Тайна Феофана Книга вторая, Глава 20

Глава 20. Исповедь в монастыре. Предательство?..
13 апреля 2002 г., суббота. В монастыре Святого Козьмы и Дамиана я разговариваю с настоятелем храма. На душе у меня боль, и я решился рассказать её священнику.
-Батюшка, я прошу вас выслушать мой рассказ. Меня мучает воспоминание о том дне. И часто вспоминаю эти события…
-О чем ты говоришь, сын мой?
-Я предал когда-то, предал свою мать…
-Расскажи мне, - сказал настоятель. Я достал из кармана исписанные листочки и протянул батюшке. Сколько раз я их перечитывал и всегда плакал. Но в этот раз я должен рассказать всё сам.  И во время моего повествования слезы медленно стекали по моим щекам. А батюшка слушал, ни разу не перебив…
Я боялся идти в больницу… Но шел…
Второй этаж, закрытая дверь. Постучал - открыла молодая, в чистеньком белом халатике девушка. И показала мне звонок - стук могли не услышать. Сестра впустила меня и оставила у входа.
Но не испугал меня мрачный вид больницы, не испугал меня удручающий вид старых людей. Не подействовало на меня, когда, стоя в метре от меня, описалась старушка, а какой-то бодрый старик вытер пол и поменял ей трусы.
Спросил Христенко Любовь Фроловну. Сестра ушла в дальний конец коридора и вскоре позвала меня. Последняя палата, предпоследняя дверь направо. Женщина в голубой стандартной куртке из х/б. Ее звали Татьяна Яковлевна - она "отвечает" за эту палату. Что-то вроде менеджера.
Она провела меня  к маме.
Моя мама сидела на кровати. На ней была чужая одежда. Моя мама совсем маленькая, худенькая, старенькая. Волосы подстрижены очень коротко - все белые. А ногти давно не стрижены - дома я это делал тоже редко.
Она меня узнала сразу. "Саша". Женщина рассказывала о моей маме: якобы, у нее в психике ухудшения, что ее связывают иногда, чтобы она уснула.
Я принес яблоки, помидоры, огурцы, печенье, принес одежду. Все это было ерунда. И совсем не страшно. Я боялся этой обстановки, но уже привыкал. Позднее понял, что мало чего достанется маме из того, что я принес. Но мне было не жаль.
Татьяна Яковлевна помыла яблоки и принесла на тарелке из нержавейки, с кусочками серого хлеба. Моя мама очень любит серый хлеб. Дал маме печенье "Хрустик с маком". Мама ела… Ей было нелегко кушать - зубов почти не осталось.
Женщина стояла рядом, как будто боялась чего-то. Сказала, что надо хотя бы полкило сахара и лекарства, а потом объяснила, где ближайший магазин.
Я сходил в магазин, купил 2 кило сахару, но нужного лекарства в ближайшей аптеке не оказалось.
Когда я вернулся, то одежду уже унесли, и все, что я принес, тоже - "на хранение в холодильник"
Женщина сказала, что сахара много. Но она заберет домой, чтобы сохранить, а потом будет маме приносить. Я согласился.
Мама жевала яблоки и хлеб. Понравилось ей печенье. Пачку с «крекером»  и фрукты унесли сразу - я не протестовал. Все это мелко и неважно.
Моя мама, когда я уходил в магазин и когда врач её спросила, не смогла меня правильно назвать - "мужчина, который работает".
Но я знал, я точно знал, что мама меня узнала.
Мама с трудом и чаще неправильно отвечала на вопросы. И называла меня своим мужем. Один раз она мне ответила, что меня зовут Александр Трофимович (имя мое, а отчество отца).  Но позднее ответила точно: Александр Владимирович Христенко. Она жевала с трудом мои гостинцы, а я на неё смотрел. Бедная моя мама.  Потом она решила спрятать тарелку. Но я достал ее из-под привезенных мной газет. Мама с трудом читала заголовки, когда ее просили об этом врач и эта женщина.
Мама всё жевала яблоки, хлеб и печенье.
Разговора никакого не клеилось. Я иногда спрашивал, а она отвечала невпопад, не расслышав вопроса. В то время мне было спокойно на душе. К маме обращались как  к младенцу, и она так же отвечала.
Она не могла назвать нашу улицу Цветочную и Слободскую, но когда я называл, то видел - она помнит.  Для нее это не пустой звук.
Она также легко вспомнила Свету,  Артура: "наша Света?", "наш Артур?". Я точно знал, что она осознает, о ком идет речь.
Я просидел с ней не меньше часа.
Страшное началось потом.
Я спросил у мамы, начинать ли мне новое дело, думал, её устами сейчас говорит бог. Она сказала, что надо отдохнуть.
Я уже собирался уходить. Спросил у неё разрешения. Мама сказала, что я еще не уйду.
В этот момент она изменилась, как будто проснулась.
Я говорил, что мне пора уходить, что опоздаю на автобус. Мама, моя милая мама… Она не знала, как меня остановить. Она не могла найти слов. Но я видел, что она старается меня не отпустить. Она просила меня приходить каждый день.  А мне становилось все больнее.
Я встал, чтобы уйти, и она пошла меня провожать до двери. Я вел её за руку. Мы дошли до двери. И я понял - она собирается уйти со мной. Я с ней вернулся назад. Опять присел. Внутри что-то страшное. А как плохо ей! Я понимал и видел: ей не хочется, чтобы я ушел.
Я ее просил, чтобы она меня отпустила.
А она хотела, чтобы я  не уходил - "еще две минуты".
Один раз я встал и решил уйти, но мама пошла за мной - она упала. Я посадил ее опять на кровать - простыня на грязном матрасе и подушка с наволочкой. Всё серое и с заплатами. Она сказала: "Ты не волнуйся, я не ударилась". И стала спрашивать, не ушибся ли я.
Мама не плакала. Она смотрела на меня, как смотрит ребенок, бессильный повлиять на взрослых. Она не просила, чтобы я её забрал с собой. Она просто смотрела на меня. И даже улыбалась. Она до последней минуты жизни надеялась, что я приду к ней, что она будет вместе со мной. Я - трус и предатель. Эгоистично благодарил бога, что мама не плачет.
Наверно, когда я ушел, мама плакала, скрывая свою боль от чужих людей, которые рядом вместо родных. А её за беззаветную любовь к сыну, за огромное желание ЖИТЬ привязали к кровати - «чтобы уснула».
Когда она уже поняла, что я не останусь, она мне сказала: "Сашенька, ты у меня самый дорогой человек. Видишь, какие мы несчастные. Я готова сделать так, как тебе нужно, чтобы тебе было лучше"
Все-таки я ушел…
Мама сидела на кровати, беззащитная и беспомощная, маленькая старушка. Она ничем не могла мне помешать, никак не могла остановить. Она не плакала, она сильнее меня, хотя беззащитнее. И даже в этот момент она думала не о себе.
Она сказала, а голос был по-матерински нежный, добрый: "Ну, раз тебе надо идти - иди. Я желаю тебе счастья и удачи". Я видел, что она просто понимает свою беспомощность. Понимает, что ей не дадут уйти со мной, что она не сможет задержать меня. Ей даже не позволят встать с кровати - только в туалет. Я уйду. А она должна остаться - ОДНА!
Моя бедная, несчастливая мама. Она просто должна остаться - так решили за нее. И она бессильна это изменить. Ее сын, ее родной, любимый, самый близкий человек уходит. Уходит, может быть, навсегда… Она покорно смирилась: значит, так надо. Но она очень хотела жить. Очень хотела быть с родным сыночком. И это последняя встреча. Ей больше не увидеть его. Её опять привяжут к кровати, чтобы не мешала этим чужим ей людям.
Она сидела на кровати и желала мне счастья.  А я уходил, оставляя ее одну. Маленькую, старенькую, беззащитную, бессильную и несчастную старушку. Так жалко выглядели синяки на ее руках и ногах. И я мог её забрать домой. Мог, но ушел. И мама, моя любимая мама, которая отдала мне всё, умрёт, привязанная к кровати. Тихо и мирно, никому не мешая… И никто не склонится к ней в последнюю минуту. И то, что её больше нет, эти чужие люди заметят только на следующий день. И никто не сможет понять, как ей хотелось быть рядом с родным человеком.
Я молча плакал. Глаза переполнились слезами. Но я плакал молча.
Я ушел и попрощался с медсестрой, собрав в кулак свой голос.
А потом шел по аллее и по тротуару и скулил как собака. На правой щеке никак не высыхала слеза. А глаза покрыты пеленой. Как мне было на все вокруг наплевать. Я знал, что вечером ее свяжут, чтобы не мешала никому и уснула, если не смирится со своим горем, со своим несчастьем. А больше ей ничего не дано теперь в этой жизни. Ей не позволено и сына своего видеть, ей даже не позволено увидеть небо в облаках и солнце. Ей уже никогда не выйти из этих стен, не вдохнуть свежего, не пахнущего лекарствами и чужими запахами воздуха. Её даже не выпустят прогуляться по коридору. Но самое страшное - ей никогда больше не увидеть своего сына.  А я умолял Бога, чтобы она меня забыла.
Я пешком дошел до вокзала. Сел в маршрутку, которая, как назло, проехала недалеко от этой больницы.
Приехал в Ялту, купил литровую бутылку пива. Но квартира закрыта, а ключа у меня нет.
Ключ нашелся у соседки - дома никого - я один и собака Ника.
Я стал писать эти строки и заплакал. На этот раз открыто, со слезами. Я просто выл, прося у мамы прощение. Ника скулила и скреблась ко мне в дверь. И я её впустил. Она забралась на колени. Так и лежала, молча глядя в мои глаза.
А где-то осталась бедная маленькая старушка, которая до сих пор меня так любит и ждет.
А может, уже и не ждет - сын не приедет к ней никогда. И никому она на этом свете больше не нужна. Ее не выпустят во двор просто погулять, чтобы с надеждой глядеть на дорогу. Даже в коридор ее не пускают. Там она у кого-то взяла простыню. И  старик ее так толкнул, что она упала и сильно ударилась.
Как же она может объяснить этим людям, что она человек, что ей больно и страшно в этой жизни. Что нет у нее ничего, только вот так собирать себе какие-то вещи - а вдруг они пригодятся, а вдруг они нужны сыну. И тогда, может быть, он придет к ней.
Вернулся Артур, но я не смог остановиться - я плакал. Артур меня жалел, сидя рядом.
Когда появился Артур, мне стало легче.
Пока я рассказывал, слезы текли по щекам. Я всхлипывал и прерывал слова. Но батюшка ни разу меня не прервал.  Не знаю, как долго мы молчали. Священник ждал, пока я справлюсь с собой, и не вмешивался. А я не мог остановиться…
-Сынок, мама попала в эту больницу из-за болезни? - спросил настоятель.
-Разве вы не поняли?.. Это не просто больница. Это симферопольская психбольница, отделение для престарелых, за которыми не хотят ухаживать близкие. Они трусливо избавились от своих матерей и отцов, чтобы при этом думать, что поступили благородно. Что так будет лучше. Кому лучше?
Священник молчал, он меня как будто изучал. Но лицо его было добрым. Я продолжил сам:
-Моя семья, мы втроем, очень любим друг друга. И мы самодостаточны. Мама жила вместе с моей старшей сестрой Надей. Но сестра умерла. Мама еще какое-то время жила одна. Но мы её забрали к себе. Только тогда мы стали замечать у неё неадекватность в поведении. Но вскоре стало хуже. Мама, когда нас не было дома, вдруг стала бить окна на веранде. Нам позвонили соседи, и мы приехали. Мама уже была в порядке и рассказала, что кто-то влез в окно - вор. Соседи, которые перед нашими окнами проводят на лавочке весь день, рассказали, что никто к нам не лез. Были и другие поступки, о которых я не хочу говорить. Мама то оставалась вполне вменяемым человеком, то на неё что-то находило. Это сильно действовало на всех нас. Несколько раз мама просто уходила неизвестно куда. И мы искали её по всему городу. Иногда находили, иногда она возвращалась сама и не помнила, где была. Я долго мучился. И принял решение - не должны страдать 3 человека ради одного. Я очень люблю свою семью. Света нашла хороший дом для престарелых. И, когда она туда ездила, когда собирала информацию, то всё было по-другому. Это платный дом. И нам говорили, что там очень хорошо относятся к людям. И устроить туда маму Света смогла только через знакомства. Перед тем как везти мою маму в Симферополь, Света заехала ко мне на работу. И тогда я мог сказать «нет». Но я сказал «да». Всё зависело от меня. Я предал свою маму. Она прожила в этой больнице еще три месяца. Я еще приезжал к ней. И в следующие приезды мама меня уже почти не узнавала. Она сильно похудела. И я понимал, что её почти не кормят. А то, что я привожу и оставляю, растаскивает медперсонал. И ещё тогда я мог забрать маму домой. Она бы прожила гораздо дольше. А в последний мой приезд, когда я видел маму живой, она совсем стала плохая. Её мог бы поднять на руки и ребенок. Она настолько исхудала, как те люди, над которыми ставили опыты в концлагерях фашисты. Мама уже не вставала. И взгляд её потух. Но я уверен, что мог бы продлить ей жизнь, причем сознательную живую жизнь. Я погубил её своим малодушием.
Мы опять долго молчали.
-Сын мой, - сказал настоятель, - я не могу тебя рассудить. Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете (Евангелие от Луки. Глава 6. Стих 37 - прим. автора). Но не только поэтому. Я не знаю, как сам бы поступил. Я даже не могу сказать, как правильно поступить надо было. Наша вера призывает человека помогать другому, жертвовать собой, если это нужно. Я вижу, что твоя совесть не дает тебе покоя. И это тоже тяжелое наказание за наши грехи. Твоя мама - великодушный человек, она простила тебя.
-Она была очень сильным и добрым человеком. Всю жизнь трудилась, помогала людям. У неё была очень трудная жизнь. И очень мало счастливых минут. Она не была грешницей и не была безгрешной. И жила она не для себя, а для своей семьи. Себе она во всём отказывала. И я виноват, что последние её дни на Земле не смог сделать счастливыми. Всё, что у меня сейчас есть, - это благодаря моей маме, благодаря моим бабушке и дедушке. А я так подло поступил…
-Никто не поможет тебе в твоих переживаниях. Если ты сам себя не простишь, то никто не сможет снять с души этот тяжкий камень. Я могу лишь успокоить тебя: сейчас ей на небе хорошо. Бог забрал к себе её душу. За страдания твоей матери воздастся радостью и счастьем, о котором мы и помыслить не можем. Милосердие господа бесконечно, иди к нему своею дорогой. Никто не пройдёт твой путь за тебя. Верь в бога и в милость его. Он и судия наш, и благодетель. Я думаю, что бог простил тебя. И придёт время, когда успокоится душа твоя. Но не жди ничего, сам иди навстречу богу. Нельзя забывать содеянное, но нельзя заменить бытие воспоминаниями. Ты уже сделал свой выбор, иди же своим путем. Выбор твой - твоя семья.  На пути правды - жизнь, и на стезе ее нет смерти (Притчи Соломона. Глава 12. Стих 28 - прим. автора). Верь мне, всё будет хорошо, как должно быть.
-Спасибо, батюшка, за ваши слова добрые.
-Иди с богом. Забывать горе нельзя, но предаваться ему - грех. Помни о прошлом, но думай о будущем. Не забывай мертвых, но переживай о живых.
Я вернулся домой. На душе стало легче. Но я сам себя простить не мог.