Химики и физики

                Внимание: газы!

Поначалу в германской армии никто и не думал о применении химического оружия. Предполагалось, что перелома в войне удастся добиться, не прибегая к новомодным техническим уверткам.  Был отработанный еще  во время франко-прусской войны опыт проведения быстрых наступательных операций.  И был план Шлиффена, а с ним расчет на то, чтобы  стратегически переиграть французов и сломить их сопротивление уже в течение первых недель боевых действий.  Да и сама идея травить противника какими-то газами вместо того, чтобы честно скрестить с ним оружие на поле брани, казалась большинству офицеров, мнивших себя хранителями рыцарских традиций, чем-то   принижающим их воинскую честь.  Но с сентября 1914 года наступление на западе окончательно выдохлось, и тогда  начальник генштаба фон Фалькенхайн  вспомнил о еще довоенной  идее некоего офицера из оперативного отдела, предлагавшего обстреливать неприятельские войска начиненными газами снарядами. По мысли автора, эти газы на какое-то время должны были вывести солдат противника из строя, и, тем самым, обеспечить успех германской атаки. Своей любовью ко всякого рода комиссиям немцы отличались уже сто лет назад, и в данном случае Фалькенхайн  решил не отступать от общих правил:  в начале октября по его прямому указанию была образована комиссия, в которую, помимо армейских офицеров, вошли представители науки и промышленности. Уже очень скоро ее  члены смогли предъявить результаты своей деятельности – 3000 начиненных слезоточивым  газом снарядов. Еще в конце того же месяца произошло боевое крещение нового оружия. Неподалеку от местечка Нев-Шапелль во Франции немцы целый день обстреливали неприятельские позиции этими снарядами, но французы даже не заметили, что подвергаются газовой атаке: выбранная смесь оказалась слишком неустойчивой.

И тогда кому-то в голову пришла удачная мысль – привлечь к работе профессора Фрица Габера, одного из виднейших немецких химиков того времени. Ознакомившись с поставленной задачей, Габер сразу сделал предложение, которое перевело все предприятие на качественно иной уровень.  Вместо слезоточивого газа, вызывавшего лишь временную недееспособность  противника, он посоветовал использовать хлор, отравление которым даже в малых количествах приводит к необратимым изменениям в организме, нередко оканчивающимся смертельным исходом. Последовавшие за этим  лабораторные эксперименты были признаны весьма успешными, и уже в январе 1915 года командование сухопутных сил, так и не добившись успехов на фронте,  дало добро на боевое применение.  На существовавший с 1907 года «Порядок ведения сухопутной войны», принятый международной конференцией в Гааге и запрещавший  использование ядовитых веществ в боевых действиях, никто из принимавших это решение серьезного внимания не обратил. К тому же, в документе явно упоминались вооружения, обработанные или начиненные ядами, а Габер, опасаясь, что промышленность не сможет обеспечить герметичности начиненных хлором снарядов, предложил распылять его из канистр, которые ни огнестрельным, ни холодным оружием не являлись.

Помимо таланта ученого, Габер обладал и выдающимися организаторскими способностями. Быстро оценив, насколько успех применения газов зависит от квалификации исполнителей, он склонил армейское руководство к созданию специальных химических частей.  Для них по всей Германии отбирались солдаты и офицеры, обладавшие углубленными познаниями в области физики, химии или метеорологии. В результате эти части, несмотря на свою относительную немногочисленность,  могли потом похвастаться наивысшим среди армейских подразделений количеством Нобелевских лауреатов: в их рядах, помимо самого Габера,  служили О. Ган (лауреат 1944 г.), Д. Франк (лауреат 1925 г.), Г. Герц (лауреат 1925 г.).

Для проведения атаки был выбран участок фронта неподалеку от бельгийского города Иперн: помимо стратегической важности бельгийского направления, расположение позиций в том месте было таковым, что риск попадания собственных солдат в газовое облако казался минимальным.  С февраля 1915 г. началась установка канистр вдоль передовой линии, что оказалось трудным и рискованным мероприятием: всего предстояло скрытно разместить около 6000 емкостей, содержавших более 150 тонн хлора. Габер лично руководил установкой и не раз, демонстрируя храбрость, выходил за передовую линию обороны. Очень долго ждали подходящей погоды: преобладавшие в зимнее время ветры с  Атлантики дули как раз в направлении немецких позиций. Немцы уже начали терять терпение и подумывали о том, чтобы выкопать все канистры и установить их в каком-нибудь другом месте, когда метеорологи наконец-то дали долгожданный прогноз. Первая в военной истории атака с применением оружия массового поражения состоялась 22 апреля 1915 г. У историков нет достоверных  данных о количестве погибших в тот день в Иперне; несомненно, счет шел на многие тысячи. Тем не менее, точно известно, что каких-либо стратегических преимуществ немцам эта атака не принесла. Общая закономерность течения той войны на западном фронте, по которой обороняющаяся сторона успевала закрыть брешь в обороне быстрее, чем атакующая сторона развить первоначальный успех, оказалась верной и в тот раз.

Несмотря на это, первый опыт газовой атаки был расценен как весьма успешный. Габеру, до этого абсолютно штатскому человеку, был пожаловано воинское звание капитана, что, учитывая его еврейское происхождение и давние антисемитские традиции прусской армии, было абсолютно из ряда вон выходящим событием.  Вместе со званием было вручено и полагавшееся по чину оружие: сабля и револьвер, вскоре сыгравший трагическую роль в семейной жизни  ученого. В первую же ночь, которую капитан Габер после командировки в Иперн проводил дома, из этого револьвера застрелилась его жена, Клара Иммервар, в молодости подававшая большие надежды как химик, но оставившая карьеру ради семьи.

Институт физической химии, в  создании которого Габер принимал непосредственное участие и которым руководил с момента основания, получил вскоре задание на совершенствование смертоносного оружия, чем он успешно и занимался до окончания боевых действий. Затянувшаяся окопная война способствовала распространению паразитов и грызунов в местах расположения войск, и эта, можно сказать, побочная проблема также не осталась без внимания Габера. После долгих экспериментов  ученым его института удалось синтезировать ряд газовых соединений для борьбы с насекомыми и крысами, которым были присвоены экзотические для химических продуктов названия «Циклон А»,  «Циклон Б». Нет нужды напоминать о том, в каких целях «Циклон Б» стал применяться всего через каких-то двадцать с небольшим  лет.   

Атака под Иперном послужила толчком  смертоносной спирали, продолжавшейся до окончания войны: страны Антанты больше не считали себя связанными Гаагскими соглашениями и поторопились, в свою очередь, испытать на немецких солдатах эффективность достижений своих химиков. Немцы не остались в долгу, и вскоре применили более сильные газы, против которых оказались бессильными противогазы англичан и французов. В результате  из десяти миллионов погибших на фронтах Первой мировой войны солдат около девяноста тысяч потеряли свою жизнь вследствие отравления газами.


                Человечеству и отечеству

Уже вскоре после окончания войны всколыхнулись дискуссии, которые не утихают и до наших дней: несет ли Габер ответственность за все эти жертвы, считать ли его военным преступником,  имел ли он моральное право  в тот момент, когда над его родиной нависла опасность, отказаться от того, чтобы поставить свои знания на служение отечеству. Сам Габер до конца своих дней считал, что принял в 1914 г. единственное возможное для себя, как для германского гражданина, решение, оправдывая его известным изречением: «настоящий ученый служит в мирное время всему человечеству, а в военное время – своему отечеству». И в устах Фрица Габера это было отнюдь не общей фразой.

Сын еврейского торговца красками и химикалиями, Габер уже в юном возрасте порывает с традициями семьи: он отказывается вступить в дело отца и записывается на факультет химии   в берлинском университете. В 1893 г. в возрасте двадцати пяти лет Габер совершает еще один неординарный поступок: переход в протестантство.  Габер считал, что такой шаг позволит ему полнее ощутить себя гражданином  Германии, с большей отдачей служить на благо государства –прусские добродетели, за которыми, быть может, скрывался подсознательный расчет на то, что смена вероисповедания облегчит продвижение по служебной лестнице, или, во всяком случае, устранит дополнительные препятствия. После окончания университета Габер начинает с неприметной должности научного ассистента в университете Карлсруе, работает как одержимый,  часто глубоко за полночь, и постепенно такое рвение начинает приносить свои плоды: он получает должность доцента, а затем и профессора, выдвигается в ряды ведущих ученых-химиков Германии. Периоды напряженной работы сменяются фазами полного нервного истощения, это время он обычно проводит в санаториях для нервных заболеваний Германии и Швейцарии. Его брак с Кларой Иммервар оказывается неудачным: по мнению жены, Габер слишком погружен в свою работу и слишком мало внимания оказывает семье. Несмотря на, казалось бы, очевидную связь между деятельностью Габера на фронте и самоубийством Клары в 1918 году, многие историки видели именно в семейных неурядицах основную причину ее гибели. 

В 1909 году Габеру делает открытие, которое сразу выводит его в первый ряд естествоиспытателей всех времен и народов, и за которое он в 1918 году получает Нобелевскую премию.  К тому времени уже было известно, что плодородность земли зависит от насыщения ее азотными  соединениями.  Каждый новый урожай понижает их содержание, и восстановить его можно,  либо отказавшись на несколько лет от промышленной запашки, либо прибегнув к азотным удобрениям, которые тогда  умели производить только из чилийской селитры. Габеру же удается разработать принципиально новый метод: удобрения вырабатываются из богатого азотом аммиака, а для производства последнего Габер предлагает революционную технологию получения его из воздуха, которого имеется в достатке в любой точке планеты. С тех пор по крайней мере половина всех внесенных в почву удобрений была произведена по методу Габера.  Новый метод помог спасти от голодной смерти бесчисленное количество человеческих жизней и способствовал, в конечном счете, значительному приросту народонаселения нашей планеты.  По самым скромным подсчетам, оно было бы в наши дни на полтора – два миллиарда меньше, если бы не открытие Габера.

Так что оценка заслуг и проступков  Габера  как гражданина и ученого оказывается далеко не однозначной.   


                На войне как на войне

Каждая эпоха имеет свои представления о  морали, о том, что считать  допустимым, а что нет при проведении военных действий.  Во время Второй Мировой войны ковровые бомбардировки городов с мирным населением  считались вполне легитимным средством ведения войны даже у участников антигитлеровской коалиции, а в наше время – по крайней мере, среди стран запада – избежать или минимизировать возможные потери среди мирного населения является приоритетом номер один любой военной операции;  чуть ли не по каждому отклонившемуся от первоначальной цели снаряду, сброшенной не на то место бомбе проводится подробное расследование. Но можем ли мы на основании этого считать Черчилля, Рузвельта, а также всех английских и американских летчиков, с риском для жизни участвовавших в подобных налетах, военными преступниками?   

В августе 1914 года кайзеровская Германия была, в отличие от наступившего позже нацистского режима, вполне цивилизованным по тогдашним меркам государством, во всяком случае не более варварским, чем противостоящие ей страны Антанты и царская Россия. Кинематограф запечатлел для истории кадры эйфории, охватившей тогда все слои населения – чувства, которые мы в двадцать первом веке вряд ли способны понять. Но можно ли c позиции сегодняшнего знания, сегодняшней морали подходить к оценке действий тех, кто сто лет назад, думая, что защищает родину, обстреливал из тяжелых орудий соборы Реймса и Руана? 

Среди солдат Первой Мировой войны сражались и сто тысяч немецких евреев, в большинстве своем увидевших с началом боевых действий возможность доказать миру,  что они такие же патриоты Германии, как и все остальные жители страны. Этот приобретенный поколениями опыт – только через твои особенные заслуги, только став первым среди первых, ты можешь рассчитывать на то, что общество признает тебя, как равноправного гражданина – не он ли, будучи одним из побудительных мотивов карьеры Габера, стимулировал его активность в военные годы? Вспомним похожий пример Вальтера Ратенау, также еврея по происхождению и также видевшего в себе в первую очередь немца. С началом боевых действий он возглавил отдел по сырьевым запасам при прусском военном министерстве и руководил им так успешно, что после войны союзники хотели включить его, подобно Габеру, в список военных преступников. 

Справедливости ради отметим, что безоговорочная поддержка войны была преобладающей, но не единственной линией поведения среди евреев Германии. Альберт Эйнштейн, к тому времени член прусской академии наук и директор берлинского института физики, отнюдь не чувствовал, что должен кому-то доказывать свой патриотизм, и не скрывал своих пацифистских настроений. Кто знает, сказались ли на его взглядах возникшие тогда симпатии к сионистскому движению, или, быть может,  великий физик уже начинал себя чувствовать гражданином мира?

В связи с этим интересно также обратиться к отрезку истории, связанному с совсем другим временем и другой страной. В 1947 году «отец американской атомной бомбы» Роберт Оппенгеймер нашел в себе мужество публично высказаться против разработки водородной бомбы, которую возглавил после этого  другой физик, также еврей  -  Эдвард Теллер.  В  решении Оппенгеймера превалировали  моральные соображения: он предполагал, что это оружие будет направлено главным образом против мирного населения. Дискуссия  об этичности и правомерности решений обоих физиков лежит далеко за рамками данной статьи, однако можно твердо быть уверенным в одном: еврейское происхождение не оказало никакого влияния на решения ни того, ни другого - в США пятидесятых годов прошлого века на национальность ученых смотрели уже спокойно.


                Трагедия невостребованной любви

Новый 1933 год профессор Габер встретил на отдыхе в Ницце. К тому времени ему уже было 64 года.  Прошедшие годы заметно пошатнули здоровье: появились боли в сердце, бессонница,  частые депрессивные настроения. Позади был второй, окончившийся за шесть лет до этого разводом, брак. Новости из Германии не способствовали дополнительному оптимизму, и можно лишь предполагать, о чем думал Габер, поднимая бокал с шампанским в новогоднюю ночь.

В Берлин он возвратился в начале февраля, когда у Германии уже был новый канцлер и новое правительство. Прошло совсем немного времени, и ученый получил возможность испытать на себе прелести новой власти. В стенах его института образовалась под руководством некоего помощника механика национал-социалистическая ячейка, и первого апреля, в день общегерманского еврейского бойкота, члена прусской академии наук, Нобелевского лауреата профессора Габера не пропустили в его собственный институт.  Через несколько дней последовал указ министра юстиции, предписывавший всем судьям «коммунистической или марксистской ориентации,  а также еврейского происхождения»  подать заявления об отставке.  Приказ содержал важные указания на то, что отныне принадлежность к евреям определялась не на основе вероисповедания,  а на основе происхождения, а также на то, что они приравнивались к политическим противникам режима. Не требовалось большой проницательности, чтобы сообразить, что то, что случилось с еврейскими судьями, могло вскоре произойти и с еврейскими учеными. Отставка казалась Габеру наиболее подходящим выходом из положения, но в институте, которым он руководил, около 10% научных сотрудников составляли евреи, и он считал себя по отношению к ним связанным определёнными этическими обязательствами.  В конце концов, он принял распространенное для того времени решение - выждать до тех пор, пока очередные мероприятия нового правительства не затронут его самого.

И эти мероприятия не заставили себя ждать. Седьмого апреля вышел закон «о восстановлении профессионального чиновничества». Согласно этому закону, отправке на пенсию подлежали все чиновники «неарийского» происхождения, если только они не воевали на фронтах Первой Мировой войны или их отцы или дети не относились к числу павших. Вскоре Габер получил письмо от своего друга, также ветерана «газовой войны» и Нобелевского лауреата, профессора химии  геттингенского университета   Джеймса Франка. Несмотря на военные заслуги, Франк принял решение об отставке – иначе, как он писал, он не мог бы стоять в аудитории перед студентами и делать вид, будто ничего не случилось. Но Франк полагал, что Габер совсем не обязательно должен был следовать его примеру: как директор института, он занимал совсем иное положение с иным кругом обязанностей.

В том, что это так, Габер был далеко не уверен. Хотя установленный срок подачи прошений об отставке составлял шесть месяцев, в отношении института Габера прусское министерство культуры, отвечавшее за учебные учреждения и исследовательские институты, решило проявить особое рвение. После известия о том, что А. Эйнштейн не собирался больше  возвращаться в Германию, Габер оставался самым известным ученым еврейской национальности среди живущих в Германии, и чиновникам не терпелось на его примере провести показательную акцию. Еще в середине апреля Габеру сообщают из министерства, что после первого мая, которое   нацисты  объявили нерабочим днем, институту не будет позволено открыться, если к этому времени в нем не будут проведены вытекающие из нового закона увольнения.
 
И Габер начинает действовать. Чувствуя моральную ответственность перед своими подчиненными, он решает, что решение об отставке они должны получить от него, а не от кого-либо еще.  Двадцать первого апреля он увольняет двух своих завлабов, затем наступает очередь ученых  среднего и низшего звена.  И наконец, тридцатого апреля, словно капитан, покидающий последним тонущий корабль, Габер направляет в министерство собственное прошение с весьма примечательной формулировкой: «…  при подборе сотрудников я всегда исходил из их профессиональных качеств,  а не из расового происхождения. Вы не можете ожидать от человека на 65 году жизни,  что он изменит своим взглядам, которыми он руководствовался в течение 39 лет его научной деятельности, и Вы поймете, что гордость, с которой он всю жизнь служил своей немецкой родине, предписывает ему теперь обратиться с настоящим прошением об отставке».

После этого шага здоровье Габера начинает быстро ухудшаться, боли в сердце наступают все чаще и чаще; он чувствует, что с уходом из института его жизнь потеряла всякий смысл. Некоторые из его высокопоставленных друзей предпринимают попытки достичь какого-то компромиссного решения с новой властью: Макс Планк, в то время председатель научного сообщества кайзера Вильгельма (сейчас это сообщество носит его имя) заговаривает о Габере во время аудиенции с Гитлером. Планк пытается аргументировать тем, что надо уметь делать различие между «бесполезными» и «ценными» евреями, и что принуждение «ценных» евреев к иммиграции равносильно «государственному членовредительству». После этого, согласно позднейшим воспоминаниям Планка, фюрер впал в такой раж, что Планк счел за благо при первой же возможности удалиться.   

Вторую половину года Габер проводит в переездах по всей Европе. Он посещает живущего в Париже сына от первого брака и знакомится у него с Хаймом Вейцманом. В разговоре с ним Габер как-то замечает, что никогда еще в своей жизни он не чувствовал себя в большей степени евреем, чем теперь. Вейцману удается воодушевить Габера идеей создания исследовательского центра в Палестине, но ученый не уверен, что здоровье позволит ему выдержать тамошний климат. В попытках трудоустроить уволенных сотрудников Габер связывается с коллегами по всему миру, посещает лаборатории Утрехта, Парижа, Лондона. Его английским друзьям удается тем временем выхлопотать для него позицию в кембриджском университете, и с начала ноября он перебирается в Англию. В начале января 1934 года Габер планирует совместный отдых с сыном на Луганском озере. 29 января  года он прибывает в Базель. Ночью у него начался сердечный приступ, от которого он уже не оправился.

Вскоре после смерти Габера его друг Альберт Эйнштейн заметил о нем в одном из писем: «… в конце своей жизни он должен был испытать всю горечь быть отброшенным людьми его круга, круга, который так много значил для него.…  Это была трагедия немецкого еврея: трагедия невостребованной любви».

Организованный Габером институт физической химии в Берлине носит в настоящее время его имя.