Обсессия

Иссушающая пустыня покрыла землю на тысячи миль вокруг нас. Она бросает мне в лицо пригоршни обжигающе-горячего песка, и песчинки, словно искры тяжелого, распластанного по земле серо-желтого костра, влетают в нос вместе с потоками воздуха, забивают глаза, смешиваются со слюной. Моя лошадь, – простая беговая кобыла, - не может устоять на месте, когда я останавливаю ее, потому что жар, поднимающийся от песка, жжет ей ноги. Она так вспотела, что мои бедра липнут к ее блестящим от влаги бокам. Лошадь все переминается. Я не знаю, смогу ли я слезть с нее теперь. Я не уверена, не вросла ли я в нее за это долгое время, не стали ли мы единым существом.
Бедная, бедная кобыла. Ее глаза полны маниакального блеска, она живет, она дышит, она готова сорваться с места и бежать, как безумная. Но я удерживаю ее, хлеща по бокам, как только могу. Она вконец обезумела. Ее больше не волнует, будет ли она жить или умрет – только бы бежать. И мне страшно, что вот-вот она сбросит меня, лягнет тяжелым копытом, втопчет в пыль, и поволочет за собой, туда, где мечтает на полном скаку разбиться о сплошную стену Висячих Садов Семирамиды.
Она не понимает ни шиша, ни одной песчинки этого пыльного мира.
Но я все-таки держу ее на месте и оглядываюсь назад. Сквозь колеблющийся воздух у ее хвоста я различаю пса. Это огромная, грязная дворняга, исподлобья глядящая на меня. Он тащится за мной уже давно, и, только я поворачиваюсь, жмурится и опускает морду в песок – только что не зарывает, как страус.
- Что тебе? – спрашиваю я громко, словно мне нужно перекрикивать жару и песчаную пыль между нами.
- Я хочу быть в тебе, - говорит он. Я громко смеюсь.
- Во мне уже есть один. Это был, кажется, бык. Но я уже не помню хорошенько.
- Но я хочу по-настоящему быть в тебе, - скалясь, отвечает он, и повторяет так, словно я не расслышала: – По-настоящему быть в тебе.
- Ты тронулся, пес, - отвечаю я. – Неужели ты хочешь, чтобы я тебя сожрала? Пустыня широка, до оазиса далеко. Я и моя лошадь бредим оазисами. Мы видим их на каждом шагу. Она пробежала уже тысячи миль, и, когда находила ручей, мечтала стать рыбой, чтобы вечно пить из него. Но все это, даже ее желания, оказывались обманом. Но ты настоящий – я вижу даже вшей в твоей грязной шерсти, пес. Неужели ты думаешь, что я не съем тебя, и твоей кровью не напою свою бедную лошадь?
- Не думай меня есть, - говорит он. – Не стоит меня есть, кентавриха. Я боюсь тебя, боже правый! Но ты не посмеешь съесть меня.
- Чего же ты хочешь?
- Быть в тебе.
Я с трудом отлепляю ногу от маслянистой лошадиной кожи. Наш пот смешался и течет липкими ручьями, капая вниз и мгновенно испаряясь. Не удержавшись, я падаю лицом в песок. Когда я поднимаю голову и откидываю волосы с лица, то вижу, что пес подошел ко мне и принюхивается к запаху моего тела. Тогда я собираюсь с силами, чтобы приподняться на руках над землей, бросаюсь на него и цепляюсь ногтями за колтуны на его шее.
Мы катаемся в песке, поднимая песчаные облака, в немой борьбе. Тяжело понять, кто из нас пытается сбросить другого, а кто задушить – все мешается в одной дикой пляске. Пес не кусает меня, но его лапы, кажется, сильнее моих рук. Он умнее, чем я, – даже пес умнее, чем я, - и я не могу ни предсказать его действий, ни предупредить. Потом он прижимает меня к земле, и наконец я чувствую его клыки на своем предплечье. Это приводит меня в бешенство. Я вдруг изрыгаю речитатив слов, – скомканных предложений, не понятных ни ему, ни мне, - изо всех сил толкаю его, прижимаю к земле, не понимая, откуда во мне столько сил. Его хвост подрагивает, зарываясь в песок. Я наваливаюсь на него всем телом и начинаю душить.
Пес скалится, и нити слюны, касаясь земли, начинают подниматься к одноцветному небу струйками пара. В конце концов глаза пса стекленеют, и я понимаю, что снова остаюсь одна.
Тогда я разжимаю затекшие руки и медленно поднимаюсь. Мое тело напряжено и тянет к земле; затекла каждая мышца.
- Что ты скажешь теперь, грязная псина? – дрожащим голосом спрашиваю я, но больше не могу удержаться.
Я бросаюсь на него, и, впиваясь ногтями в мясо, начинаю есть.
Я ем, как человек, не евший никогда. Я ем уже не оттого, что голодна, а оттого, что мое тело продолжает совершать стереотипные движения, остановить которые я не могу. Я ем, словно в моем желудке появилась черная дыра, как будто там оказался бог, никогда не удовлетворенный и требующий бесконечных жертв. Я ем все – кости, шерсть, внутренности, выпиваю кровь и лимфу, пока не остается только та кровь, что впиталась в песок. Но тогда я опускаюсь на колени и начинаю слизывать ее, высасывать из песка.
Наконец я успокаиваюсь и ложусь щекой на песок. Моя лошадь переминается с ноги на ногу у самого моего лица, и опускает голову, скалясь, будто жестоко смеется.
Мне плохо. Я готова быть вывернутой наизнанку, чтобы избавиться от содержимого моего желудка. Но это невозможно – никогда не будет возможно.
Пустыня на много миль оглашается лошадиным ржанием. «Ты выполнила его желание, - слышится в нем. – Ты выполнила его желание, он вечно будет в тебе».
Мне досадно. Было бы неплохо заплакать, – может, кровь и лимфа пса вылились бы вместе со слезами, - но я не могу плакать, так же, как и смеяться.
Лошадь кусает меня крупными передними зубами, пытаясь заставить встать.
Тогда я встаю и карабкаюсь на нее.
Не удерживаясь более, она начинает идти вперед, хотя я не говорила ей этого делать. И тогда, с высоты лошадиной спины, я вижу вдалеке будто бы зеленое вкрапление между матовыми полосами неба и земли.
- Это деревья, - хриплым голосом говорю я, зная, что, возможно, брежу. Но лошади все равно – она приходит в неистовый восторг, становится на дыбы и рвется к оазису изо всех сил.
- Тпру, - слабо командую я, - тпру… Кляча безродная…
Уже давно я ненавижу ее за ее экзальтацию и своеволие. Однажды она сбросит меня со своей спины.
Но мы бежим, бежим по барханам, быстрее ветра и света. Точка вдалеке становится полосой, и наконец, действительно, оказывается оазисом. Здесь деревья и травы, озеро, дикие сливы и стрекотня насекомых.
Я чувствую, что внутри меня все пульсирует. Я голодна. Съеденный мной пес будто тоже просит еды, и тоже обещает никогда не наесться – он не утолил мой голод, а только разжег его до бесконечности.
Только копыта моей лошади касаются травы, я падаю с ее спины, расшибаю голову, но бросаюсь в заросли шиповника и начинаю есть. Я ем вначале его плоды, а потом – все, что попадается мне на глаза. Я не вижу уже ни лошади, ни окружающей оазис пустыни, и самих трав и деревьев, ни даже собственных рук. Перед глазами все мутнеет, и движения становятся автоматическими. Мое сознание становится частью окружающего пространства.
Мои зубы крошатся, язык немеет, живот раздувается и вот-вот прорвется.
Я продолжаю есть.