто. Но продолжать не получалось. Для всех в проекте мой уход «в никуда» стал бомбой, что я только не услышала. Взрослые и состоявшиеся люди вели себя, как дети. Творческий народ, что на это скажешь. Авторы журнала хотели издавать свои произведения, известности, членства в союзах, и я помогла им в этом. Но кто поймёт меня? Зачем говорить о том, сколько было посвящено каждому из них времени. Хотя, именно такая реакция коллектива в том момент и требовалась мне, чтобы не жалеть о сделанном мной выборе. Слава Богу, это не помешало мне продолжать любить этих людей  и верить в них. Молчаливое понимание было лишь от Юрия Александровича, который наблюдал за мной весь последний месяц в ожидании, что сама расскажу. Лишь рассказывать было нечего. В одну из газетных вечеровок он спросил: «Когда уходишь-то?». Повернувшись к нему в полном негодовании, как пойманный вор, я ответила: «Уже у ш л а…». Он, по-детски вздохнув, обиженно договорил: «И правильно, Коваленко, больше, чем ты сделала, сделать нельзя, и правильно, только как?…..», - оборвав себя на полуслове, вышел в макетную. Понятно, что он не готов расставаться. Сама еще не представляла, как буду жить без нашей «Кутиловщины», которой сначала «заразила» Вербова, а потом ей же и лечила. Юрий Александрович, молодеющий на глазах, так же умело подсаживал меня на читку великих, как рыбку на крючок. Как буду без этого, как перестать дышать? Если мы еще только вчера «сражались» с ним цитатами из шикарных переводов Жени Фельдмана!..
Дома легче не становилось. Никуда не собираясь, я, вдруг, начала укладывать вещи в чемоданы. Муж и дети боялись меня даже спросить, зачем это делаю.  Сказать им, что я почувствовала время уезжать, было бы нелепо. И куда уезжать-то? Но путевой лист моей жизни уже точно был кем-то подписан. Наступило очередное, но знакомое для меня состояние, когда вчерашнее закончилось, а завтрашнее еще не началось. А сегодня? Сегодня … просто молилась. Внутри было тихо. Молитва всегда должна оставаться без ответа, иначе это уже не молитва, а переписка. Но я всё же ждала: сначала ждала перемены настроения, потом – просто перемен. Ждать оказалось недолго, через неделю позвонил академик Фёдор Григорьевич Углов и пригласил меня поработать в Санкт-Петербург. Полюбив Углова  с первой встречи, где на семинаре он простым и доступным каждому языком открывал своё видение. Например, как из года в год мы смотрим по ТВ фильм «Ирония судьбы или….», где в сюжете простом, как огурец, напился мужчина и потому встретил женщину, своё счастье. А кто напился то? Напился – врач. А с кем гулял? Да с учителями русского языка и литературы. Оп! Просмотрев этот фильм десятки раз, мне даже и в голову не приходило, что всё так серьёзно, мы – больная, неграмотная страна, так что ли? А размышления Фёдора Григорьевича о России в 90-е: «Сегодня в стране может всё остановиться и закрыться, кроме четырёх промышленностей: вино-водочной, табачной, аптечной, похоронной».  Это ли не план Далласа? Задумаешься.
Фёдор Григорьевич Углов, сотрудничал с журналом «ВИКТОРИЯ», оказывая огромную нравственную поддержку проекту.  Я ждала от Вселенной протянутой руки, но то, что этой рукой будет рука академика Углова, говоря честно – не ожидала. Спасибо, Вселенная! Побыть рядом с одним из величайших сынов России, говорить вживую со столетним гением современности, это и было наградой судьбы. И мы с семьёй уехали не раздумывая. Немного осмотревшись, переехали из Комарова в Санкт-Петербург, позже в Царское Село, где и проживаем до настоящего времени.
Из Омска продолжали звонить, не всё складывалось в проекте и мне приходилось курировать журнал издалека, добывая для него интервью и столичные новости.  Кто бежит от своих, тому долго придётся бежать. Все попытки перестать работать в журнал были тщетны. Проект тяготил, я была готова показать, где продаётся хлеб, но покупать его и жевать за других – увольте!..  Не меньше расстраивал и подводил «ВИКТОРИЮ» Юрий Александрович, который почти сразу после нашего переезда схоронил жену и перебрался  жить в редакцию на диван, дома находиться не мог. Позже и того хуже – начал пить, и ему без церемоний указали на дверь. Вот так мой крестник, оставшийся в раз без жены и работы, совсем зачах и заболел. Телефонный номер он сменил, и других подробностей от общих знакомых про его судьбу я не знала потому, как его никто не навещал.
Мы встретились с ним в декабре 2013-го. Встал вопрос о корректуре моей книги, объём огромный, времени мало, а денег просили много. Я позвонила Вербову, на что он сразу же дал согласие и назначил встречу у себя дома, настаивая на первой половине дня. По дороге к нему вспоминалось былое: горячие денёчки в редакции, разборы полётов, желанные тиражи «ВИКТОРИИ», литературные гостиные, крещение Юрия Саныча в Большекулачье. И, конечно, наши особенные посиделки по душам, которые мы называли –  «Кутиловщина».  Все события прошлого, спустя шесть лет, стали светлее и еще выше тех дней, проведённых в подвале редакции. Всё же я  волновалась о нашей встрече с Вербовым. И он, как выяснилось, тоже.
Внешне Юрий Александрович выглядел прежним, видимой болезни не наблюдалось, не считая того, что похудел. Его выдавали только глаза, в которых навсегда поселились тоска об ушедшей жене и потерянной работе. По обстановке в доме и не творческом беспорядке на кухне, куда я была сопровождена хозяином, было ясно, что хозяином здесь он быть перестал. Потому, пригласив меня в первой половине дня, надеялся, что нам не помешают. Было ясно, что сноха правила бал. Он считал мои мысли и первым начал говорить: «Думал раньше, во всём жена виновата была, ругались часто, а оказывается,  нет. Всё понимаешь, когда теряешь, жаль не исправить уже. Сам виноват. Скрывался от семьи в редакции, востребованностью своей кичился, «великого» корректора изображал. А теперь: сын под женой, я под сыном, внук подо мной, тянем-потянем свою горькую редьку, как в сказке – про репку. Если бы не внук…..». Мне надо было как-то остановить его исповедь, которая ничего не меняла, а только усугубляла. Трудно гордому себя «лупить». Жалеть его было не за что, но даже если и было бы за что, жалеть я не умела.
Раньше он был излечим работой, и я достала свою рукопись (макет). Увидев объём работы, он аж привстал с места: «Ого, да это на месяц хорошей читки, плодовитая ты моя, столько написать!». Ответив не в тему: «Много разве, это половина, остальное в компьютере газеты осталось, а где теперь та газета?..», - и сама, смутившись от сказанного, продолжила: «Месяца нет, есть неделя, потом уезжаю, возьмётесь?». Корректор, любивший во все времена держать паузу, молчал. Настаивать я не имела права, шутка ли – 164 страницы 4-го формата 10-ым шрифтом. С месяцем он, однако, загнул, но…
Юрий Александрович, продолжая молчать, раскрыл макет где-то посредине и начал читать с листа. Я подошла к окну, испытав сразу холодок по коже, потому как с детства боялась высоты и старалась не селиться выше 2-го этажа. Даже через стёкла чувствовался мороз безлюдного двора, где лишь одинокие тополя были вынуждены стоять как часовые. Омский декабрь стал сегодня еще более суровым, мне никогда не было так холодно в этом городе. Не удивительно, что после шести лет питерской полу-зимы, где всю зиму обходишься курткой с капюшоном, я мёрзла здесь…
Поймав на себе боковой взгляд Юрия Александровича, я продолжала смотреть за окно через черную вуаль шляпки, покачивая своим дыханием бархатные горошки на ней. Такие головные уборы я носила и до Ленинграда, меня всегда  привлекали дамы в одеждах ушедших веков. Мне было приятно, прежде всего, внимание мужчины, а не старого друга. Я и сама обожала себя в этой шляпке, мило называя её «А-ля-Пугачева». Еще немного понежив себя вниманием, я повернулась: «Что решили?». Он благородно кивнул в знак согласия. Ранним утром следующего дня Вербов позвонил сказать, что не может править и  читает роман без остановки, не замечая ошибок. Меня это огорчило и обрадовало одновременно. Огорчило, что придётся искать другого корректора. Обрадовало, что Юрию Санычу нравился роман. Наверное, в языке моих нянек имелись погрешности,  потому  грамотеем родного языка я не была. Мне важнее было успеть записать. Вот и сейчас дорожила содержанием больше, чем орфографией. Главное – передать энергию, полёт сердца. А летать мне ошибки в словах никогда не мешали. Пусть вошедший в наш дом  удивляется нам, а не нашей посуде.
Юрий Александрович скрыл от меня, что за неделю читки дважды вызывал «скорую», и когда я решила забрать макет, он просто умолял оставить корректуру романа за ним, называя это последней читкой в жизни. Как такому было противостоять? Книга меня интересовала уже меньше, чем … люди, которых я любила и о которых писала. Почти под самый новый 2013-й год я приехала за макетом, в надежде успеть отдать его в типографию в старом году. Войти в новый год, как говорится, по-новому, без старых долгов.
Долгого разговора не получилось. Кто-то должен был прийти и Юрий Александрович нервничал. Я привезла его внуку новогодний подарок и, рассчитавшись за читку, уже хотела уйти. Как он, крепко взял меня за руку, так сжав, словно мы собрались прыгнуть через пропасть, и посмотрел мне в глаза. Посмотрел взглядом вечности,  успев сказать обо всём, не проронив ни слова. Как током ударило. Всё внутри меня затихло. Встречаясь накануне со своей неоперабельной учительницей – Еленой Леонидовной Карнаух, я уже видела точно такой же взгляд. Отказываясь верить, я поняла, что с наступлением моего пятидесятого нового года наступит неизбежное время потерь. Оно уже приходило ко мне со смертью отца и друзей, похожее на непрекращающийся зуд в мозгах, тупую боль бессилия.
Юрий Александрович, отпустил мою руку, процитировав мне на прощание нашего любимого Кутилова:

И дрогнет мир от этой чистой песни,
и дрогну я в своем покойном сне...
Моя задача выполнена с честью:
потомок плачет.
                Может, обо мне...

Осознав, что это наша последняя встреча, я заплакала.

Послесловие. Вспомнила, как … лет восемь назад, когда я впервые читала наброски своего романа «Доступ в залы памяти», Вербов, заценив мои речевые обороты, просил написать о нём – каким он казался мне человеком. Писать по заказу я не умела, попыталась, но ничего не написалось кроме фразы: «Жил был один корректор». А сегодня жернова моего сердца, перемалывая годы, готовы выдать многим больше тех чувств, с чем садилась писать. Выплеснула на бумагу, выдохнула, полегчало. Белые ночи лишь были со мной. Пытаясь определить время, я вышла в общежитский коридор, направляясь в свой «сад», который был устроен мной с момента нашего заселения в общежитие. Сад состоял из двух массивных стеллажей с цветами. Поначалу  мне казалось, что я была «рассадой», потому как народ без устали воровал приносимые мной горшки с цветами. Потом вроде набрались, даже привыкли к красоте, и у многих цветов появилась возможность вырасти до небольших дерев. Эволюция! Теперь же бывает, что идёшь с работы, а на полу стоят новые цветы, принесённые кем-то из преподавателей или студентов. Радует. За эти две белых ночи творчества в свой сад я не забегала. И сейчас мой взгляд остановился на самом вредном из моих растений цветке, который  все семь лет то желтел, то болел, то сбрасывал листву посреди лета. Даже названия цветка никто не знал. И что я сейчас вижу? Среди листьев пыжился сочный бутон неизвестного доселе цветка – да ты ж мой красавец! А может, это знак одобрения сверху, такой вот привет от моего крестника – Юрия Александровича Вербова, доблестного защитника буквы «Ё»? Ясно, что совпадение, но всё равно – спа-си-бо.

Неизбежное время потерь.
Время никого не любит и никого не ненавидит, время ко всем равнодушно – оно уносит всех*.

                Записано 5 июня 2014 года
                в родительскую субботу перед Троицей
_______________________________________
* афоризмы древнего мира


                А МУЗЫКА ЗВУЧИТ

ТИХОНЕНКО Олег Григорьевич пришел в журнал «ВИКТОРИЯ» в 2005 году. Скажу прямо, что у меня сложилось достаточно двоякое первое впечатление об этом мужчине. И о каком мужчине! Двухметровый, ширококостный, бородатый, улыбчивый красавец, в руках которого гитара выглядела больше похожей на скрипку. Встречаясь с ним на литературных гостиных, он виделся мне человеком открытым, тонко чувствующим настроение других людей. Олег Григорьевич умело выражал свои чувства: от возвышенных интонаций до тонкой иронии. А когда брал в руки гитару, то мог мгновенно увлечь людей за собой в музыкальное путешествие. Если бы наши гостиные не были ограничены по времени, то он готов был петь всегда и много, потому как много писал и жаждал быть услышанным. Эмоциональный и артистичный, приоритетный и желанный, в чём-то даже аристократичный, сразу же занял своё место в сердцах женской половины журнала. Не могу сказать, что причина в его таланте. Он был разведён, а свобода всегда привлекала. Таким Тихоненко был на публике.
В редакцию же приходил ко мне совсем другой Тихоненко – тихий и маленький человек огромного роста. И чем больше мы проводили время один на один в работе, тем заметнее было, как ему с трудом даётся внутреннее равновесие. Меня удивляли полу-женское переживание им неудач, излишний драматизм и ранимое самолюбие. Олег Григорьевич усиленно скрывал своё одиночество, но тем заметнее оно становилось. Уже седой мужчина, живущий без любимой женщины и друзей, казался мне каннибалом самого себя. Его недоверчивость и поиск подвоха не раз  отторгали меня, и я «убегала» от него, вернее, пряталась за чередой дел. Он же рассчитывал на корректное и вежливое отношение к себе, как и каждый приходящий автор. Но и где было взять на всех время и манеры? Конечно, как главный редактор, поначалу я была излишне категорична в суждениях и выводах, а надо было искать компромисс. Журнал научил меня работать над собой, преодолевая в себе нежелание, считаться с людьми и повседневными делами, в том числе домашними. Я дорожила семьёй, понимая, что семью не заменит ни что.
Когда пишешь сам – это одно, а когда работаешь с пишущими – это совсем другое. Творческие люди – это особенные люди. Не любят они, когда их прерывают или торопят, долго помнят совсем пустяковые обиды, особо касающиеся их творчества. Как есть выражение: писатель простит вам всё, кроме опечатки. Гении и таланты – неудобные для общества люди. В «минуты славы» некоторых авторов мне всегда помогал литературный редактор журнала – Игорь Владимирович Егоров, который старался терпеливо объяснить мне мотивы поведения людей. Егорова я вообще считала за ангела проекта, потому как он свято верил в неограниченные возможности и способности человека. И когда он спускался в подвал редакции, мне казалось, что вместе с верхней одеждой он ненадолго вешал в шкаф и свои крылья. Все призывы к действию всегда находили в лице Игоря содействие. Мне, прирождённому организатору и практику, был просто необходим идейный божок. Не совпадал только скоростной режим, я вечно «неслась», он же – медлил. Говорят: торопливость задерживает. Не поспоришь, и всё же время я ценила. Бывало, когда от редактора своего я ждала конкретного результата, а он? Красиво живописует все возникающие сложности. Но со временем мы вооружились ответственностью, и у нас получился весьма не слабый тандем.  Наш корректор, Юрий Александрович Вербов  чуть зло шутил в сторону нас, типа:
Ницше и мать Тереза, он – сумасшедший, она – блаженная.
Мы иногда были согласны с корректором, потому как вытащить такой проект в свет было порой сродни сумасшествию. Нас с Егоровым интересовало в первую очередь содержание журнала, ради которого он сутками искал авторов, положительно обогащающих «ВИКТОРИЮ», я же решала задачи, приводящие к конкретному результату – тиражу.
 Безотказного Игоря атаковали музыканты города, и он пришел ко мне с челобитной по изданию в журнале нот. С нотами я была не в ладу и на большее, чем на-ля-ля-кать мелодию на магнитофон была не способна, потому мои песни продолжали оставаться стихами. Понимая всю важность музыкальных публикаций, я всё же сопротивлялась, зная, что для этого нужен музыкальный редактор – профессионал своего дела. Да, я была не согласна, что песни сегодня «воруют», и во всём городе нет  защиты авторских прав. Согласилась, продолжая задавать себе вопрос, насколько это реально?  Первый опыт с редактором оказался неудачен. Возможно, будь я – Аллой Пугачевой, то смогла бы платить такие деньги, которых хотел «музыковед». Но я была Мариной Коваленко, с еле выживающим финансированием от тиража до тиража.
В этот, уже с утра незадавшийся день, и пришел в редакцию Тихоненко, который уже третий раз забирал и приносил назад свой материал для очередного номера. Вся редакция еще продолжала обсуждать недавний музыкобред музыковеда, посланного мной – далеко. Олег Григорьевич скромно ожидавший, когда все «остыну», вдруг, нескромно предложил себя на место музыкального редактора. Этого никто от него не ожидал, и все в редакции замолчали. Ситуацию спас как всегда ангел Егоров, не умеющий отказывать людям вообще. Тихоненко был принят. 
В журнале появилась новая рубрика – «Музыкальное настроение». С началом работы рубрики и случилось главное: Олег Григорьевич, вдруг, нашел и открыл себя, как Колумб Америку! Соединив в себе два отдельно проживающих Тихоненко, он превратился не только в отличного музыкального редактора, но и в собеседника с животворящей харизмой. Он откровенно благодарил нас за спасение своего таланта. Да с каждым может случится творческий кризис. Лишь бы не затянулся. Это как «сонная болезнь», когда в отсутствии красоты и глубины страдающая душа засыпает. А что такое кризис и как из него выйти?  Кризис – это когда тебе ничего не хочется, и ты начинаешь хотеть чего-то хотеть. В нашем случае, видимо, случилось чудо – Олег Григорьевич наконец-то начал делать то, что мечтал делать. Мы все были счастливы за него и вместе с ним, спасибо, Господи.
Чудеса продолжались: рядом с музыкальным редактором все поэты начинали петь. А позже запели даже те, кто писал прозу. Литературные гостиные превратились в концерты. Идёшь на работу в редакционный подвал – а музыка звучит! Пробные концерты мы с Олегом Тихоненко вырастили до городского фестиваля «Мосты любви», лауреатами которого стали многие талантливые поэты и музыканты Омска. Наши, поначалу натянутые отношения, перешли сразу в дружбу, минуя сотрудничество. Ведь каждый из нас делал в издании журнала «ВИКТОРИЯ» свой более чем максимум, потому как делал любимое дело.
И это всех  у л ы б а л о!..

Мой переезд в Питер никак не отразился на нашей дружбе, которая становилась глубже, и тем интереснее обоим. Звонить – дорого, потому мы вели постоянную переписку, начиная с обсуждения новостей в мире творчества, заканчивая рассуждениями о мире вообще. Частенько шутили на тему нашего знакомства, пытаясь вспомнить, о чём и зачем мы когда-то «боролись». Расстояние сблизило нас как никогда. Все годы, обмениваясь творчеством, мы получали друг от друга честную обратную связь, которая помогала нам быть в здоровом тонусе. Конечно, грустили о сухости энергий электронных почт инета. Разве переписка могла заменить живое общение? Надеялись на встречу, которой уже пора бы произойти, ведь прошло шесть лет. Но когда мне было творчески невмоготу от одиночества в духовной столице, я звонила Тихоненко. И не за словами утешения. Он знал меня наизусть, потому сразу начинал петь или просто играть на гитаре, что было лучшим лекарством.
В ноябре 2012 года, буквально перед приездом в Омск, меня опять скрутило несоответствием своего места в Питере. В поиске моральной поддержки я позвонила Олегу Григорьевичу, обрушив на него всю горечь событий, связанных с потерей себя.  Желаемой музыки в ответ не прозвучало. После некоторой паузы, он заговорил: «Коваленко, ты сама не слышишь, что говоришь. Никогда не поверю, что ты поехала в Санкт-Петербург за собой, а теперь говоришь, что уехала от себя. Какое любимое дело ты здесь оставила? Работу в журнале по 24 часа в сутки за копейки без трудовой, об этом страдаешь? Мать Тереза ты наша…». Всхлипывая, я пыталась ему возразить, но он жестко продолжил: «Я тебя выслушал, теперь ты меня послушай. Все известные нам с тобой люди Омска – поэты, писатели, художники, музыканты, когда бы и где не собирались, всегда говорят о тебе, как о Мюнхгаузене женского рода. Начинают некоторые гении блефовать, что их якобы приглашают работать в Москву, в Петербург, а они…не знают, ехать или нет. А я знаю, кого приглашают – те сразу уезжают. Что здесь делать-то? Всегда в пример приводим тебя: уехала с маленькими детьми и не побоялась, и устроиться смогла. Работаешь – в Царском Селе! Половина России мечтает хоть одним глазком увидеть то, что ты видишь каждый день. Третье образование получаешь. О чем ты, какая потеря себя? И не вздумай, Коваленко, кому-нибудь еще об этом сказать, оставь людям надежду, что хоть кто-то…чего-то…добился. Прощай».

Через месяц мы с семьёй приехали в Омск. Родные, друзья и знакомые – встречи, встречи и встречи!.. Работа в редакции над изданием моей книги заметно сокращала время отпуска. Но каждый свой день я думала о Тихоненко, вспоминая наш последний разговор. Хотела поблагодарить его за участие в создании книги, но не знала, захочет ли встретиться, потому, как за всё это время он не написал мне ни строчки. Мне было невыносимо стыдно за свою минутную слабость, и за малодушие, как и за заниженную оценку достигнутого нами за шесть лет в столице. Сказанные Олегом Григорьевичем слова были услышаны мной, и я пересмотрела некоторые из своих заблуждений. Но мужества для встречи с ним мне не хватило, и я решила отложить это на потом.
Через полгода он умер. Музыку не звучит, когда не дышишь. 

Не рассчитывай на завтрашний день, пока он не наступил, ибо никто не знает, какие беды этот день принесёт.*
                21.06.2014г.
_______________________________________
* афоризмы древнего мира



            РОДИТЕЛИ МОИХ ДЕЛ

                Было туго. Кликнул друга.
                Ждал с рассвета до ночи…
                Донесла хмельная вьюга
                встречный крик о помощи.
                =Аркадий Кутилов=

КУТИЛОВА Аркадия (Адия) я знала четыре часа.
Первое, что я сказала в ноябре 1982 года, выходя из вагона поезда: «Здравствуй, Омск, я приехала!», - казалось единственной реальностью происходящего. Да, я приехала. Причин моей ссылки было две. Первая – направление работать на завод «Пластических масс», дабы отдать долг министерству образования СССР за полученный диплом химика-технолога. Вторая – продлить династию химиков-технологов, дабы отдать долг семье. Что касалось семьи, то это был, действительно, долг, навязанный мне по части идей вечным химиком-технологом – моей мамой, а по территориальной части долга – моим отцом, родившимся в Таре Омской области. Родителям казалось, что это и есть настоящая судьба, мне же виделось будущее сущей инквизицией. Не желая спорить с государством и семьёй, но и чтобы не выглядеть полной марионеткой своей ссылки, я более склонялась к третьей незаявленной причине моего появления в Омске: разлука с любимым человеком на родине в Башкирии, произошедшая накануне защиты моей дипломной работы. И потому спрятаться от самой себя в далёкой Сибири  было бы как раз подходящим: «Не ищите её, она уехала в Сибирь!» Таким мне виделся  финал моей драмы, хотя бы звучало. Как говорится, уж если повеситься, то на красивом дереве. Так случился мой первый день в чужом городе Омске. Радовало одно – это был минус один день из трёх предстоящих лет отработки долгов.
 Последующие дни погрузили меня в решение бытовых проблем по устройству на новом месте. Общежитие завода находилось на малозастроенном левом берегу Иртыша по улице Лукашевича, уходящей вдаль к каким-то редким застройкам. Трамвайное кольцо прямо напротив двух пятиэтажных общежитий – мужского, и женского, и трёх девятиэтажных домов, построенных для заводчан. Наша остановка была последней в маршруте, потому считать, что город заканчивался именно на нас, было очевидно. За общежитиями виднелись еще пара домов в девять этажей ростом, школа и спортивное поле, на котором кое-где торчали цветные флажки, оставшиеся, видимо после недавних соревнований. За полем раскинулись необозримые глазом заросли камышей, уходящие чуть ли не за горизонт. А хозяйствовавший камышами ветер волнообразно раскачивал своё желто-зелёное море, поднимая из него перепуганных диких уток, которые единично или целыми стаями взлетали, долго кружась над своей малой родиной. Но утки утками, а вот комары-то были что надо. Они ничем не отличались от комаров, которых я видела до приезда в Омск, кроме одного – своим безумным количеством.
Омск, вернее то, что я успела увидеть, напугал меня, и я уже не пленилась ролью жен декабристов. Но чем-то мы с Омском были похожи.  Моя ссылка, перешедшая в равнодушие, самое страшное из существующих для меня качеств, началась многим ранее приезда сюда. Первым ссыльным пунктом оказалось получение образования: это когда девочку, пишущую стихи с пяти лет и говорящую рифмой, семья отправляет учиться на химика-технолога, оправдывая сие действо продолжением заводской династии и тем, что поэт – это не профессия. Вчерашний день рождает завтрашний. Общежитие на одном конце города, а на другом конце города и трамвайного маршрута, как следствие продолжения ссыльных пунктов – завод. Химический, современный, пахнувший синтетическими смолами,  и … чужой!.. На заводе я почувствовала себя Маугли с непроходимыми джунглями обид в душе. Мы не были с ним одной крови. Меня окружали прекрасные, открытые, увлеченные своим делом люди, запускающие установку за установкой технологических линий. А «эврика!» их горящих глаз, когда они что-то меняли и писали бесконечные рационализаторские предложения руководству, вообще сражала меня. Представить себя среди них со своими стихами о любви? Так я стала белой вороной. Талант мой годился лишь для поздравительных стихов именинникам. Грустно, когда тебя «подают» между оливье и пельменями. И я перестала писать. По той же причине не стала поступать в литературный институт на заочное, о чём потом жалела всю жизнь.  Даже сегодня после 30-ти лет мне стыдно вспоминать, каким скверным химиком-технологом я была. Ничего из того, что мне было дорого раньше не осталось, кроме того, как считать дни своей заводской «тюрьмы», в которую приходила добровольно.
Всегда общительная, многоречивая, я тонула в омском одиночестве, часами слоняясь вдоль кромки камышей до берега Иртыша и обратно. Так бы может и «отходила» свой срок, но в соседнюю комнату по общежитию заселилась девчонка, представившаяся всем Марусей – творческая и романтическая натура. Она, заглянув в мою душу и требуя стихов до утра,  спасла меня от механической жизни. И вот уже завод не так и плох, нашелся  понимающий человечек, отправивший меня сначала со стихами на заводскую сцену, а еще позже – в литературное объединение Омска, сокращенно называемое в городе ЛИТО.
 Предвкушая встречу с омскими литературными светилами, я влетела туда на крыльях надежды. Строгая комиссия чуть охладила мой порыв, предложив мне «выдохнуть» перед началом действа. Жадно глотая воздух творческой атмосферы, и полностью растворяясь в ней, я вышла с тетрадью стихов на «суд». Пробку ожидания вышибло и, боясь, что меня остановят,  выпалила стихов десять подряд вместо двух заявленных. Резко закончив, замолчала. Все молчали тоже и возникшая тишина давила. Но лучше бы я не услышала того, что услышала. Члены комиссии много говорили про стиль, рифмы, ямбы и!.. Женщина, которую назвали Татьяной Николаевной, привстала спросить – кем я работаю? И на мой ответ, объявила приговор: «Надо кому-то и на заводе работать, не всем же стихи писать». Меня надо было видеть! Метнувшись к дверям, я вспомнила про свою тетрадь на столе и вернулась, без какого-либо отчаяния в голосе сказав: «Буду продолжать писать сама, буду печататься, и людям буду помогать печататься!». Каким людям? О чём я тогда? Но была такова.
Сбегая по лестнице вниз, я ревела во весь голос. Кто помнит из женщин тушь для ресниц тех времён? Кусочек выкрашенного в чёрный цвет мыла в картонной коробочке за шесть рублей – красота до первой слезы! Так вот, эта тушь текла по моему лицу черными реками и, ничего не видя перед собой, я налетела на какого-то человека. Он ловко подхватил меня, прижав к стене, чтобы узнать, кто у меня умер. Я, вырываясь, ответила: «Умер поэт». Незнакомец охнул и потащил меня к какой-то двери. Глаза мне щипало настолько, что было уже всё равно. Очнулась от шока, когда в лицо мне брызнули холодной водой из крана. Но, выпалив запал чуть ранее, сопротивляться уже не могла, давая незнакомцу спокойно себя умыть над раковиной, как выяснилось позже, мужского туалета. Платка у него не оказалось и он наотмашь вытер меня рукой. В этот момент я почувствовала весомый запах алкоголя и посмотрела на спасителя. Передо мной стоял мужчина лет пятидесяти в засаленной куртке. Из-под его кепки торчали давно не стриженые и грязные волосы. Кто-о-о это? Кивнув ему в знак благодарности, и не желая больше ни минуты находиться в «храме литературы», я направилась в сторону выхода. Незнакомец пошел за мной.
Холодный вечер потушил мой пожар и, когда отлегло, я повернулась к мужчине спросить спичек, чтобы закурить. Увидев в моих руках нераспечатанную пачку «Аэрофлота», он сразу оживился, спросив сигарету, и предложил проводить меня до остановки. Мне было всё равно. Но, достав зеркальце и увидев своё красное лицо, я решила не садиться в троллейбус, а пройти одну остановку пешком, чтобы окончательно прийти в себя. В этот момент незнакомец спросил, что же сегодня случилось, и меня опять прорвало. Я, не глядя на собеседника,  драматически рассказывала про разлуку с любимым, свою ссылку, «тупое» ЛИТО. После чего читала стихи, не замечая, что мы прошли уже пару остановок. Он чему-то удивлялся, потом смеялся, переспрашивал, но, выругавшись на членов ЛИТО, получил моё окончательное расположение. Его заметно волновали мои сигареты, которые я носила с собой, скорее всего из-за моды. Когда же я вручила их спасителю, чтобы постоянно не доставать их для него, он начал рассказывать мне про каких-то омских литераторов, фамилии коих мне ни о чём тогда не говорили. После чего он начал читать свои стихи, и это было нечто! Казалось, что его также, как меня, выбросило на слушателя и что под шквалом энергии его слов меня просто расплющит. Недавнее падение в ЛИТО улетучилось без следа. Незнакомец был настолько неутомим в своём ораторском мастерстве, что возникновение даже малейшей мысли, о чём-либо было невозможным. Глубина и простота его слов сразили меня. Кое-что из сказанного я тогда не понимала, но слушала незнакомца, открыв рот. Мы дышали с ним в унисон одним воздухом, одними всплесками. Наша встреча не иначе, как свыше. Я мгновенно влюбилась в его живые порывы речи и в интонацию голоса, приводящие меня в дрожь. Мы останавливались под фонарями, чтобы он смог прочитать слова с каких-то помятых бумажек. Это напоминало мне световой портал, по которому мы вот-вот перенесёмся в другое измерение. Как мне это знакомо – последние стихи всегда важнее!
Не замечая времени и расстояния, мы пришли на остановку «Главпочтамп», где я, увидев табло с городскими часами, ахнула. У меня через полчаса закроют общежитие до утра, а я еще на правом берегу!? Уловив моё негодование и узнав причину, незнакомец успокаивающе кивнул на виднеющийся вдали троллейбус. В этот момент я спохватилась о том, что мы провели вместе четыре часа, так и не познакомившись. И, рассмеявшись, сказала:
- Я – Марина.
- Я – Магнит, - ответил незнакомец.
- Это что, как Ленин, Сталин что ли? Почему, Магнит-то, псевдоним такой? – не унималась я, думая, что он так шутит.
- Потому. Сегодня я – Магнит, а потом ты будешь Магнит, вот увидишь.
- Да ну, скажешь тоже … давай … пока, - крикнула я на прощанье с подножки троллейбуса и исчезла в темноте.

Левый берег Иртыша провалился в темноту ночи и только иногда по дороге  навстречу выскакивали такси с зелёным глазом в углу стекла, что значило – «свободен». Но мысленно я еще оставалась на правом берегу, объятая творческим потоком-током встречи с подвыпившим незнакомым мужчиной, с которым мы наперебой читали друг другу стихи четыре часа подряд! Это был мой самый лучший вечер в Омске. И Омск с этого дня навсегда перестал мне казаться ссыльным и чужим городом. Подбежав к общежитию тика-в-тику и чуть не столкнув у дверей гремящую ключами вахтёршу по прозвищу «Беломорша», я торжественно влетела на четвёртый этаж, словно повозка моей судьбы прицепилась сегодня к звезде. Надо же придумать такое – Магнит, да пусть хоть Метеорит. Самое главное – быть понятой, какое счастье!..
Встречей жила и помнила долго, но своего поэта я больше не встречала. Мечтала, надеялась, но как можно в полуторамиллионном городе найти человека, которого даже не знаешь по имени. Со временем это стало казаться чуть ли не игрой воображения, или добрым мифом. Или Божьим промыслом, чтобы я в тот непростой вечер после ЛИТО «дров не наломала».  И, когда я уже перестала вспоминать эту историю, судьба (по имени Саша Бекишев и Отто Домме) свела меня с Геннадием Павловичем Великосельским, который был неизлечимо «болен» поэтом Аркадием Кутиловым, недавно погибшим его другом. Человеком я была понимающим и предложила свою помощь, имея печатающую машинку в цехе. Мы,  неравнодушные, собирались по ночам в подвале хранилища музея, чтобы разбирать черновики «запрещённого» тогда Кутилова. И читали-читали-читали стихи его до утра! Великие «подпольщики», сама себе завидую, что это было со мной.
В одну из встреч Геннадий Павлович принёс нам две черно-белых фотографии своего друга Аркадия. И вот тогда-то, оцепенев, я схватила фотографию человека, стихи которого в шесть закладок через копирку печатала на машинке вот уже несколько месяцев подряд, не зная, что это ОН! Мне казалась знакомой энергия этих стихов, но чтобы так? Не понимая происходящего, Великосельский потянул фотографию у меня из рук. На что я только судорожно шептала: «Магнит? Магнит! Магнит…». После чего, не объясняясь, собралась  и ушла. Я брела по ночному городу, и мне никак не удавалось понять, как же такое совпадение возможно? И почему я ни разу не слышала раньше, что Аркадий – это и есть Магнит? Но я была безмерно счастлива и ни с кем не хотела пока этого делить.
Время спустя я поведала свою тайну одному из «подпольщиков» творчества Кутилова, чем вызвала ревностное несогласие и даже некое осуждение, что примазываюсь к славе поэта. Обыватель, да будет Бог судья. Но уже тридцать лет я живу нашей встречей с Кутиловым, и никто никогда не сможет забрать у меня эти четыре часа. Всего четыре часа?.. Целых четыре часа!
Жизнь ломала меня, и в те моменты, когда я становилась продуктовым мешком, ходящим по маршруту: холодильник-унитаз, то сразу же бежала в «Кутиловщину» лечится, читая и перечитывая его «Долгожителя»:

170 лет, он в ауле скрипел…
               А было при нём и явлений и дел…
               …
               …И Ленин при нём, и Гагарин – при нём…
               А старый балбес  и не ведал о том.

 Аркадий продолжал меня держать в здоровом напряжение все годы. Ведь «…дали жизнь. Сказали: на! Да чтоб звенела, как струна!..». Пропитанная стихами Кутилова насквозь, смонтированная им каждый раз заново, я жила, словно сросшаяся с ним всеми черновиками своих дней. Возможно, это и привело меня к созданию омского проекта «ВИКТОРИЯ» - народного журнала о духовном здоровье. При этом, не имея литературного образования, издательского опыта, соответствующей команды и средств. Кто делал такую работу, знает, сколько в издательском ремесле требуется времени, а главное – сил. И ведь получилось, и продолжало получаться девятнадцать тиражей подряд. Только вот я не получалась...
Издавая девятнадцатый по счету выпуск «ВИКТОРИИ», своего любимого детища, принесшего мне столько радости и друзей, я словно споткнулась. Прошли мои времена, когда всё делалось на одном дыхании и, чтобы не навредить делу, я передала журнал Людмиле Генераловой. Уверенная в том, что ей обязательно помогут мои извечные помощники, редакторы журнала – Игорь Егоров и Евгений Асташкин, которым я доверяла, как себе.  Девятнадцать тысяч экземпляров подарено нами миру. Могла ли об этом мечтать? Казалось бы, что еще надо: мечта сбылась и материализовалась, журнал сам заговорил о себе и его заметили в России. Не заметили в Омске, так на это и не было изначального расчёта. Если ОНИ в своё время Аркадия Кутилова  «не заметили», что уж говорить про народный журнал. Одержимость проектом стала проходить, уступая место усталости от ежедневного вымаливания, (звучит, как – выманивания), денег на издание очередного тиража. Как следствие – внутренний раздрай. Возможно,  изначально завысив планку проекта, я не сумела вложить в него пульс времени, духовное врачевание. Не получив желаемого, и, чтобы не  врать себе и другим – я оставила проект, собравшись за один день, уехала в Питер.
Сказать, что у журнала «ВИКТОРИЯ» не было результатов – стыдно!
Первая, взятая журналом высота (и моя заветная мечта), – это возможность в каждом выпуске издавать произведения нашего Кутилова! В первых восемнадцати выпусках подряд мы дарили его силу читателям!..  Вторая высота – завещание омского Джека Лондона – Виктора Петровича Рожкова – по изданию его романа-легенды «Паруса на горизонте». Слава Богу, смогли. И как  смогли, сделав это специальным выпуском, приуроченным к 290-летию Омска! Городу, в котором живут такие люди можно только позавидовать. Третья высота – сотрудничество с академиком и выдающимся хирургом России Фёдором Григорьевичем Угловым и публикации его обращений за отрезвление нации. Четвёртая, пятая, десятая – это открывать для читателя новые имена тех, многие из которых до «ВИКТОРИИ» писали «в стол» и годами ждали возможности. А радость за их первые публикации ничуть не меньшая радости, когда спустя годы их принимали в Союзы писателей, в Союзы журналистов, в союзы … союзов! Чего сама, к сожалению, не удостоена потому как, вычленяя мечты других, себя на членство не тащила, или таланта не хватило. Бог весть… 
Если кто в моих словах услышал ожидание чего-то для себя, то спешу сказать вам из первых уст – нет! Всё своё время я посвящала журналу «ВИКТОРИЯ», была счастлива проектом и благодарна каждому автору. Даже после восьми лет жизни в Питере самыми живыми воспоминаниями остаются времена в редакции, когда в редкие незагруженные часы удавалось устроить торжественные читки понравившихся нам произведений. Это были незабываемые моменты самых трогательных моих путешествий из маленького подвала редакции к небесам творчества Аркадия Кутилова, Беллы Ахмадулиной, Булата Окуджавы, Веры Кондратович-Сидоровой, Юрия Воробьёва, Тимофея Белозёрова, Марии Петровых и до бесконечности. И поверьте, все те, кого мы читали с листа – словно были рядом. Такие восхождения уже бывали со мной два с лишним десятка лет назад в подвальном хранилище музея, когда Великосельский читал нам черновики Кутилова, собранные впоследствии в книгу. Трудно поверить, сколько всего высокого хранили омские подвалы.

Читаю сегодня  приглашение из омского музея им. Ф.М. Достоевкого на участие в проекте «КУТИЛОВ-А-МАГНИТ», где необходимым условием является ссылка в тексте на фразу поэта. И плачу от счастья, что ВРЕМЯ Кутилова ПРИШЛО. Время Кутилова, в которое так свято верил Геннадий Павлович Великосельский, не доживший до этого дня. И что, как не святая вера Великосельского, заразила многих людей вирусом Кутилова навсегда. Фраза поэта, да какая фраза? Если сердце, с юности  сплошь засеянное энергией слов Магнита, продолжает давать мне урожаи мыслей, поступков, дел вот уже тридцать лет. Дай Бог каждому поэту таких почитателей! В моих чувствах нет и грамма идолопоклонничества, просто Кутилов – мой человек. Я не могу перестать читать его, петь его. Мне близки песни Жанны Бичевской на слова Кутилова не менее, чем сказанные ею слова о нём: «Кутилова нельзя петь, его думать надо». Вот и мне надо его думать, и потому единственная книга, которую я забрала с собой из Омска в Питер, это – «Скелет звезды» Кутилова. В конце концов, у каждого своя библия.
Посмертная коронация гениев мне чужда. И я всегда кричала: «Давайте строить памятники при жизни!», собираясь в Москву на строительство памятника барону Мюнхгаузену в 2004 году. Никто, кроме нас самих, не вытащит нас из болота. Сегодня в 2014 году я думаю так же, как и десять лет назад: «Давайте строить памятники при жизни!». Всегда считала честью помогать творческим людям – пусть они пишут, ведь только это останется после нас. Я сейчас говорю про всех живых. И про тех, с кем работала в журнале «ВИКТОРИЯ», КТО уже УШЕЛ…
Низкий поклон вам, организаторы омского проекта «КУТИЛОВ-А-МАГНИТ».  Вы делаете историю. Наконец-то, мы все дождались – виват, Магнит, сбылись твои слова:

Живу тревожным ожиданьем,
бессонно ямбами звеня…
Мой триумфальный день настанет:
Москва придумает меня!

Аркадий Кутилов, Вера Кондратович-Сидорова, Фёдор Углов, Тимофей Белозёров, Юрий Воробьёв, Виктор Рожков, Василий Шицко, Альберт Деев, Юрий Вербов, Геннадий Великосельский,  Олег Тихоненко – ВЫ РОДНИКИ ЗЕМЛИ Сибирской и родители многих моих дел. Благодарю вас….

Вечность ничего не отнимает у нас, кроме того, что дала.
               
                30 мая 2014 г