Глава 49 Книга 2 Мейлах в октябре

               
                ИЗ ДАЛЁКОГО ДЕТСТВА

Мы, из далёкого детства
В искренней встрече сошлись…

Старейшая в стране школа №1, ранее, до революции, бывшая гимназия, которой около 400 лет заботливо распахнула свои объятья памяти всем своим выпускникам – от отличников, до двоечников. Перед ней - все равны.

Здесь были те, кто сохранил в душе добрые чувства к школе, ушедшему детству, к учителям. Мы ходили вокруг толстостенного кирпичного здания вспоминали, как она выглядела раньше, в послевоенное время.

С улицы Комсомольской школа имела вид почти такой же, как столетия  назад. В военное время она пострадала от пожара, и сохранились только кирпичные стены, да на фасаде металлические архитектурные элементы, даже фонари и кованые детали, украшавшие главный вход.

 Рядом, в руинах примыкающим к зданию в виде фрагментов стен и разбросанных взрывом красных кирпичей, стояла частично сохранившаяся высокая, изуродованная взрывами колокольня, где в её верхних обгоревших глазницах размещались гнёзда множества ворон.

 Из-за недоступности пристанища их никто не тревожил, пока не приехали военные, попытавшиеся танком разрушить постройку. Безуспешно провозившись несколько дней, сапёры заложили взрывчатку и разрушили колокольню до основания.

Тогда никому не пришло в голову восстанавливать то, что сохранилось. Местным властям не терпелось уничтожить оставшееся исторические архитектурные ценности – так проще.

В школьном дворе, под вековым дубом, нависающим над крышей оставшегося не уничтоженным деревянным зданием – одним из входящих в комплекс бывшей гимназии, веяло стариной и казалось на его крыльцо под дребезжание звонка выбегут озорные гимназисты порезвиться на зелёную лужайку возле речки.

 Но в левом крыле здания жил директор школы Леонид Николаевич Кузнецов, при выходе которого дети замирали от его строгого, колючего  взгляда и смиренно шагали прочь, забыв про шалости. В другом конце постройки размещались начальные классы. За зданием тянулся деревянный забор, отгораживающий от школьного двора речку.

 Забор был в дырах, которые проделывали не самые примерные ученики, чтобы на берегу реки прогуливать уроки, а в тёплые весенние дни убегали с занятий, чтобы искупаться. Директор школы  всегда знал, что делается за забором.

 Он появлялся неожиданно, как только ученики погружались в воду и, собрав их одежду, уходил к себе в кабинет, унося её с собой. Ученики, лишившиеся одежды, потоптавшись раздетыми около реки, вынуждены были идти через весь двор в школу в одних трусах, а затем, под  смех окружающих, продвигались на второй этаж к кабинету директора.

 Леонид Николаевич разрешал нарушителям забрать свою одежду и отправлял домой за родителями. Такая процедура повторялась довольно часто. Обиженные дети по-своему реагировали на действия директора и, спрятавшись за отопительную печь, в стороне от кабинета выцарапывали гвоздём тексты, отражающие их обиды.

Чаще всего слово «лысый» появлялось то на подоконнике, то на стене, то на другом видном месте. Из педагогов лысым был только один человек, директор, поэтому постоянные напоминания о своей причёске, относящиеся только к нему он получал регулярно на самых видных местах!
 
Мы со смехом вспоминали свои шалости, стоя в кругу одноклассников, в присутствии учителей, которые не казались нам такими строгими и недоступными, как это было раньше, – они были такими как мы - радостные, растроганные добрыми словами в их адрес и напоминали нам то, что мы успели забыть.

Как каланча, стоял среди всей команды наш самый длинный Валера Шевяков. Он облокотился на стоящую у крыльца на пьедестале бетонную скульптуру пионера-горниста и, со стороны казалось, что это Валера трубит в горн, собирая всех своих друзей.

По возрасту, мы перешагнули ступеньку, которая привела нас из юности в зрелость. Мы уже совершенно по-другому смотрели на жизнь, имели семьи, детей и проблемы своего зрелого возраста. Учителя нас понимали, и мы их понимали. Мы были, можно сказать, почти на равных.

Мейлах, послушался совета Люперсольской и пошёл посмотреть на молодёжь, рядом с которой прошли его лучшие годы жизни. Он не подходил близко и со стороны взглядом выискивал Мишу Крендельсона.

Миши не было видно, но его сочный бас грохотал среди звонких голосов толпы. Стоя за деревом,  Мейлах хотел было выйти из укрытия, но неожиданно в стороне услышал знакомый голос:
– Миша! Где ты от миня скрился? Подойди бистренько к мине!

Миша, услышав мамин голос, спрятался за нашими спинами и решил выждать время, пока его мама уйдёт, не дождавшись прибытия сына. Но, к сожалению, Миша забыл, что от его мамы спрятаться невозможно.

 Рахиль Менделевна, рассекая толпу выпускников, продвигалась к нам, ориентируясь по знакомым лицам, среди которых непременно должен быть Миша. Она не ошиблась.

 Миша, конечно, был там, где его друзья – Лёня Соколов, Сирожа, что на баяне играл, Жорик с погнутым носом, Кибис, который приёмники ремонтировал и наши «певчие» - Лёня Старовойтов, Юра Финкель и остальные, не столь примечательные.

– Что ты хотела, что? – выглянув из-за наших спин, спросил Миша у своей мамы.
– Миша! Ты забыл надеть свои часы, которые подарила тибе твоя мама! Вот они, надень, а то кто-нибудь спросит у тибя время, а ты ни будишь знать, что ответить!

– Спасибо, мама. Не нужны мне часы. Зря ты беспокоилась – они всё равно не работают. Может Мейлах вернётся, пусть посмотрит. Им как раз такой мастер подойдёт. Иди домой, не отвлекай меня!

– Миша! Надень, какие есть, а то люди подумают, что у тибя даже часов нет! 
– Мама! От них никакого толка, они же не работают. Я никуда не спешу, мне часы не нужны, а если кто-то спросит время,  я всё равно по ним не определю. Отстань от меня!

– Миша! Если у тибя спросят время, ты скажешь, что забыл завести часы. Видишь, как всё просто делается. Ты такой умный, а ни слушаешь мамины советы и с мамой не научился красива разгаваривать.

 Может, ты кушать хочешь, поэтому плохо понимаешь, чему тибя учит мама? Пашли дамой, я приготовила молочный суп с рыбой и морковкой. Он очень полезен. Пашли!
– Мама! Какой молочный суп ты мне навязываешь? Я буду шашлыки кушать, а может даже водку пить, с друзьями!

– Миша, а тибе разве никто ни гаварил, что водку пить вредно? Ат ниё страдает желудок, сэрца, почки, печень, селезень и даже то, с чем ты любил хадить к Тамаре!

– Мама, а тебе разве никто ни говорил, что я давно с удовольствием употребляю водку и никаких страданий не имею?
– Миша! Что ты такое гаваришь? Разве студентов этому учили ваши учителя?

– Мама! Причём тут учителя? Жизнь учила! Кто рвётся к науке, тот сам это освоит. Нас учат преподаватели всяким наукам, а водку пить мы учились без их консультаций, после занятий, на самоподготовке!

Мы слушали монолог двух родных, близких людей – Миши с мамой и хохотали, точно так, как когда-то на Конском…

Сделав в разговоре паузу, Рахиль Менделевна, прищурив глаза, зорко стала присматриваться к большому тополю. Ей показалось, что кто-то выглянул из-за него и опять спрятался. Тот тополь частенько выручал многих, когда наступала малая нужда, а искать нужное место было некогда.

 Она видела, что там по такой же причине спрятался мужчина, но что-то знакомое проглядывалось в его контурах:
– Неужели Мейлах объявился поглазеть на весёлую компанию молодых людей, которых он очень уважал? Да, так и есть. Это он!

Рахиль Менделевна сорвалась с места и полетела туда обходными манёврами, петляя по двору среди групп выпускников разных лет.

– Здравствуй, Мейлах! Пришёл - таки посмотреть на Мишу. А мы только что о тебе говорили – соврала Рахиль Менделевна и продолжала далее:
– Я уже сварила вкусный супчик из твоей любимой рибы. Миша сказал, чтобы я тибя немедленно вела домой.

Ты плохо виглядишь, вид у тибя  какой-то уставший. Отдыхать нужно, а не шастать везде. Пошли, Мейлах, пошли! Ты не выпускник и тебе здесь делать нечего. Мейлах упирался.
– Харашо! Пасмотрим на молодёжь ищё раз, если ты так хочешь! – согласилась Рахиль Менделевна и,  глядя на людей, комментировала:

– Пасматри, какой красивый наш Миша. Всё поёт и поёт. Голос  у ниго – Полю Робсону и близко не снился. А какие девочки среди тут? Люсенька Барташевич – актриса, в ТЮЗе каком-то работает, а иё муж, тоже такой же симпатичный ТЮЗ, как она!  Это та, что розовенькими,  пухленькими губками «Соловья» Алябьева на Конском мучила, а может «Жаворонка» – забыла уже.

 Мейлах! Объясни мине ТЮЗ это как у нас ТЭЦ или что-то другое? А впрочем, мине всё равно… Посмотри на Валеру Шевякова – он ещё подрос, только потоньше стал и тапки где-то новые прикупил. Молодец! А Симочка виглядит, как цветочек!

 Не зря она кушала на каждой переменке бутерброды с сыром и колбасой. Пошло на пользу. Можно сказать – в кобылу корм! Вон ана с Соколовым разгаваривает. После того, как Лёня наступил ей во время парада на заднюю ногу,  она иму этого простить ни может.

Всё время с ним спорит, всё доказывает, что он ни так виразился! Соколов смеётся и говорит, что от большой любви к Симе иму некогда было искать хороших слов и сказал те, что попались на язык.

 Если он виразится ищё о чём-нибудь – ей до конца дней своих будит повод обижаться на неправильное виражение. Она типерь такая знатная дама, живёт в Москве, недалеко от центра, всего лишь четыре часа на электричке и ищё на трамвае, а потом пешком… Вышла замуж за какого-то полководца, который скоро капитаном будет и вращается в высшем обществе на все обороты!

Мейлах удивлённо поднял брови до самой лысины и спросил:
– Её муж будет капитаном корабля? Как великий мореплаватель Крузенштерн?

- Мейлах! Что ты закатываешь брови на затылок? Это ты так удивляешься? Так я тибе скажу: разьви он самашедший, чтобы рваться на корабль? Чтобы сгинуть в морской пучине? Он даже плавать не умеет.

И фамилия у ниго ни Крузенштерн, как у великого мореплавателя, о котором ты гаваришь, а Айзенштат – причастный к интендантской службе, в общем, каптенармус какой-то, если правильно подумать. Повезло ей с замужеством.

 Я всё это слышала от иё папы Яши. Ты знаешь иго, он знаменитым кавалеристом был, до сих пор шпоры на валенках носит…  И тут Рахиль Менделевна, не договорив переключила тему:

– Посмотри, Мейлах, кто там стоит возле Розалии Григорьевны Блантер: Эллочка Дударенко, Люся Тишкевич, Регина Грудина, Мила Лопытько – какие хорошенькие, отличницы, щебечут, как питички. Это они по доброте своей  двоичникам шпаргалки писали, чтобы те хоть нимножко отвечали на экзаменах.

 А вон, в стороне от них, Таничка Самусевич. Помнишь иё маму, каторая работала на скорой помощи – добрейшей души человек. Наши дети всигда у ниё дома вечеринки устраивали. Вот и Таничка, такая же дружеская. Как только встреча одноклассников, так она все заботы берёт на сибя. Она всем заботливая, как мама, всем, как сестрица. Типерь иё дом, как штаб - квартира  школьных друзей…

- Тиха, тиха! – вдруг неизвестно кого,  успокаивая, сказала Рахиль Менделевна. Давай послушаем, что Блантер гаварит. Ой, я ни так виразилась. Она же ни гаварит, она декламирует.

 Вот у кого язык правильно подвешен со всех сторон. Иё послушаешь, так сразу станешь умней самого сибя! Будь моя воля, я бы на радио заменила Левитана на Блантер – он бы у ниё поучится нимножко для порядка!

– Не пойму, почему нет здесь Ревеки Львовны? Миша гаварил, что очень хочет иё видеть, больше, чем кого-либо… В наше время такая редкость, чтобы дети хотели видеть своих учителей, а тут нате вам… Что значит – хорошие дети и отличные учителя – типерь таких нет, они закончились на нашем Мише!

Рахиль Менделевна провела взглядом по остальным педагогам и продолжала:
– Кто может сказать, посмотрев на учительницу физики Александру Селивестровну, «географичку» Елену Константиновну или на математика Ивана Ивановича Борисевича, что это самые строгие учителя?

 Кто видел, чтобы Иван Иванович улыбался? Никто! Видимо он опасался, что если будит улыбаться, то от несерьёзности такого поступка выпадут из ниго важные математические формулы. А тут стоит, улыбается сквозь зубы и даже что-то разгаваривает! Почему? Потому, что труд не пропал даром! Из наших балбесов получилось что-то подходящее!

– Выходите на построение! Будем фотографироваться! – прокричал командирским голосом наш бывший военрук Иван Сергеевич. Он таким голосом всегда отдавал команды и пел со школьной сцены красивую песню:
  «Ничего ни говорила, только бровью вокруг повела.
  Первой роте сегодня ты ночью приснилась,
  А четвёртая рота заснуть не могла…»

 Он пел громко, даже слишком громко, самозабвенно, усердно напрягаясь. Тогда о безголосых поп–звёздных певцах не знали, поэтому пели вживую и микрофонами не пользовались. В неприспособленном для пения зале акустика была слабоватая, петь было сложно, но очень хотелось.

Лицо Ивана Сергеевича от натуги раздувалось и становилось красным, как светофор на перекрёстке улицы Ленина с Володарской. Казалось, ещё мгновение и оно лопнет, или вместо песни выскочит индюшиное  «Глю – глю – глю…», но всё заканчивалось хорошо.

Про первую и четвёртую роту мы подхватывали припев и дурными голосами орали: – «…первой роте сегодня ты ночью приснилась, а четвёртая рота заснуть не могла…» !  По завершении песни мы аплодировали неумеренно долго, выкрикивали: «Браво!», «Бис!» и вели себя, как последние неблагодарные идиоты – в отместку за его строгость на уроках военной подготовки.

Сейчас мы с удовольствием выполнили его команду и, сфотографировавшись, собрались расходиться по своим классам для более тесного общения.

Мейлах, ранее давно наблюдавший за Мишей и боявшийся подойти к нему, чтобы не попасть на глаза его маме, смело ринулся к Мише. Они обнялись и, глядя друг другу в глаза, радовались встрече.

 Мейлах, заметив, что у Миши на руке отсутствуют часы – снял свои и отдал ему на память. К обоюдному сожалению, им пришлось расстаться, даже не поговорив, как следует. Правда, после некоторого колебания, Мейлах, незаметно для Рахили Менделевны, передал ему записку с указанным его домашним адресом, в действительности с адресом хозяина дома - Семёна Марковича.

– Миша, мало ли что может в жизни произойти. Знай – я всегда тебе помогу. Считаю, тебя своим сыном и люблю за твою доброту. Только об этом маме не говори.
– Гы-гы, – ухмыльнулся Миша басом и пообещал сохранить общую тайну.

Рахиль Менделевна всегда любила вмешиваться в чужие дела, чтобы не делать свои. Стараясь не мешать встрече Мейлаха с Мишей, она вклинилась в разговор Симы с Лёней Соколовым:

– Лёня! Зачем ты со всех сторон своим языком трогаешь Симочку? Тибе больше делать нечего? Ты бы лучше поухаживал за ней.  Посмотри, какая она красивая, изысканная столичная дама, избалованная высшим обществом, у ниё может и дворецкий есть.

 А што ты думаешь, в столице так… Я правда там не была, но в книгах читала!  Ты ей больше про заднюю ногу не напоминай, не надо!

Рахиль Менделевна ещё хотела дать пару советов Соколову но, заметив, что Миша отошёл от Мейлаха, кинулась к нему с очередной командой:
– Пошли Мейлах, пошли! Тебя  здесь никто ни держит. Ты нужен дома,  – с этими словами Рахиль Менделевна повела пленного Мейлаха домой.

Не каждая женщина знает, что расспрашивать мужа, где он был и что делал во время неожиданного исчезновения – самое последнее и раздражающее мужчину действие со стороны женщины.

Мужчина всё равно никогда не скажет правды, но осадок раздражения на его душе будет такой, что женщине его никогда не растворить никакой последующей добротой и хитростью.

 Рахиль Менделевна интуитивно чувствовала это и с расспросами даже при своей удивительной любознательности не лезла в душу мужа.

 Она, как ни в чём не бывало, по отношению к нему была необычайно ласкова и внимательна, только предупредила, чтобы не отлучался, по причине подписки о невыезде. Она скрывала, как военную тайну, тот факт, что выезд ему больше не ограничен…

 Мейлах и Рахиль Менделевна мирно шли по узкому мостику, ведущему через реку ко всем известной бане и Дому культуры. Навстречу шёл вразвалочку тот самый подполковник, подписавший Мейлаху пропуск на освобождение из-под стражи.

 Он хотел разминуться с парочкой, но не тут то было! Мейлах смело встал на его пути с желанием узнать, когда же ему всё-таки разрешат выезд и задал этот вопрос подполковнику. Тот, вежливо объяснил ему, что никаких ограничений в перемещении он не имеет. Об этом своевременно было сообщено его жене, то есть стоящей с ним Рахили Менделевне Кац!

– Почему вы не довели эту информацию до мужа?  – спросил подполковник.
Рахиль Менделевна заюлила с ответом и ничего лучшего не придумала, неуверенно выдавив:

– Я считала, что это сикретные разговоры и их нельзя разглашать Мейлаху, почти шпиону, который убегал неизвестно куда. Чтобы он опять не убежал, а потом вам не пришлось бы иго разыскивать,  я молчала про наш разговор. Вот и вся причина.