179. Улица Несчастной Любви. Сатанесса

                179. Любовь вшестером (па де сис)

Николай Минский – автор знаменитой фразы: «Он жил в Палэ, он пел в Рояле!». Его Пале-рояльский номер посещала и…

Хор современников:

…Женщина, сошедшая с полотен Боттичелли...

…Высокая стройная, с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки…

Впрочем, кроме восторгов она вызывала ненависть – за мужской, циничный ум, которым щеголяла и за особую «завороженность» самою собой. Педалировала «отсутствие предрассудков». Немало авторов просто уничтожила, критикой.

Именовали ее также «Осой в человеческий рост», «Сатанессой» , за попытку, не более, не менее, создать собственный христианский культ.

Спутниками Зинаиды Гиппиус в сакральном браке втроем (мистическом триумвирате, троебратстве) были два Димитрия, Мережковский и Философов (тема Треугольника, вписанного в Трапецию).

В дневной, не-сновиденческой жизни Гиппиус влюбленности никогда не переходили в собственно, физическую любовь –  не отвечало сие принятым ею религиозным постулатам.

Поцелуй, как венец чистых, небесных отношений она еще признавала – но  дальше ни шага в сторону «темного, плотского».

Признавалась, что любовь для нее кончается в «феврале», март ни разу ни наступил (но что у других людей любовь, пусть в апреле, пусть в мае или в августе – рано или поздно тоже заканчивается).

Даже многолетний союз ее с Мережковским (они жить не могли друг без друга, не расставались ни на один день) был бесполым. Идеал Мадонны не должно сочетать с «идеалом содомским». Но влюблялась часто, и даже, как говорили, принуждала возлюбленных отдавать ей свои обручальные кольца, которые носила на груди, нанизав на цепочку.

В античности такие, как она, назывались авлетридами –
немало поспособствовали они развитию мировой культуры. Сам Александр Блок посвящает Зинаиде стихи («Женщина, безумная гордячка! Мне понятен каждый ваш намек…»  «Зеленоглазая наяда…») – а также литератор Федор Червинский, историк Антон Карташев…Те же преданные Минский, Волынский-Флексер…

Заинтригован был наядой и Лев (Леон) Бакст, автор знаменитого ее портрета. На Бакста она жаловалась, что ему нужны в ней не ее сердце и не ее ум, а только ноги, тонкие, «декадентские», которые он с почти культовым поклонением  воспроизвел на портрете (продолжение темы Пушкинских ножек).

Карташев впоследствии женится на одной из сестер Зинаиды, младшей из «трех граций Гиппиус» Наталье. Минский же в ту пору женат был на молоденькой Бэле Вилькиной, которой, при том, удалось влюбить в себя Розанова, женатого на Варваре Рудневой. Во втором браке Минский (уже в эмиграции) состоял с Зинаидой Венгеровой, сестрой пушкиниста Венгерова (тоже жители нашего фэнсиона – их квартира была на улице Коломенской). А интимным  конфидентом Гиппиус станет в Париже Борис Савенков, он же Ропшин, женатый на дочери Глеба Успенского Вере (их Петербургский адрес – улица Троицкая). Савинков потом уйдет от жены к Елене Зильберберг, сестре знаменитого террориста…Можно отслеживать и дальше это двойное и тройное … двенадцатикратное, может и стократное эхо.

Все со всеми. Но только не она. Сама в себе, сама по себе, сама для себя. Может, поэтому и хочется именно ее поставить в центр хоровода.

Зинаида Николаевна доверяет свои истории только дневнику, «Contes d amour»: «Нарочно пишу все, весь этот цинизм – и в первый раз... Грубое, уродливое, пусть будет грубо. Слишком изолгалась, разыгрывая Мадонну. А вот эта черная тетрадь, тетрадь «ни для кого» – пусть будет изнанкой этой Мадонны».

«Я написала стихи «Иди за мной»… Стихи я всегда пишу, как молюсь, и не посвящаю их в душе никаким земным отношениям, никакому человеку… Стихи были напечатаны. Тотчас я получила букет красных лилий от Минского и длинное письмо, где он явно намекал на Флексера, говорил, что «чужие люди нас разлучают», что я «умираю среди них», а он, единственно близкий мне человек, «умирает вдали». Письмо меня искренне возмутило. Мы с Флексером написали отличный ответ: «Николай Максимович, наше знакомство прекратилось потому, что оно мне не нужно…». Ведь действительно он мне не нужен.

Но интереснее всего, что я через два дня, послала Минскому букет желтых хризантем. Я сделала это, потому что нелепо и глупо было это сделать, слишком невозможно. И всегда я с ним оставалась чистой, холодной (о, если бы совсем потерять эту возможность сладострастной грязи, которая, знаю, таится во мне, и которую я даже не понимаю, ибо я ведь при сладострастии, при всей чувственности – не хочу определенной формы любви, той, смешной, про которую знаю). Я умру, ничего не поняв. Я принадлежу себе. Я своя и Божья».

Желтые хризантемы – в наш гербарий.

После разрыва с Минским и Червинским наваждение повторяется вновь, на этот раз с Волынским-Флексером.

«Сухой огонь» Флексера неотразимо пленял меня. Слово «любовь» незаметно вошло в наш обиход. Он говорил это слово – я старалась объяснить ему мою истинную привязанность, мучилась, когда он не понимал, иногда просто молчала. Иногда меня заражала его безумная любовь, неопытная и страстная – он сам говорил, что она страстная, но все повторял, что сам не хочет от меня ничего, не ради моих мыслей, а ради своих, которые тождественны. И я иногда бывала влюблена в эту любовь».

Но и на эту любовь в пале-рояльских номерах «садилась пыль, садился сор, царапал ее – а я, желая снять соринку, только расширяла рану».

В итоге она вполне утрачивает надежду на состоявшиеся отношения с каким-бы то ли было человеком.

«Живет ли тот, кого я могла бы хотеть любить? Нет, я думаю. И меня нельзя любить. Все обман». Не складывался  «любовный многоугольник».

Кого же на самом деле любила «боттичеллиевская Примавера», одномоментно, «оса в человеческий рост»? Ответ очевиден: Зинаиду Гиппиус.

Начиная, как всегда, от Пушкина («Любите самого себя, любезный мой читатель» – это его формула). Первый, один из трех, священных заветов Валерия Брюсова  (гостя фэнсиона)  молодому поэту, «юноше бледному со взором горящим:

 Никому не сочувствуй.
 Сам же себя полюби бесконечно!

Гумилев, человек глубоко верующий (крестился на каждую церковь), рассуждал, бывало, что заповедь господняя «возлюби ближнего своего, как самого себя», подразумевает, как составляющее, любовь к самому себе, а стало быть, является христианским долгом.

Кто сам себя не научился любить – не сможет полюбить и другого, не постигая смысла и сути заповеди.

Гиппиус, по воспоминаниям современников, на поэтических вечерах выходила на сцену в белом хитоне, с лилией (двойница!) в руках и провозглашала молитвенно: Я сам себя люблю, как Бога».

Эти усилия по размещении самого себя в центре вселенной, с последующим воспитанием из себя бога (богини), весьма перекликаются они с нынешними методичками New Age, «религией Эры Водолея».

С аффимациями: Я  люблю себя! Я люблю свои колени! Свои бедра! Пятки!... Вселенная поддерживает меня! Я всё, всё себе прощаю!
 
С положительным мышлением: Я принимаю всемирную славу и миллион долларов! –  и т.д …. (многие твердили, как «Отче наш», да у многих ли вышел толк?)

Так что Зинаида Гиппиус предвосхитила теперяшнее время.

…Как Розанов своим «Уединенным», «Опавшими листьями» предвосхитил жанр дневниковых постов на тему, ЖЖ.

…Как Мамонт Дальский предвосхитил «человеко-перформансы» Высоцкого, Балашова, Джигурды…

Все мы постояльцы Пале-Рояля. Комнатка и занавешенный бархатной тряпкой альков – для любви.

Все мы немного у жизни в гостях.
Жизнь, это только привычка.

Но полюбить безусловно и беззаветно, самого себя – так никогда и не случилось. Тоже ведь, трагедия. Ты не ответил на твою же собственную любовь.

Это стихотворение посвящено одному из «нелюбимых возлюбленных» Зинаиды Гиппиус Антону Владимировичу Карташеву, философу и историку религии (жителю нашего фэнсиона – в его квартире на улице Ямской в те годы существовала люсия «Карташевские литературные вечера», где отметилиь многие обитатели Пале-Рояля):

Окно мое высоко над землей,
Высоко над землей.
Я вижу только небо с вечернею зарей,   
С вечернею зарей.
И небо кажется мне пустым и бледным,   
Пустым и бледным.
Оно не сжалится над сердцем бедным,    
Над моим сердцем бедным.

И плачу я без слез о неверном обете,    
О неверном обете.
Мне нужно того, чего нет на свете,    
Чего нет на свете.

Зыбкий, качающийся ритм. 

Комментарий фэнсионера: Любовь, откликнувшись шестикратным эхом, вернулась к своему истоку – к персоне, в которой она возникла. К самой себе, как единственной реальности в мире.