Станки

                МОИСЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ
                2004 г.
                Хайфа

СТАНКИ

   Мы такие, какими уродились. От того, какие гены доминировали при закладке нашего существа, зависит наша судьба; наш характер - это и есть наша судьба.
   Не могу сказать, что с детства меня приучали работать; нет, я всегда был большим лодырем. Но работать, в смысле что-то придумывать, изобретать, составляет смысл моей жизни, и я всегда избегал погони за властью ради власти, за деньгами ради денег. Нет, власть мне нужна была, но не для того, чтобы властвовать, а для того, чтобы без помех делать то, что я хочу. Т.е.. изобретать и реализовывать придуманное. Даже тогда, когда работа была абсолютно чужда и неинтересна, я старался найти в ней какое-нибудь зерно и сделать что-либо новое. Однажды я с компанией подрядился проектировать карандаши и ручки, по образцам фирмы Паркер; я писал об этом раньше. Работа была скучнейшая, и я придумал себе отдушину - решил сделать такой карандаш, в котором для появления грифеля нужно было только нажать кнопку. Хотя на Западе такие карандаши уже были, я о них ничего не знал и начал придумывать велосипед. И - придумал, вычертил детали, Клава у себя на заводе их изготовила. Увы, из стали, пластмассы или алюминия и в помине не было. Карандаш получился тяжеленный, но работал не хуже тех, за железным занавесом..
   Конечно, я не был бессеребренником, деньги тоже нужны были. Но только для поддержания приличного существования, без роскошества и излишков. Я часто отказывался от выгодной халтуры или перспективных комбинаций, если они судили только деньги, а новые технические идеи нужны не были. Именно - технические, другие меня просто не трогали и не волновали.
   Но все-таки была же у меня личная жизнь! Я был женат, с женой мы жили дружно, росла хорошая умненькая дочка, была крыша над головой и сравнительный достаток - не то, что в студенческие годы. Не голодали, хотя иногда перед получкой надо было подстрелить десятку. Ходили в кино, изредка, когда Илька подросла и ее можно было оставить одну дома, выбирались в театр. Зимой часами мерзли в очереди в Третьяковку, на ежегодную художественную выставку. По мере возможности приобретались книги, причем сдерживающим фактором было не отсутствие денег, а отсутствие книг в магазинах - всё доставали только через знакомых, которых у нас не было. Друзей было немного, было пару приятельских семей, с которыми иногда отмечали праздники. Мои друзья отошли после моей женитьбы, Клавины - не пришли в наш дом. Но я не очень переживал - я с детстваа был «самодостаточным«, тем более что характера я был стеснительного, в обществе держался особняком и в разговоры не лез. Пить не умел, песен не пел, в домино не играл, рыбу не ловил, не охотился, так что с мужиками тем для разговоров не было, а бабы были все какие-то не такие. И в результате работа поглощала все мои мысли и желания, мне практически ничего не было нужно. Так было всегда, все последующие годы. Уже живя с Милой, за деньгами тоже не гнался, халтуру не набирал - нам в доме всегда всего хватало. Постепенно приобретали новую мебель, стиральную машину и кухонный комбайн - все покупалось постепенно, без надрыва, и не было целью жизни. Не построили дачу, не купили машину - и не рвались.
   Поэтому путевые впечатления от этого путешествия будут больше инженерными, чем личностными, семейно-домашними. И вообще это воспоминания о работе, о главном деле жизни - о программном управлении. Ведь не зря все мои друзья - это те люди, с которыми я делал ЧПУ!

Начало. 
 
Моя сознательная жизнь делится не на периоды «личной« жизни, например, «В холостяках«, «Я женился«, «Пошли дети«, и т.д., а на разделы в соответствии с характером работы на благо коммунизма. Сначала был раздел МАИ - учился и рассчитывал ракетные двигатели, потом - СКБ-1, проектировал гидравлические системы для станков, потом образовался раздел СКТБИ, который начался проектированием станков для часовой и инструментальной промышленности, а закончился созданием систем Числового Программного Управления, сокращенно - ЧПУ (нынче, на английский лад – NC  или CNC).
   В октябре 1949 года я пришел в СКБ-1, Специальное Конструкторское бюро по проектированию агрегатных станков (агрегатные станки собирались из стандартных узлов, как теперь собирается стандартная мебель).
   Работа в СКБ-1 была для меня хорошей школой, в которой я стал почти настоящим конструктором и научился организации работ - правда, учился на чужом опыте, своего не было. Но я видел, как руководили, и обдумывал виденное.. И делал для себя выводы.
   До ЧПУ оставалось 8 лет.   
   СКБ-1 было организовано в годы войны для проектирования специальных высокопроизводительных станков для изготовления танковых двигателей. Работы бюро были удачными, среди конструкторов появилось много лауреатов Сталинской премии. В мое время военных заказов уже не было, станки предназначались для автомобилестроения и других мирных отраслей, и число лауреатов перестало расти. Тем не менее в бюро сохранялись строгая технологическая дисциплина и порядок, чему немало способствовал главный конструктор Юлий Эрпшер.
  Это был первый Конструктор с большой буквы, которого я встретил. Он не ходил по конструкторским залам, не проверял, что делается на досках. Зато все новые идеи выходили из его кабинета, там же решались все принципиальные вопросы; именно там определялась линия бюро. А так как бюро было на хозрасчете, т.е. деньги на существование получало по договорам на проектирование, был очень важен выбор заказчиков. Правда, в то далекое время желающих иметь агрегатные станки было больше, чем можно было удовлетворить, так что выбор заказчиков был всегда.
   Общался я с Эрпшером редко - я был мальчишкой, почти деталировщиком, и только позднее, когда начал самостоятельно проектировать гидросхемы, а однажды даже спроектировал станок, он познакомился со мной и усвоил мою фамилию. Как полагалось руководящему коммунисту, он вел кружок по изучению марксизма; я как-то забрел к нему на занятия, и фразу, которую он разбирал (не знаю, кто ее сочинил), помню до сих пор. Звучала она, как цитата  из Библии: «Некое Нечто есть уже определенное Ничто».
   В СКБ-1 началась и моя «литературная деятельность». Я уже и раньше писал стихи, т.е. рифмовал стол и пол, в основном в честь Клавы, но эти опусы не выносились на суд общественности. В СКБ ситуация изменилась. Меня и Надю Ильинскую, крупную женщину с приятным лицом, избрали в редакцию стенгазеты, причем на благо отечества я в отделе сатиры придумывл темы и сочинял подписи, а Надя рисовала. Помню пару моих шедевров:
               Не пойду я в оперу, даже в Мариинскую,
               С девяти и до шести слушаю Ильинскую!
   Сидя рядом со мной - стол к столу (конструктора СКБ помещались в трех больших залах, в которых кульмана стояли в четыре ряда), Надя изводила меня непрерывным мурлыканьем каких-то заунывных мелодий.
   Или по поводу старого конструктора, потрясающего стены своми зевками:
               Вы скажите мне, друзья,
               Если Вам ответ известен:
               То ль в Сахаре лев зевнул,
               Иль в бюро зевает Хесин?
   Своего шефа Брона, который был главным туристом бюро, я обидел следующим сочинением:
              «В бухте Радости
               Мало сладости.
               Проведу я выходной
               Лучше с милою женой!«
   В бухте Радости проводился московский слет туристов, и, как всегда в Союзе, поездка в эту бухту была добровольно-принудительной. Мое сочинение внесло смуту в умы, так что политической линией стенгазеты занялось партбюро, которое влепило выговор нашему главному редактору.
   Для «своих» я написал лирическую поэму, в которой очень гордился строками «... Луна позеленила кипарис, сначала верх, потом и низ», и сатирическую балладу про сотворение Евы (рискую привести ее тут целиком). Из текста баллады видно,, что она написана не простым поэтом, а поэтом- конструктором.

                АДАМ и ЕВА.
                (быль)

                Граждане мира !               
                Рабы и буржуи,               
                Белые, черные,               
                Женщины, дети,               
                Фермер в Канаде,               
                Охотник из Индии,               
                Люди и звери               
                На нашей планете.               
                Лунные жители               
                И марсиане,               
                Большая Медведица,               
                Кольца Сатурна               
                (Это начало -               
                Правда, недурно ?)!               
                Слушайте,               
                Слущайте !               
                Я расскажу Вам               
                Когда и как               
                На нашей земле               
                Появился               
                ДУРАК !               
                Это случилось в далекое время               
                Бог проектировала новое племя.               
                Охал и ахал, пыхтел и потел.               
                Тысячу лет за доскою сидел !               
                Усердно и долго чертил и считал,               
                Стирал, рисовал и опять все стирал.               
                Он сроки не раз и не два нарушал,               
                Но все же момент долгожданный               
                НАСТАЛ!               
                Подписаны кальки и спущены в цех,               
                Теперь отдохнуть даже Богу не грех!               
                Но - пока утомившийся Бог               
                отдыхал,
                Его яростный враг - Сатана! -               
                Не дремал.               
                Он бутылочку туши на кальки пролил,               
                На проекцию Сбоку пятно посадил,               
                Общий вид пополам разорвал               
                И сверх нормы ребро он одно               
                Заказал.               
                Так и собрали - с лишним ребром,               
                И заклеймили «ГОДЕН» клеймом.               
                Бога с трудом сообща разбудили,               
                Творенье его перед ним посадили.               
                Бог восхитился, воскликнул               
                «ДОБРО!»,               
                Как вдруг увидал сатанинско ребро.               
                - Ах нечистый, ах злодей,
                Хочешь портить мне людей ?
                Но не выйдет у тебя ничего -
                Я из лишнего ребра твоего,
                Не грустил чтоб любимый Адам,
                Ему друга для пары создам!
                Бог щипцы большие взял,
                Ррраз и два - ребро изъял.
                И приказ велел послать:
                Чтоб Адама-бис собрать !
                Но увы! Ведь материала
                Для Адама было мало!
                Срочно Богу шлют гонца:
                «Не хватило для ..... конца!»
                Бог глядит, глазам не веря:
                «Не видал такого зверя !»
                Посмотрел он справа, слева ...
                «Пусть оно зовется ЕВА!»
                Сатана в аду ликует:
                «Вот попался Бог впросак!»
                А Адам - скорей жениться.
                Вот и стал Адам - ДУРАК!


СКТБИ.

В 1951 году, опять в роковом октябре, меня перевели в новое КБ, именуемое СКТБ. Это бюро должно было готовить документацию - чертежи и технологию - на станки для часовой промышленности, для изготовления которых был построен специальный цех на заводе «Фрезер». Все это делалось в соответствии с очередным постановлением правительства, которое сумели «выбить» руководители часовой промышленности. В то же постановление было «забито» обеспечение нового бюро кадрами, так как в это время уйти или перейти на новое место работы можно было только с разрешения дирекции, которая обычно таких разрешений не давала. Поэтому приказом министра в СКТБ переводился ряд конструкторов из разных КБ, в их число мой шеф Брон всунул меня - я с ним поругался по поводу аторского свидетельства на изобретение, которое сделал я, а он оформил на свое имя. Отбиться было невозможно, и я начал кататься на станцию «Фрезер» Казанской ж.д. Здесь новое бюро разместили в трех маленьких комнатках административного корпуса завода, тут сидели и конструктора, и технологи. Начальником бюро сделали Анкудинова, в чем-то провинившегося бывшего главного инженера завода. Как и полагается советскому начальнику, Анкудинов звезд с неба не хватал, умом не отличался,  Он был свойским парнем без намека на признаки организаторских способностей, был человек незлобный и покладистый, и при нем спокойно жилось и работалось, однажды даже я с семьей ходил на первомайскую демонстрацию. У меня сохранилось фото этой демонстрации, на переднем плане Илька с красным флажком, а сзади вся когорта верных сотрудников СКТБ.
    Начальником конструкторского отдела был мудрый еврей Мойсей Петрович Мерперт, который любил всем рассказывать о главном событии своей жизни - как он в 30-е годы должен был поехать на стажировку в Америку, и как в последний момент его не пустили, и как он переживал.
-А что получилось? - с ехидной усмешечкой спрашивал Мерперт.
 - Всех уехавших уже давно нет в живых, а я - вот я.
Конструктор он был отличный, его выгнали с завода координатно - расточных станков по той же причине, по которой раньше не пустили в Америку - обрезан он был.
   Мерперт своей биографией был так запуган, что беспрекословно выполнял все начальственные указания, даже если видел их бессмысленность.
   В результате мы получали рабочие чертежи станков от СКБ часовой промышленности, затем долго и нудно перечерчивали их, ставили свой штамп - и выполняли план, и получали зарплату и изредка премии. Так как я усиленно ворчал по поводу подобной идиотской работы, Мерперт бросил мне кость - поручил сделать чертежи вариатора, редуктора с плавным изменением передаточного отношения. Чертежи такого вариатора тоже были в СКБ Главчаспрома, но требовалось несколько изменить его параметры. Мне пришлось почитать литературу, а также встречаться с автором чертежей (кстати, передранных у швейцарской фирмы Шаублин) Тиграном Вирабовым. У Тиграна были маленькие изящные усики, которые я впоследствии скопировал.
   Все это происходило в конце 52 года, когда началось дело врачей. Среди наших знакомых никто не был связан с медициной, в поликлиники мы не ходили и о том, что делалось в городе, практически ничего не знали. Мы только заметили, что у Ильки начал дергаться левый глаз, как при нервном тике. Мы понимали, что что-то происходит, но добиться у Ильчи ответа на вопрос: «Тебя что, обижают в саду?»,- нам не удавалось. Обращение к воспитательнице тоже оказалось бесполезным.
 - У нас все в порядке, никто Иду не обижает.
  Связать нервный тик у пятилетней девочки с еврейским вопросом нам не приходило в голову, тик продолжался, и только после освобождения врачей воспитательница призналась, что дети в саду изводили Иду, а она, воспитательница, ничего не могла сделать. Ей  было приказано не мешать русскому народу высказывать свое мнение об евреях. 
   После смерти великого вождя Мерперт вернулся в  ЭНИМС.  Народу в КБ было мало, я был самый опытный конструктор, и меня сделали начальником  отдела. Я срочно завел усы - без них не было у меня необходимой солидности!
   Первым делом я провел революционную реформу:  отменил перечерчивание чужих чертежей; мы просто начали наклеивать штампы СКТБ на эти чертежи и заодно переводили чужие нормали (всякие винтики и гаечки|) на нормали завода Фрезер, который должен был изготавливать станки.
   И тут я получил первый строгий выговор в приказе  за перевыполнение плана отдела, так как за работу, которую мы сделали за две недели, нельзя было взять столько же денег ( деньги брали по фактическим затратам),  сколько брали за такую же работу, когда ее делали 5-6 месяцев. В результате СКТБ не выполнило план, и я был главный виновник. Потом, за время работы в отделе ЧПУ, горячо любящий меня главный инженер бюро Горелышев навесил мне с дюжину выговоров, но я привык и не переживал. 
   К этому же времени относится и моя попытка соорудить теннисный корт на стадионе завода. Еще в СКБ-1 Брон пристраивал меня к теннису; мы ходили на корт стадиона завода «Красный пролетарий», на котором СКБ-1 арендовало несколько часов в неделю. Теннис мне понравился, хотя успехи были мизерные. Но, посколько по мячу я все же попадал, мне хотелось продолжить игры. Любителей тенниса тогда нужно было искать днем с огнем, но мне повезло - в СКТБ обнаружилась прибалтийская женщина Варда, с которой мы и объединились. Я пробил все инстанции, было уже определено место для корта и разработана его конструкция, были определены сроки строительства. Я передал дела Варде и уехал в отпуск; вернувшись, застал ее в полном унынии. Оказалось, что все изменилось: место для корта отобрали и теперь там строят городошную площадку для ветеранов завода. Мне не удалось изменить ситуацию, и я так и не приобщился к занятию, делающему президентов !
   Кроме прибалтийской Варды, в отделе было несколько интересных личностей. В первые месяцы своего начальствования мне удалось устроить в бюро Виктора Казарновского, маевца, с которым мы подружились в период изготовления дипломного проекта. Он, как полагалось советскому еврею, долго ходил без работы и от отчаяния в конце-концов решил переквалифицироваться в станкостроителя. Вообще Витя был из рода неудачников - его дипломный проект, очень интересный и оригинальный, завалили на защите, так как в комиссии собрались одни технологи и пожарники, которые ничего не поняли и не смогли по достоинству оценить его работу. Ему пришлось ждать полгода, пока не собрали новую комиссию из конструкторов и «теоретиков», и тот же диплом оценили пятеркой.
   Наши отношения осложнились из-за Витиной любви - он приревновал меня к инженерше Инке, которая попала к нам по распределению, и с которой у меня установились простые дружеские отношения. В конце-концов они женились, но наши внеслужебные контакты практически прекратились.
   Был еще Валя Баринов, немного взбалмошный парень с хорошей головой. Мне удавалось держать его в «рамках», и расстались мы с ним достаточно тепло; в последующие годы он стал в СКТБИ начальником отдела.
   Самыми забавными были в отделе женщины. Была толстая и безнадежно глупая Митрофанова, которую я все время уговаривал уйти; после одной беседы на эту тему она во всеуслышание заявила, что знает, что я от нее хочу, но не поддастся мне. Это прозвучало достаточно двусмысленно, слушатели пришли в восторг и долго еще спрашивали меня: «Так что ты хотел от Митрофановой?»
    Были еще Женя и Зоя - дамы лет под 30, а то и старше, а также их подруга Мира Владимировна, которую мы все звали по имени-отчеству. Дамы, как мне казалось, были не совсем равнодушны ко мне, хотя взаимностью не могли похвастасться. Тем не менее добрые отношения с ними сохранились надолго; мешала только их неистребимая любовь к интимным подробностям из чужой жизни, чего я не переносил.
   СКТБ расширялось, его перевели из трех комнатушек в большие залы в новом производственном корпусе. Залы были темные, мы боролись и установили, что их освещенность была на уровне предбанников (по союзным нормам); включилось ВЦСПС и сообщило, что ситуацию изменить нельзя, и если нам не нравится обстановка, мы можем уволиться. Так как воздуха и места было больше, чем в старых комнатенках, мы сдались на милость профсоюза.
   Заодно с переводом в новое помещение поменяли и ориентацию СКТБ, теперь оно должно было проектировать станки не для часовой, а для инструментальной промышленности; к названию бюро добавили букву И: СКТБИ.

СКТБИ

    Пройдя в двух КБ всю иерархию, от конструктора 3 категории до начальника отдела, я был сыт по горло вычерчиванием железок и пытался сбежать из СКТБИ. Время было послесталинское, меня уже брали в радиотехнику, но уйти по собственному желанию без согласия начальства еще нельзя было: самовольный уход - как в лагере - приравнивался к побегу с премией до 5 лет.
    Наконец был выработан компромисс - начальство согласилось отпустить меня после того, как я введу Эрнеста Александровича Анненберга (после нервного расстройства из-за снятия с главного конструктора «Красного пролетария» он работал у нас «надомником») в курс обязанностей начальника отдела; на это мне отвели два месяца, причем меня сразу переводили на должность бригадира, а Эрнеста делали начальником.
   Так и сделали - а через два месяца Эрнест отказался подписать мое заявление, утверждая, что без меня он работать не сможет. И опять я остался в бюро, на этот раз уже не начальником отдела, а руководителем группы. И должен был снова чертить!
   Мораль проста - и лучшие люди бывают сукиными сынами! А Эрнеста я всегда относил к лучшим людям...
   Я начал искать хоть какую-нибудь отдушину в мрачном царстве шпинделей и суппортов. 
   Одной из отдушин оказалась дружба с Нелей Каневской, которую перевели в мою группу после объединения СКТБИ с другим КБ. Мы ходили вместе обедать, иногда я сопровождал ее в походах по продовольственным магазинам. Однажды помог перевезти холодильник и познакомился с ее мужем Марком. Мы выпили по поводу нового холодильника и сели играть в шахматы. Я выиграл, и, по-моему, Марк до сих пор мне этого не простил - уже в Израиле он утверждал, что я его специально тогда напоил !
   Другую «отдушину» я организовал сам. Уж так получилось, что гены, полученные от предков, нельзя было обмануть. В результате ЛИЧНАЯ жизнь была вторым планом, на первом была РАБОТА. Даже тогда, когда работа была абсолютно чужда и неинтересна, я старался найти в ней какое-нибудь зерно и сделать что-либо новое. И  в затхлых недрах хозрасчетного конструкторского бюро я нашел занятие по душе.
   Уже организовали совнархозы, и в бюро сменилось начальство. Бразды правления попали в руки Марка Зиновьевича Олевского, который в войну был главным инженером большого артиллерийского завода и стал там полковником, после войны продвигался в министерстве вооружения, а потом был изгнан отовсюду из-за своих еврейских родителей.
   В СКТБИ он попал уже при Хрущеве, когда снова пошел на «повышение». Олевский был очень порядочный человек и прирожденный организатор; он поддерживал все новые идеи, особенно те, которые могли помочь ему подняться еще выше. Я подкинул такую новую идею - оснастить заточной станок автоматической электронной ориентацией сверла перед заточкой. Условием разработки я поставил создание лаборатории электроавтоматики, которая, по моему утверждению, была необходима для экспериментальных проверок предлагаемых решений.
    Олевскому понравилось мое предложение, он дал согласие на привлечение еще одного сотрудника и на приобретение необходимых приборов. Однако дело не двигалось, так как главный бухгалтер бюро стоял насмерть, повторяя, как попугай: «не предусмотрено сметой - нет денег, нет денег - нет приборов, нет приборов - нет лаборатории, и катитесь вы все ...».
   Мы долго спорили, бухгалтер со знанием психологии совнархозовских экономистов, я - с фанатизмом неофита. В результате я нарушил субординацию и сам поехал в совнархоз, где и  уговорил какого-то чиновника (или чиновницу?) выделить СКТБИ несколько несчастных тысяч, необходимых для покупки осциллографа, генераторов и других приборов, названия которых я смог вспомнить.
   Главное препятствие было преодолено,  и меня назначили руководителем долгожданной лаборатории с одновременным исполнением обязанностей руководителя прежней конструкторской группы.
   Вообще-то вся моя затея была чистой авантюрой, так как школьный радиолюбительский опыт не отяготил меня большими знаниями и умениями, а в институте мы вообще со «слабыми токами» дела не имели. Но - кто не рискует, тот ... И т.д. Во-первых, решил я, в бюро электронику никто не знает и знать не будет. А во-вторых - всему можно научиться, и все можно превзойти.
   Опросив всех, я нашел добровольного помощника, который любил черчение не больше меня. Потом мы добыли большой стол, отвоевали в комнате электриков территорию и начали работать. Для начала я проверил всех желающих на предельную частоту звука, который они слышат; самыми чувствительными оказались наименее музыкальные уши! Потом мы поиграли  в фигуры Лиссажу - это такие «живые» кольца, спирали и фигуры без названия, которые крутятся на экране осциллографа. Одним словом, я играл, как маленький  с новой игрушкой! 
   Когда этап игр закончился, потребовалась отдача. Мы собрали и продемонстрировали  «фотоэлектрическое реле», собранное на соплях и без всякой оптики. Для станка реле нужно было дорабатывать, но для демонстрации было все необходимое - хотя сверло вертели вручную, но в нужном положении зажигались лампочки и подавался звуковой сигнал, весь показушный набор был налицо. А потом заказ на заточной станок сняли, и моя великая идея так и не была релизована.
    Нас - лабораторию - признали и некоторое время не трогали, тем более, что моя конструкторская группа чертежи сдавала в срок.

Первый доброволец.
 
Тут обязательно нужно рассказать о первом сотруднике лаборатории электроавтоматики, прослужившим со мной несколько лет. Его звали Володя Мирзаханов, и его история весьма занимательна. Плотный парень моего роста и возраста, с прекрасной черной шевелюрой и выразительными черными глазами, флегматичный и молчаливый, он был истинный украинец, сын известного оперного певца. Перед войной его отец Иван Данилович Жадан (смотри Belcanto.ru ; Персоналии ; Певцы ; Иван Данилович Жадан ) с матерью жили под Москвой в поселке Большого театра в Манихино, до которого в 41г докатились немцы. Жадан  не успел или не захотел  уехать из поселка, и, когда немцев разбили под Москвой, ушел с ними. Володя был в армии, его тут же отправили на поселение в Казахстан, где он пробыл до хрущевских времен, работая на разных тяжелых работах. Еще до войны у него завязался роман с дочерью армянина Мирзаханова, который тогда был замминистра вооружения; несмотря на все протесты родителей, Жанета осталась верна молодой любви и дождалась своего избранника. Володе помог Олевский - ученик к этому времени умершего его тестя. Олевский пристроил Мирзаханова  расточником на один из станкозаводов, а потом перевел к нам в СКТБИ. У Володи был спокойный уравновешенный характер, он никогда не шумел и со всеми начальственными указаниями соглашался. Работал Володя аккуратно и старательно, был хорошим хозйственником и даже научился паять - в маленьких лабораториях такие люди незаменимы. Жена его, темпераментная армянская женщина с твердым и властным характером, держала Володю в ежовых рукавицах; она закончила что-то музыкальное и играла на электрическом органе в ансамбле электронных инструментов, которые тогда считались таким же порождением разлагающегося империализма, как и кибернетика. Изредка ансамблю давали время на ТВ, после чего поступала куча возмущенных писем русских патриотов, жаждущих саратовской гармошки вместо буржуазных электронных органов.
   Володя вместе с нами перешел из СКТБИ в ЭНИМС, где стал завхозом отдела Зусмана - этот (эта?) холера забрал у меня всех, кто мог пригодиться ему в отделе. Из института Володя тихо ушел на пенсию, Жанета перестала выступать, связи они с энимсовцами не поддерживали.
  В 1990 году вспомнили и об Иване Даниловиче. По телевидению прошла передача о нем (ее вел Святослав Бэлза). И, наконец, спустя полвека, Иван Данилович Жадан смог вновь ступить на родную землю, обнять Володю. Это произошло в августе 1992 года.
  А я помню только войну не на жизнь, а на смерть с сиамским котом, с которым меня свела судьба во время какого-то сабантуйчика в володиной квартире. Ох, и сражались же мы ! Я его душил подушками, он шипел, вырывался и снова бросался на меня, выставив вперед страшные когти... Было страшно, и в конце-концов я сдался, оставив его одного в запертой комнате.
   А пока что мы с Володей упорно вкалывали, в основном ради собственного образования и освоения всего нового, что можно было где-либо подобрать. При этом денег на комплектующие бухгалтер не давал, я побирался, где только мог. Помню двухдневный охмуреж какой-то дамы в МЭИ (это была профессор Васильева -  главный специалист по модным тогда магнитным усилителям, не больше, не меньше. – Примечание Л. Бейлин), у которой я в конце-концов выпросил  «на время» поляризованное реле.! И так доставался буквально каждый элемент ...
   Яркое воспоминание «допрограммного»  периода - командировка в Харьков, в гости к одному еврею, повысившему долговечность лампочек в дорожных светофорах за счет использования совсем новой техники (ферритовых колец). За это он получил приличную премию и полную свободу действий в созданной им лаборатории. Помимо приятного знакомства, я приобрел кучу новых сведений и  полсотни колец, из которых впоследствии мы соорудили счетчик импульсов для ЧПУ.

УАПУ.
 
Своих электронных идей у меня еще не было, я изучал литературу. В конце 54г в журнале «Новости зарубежной техники» я прочел краткую информацию о системе управления станком с помощью магнитофона, разработанной в Массачузетском Технологическом Институте. Идея электронного управления заинтриговала меня, это был противовес проектированию нелюбимой механики, и я всей душой решил отдаться программному управлению - так в статье называлась описанная система. Не знаю, какой термин был использован в оригинале, но русский перевод послужил причиной многолетних баталий о том, что такое «программное управление», и кто в СССР находится на переднем крае науки и техники, а кто плетется в хвосте прогресса. Обсуждались вопросы из средневекового катехизиса: пять команд -это программное управление? А две? А сто? А где граница? А кулачок - это программа? А копир - это программа? И т.п. чепуха, на которой многие умные халтурщики зарабатывали большие премии и спокойную жизнь.
   Я ухватил основной результат американцев, сулящий колоссальные перспективы - возможность управления траекторией движения рабочих органов станка с помощью электронных устройств. Понимая, что в Союзе нет еще таких разработок, какими пользовались американцы (в частности, следящих электроприводов), я начал придумывать нечто, вполне программное, но исполнимое в наших условиях, в том числе в моей лаборатории электроавтоматики в составе хозяйственника Володи и одного инженера -механика с небольшим радиолюбительским стажем. И придумал то самое УАПУ, которое на рисунке в стенгазете «Станок» изображалось в виде пухленького младенца, летящего по небу и вопящего «Уа-Пу«, «Уа-Пу«, «Уа-Пу«. Так я расплачивался за неуклюжее название своего детища, которое вообще-то расшифровывалось вполне прилично: «Устройство Автоматического Программного Управления». Уже тогда я понял: неважно, что ты придумал, главное, как ты это обозвал ... Нет яркого названия - нет твоей работы. Поэтому следующие разработки назывались скромненько, но со вкусом: «Оператор», «Диагност» и даже «Одессит» (впрочем, последняя кличка была подпольной и в официальных документах не употреблялась). Названия выбирались так, чтобы к ним не приставали всякие неприличные клички и псевдонимы.
   С предложением начать разработку чертежей УАПУ я обратился к Олевскому. Почуяв нечто оригинальное, а возможно и перспективное, но не очень вникая в технику, Марк Зиновьевич  вынес обсуждение моего предложения на заседание техсовета бюро. Присутствующим мужам он задал простой и прямой вопрос:
     -Городецкий дело предлагает или это чушь собачья?
   Ни один специалист не высказался по существу и вообще по делу; инженеры - механики вообще мало понимают в электротехнике и системах управления и потому одни боялись сказать «чушь», хотя и хотели, другие боялись прослыть консерваторами - а вдруг не чушь?, третьи любили Городецкого и просто не хотели его завалить - были и такие.. Все молчали. Тогда Олевский, как в будущем Королев насчет песка на Луне, взял ответственность на себя и заявил:
- Молчите? Значит, будем делать!
    А потом началось почти цирковое действо - поиски «инвестора».
   Олевский организовывал слушания в станкостроительных кругах, я докладывал. На крупнейшем заводе «Красный пролетарий» нам дали понять, что в авантюры тут не бросаются и без указаний начальства технику вперед не двигают.
   Дело застопорилось, и я поехал в Станкин продавать идею Науке в лице заместителя  ректора по научной работе проф. Игоря Владимировича Харизоменова. Он встретил меня как старого знакомого,  пригласил сесть, разрешил курить и любезно выслушал мое десятиминутное  выступление. Вежливо обещал подумать и сообщить результаты размышлений в течении двух недель.
   А тут как раз Олевский устроил мне слушание у главного инженера завода им. Орджоникидзе  Михал Михайловича Бермана.
Первая показуха.
При обсуждении моего сообщения на упомянутом совещании у Бермана молодой красавец Саша Левин заявил, что он уже делает систему программного управления и вторая заводу не нужна; на это Михал Михалыч с улыбкой возразил: «Завод может поддержать и две разработки». Технические вопросы не обсуждались, завод взялся финансировать мою работу, осталось только оформить договор.
   В ходе составления технического задания к договору Левин вдруг вспомнил, что проф. Харизоменов, совсем недавно посетивший завод, рассказывал о новой потрясающей системе ЧПУ и просил заключить с ним договор на ее создание. Эта система, по словам Саши, была чрезвычайно похожа на систему,  которую я только что докладывал. Поговорили и выяснили, что проф. Харизоменов продавал именно систему СКТБИ ! Меня в плагиате у профессора никто не подозревал, но для выяснения ситуации пошли мы опять к Берману. Посмеявшись, Михал Михалыч принял решение, достойное мудрого ребе: «Науку обижать не будем, заключим договор с Харизоменовым, а уж вы - обратился Берман ко мне - продолжите свои игры со Станкином и заключите с ним свой договор. Мы дадим институту столько-то денег, на половину можете претендовать. «Не обидно?» - добавил Берман с усмешкой.
   Было обидно, но с Наукой и я не хотел портить отношения. Я уже делал первые шаги «к всесоюзной известности», прочитав в 56г доклад на первой конференции по программному управлению в Станкине, и надеялся на последующие приглашения. 
   Впрочем, оказалось, что делать доклады о классификации систем ЧПУ легче, чем создать что-либо путное.
   Заключение договора со Станкином повлияло и на мое положение. Олевский понял, что двух зайцев я не удержу, и освободил меня от возни с конструкторской группой, назначив ей нового руководителя; при этом он сохранил мне прежнюю зарплату. Мне разрешили перебраться на завод Орджоникидзе, где я нашел пристанище в станочной лаборатории.
   Повозившись с УАПУ, я быстро понял, что выбранный путь тупиковый. Для системы были нужны магнитные головки записи-считывания, которые могли бы работать на скорости ленты порядка 4 мм в сек. Знатоки современных магнитофонов знают, что сегодня на такой скорости работают обычные бытовые устройства, а тогда использовались скорости 180 и 360 мм#сек. Все попытки найти головки для малых скоростей оказались бесплодными. В Доме звукозаписи мне дали пару здоровенных головок «с модуляцией»,  якобы обладающих нужными характеристиками, но это оказалось блефом. И я начал совершенно новую разработку,  с новым оригинальным датчиком обратной связи.
   Работа шла успешно, на одном из станкозаводов мне изготовили специальный кодовый диск на стекле, я подготовился к сборке датчика, и тут меня осенило - датчик работать не будет, из-за неправильной кодовой сетки будут формироваться ложные коды. Мой дилетантизм давал себя знать, хотя я и научился своевременно находить свои ошибки.
   Я еще не оправился от удара, как родная фирма, потеряв меня из вида, решила проинспектировать мою деятельность. Должен сказать, что к этому времени Олевский ушел «на повышение», он стал большим начальником - председателем Новосибирского краевого совнархоза. Вместо него пришел Николай Иванович Мурашев, бывший чиновник министерства, Новая техника была ему нужна не больше дырки в голове.
   День проверки был назначен через неделю, спасать положение нужно было незамедлительно. Адреналин впрыскивался в кровь бурными потоками и я быстро соорудил линейный датчик из черной фотобумаги, плексигласовой линейки и фотодиодов.. Датчик  прицепили к суппорту настольного токарного станка, и с этим я встретил проверяющего, начальника  одного из отделов СКТБИ по фамилии Ильин, невысокого мужичка с широкой, всегда улыбающейся физиономией. Он был секретарем партбюро, блюл интересы партии и государства и мне отнюдь не симпатизировал, хотя и не горел ненавистью - была тихая нелюбовь к евреям вообще. Ильин был чистый технолог, к зажигающимся и гаснущим на пульте управления лампочкам относился с величайшим почтением и автоматическую остановку суппорта в заданном положении считал чудом. Демонстрация «системы» удалась, я с Ильиным поладил и обрел доверие парторганизации и товарища Мурашева

Дорогу дилетантам!
 
Как уже писал, в электронных делах я был дилетант, не имел никакого специального образования, не был знаком с соответствующей литературой и до всего доходил сам, причем часто придумывал велосипеды. Но даже сейчас я уверен, что мой путь  был не так уж плох, так как выбор нужных решений и от профессионала требует бездну времени и не спасает от ошибок. Систематическое образование полезно, но триплекс - небьющееся стекло - придумали не специалисты по стеклу, а инженеры-механики. Очень часто незнание того, что Это делать нельзя, а То не будет работать, позволяет создавать совершенно невероятные вещи, прекрасно действующие вопреки прогнозам специалистов. Так было с рядом моих конструкций:  все утверждали, что релейные схемы ненадежны, а контактные датчики неработоспособны, но я этого не знал и делал.. В моих системах все прекрасно работало, потому что я не знал, как нужно по науке, и придумывал - или изобретал - свои, вполне работоспособные конструкции. Кстати, принципиальных ошибок за мою многолетнюю деятельность на выбранной ниве было совсем немного - могу насчитать только пять-шесть за три десятка лет.
   Показательно, что из колоссального количества энтузиастов программного управления, начинавших одновременно со мной или несколько позже (в 62г разработки вели почти 200 организаций)  выжили единицы, те, чьи  решения соответствовали генеральной линии развития данного направления. Собственно генеральное направление не придумывается и не формулируется, по крайней мере в первые несколько лет; оно является результатом такого же естественного отбора, как в природе. Понимание генерального направления в самом начале развития новой отрасли требует определенного чутья, может быть даже дара предвидения. Я не всегда выдерживал нужное направление, но всегда интуитивно «чувствовал» его и старался не очень от него отклоняться. Я знал рубеж, который нельзя было переходить, и никогда не был догматиком.
    Моей главной бедой было отсутствие в коллективе профессионального электронщика, из-за чего я вынужден был доверять переучившимся механикам или просто своей интуиции, которая в сугубо электронных вопросах нередко подводила меня. Ошибки я исправлял простейшим способом - выбрасывал неработающую электронику и заменял ее релейными схемами. До перехода на использование микропроцессоров, все мои системы были релейные, что не мешало им годами работать в промышленности; так, разработанный вместе с Генрихом Бронштейном контактный кодовый датчик много лет оставался в производстве и пережил всех своих современников, применяемых в тогдашних системах ЧПУ.
   Теперь - по прошествии 25-30 лет - во все это слабо верится, а про электромагнитные реле знают вообще немногие... Это почти как гусиные перья для письма или песок в качестве промокашки в век компьютеров!

Лярва 1.
 
Показуха закончилась, нужно было делать вещь. Для этого я придумал контактный кодовый датчик с однозубыми колесами, сделанный по принципу обычных счетчиков оборотов. Колеса стучали при вращении, и датчик был прозван «пулеметом». Новая система долго и успешно испытывалась в лаборатории на большом, выпускаемом заводом токарном станке; все были довольны, и завод - в лице Бермана - решил предъявить систему Госкомиссии. Мне была дана неделя на подготовку, я промыл контакты, проверил пайки и ... смазал свой датчик маслом. Кашу маслом не испортишь, решил я, и загубил всю работу. Забыл, что в датчике электрический контакт осуществлялся через вал, а появление масла на валу сделало этот контакт ненадежным - он то был, то исчезал. Причину сбоев я понял ровно через десять минут после ухода госкомиссии, но было поздно.
   Сдача не состоялась; но - станок с программным управлением был в плане «новой техники», а невыполнение этого плана грозило экономическими санкциями заводу. Нужно было срочно выходить из положения, и мы вышли, соорудив знаменитую «Лярву». Тут следует вернуться к упомянутой уже дискуссии на тему: «А что такое программное управление ?»
   Сторонники легкой жизни утверждали, что все, что работает автоматически, работает «по программе» и, следовательно, обычный кулачковый автомат тоже следует отнести к категории станков с программным управлением. ЭНИМС, в лице начальника отдела программного управления Зусмана, развил целую теорию на эту тему, и, смешав все в одну кучу, подсчитывал, сколько бит информации несет кулачок, копир или магнитная лента. Уважаемый Владимир Григорьевич никогда не плевал против ветра, как это делали мы, «сторонники прогресса», не связанные административными обязанностями. Уверен, что в душе Зусман был согласен с нами, когда мы определяли принципиальное отличие настоящих систем программного управления; мы утверждали,, что таким отличием является использование не просто программы, а программы, записанной в виде абстрактных чисел. Эти системы мы называли системами числового программного управления (ЧПУ), почти дословно с английского термина Numerical Control (нет только слова «программное»).
   Именно из-за отсутствия «материальной» программы мы предсказывали новым системам великое будущее.
    Истинная причина спора была, конечно, не в терминологии, а в неподготовленности станкозаводов и КБ к разработке и изготовлению электронных и просто слаботочных релейных систем; поэтому появление теории, упрощающей задачи заводов, было совершенно естественно в условиях советской системы планирования пресловутой «новой техники». Это планирование не было продуманным и последовательным, просто любое иностранное новшество нужно было воспроизвести, чтобы быть «на уровне». В свою очередь заводы, не заинтересованные в новой технике вообще, изыскивали всевозможные лазейки; такой лазейкой и было приведенное выше определение станков с программным управлением, которое позволяло заводам рапортовать о своих достижениях, закрывая эти планы либо всяким старьем, давно освоенным заводом, либо создавая простейшие системы, доступные заводским конструкторам.
   Так, например, отличился знаменитый «Красный пролетарий», который с нами сотрудничать не хотел, но предписание начальства должен был выполнять. Для плана была создана приставка к станку, в которой программа задавалась расстановкой упоров на специальной доске. Станок с доской сдали комиссии под названием «токарный станок с программным управлением», и много лет после этого завод ничего «истинно программного» не делал, считаясь в высоких сферах почти первооткрывателем.
   В условиях сильного дефицита времени примерно по такому же пути пошли и мы - на этот раз вместе со станочной лабораторией.
   Начальником станочной лаборатории в то время был Борис Львович Коробочкин, тот самый, которого в 49г директору СКБ-1 удалось отстоять, переведя его из СКБ-1 на завод. Голова у Коробочкина была светлая, человек он был в высшей степени порядочный и умный. Как мы любили говорить, он был «наш человек».
   Понимая, что в - извините, дерьме - оказался не только я, но и его лаборатория, в которой делался незадачливый станок, он подключил ко мне Сашу Левина (его система  так и не смогла заработать, в чем Саша не был виноват, просто в то время не научились бороться с помехами). Мы пошли во двор завода, сели на скамеечку и начали сочинять варианты. Может показаться бахвальством,, но именно на скамеечках, вдруг, приходили в голову идеи, которые часто оказывались нетривиальными и перспективными. И в этот раз появилась свежая идея, которую мы детально разработали с Сашей и принялись за работу.
   Вместо краснопролетарских железных упоров, которые нужно было расставлять на специальной плате по точным размерам, у нас команды формировались в момент замыкания электрической цепи через отверстия, прорезанные в листе бумаги, причем отверстия располагались соответственно необходимой траектории движения инструмента. Отверстия кодировались, так что сразу определялось и место подачи команды, и сама команда. Так как окончательные размеры детали определялись копиром, а программное управление использовалось только для черновых проходов, точность расположения отверстий была несущественна.
   Опытный образец изготовили быстро, хотя долго возились с выпрямителем. Эта история показательна для получения представления о качестве советских электронных элементов, которые тогда были на рынке. Мы решили применить компактный выпрямитель, для чего выписали со склада новые германивые диоды Д|ГЦ. Через 10 минут после включения они полетели, мы поставили новые. Так продолжалось несколько дней, все запасы заводского склада мы сожгли и поехали в Даниловский универмаг покупать диоды за свои деньги. Эти диоды также быстро кончились, мы отказались от миниатюрной новинки и подключили устаревшие и громоздкие, но надежные селеновые выпрямители; все стало на свое место, больше ничего не горело.
   Недостатком системы была ее низкая надежность из-за плохих контактов, которые мы сделали из готовых колесиков; мы никогда не знали, чем закончится очередной пуск - все пройдет успешно или придется срочно жать кнопку «Аварийный стоп». За такое ветренное поведение систему в народе и прозвали «Лярвой 1», предполагая возможность появления и следующих членов лярвиного семейства. К счастью, дальнейшее размножение лярв было прекращено.
   При появлении комиссии - на этот раз только заводской, состоящей из «своих», Лярва 1 отработала цикл без сбоя, комиссия подписала акт, план был выполнен, премия получена, и мои руки были развязаны.

Лярва 1 на службе коммунизма.
 
Но этим приключения Лярвы 1 не закончились. В то время готовился очередной (не помню номера) съезд партии, и приехавших иностранных гостей знакомили с достижениями советской науки и техники. С чьей-то легкой руки в достижения попала и наша дама, и к нам начали привозить выдающихся личностей.
   Первым прибыл генеральный секретарь компартии республики Сан-Марино. К его чести нужно сказать, что на своей ответственной должности он не потерял юмора: когда, после успешной демонстрации, я предложил ему купить наш потрясающий станок, он скромно ответил, что после покупки столь большого станка в его маленькой республике  будет негде ходить.
   Большой конфуз чуть не произошел при демонстрации Лярвы президенту Чехословакии Антонину Новотному. В результате многих проверок и исправлений мы уже уверились в надежности Лярвы - она безукоризненно демонстрировалась более 10 раз, - и включили напряжение за несколько минут до появления президента. И тут она проявила свой характер - отказалась выдавать одну команду !
   Мы не растерялись - срочно выставили живую цепочку и в нужный момент путем почесывания ушей и носов передали эту команду человеку, спрятанному в электрошкафу; он поджал нужное реле и цикл благополучно закончился. Мы не посрамили великую советскую страну, и сам президент жал нам ручки
.
Первая промышленная система ЧПУ.

После окончания съезда и многочисленных демонстраций мы разобрали нашу ветренную воспитанницу, и я занялся серьезной работой. Мне в помощь подключили электроотдел КБ, я изложил свои идеи, мы сообща соорудили чертежи, и уже не я один, а цех собрал станок с уникальной по тому времени системой ЧПУ. Система отличалась оригинальным способом ввода программы обработки: на большом пульте были нарисованы деталь - «вал», и стрелки, острый конец которых указывал на различные ступени поверхности этого вала. На другом конце стрелок располагались обычные оцифрованные 10-позиционные переключатели; числа, набранные с помощью этих переключателей (с дискретностью 0,1 мм), определяли размер соответствующей поверхности, например, ее длину или диаметр. Таким образом сам рабочий, имея обычный чертеж детали, мог задать программу обработки, потом нажать кнопку и итти спать.
   Для этого станка я придумал новый бесшумный датчик, который к тому же был надежнее датчика-пулемета.
   На этот раз вместо предъявления комиссии станок отправили на советскую выставку в Англию; нас, разработчиков, пригласить туда «забыли», поехал один бородатый цеховой наладчик.
   Вместе с этим наладчиком я возился в цеху довольно долго - проходила одна ложная команда, мы никак не могли найти ее причину и загрустили. Наладчик, которому закрывали наряд  только после сдачи станка, полез ко мне с упреками - из-за меня, мол, он ничего не зарабатывает. «А сколько ты получаешь ?» - спросил я его, и после ответа возмущенно послал его на ... «Ты получаешь вдвое больше меня, вот и думай сам и не приставай ко мне«. Бедный наладчик заткнулся, а вскоре я обнаружил ни к чему не подключенный провод, который служил антенной для наводки на систему разных помех.. Мы вытянули виновника бед из общего жгута проводов и все пошло на лад.
   В Англии станок имел успех, и заводу предложили несколько заказов. Естественно, советского директора это совсем не обрадовало, заказы ему были как головная боль. Заказы не приняли, а станок после выставки срочно поставили в цех и даже не показывали начальству - не дай бог заставят делать на экспорт! К этому времени на заводе всем распоряжался директор по фамилии Козичев, который был известен фразой:  «Зачем мне два инженера, лучше дай одного такелажника».
   Кстати, мы, создатели станка, про предлагаемые заказы узнали несколько лет спустя. Мы только знали о большом интересе, проявленном к станку, и даже знали о какой-то награде - все со слов бородатого электрика. Начальство нам ничего не сообщило, не показало даже медаль, которой станок был награжден на выставке.

Эстрадный оркестр.

   После успеха в Англии подобрело и начальство СКТБИ, и  заводская дирекция. В СКТБИ мне выделили еще двух помощников, а завод  предоставил помещение - одну из комнат заводского учебного комбината. Я ушел в отпуск, оставив свою группу в этой комнате и поручив оборудовать ее всякими напряжениями и розетками.
   Когда через четыре недели я, бодрый и почти загорелый, подходил к проходной завода, многочисленные приятели встретили меня ехидными усмешечками: «Пламенный привет дирижеру эстрадного оркестра !»
   Конечно. я решил, что забуревшие без отдыха сотруднички завода совсем разучились острить; оказалось, однако, что в их шутке была даже не доля, а вся истина. Пока меня не было, организаторы учебы рабочих пожаловались кому-то в дирекции, и всех моих ребят выселили из предоставленной комнаты в 24 часа. Барахло разрешили поставить на эстраде красного уголка, в котором непрерывно шли разнообразные развлекательные мероприятия, даже в рабочее время. Сотруднички мои оставляли на эстраде одного дежурного - чтобы не разворовали имущество, и проводили время на лавочке в саду. Не скажу, чтобы они очень расстраивались...
   Пришло время действовать, ждать милостей не приходилось. Мы рассыпались по территории завода в поисках плохо лежащего помещения, и нашли-таки две свеже отремонтированные комнаты для каких-то физиков или химиков заводской лаборатории. На следующий день, на рассвете, выманив ключи у охраны, мы с помощью ребят Коробочкина перетянули в эти комнаты наше имущество; я рассадил своих сотрудников, приказав запереться, и на все вопли отвечать: «Ничего не знаем»,-  и отсылать ко мне, а я, мол, уехал в СКТБИ. История тянулась три дня, пока ребятам не передали строгий приказ представить меня главному инженеру. Я пошел, долго шумел, ссылаясь на неисполнение заводом договора, и победил. В захваченных комнатах мы просидели около года.
   Вся эта суета послужила мне прекрасной школой - ничего не дают даром, все нужно рвать зубами и языком, причем последний - надежнее. И главное - если хочешь что-либо получить, создай ситуацию, чтобы тебе было невозможно отказать.
   Признаюсь, именно благодаря последнему методу я стал считаться человеком, который может всего добиться. Но окружающие не догадывались, что я никогда не пытался добиться того, чего - знал! - добиться было нельзя.
   Во время сидения на заводе мы начали разработку многих интересных идей, например, начали подбирать материал для системы автоматического назначения режимов резания по заданным материалам детали и инструмента. Если учесть, что никаких баз данных и процессоров не было и в помине, а для арифметических действий не было даже простейших электронных считалок, а все пользовались логарифмическими линейками и ручными арифмометрами по кличке «Железный Феликс», поставленная задача не была простой. Увы, не помню, как взялись ее решать; помню лишь, что способ был найден и Неля Каневская, одна из трех моих новых сотрудников, начала подбирать коэффициенты и выписывать формулы расчета скоростей резания - с подачами все было проще.
   Эту работу мы не довели до конца, как, впрочем и другие, начатые в это время. Как утверждал на эстраде Райкин, и засучили рукава, и сделали бы, если бы не перебросили на другую работу. А другой работой стала организация большого отдела программного управления.

Скромные итоги.

Сама жизнь дала Марку Зиновьевичу Олевскому  утвердительный ответ на его каверзный вопрос. Оказалось, что программное управление не чушь собачья, а будущее станкостроения !
   Но у меня лично были и другие положительные итоги. Многократными демонстрациями Лярвы 1 и представлением на лондонской выставке станка с оригинальной системой программирования закончился первый период моей жизни в программном управлении. Итоги периода были неплохие, общий баланс был положительный. Прежде всего, я многому научился - и в техническом, и в организационном плане. Одно дело начальствовать в конструкторском отделе, который катится «самоходом» по накатанным рельсам устоявшейся техники, и другое - «толкать» технику, ранее не опробованную и не вызывающую доверия у большинства станкостроителей. Меня узнали и в административных, и в научных сферах - договор с Харизоменовым, который мы закрыли той же Лярвой, открыл мне дорогу в круги Станкина, а Берман, который в это время перешел в совнархоз, обеспечивал высокую «крышу» для всех моих дальнейших начинаний.
    Мне предложили организовать отдел программного управления, что открывало новый этап в моей жизни вообще и в моей жизни в ЧПУ в частности.
    Прошло 17 лет московской жизни, и мне уже не 19, а 36 лет. Говорят, для мужиков это самый расцвет, и я старался цвести.
Жизнь холостого человека.

В 60 году Ильке исполнилось 13 лет, она росла здоровой и умной девочкой. Наши отношения с Клавой испортились, мы не доверяли друг другу,  и дело шло к разрыву. 1-го марта мы вместе с гостями отметили Илькин день рождения, а через несколько дней я ушел из дому.
   Знакомая нашла мне комнату в доме в Савеловском переулке; из книги «Люди, годы, жизнь» следовало, что до революции в этом доме жил Илья Эренбург с родителями. Квартира из семи комнат принадлежала раньше некоему титулярному советнику, сейчас в ней жило шесть семей, не считая меня.
   Когда Ильке было 8-9 лет, и мы малость разбогатели, в доме появилась собака, очаровательный щенок шоколадного спаниеля по имени Альма. Жила Альма за шкафом, на подстилке; она никогда не пыталась спать на кроватях хозяев. Поздно вечером, особенно зимой, когда страшно не хотелось выходить на улицу, мы выпускали Альму одну, благо жили на 1-м этаже. Погуляв, она не лаяла под дверью, а тихо скреблась. Если иногда ей требовалось выйти ночью, она также тихо скреблась в дверь комнаты; просыпался всегда я, хотя обычно меня трудно было разбудить даже пушками.
   Время для собак было трудное, голодный народ считал их вредными дармоедами. съедающими мясо, которого и так людям не хватало. Пьяные - а их было большинство на улице - и Альму, и ее хозяев, обзывали нехорошими словами и норовили пнуть бедную псину, Выпуская Альму гулять одну, мы рассчитывали на ее умение распознавать нетрезвых мужиков - когда она гуляла с нами, она их облаивала, а гуляя в одиночестве - пряталась от них.
   Когда я ушел из дома, Альму вручили мне, и она поселилась со мной в новой квартире. При этом вела себя невероятно порядочно, никогда не лаяла дома и даже не все соседи знали о ее существовании. Однажды произошла трагикомическая история. Я должен был уехать в командировку и договорился со своим сотрудником, Абрамом Заржевским, который жил с детьми на даче, что они возьмут Альму к себе на несколько дней. Я отвез собаку и обещал приехать за ней в ближайшее воскресенье, так как возвращался из командировки в субботу.
   Войдя в субботу в квартиру и подойдя к своей двери, я обнаружил дрожащую Альму, привязанную к дверной ручке. Я только бросил вещи и скорей побежал с ней гулять; она, бедняга, присела у выходной двери прямо на тротуаре - что обычно никогда не делала, всегда ждала выхода на травку -  и никак не могла закончить свои нужды. Сколько она ждала меня и терпела, я так и не узнал - Абрам так и не признался, когда привез ее обратно. На даче в первую ночь он оставил собаку на улице, и она всю ночь лаяла. На вторую ночь он оставил ее в комнате, но она опять лаяла. Детям не спалось, и он отвез собаку в Москву и привязал ее к двери. И бедный пес сидел так тихо, что ни одного слова упрека от своих соседей я не услышал !
   Стало ясно, что Альме нужен новый хозяин. В секте спаниелистов, куда я обратился, посоветовали мне усыпить собаку. Я объяснил, кто они есть, и повесил объявление: «Отдам шоколадного спаниеля в хорошие руки». Нашелся желающий разводить спаниелей, на улице я вручил ему поводок и собаку и в обмен получил новый пятак. «Чтобы собаке было хорошо, ее следует продавать, а не отдавать даром», -поучил меня новый владелец Альмы. Он увел ее, она долго оборачивалась, а у меня заболело сердце.
   Пропорции моей комнаты больше соответствовали ученическому пеналу, чем жилому помещению - она была очень узкой и длинной. Меблировка была несложная. Вдоль одной стены стоял узкий диван без спинки - если я спал на спине, руки на диване уже не помещались, приходилось класть их на живот; ближе к двери у той же стены стоял шкаф, посудно-книжно-платяной, потом оставалось еще полметра до двери - тут жила Альма. Между предметами мебели и второй стеной оставался метровый проход, здесь можно было при необходимости даже танцевать. Даже наша комната на Дубининской показалась бы хоромами по сравнению с моим новым местом жительства.   Окно комнаты выходило на восток, на Москва-реку; однажды, съев банку сгущенного кофе, я просидел всю ночь у окна и встречал самый-самый восход, когда солнца еще не видно, но воздух уже наполнен рассеяным бледным светом. Потом из-за высоких домов за парком, на Ленинском проспекте, показался край самого солнца, и скоро на него уже нельзя было смотреть, оно слепило глаза и заставляло жмуриться. День начался, кофе свое отработало, можно было ложиться спать.
   Я начал украшать квартиру. Первым делом купил аспарагус - зеленое растение с листиками-иголочками, которое очень быстро выбрасывает новые веточки и растет в длину, как какая нибудь лиана. Для аспарагуса я приобрел красивое кашпо и повесил напротив дивана - комната сразу ожила и потеряла свою мрачность.
   Но одного аспарагуса было недостаточно - в комнате было тихо, как в монастыре молчальников, даже соседские скандалы сюда не доходили. Я сам с собой вслух не разговаривал, Альма лаяла только тогда, когда у нее отнимали кость. Нужно было завести радио, я мечтал о приемнике «Фестиваль». Однажды я был у знакомых, в доме которых был этот приемник; мы валялись на диване, жали разные кнопки на пульте дистанционного управления (соединенного проводом с приемником) и непрерывно перестраивались со станции на станцию, с одного диапазона на другой. «Фестиваль» был очень дорог, другой модели приемника с дистанционным управлением в Союзе не было. Мечтать о «Фестивале» я мог, но покупать нужно было что-либо совсем дешевое - расходы на квартиру и на Ильку оставляли мне лишь небольшой прожиточный минимум. Володя Мирзаханов предложил приемник, привезенный тестем из Германии. Приемник фирмы «Кёртинг», который в результате переговоров я приобрел, был исторической реликвией. Он был выпущен в Германии в 39 году, привезен в Москву и в 60-м продан мне. В нем стояли невиданные лампы - они не имели цоколя и ножек, просто внизу большого грушевидного баллона было пять металлических пятачков, через которые лампа включалась в схему. На своем месте лампа держалась с помощью кольца и трех пружинок; несмотря на такое хилое крепление, все четыре лампы приемника благополучно перенесли длительную транспортировку из Западной Европы в Восточную и переезды в пределах Москвы. Кстати, лампы ни разу не заменяли.
   Приемник был, как тогда называли, всеволновым, т.е. кроме средних и длинных волн имел коротковолновый диапазон - можно было слушать вражеские голоса, но это еще не вошло в моду. Мы слушали первую и вторую московские программы, Маяк, и всё, пожалуй.
   В доме уже не было тихо, всегда можно было включить звуковой фон, но через некоторое время этого мне стало недостаточно, захотелось еще и слушать пластинки. Купить проигрыватель по уже упомянутой причине - отсутствие денег - я не мог, более дешевым путем было приобрести вертушку с адаптером и подключить ее к «Кёртингу». Я так и сделал, и вскоре мог наслаждаться знакомыми мелодиями в любое время суток. Долгоиграющие пластинки уже вошли в обиход, популярностью пользовались мелодии с испанско-мексиканско-знойным акцентом из серии «Вокруг света». Неаполитанские песни, модные до войны, ушли в прошлое, все мурлыкали «Бесаме муча» и этой муче подобное. Названий песен и слов я никогда не знал, но душа пела. Душа, потому что вслух не получалось, мелодии перевирал безбожно.
   Примерно в это время по радио выступил Образцов, который побывал в Париже и теперь взахлеб рассказывал об Эдит Пиаф, об Иве Монтане, о Шарле Азнавуре, о других французских шансонье, которых мы никогда не слышали и о существовании которых не подозревали. Он привез несколько пластинок, так что его рассказы сопровождались пением; должен сказать, что впечатление было сказочное, мы сидели заполночь (передачу Образцова начинали очень поздно) и слушали, слушали.
   А потом и у нас вышла пластинка «Полчаса в Париже», на которой был текст Образцова, сопровождаемый песнями шансонье, потом вышла пластинка только с песнями, уже без сопроводительного текста.
    Из дома на Дубининской я взял с собой только несколько самых любимых книг, остальное оставил Ильке, хотя очень жалел о нескольких томах Паустовского и собрании сочинений Мопассана. Современной порнографии и «эротики» еще не было, «Пышка» Мопассана считалась самым развратным сочинением (конечно, были и более просвещенные индивидуумы, которые изучали Плейбой и другие подобные издания, привозимые дипломатами и прочими выездными типами). Взятой с собой литературы мне было недостаточно - все было читано-перечитано, нужны были новые книги.
   Несмотря на финансовые трудности, я начал усиленно покупать легкое чтиво - фантастику и детективы. Так как в Союзе детективы не уважали и их практически не выпускали, я приобретал детективы в основном на чужих языках - украинском (из магазина Украинская книга) и польском (из магазина Дружба). Последний оказался столь близок к украинскому, который я знал, что читать на польском я начал очень быстро, причем словарем не пользовался. Меня вдохновила на это старая подружка по МАИ Рая Валлер, ставшая к этому времени Иноземцевой. Она подарила мне сочинение Агаты Кристи «Зло таится всюду», которое я прочел месяца за два. Разобравшись в написании ряда слов, я понял, что путем игнорирования некоторых буквенных сочетаний можно превратить польское слово в украинское и запросто его перевести. Польские книги, благодаря выгодному для Союза курсу злотого, стоили буквально копейки, так что я мог без больших затрат пополнять свою библиотеку.
   К моменту съезда с первой съемной квартиры у меня уже был мешок книг, достаточно тяжелый.
   Соорудив радиолу, я начал собирать пластинки. Это не было дешевым удовольствием, но, как известно, в ненужных вещах трудно себе отказать. Со временем набралась маленькая коллекция, которая также увеличила мой багаж.
   Моя холостая жизнь началась в последний период моего существования в должности главного конструктора проекта; зарплата была несколько выше средней, но недостаточной для приличной холостяцкой жизни. Мое трехразовое питание было довольно однообразным: утром я пил чай с сухарями и повидлом, Альму кормил двумя хрустящими хлебцами, которые она, возможно принимая их из-за хруста за кости, с удовольствием ела. Обедал я тем, что бог посылал в столовой бюро, вечерняя трапеза совершалась или в пельменной на углу, или - если было поздно, и она была уже закрыта - дома, путем поедания жареной краковской колбасы с кабачковой икрой из банки. Кстати, такое блюдо с удовольствием поел бы и сейчас, только нет ни краковской, ни кабачковой в банке ... Альма колбасу не ела, в лучшие дни ей перепадали пельмени, если их удавалось достать, или готовые котлеты, которые я жарил сразу на неделю и скармливал постепенно - холодидьника у  меня не было.
   Я продолжал делать красиво в своей 9-ти метровой комнате. От хозяйки мне достался журнальный столик, весь побитый и с гнусным некрашеным верхом.; я добыл два стекла размером в столешницу, между ними положил абстрактно раскрашенный лист бумаги, заклеил края черной бумагой и получил совершенно модерновый оригинальный столик, которым можно было хвалиться перед гостями. Еще я соорудил небольшую полку, на которой поставил очаровательную зеленую вазу-горшок (не могу определить ее породу), покрытую красивой глазурью. В вазу ставил цветы, рядом с вазой - книги.
   В октябре мой официальный статус изменился, денег прибавилось, я наметил дальнейшую  реконструкцию пещеры, но - моя хозяйка женила на себе своего многолетнего хахаля, у которого жила, и решила менять квартиры. Мне пришлось искать новое пристанище, но это произошло уже в начале 61 года. А пока прошло лето, начались дожди. Любители отправлялись за грибами, а я строил планы.

Предложение принято!

  К 60 году считалось, что программное управление необходимо лишь там, где изготавливаются детали сложных форм, которые трудно делать при ручном управлении или вообще вручную. Это определяло отрасли, которые нуждались в станках с ЧПУ - оборонка и авиация. Эти отрасли имели наиболее квалифицированные кадры, на их заводах была высокая технологическая дисциплина и организация труда, заводам не жалели денег. Для ракет, самолетов и прочей военной техники, наряду с деталями малых и средних размеров, нужны были также сложные и дорогие детали; так, стоимость титановых деталей для ракет доходила до нескольких десятков тысяч рублей. Обработка одной такой детали на фрезерном станке продолжалась много часов, иногда две-три смены. Заводы были особо заинтересованы в станках с ЧПУ для обработки именно таких деталей, но главным условием применения ЧПУ было требование абсолютной надежности и гарантии того, что обрабатываемая деталь не пойдет в брак, Так как такой гарантии в то время никто не мог дать, ЧПУ начали применять на небольших фрезерных станках, обрабатывающих средние детали сложной конфигурации. Детали были недорогие и их потери из-за поломки и отказов ЧПУ не были болезненными.
   Системы ЧПУ для таких станков разрабатывались во многих организациях, но только некоторые смогли довести дело до промышленных образцов. Впереди был ЭНИМС, который разработал систему ЧПУ с магнитной лентой, шаговыми двигателями и внешним -не встроенным - интерполятором; эту систему начали серийно изготавливать в Астрахани. В Ленинграде была группа, реализующая оригинальные идеи своего организатора, в оборонной промышленности работы велись в НИТИ-40, в авиации - в НИАТе, но практически ни одна из работ не вышла из стадии эксперимента.
   Другое направление - использование ЧПУ на токарных станках, изготавливающих детали простой формы, или на станках сверлильно-расточной группы для сверления или растачивания отверстий, расположенных на плоскости, игнорировалось большими НИИ, как не обещающее богатых покупателей. В результате этими системами к концу 60 года занимался я на заводе Орджоникидзе и КБ завода координатно-расточных станков в Москве. Кроме того, была еще одна группа в Ленинграде, которая оснащала токарные станки простейшими системами, сделанными на базе устройства для считывания перфокарт. В системе использовался релейный счетчик импульсов, что позволяло игнорировать помехи, но резко снижало быстродействие системы.
    Успехи этой группы были расписаны газетой «Вечерняя Москва», которая сообщала, что в Ленинграде работают десятки станков с ЧПУ. Это было преувеличением (реально работал один станок, впоследствии Берман специально послал меня в командировку для проверки сообщения), но газетам верили и на их «сигналы» полагалось реагировать.
   Я почуял, что мое время пришло, и пошел в совнархоз, к Берману, который возглавлял Управление машиностроения; все московское станкостроение было в его власти.
   Совнархоз помещался рядом со зданием КГБ, в большом мрачно-сером доме, построенном в виде буквы П. Когда-то в этом доме размещался Наркомат иностранных дел, и от той поры осталась фигура Воровского, советского дипломата, убитого в Польше в 20-е годы. Воровский стоит на невысоком пьедестале в странно раскоряченном виде, словно его руки и ноги живут сами по себе и делают, что хотят.
   Вход в совнархоз был по пропускам, я позвонил секретарю Бермана; она поговорила с Михал Михалычем и заверила меня, что заявка будет минут через 20.
   Вахтер пытался объяснить, где находится нужное мне управление, но бесконечные «вверх, вниз, налево, направо» совершенно запутали меня. Здание внутри напоминало лабиринт - всюду были узенькие боковые проходы, темные коридоры изгибались в разных направлениях, кроме нормальных этажей были какие-то полу и четверть этажи, все время приходилось то подниматься, то спускаться. Я потратил еще минут двадцать, пока не добрался до двери с нужной надписью «Начальник Управления машиностроения».
   Берман внимательно выслушал мое сбивчивое предложение о создании специальной организации, которая должна проектировать и изготавливать системы ЧПУ, потом снял трубку и пригласил какого-то Михаила Семеновича.
- Вот, еще один чиновник на мою голову, - подумал я, вспоминая бухгалтера СКТБИ.
- Сейчас начнет варить воду и объяснять, почему это нельзя сделать.
   Вошел мужчина лет 50. действительно похожий на бухгалтера - аккуратный серый костюм, очки без оправы, пробор на слегка обремененной волосами голове. Держался Михаил Семенович очень прямо, не улыбался и вообще был похож на классического англичанина, как его описывают в романах - корректного, невозмутимого и делового. Он был прямой противополжностью Берману, который был невысоким, коренастым и оволосенным брюнетом. Если Михал Михалыч сразу тянул на еврея, то Михаил Семенович мог представлять любую европейскую нацию.
   Должен сказать, что мои последующие контакты с Михаилом Семеновичем Усачем подтвердили первые впечатления - все вопросы решались им четко и точно, все предложения были продуманы до мелочей, его советы были весьма полезны, а часто - просто необходимы.
   - Смотрите, как удачно, - сказал Берман, обращаясь к Усачу.
   - Только сегодня мы соображали, как ответить Вечорке, а теперь у нас карты в руках. Поговорите с Мойсеем, определите план работ. Думаю. нужно организовать конструкторский отдел, который бы занялся ЧПУ. Вечорка сказала надо - значит, будет!
    Я пришел в нужное место в нужное время.
    Поясняю дополнительно - после успеха станка с ЧПУ на Лондонской выставке Берман зауважал меня и начал называть по имени и на ты; в ком-парт-элите это означало, что ты уже не чужой, ты уже причислен и с тобой можно запанибрата.
   Усач отвел меня в свой отдел новой техники и начал распрашивать - что я хочу и что могу. После моего подробного рассказа он тут же изложил свой план действий.
   «Во-первых, - начал он, - нельзя создавать самостоятельную организацию, как бы Вам этого ни хотелось. У Вас нет ни денег, ни заказов, ни помещений, ни ... Ничего нет, и не будет, потому что Вы не сможете заниматься содержательной, технической деятельностью, все силы у Вас уйдут на адиминистративные дрязги. А если дать Вам начальника со стороны, Вы потеряете самостоятельность, а дело может вообще накрыться, так как новый начальник не захочет руководить работами, абсолютно для него непонятными,  и похоронит их. Самое правильное - организовать отдел ЧПУ в составе существующего КБ, это освободит Вас от множества ненужных забот и позволит заниматься существом дела. Нужно только не ошибиться с выбором «материнской» организации, чтобы Вас не съели и не задвинули, поставив своего человека. Подумайте над этим.
   Во-вторых, нужно тщательно продумать структуру отдела и его штаты; на первом этапе совнархоз вам утвердит такие условия, которые Вы уже не получите в будущем, когда ваш отдел растворят в общем составе материнской организации».
   Усач высказал еще ряд соображений, которые показались мне правильными и логичными. Начиненный советами и предложениями, я уехал обратно на завод Орджоникидзе, где моя группа досиживала последние дни - договор с заводом закончился, и заводчане уже намекали, что пора освобождать помещение.. Нужно было форсировать подготовку приказа - я должен был вернуться в СКТБИ обязательно и со щитом, и на коне.

Начинаем на старом месте.
 
Два главных вопроса - где организовать новый отдел и где его разместить. Мне не хотелось одновременно и организовывать отдел, и осваиваться в новой фирме; я решил попытаться влить новое вино в старые меха  - остаться в СКТБИ, тут и начальство знакомое, и порядки как-будто пристойные, и партработа умеренная. Одним из решающих доводов была уверенность в умении уговаривать Мурашева и отбиваться от нового главного инженера Горелышева - последнего я по молодости не очень боялся, при всей своей надутости и руководящем виде он был достаточно глуп. А вот кто попадется на новом месте, не съедят ли меня там - было неизвестно.
   Один вопрос был решен, остался другой - где разместить отдел. На старых площадях СКТБИ на заводе Фрезер негде было повернуться, нужно было другое помещение. Как часто бывает, помог случай - по каким-то каналам мне стало известно, что СКБ-1 владеет новым инженерным корпусом в Карачарово, на территории завода Станкоагрегат. Корпус не заселен до конца, два этажа из 5 занимают службы завода и еще один зал из шести пустующих - собственно СКБ-1.
   По-моему, уже никто толком не знал, зачем для СКБ-1 построили новый корпус, просто сработал советский инстинкт: если тебе что-то поручают, готовь приказ высокой инстанции и проси всего побольше, приказ все выдержит. Какой-то ретивый деятель старого министерства издал приказ о расширении СКБ-1 для проектирования автоматических линий, которые могут понадобиться новым автомобильным и т.п. заводам, строительство которых было запланировано. Начальство СКБ-1 не растерялось и потребовало много чего, в том числе новый корпус в Карачарово. Строительство заводов отменили, расширение СКБ-1 не состоялось, но корпус построили. И не знали, что с ним делать.
   Корпус был отличный, с большими светлыми залами, лифтами, большим теплым и светлым подвалом, с помещением для столовой. В нем было гораздо удобней, чем в старом помещении на Фрезере.
   Я встретился с начальником СКБ-1 Вороничевым, с которым когда-то мы делали станок - он был ведущим, я проектировал гидравлику. Он помнил меня, именовал Мишей и тепло относился. Мы договорились, что он сдаст один зал и подвал в аренду моему отделу.
   Когда об этом прознал Мурашов, он пристал ко мне: «Мойсей Самойлович, похлопочите за нас, пусть нас тоже переселят в этот корпус». Отказать было трудно, так как организация нового отдела вопреки желанию начальника бюро привела бы к тихому сопротивлению местных властей, а от них всегда многое зависит - например, прием на работу нужных мне сотрудников. Было ясно, что нужно дать взятку; такой взяткой могло быть «выбивание» новой территории для СКТБИ. Мурашова начальство не уважало, сам он ничего не мог добиться, с Горелышевым вообще в совнархозе не разговаривали, получение новой площади было для СКТБИ безнадежным делом. В этих условиях я взялся за заведомо проигрышное дело, но, пооббивав пороги и покланявшись в разных совнархозовских кабинетах и у Вороничева, я выторговал 4 зала в «моем» корпусе для всего бюро. В результате СКТБИ переехало вместе со мной в новый корпус, поменяв станцию и завод Фрезер на станцию Карачарово и завод Станкоагрегат.. 
   Как всегда, доброе дело не осталось безнаказанным - я добровольно поселил рядом с собой моего заклятого друга Горелышева, который возле слабовольного Мурашева постепенно набирал силу. Мы не терпели друг друга с первой встречи, но он был «главнее» и под его влиянием Мурашев пошел на непристойный шаг - назначил меня не начальником, а только «исполняющим обязанности начальника отдела программного управления». Одновременно Горелышев начал усиленно искать специалиста, который согласился бы возглавить отдел вместо меня.
   Естественно, я пошел к Усачу, который успокоил меня.
 - Мы не можем назначать начальников отдела, - сказал он.
 - Это не наша номенклатура, но мы их утверждаем. Никого, кроме вас, я не утвержу.
   Я успокоился и ждал развития событий.
   Усилия Горелышева не увенчались успехом, так как нормальные люди не хотели лезть в петлю и руководить отделом, который еще не существовал и у которого не было ни планов, ни заказов, ни идей, не было базы, на которой обычно строится работа новых подразделений. С такого нуля могли начинать только психи и фанатики.
   Мое «и.о.» продолжалось месяцев пять, потом я нашел формальную зацепку в виде законодательством установленного предельного срока хождения в «и.о.», и предъявил ультиматум:  или с меня снимают «и.о.», или я больше не работаю в СКТБИ. На размышления я благородно дал три дня.
   Утром я снимал табель, а потом прятался от начальства в подвале, который был завален сейфами и хозяйственным барахлом СКТБИ, привезенным с Фрезера и еще не разобранным. В подвале меня развлекала колоритная толстая тетка неопределенного происхождения и возраста, которая служила завхозом в бюро. «А вы знаете, - с этого она всегда начинала свои рассказы, - когда я жила в Умани, у нас был один старый еврей, который чинил сапоги. Он не умел чинить туфли, потому что в гражданскую работал сапожником аж в армии Буденного, а тогда красноармейцы туфли не носили. И за всю жизнь он так и не слез с сапог, царство ему небесное.»  Я кипел, но молчал.
   Мурашев не знал, где я, на телефонные звонки ему отвечали, что я уехал в совнархоз. Повторение процедуры захвата территории на заводе Орждоникидзе оказалось удачным, и к концу третьего дня на доске объявлений появился приказ о моем назначении полномасштабным начальником. Правда, и тут Мурашов постарался ущемить меня - моя зарплата была меньше, чем у других начальников отделов. Мне пришлось провести еще одну беседу на повышенных тонах и снова пригрозить уходом, и справедливость была восстановлена.
   Я успешно шантажировал, пользуясь тем, что отдел организован приказом совнархоза и должен выдавать продукцию, а без начальника отдел бесплоден. И, кроме меня, других желающих командовать нет.
   Начальство вело себя со мной по-хамски, я ничем не был ему обязан.

Организация отдела.

Организационных проблем была уйма. Денежные дела удалось решить довольно быстро, опираясь на помощь совнархоза. Высокая средняя зарплата по отделу позволила включить в штатное расписание много высокооплачиваемых (в представлении советского человека) должностей и больше платить своим сотрудникам. Когда через год денежные дела пересматривали уже скопом по СКТБИ, лишить нас достигнутого не удалось, хотя начальники других отделов жаждали моей крови, оклады в их отделах были пониже. 
    В совнархозе я добыл наряды на приборы, кульмана и мебель и деньги на перестройку конструкторского зала: для лучшей сохранности электронной аппаратуры зал разделили, отделив часть его перегородкой с запирающейся дверью. Нижняя часть перегородки была деревяная, а с уровня одного метра была установлена металлическая сетка, доходящая до потолка. Тут же отгороженная часть получила название «обезьянника».
    Новый отдел должен был проектировать в комплексе - и станки, и системы управления.
   Большой светлый конструкторский зал, перегороженный на две части. В одной половине стоят кульмана, в другой - лабораторные столы с многочисленными розетками на разные токи и напряжения. На столах - приборы, паяльники, провода.
   За кульманами работают конструктора, специалисты по разным механизмам - механики. За столами сидят разработчики, они делают электрические и электронные схемы, и девушки, которые эти схемы паяют.
   У конструкторов ничем не пахнет, у разработчиков в воздухе запахи канифоли и горелой изоляции. Так как перегородка не сплошная, запахи легко проникают к конструкторам, они чихают с непривычки и .... молчат. А что поделаешь, отдел на острие прогресса, без электроники острие затупится.
   Так и работают на своих половинах, ничего не делят и друг другу не завидуют. Впрочем, конструктора немного завидуют разработчикам - чего это их отгородили, за что честь такая?  И отыгрываются кличками: «Вы, там, в своем обезьяннике ...»
    В отделе строгая иерархия, определенная штатным расписанием. Самый главный - начальник, он спрятался от народа за шкафами и чертежными досками, но часто выходит из-за свой загородки и наблюдает ...
    Еще есть главные конструктора проекта, ведущие конструктора и просто конструктора различных категорий; у разработчиков список званий короче - инженер-электрик, старший инженер, ведущий инженер. Ну, а девочки - те лаборантки или просто монтажницы, тут иерархия незаметна - всем платят так мало, что хватает только на английские булавки.
    Во внеслужебном общении иерархия не соблюдается, почти все одного молодого возраста, все по именам, только к некоторым, кто постарше - уважительно, с отчеством. Все на «ты», некоторые и с начальником не церемонятся, называют по имени и тыкают.. Для поддержания демократии он не сердится и позволяет.
   Сотрудники попадали к нам разными путями - несколько человек были переведены  приказом совнархоза, другие попадали по распределению после института(Примечание: среди этих была и я – Людмила Бейлин), остальные приходили наниматься по рекомендациям приятелей и знакомых(Примечание: Наш друг на долгие годы Лева Гршович был рекомендован нашим фотографом следующим образом: «Возьмите его. Он хотя и еврей, но хороший парень».). В результате удалось собрать хорошую команду, у которой, правда, был один серьезный дефект - в ней не было электронщика-профессионала. Только через полгода в отделе появился нужный специалист по фамилии Ритин, который первым долгом потребовал должность заведующего лабораторией. У нас в штате такой должности не было, такие начальники бывают только в НИИ, а у нас и лабораторий не было (про мою электролабораторию все забыли, сколько лет прошло и сколько начальников сменилось). Ни на старшего, ни на ведущего Ритин не соглашался, и ради будущих прекрасных электронных схем я изменил штатное расписание, поменяв должность ведущего конструктора на должность требуемого начальника. А еще он выпросил у меня возможность один день в неделю заниматься своими «железнодорожными конструкциями», как мы прозвали изобретенные им путевые датчики для поездов. Я пошел и на это, и в свой свободный день Ритин упорно колдовал с многочисленными катушками и железками, не посвящая окружающих в свои «задумки». При этом он непрерывно ссорился с разработчиками, «административно заявляя» (его постоянное выражение) свои претензии. Его не уважали и его претензии считали пустым сотрясением воздуха. Ритин жвловался мне, я собирал участников скандала и мирил их. Мне Ритина было жалко, был он каким-то обиженным и неприкаянным дураком. Ничего путного он у нас не сделал,
    Через много лет он начал появляться у меня в ЭНИМСе, прося помощи в подготовке диссертации, которую пытался сочинить по своим датчикам. У него ничего не получалось, при всем желании я не мог ему помочь - не было абсолютно ничего стоющего в его железнодорожных рассуждениях. Он исчез на несколько лет, но после начала перестройки мы встретились на пешеходном Арбате. В то время боролись с алкоголем, было организовано Всесоюзное общество трезвости, во главе которого по чьей-то прихоти стал бывший алкаш, не помню его фамилии. Общество отвоевало шикарный особняк на Арбате, и Ритин нам сообщил, что он теперь начальник этого особняка, и поделился грандиозными планами организации разных кружков, лекций и щкол. Мы пожелали ему успеха, но через короткое время все общество тихо скончалось, не успев нанести большого урона ни государству, ни пьяницам.

Склоки.
 
Какие склоки могут быть в конструкторском  бюро? Работа умственная, всё расписано заранее, каждый знает, что ему делать, зарплату платят в соотвествии с присвоенным рангом, никому никаких преимуществ, все равны перед правилами внутреннего распорядка.
   Вот в театре все время что- либо делят:  роли, звания, цветы, аплодисменты, внимание режиссера, уборные, костюмы. Делят все, что можно и что нельзя делить. И ругаются, и скандалят, и подлизывются, а иногда даже спят....
   А в кино и того хуже - могут вообще не пригласить, могут провалить пробу, могут поставить к камере в анфас, когда нос кривой, а профиль божественный, могут ... Все могут, и всего надо добиваться или от всего отбиваться.
   А в КБ что? Ну, подсунут какое-нибудь дурацкое задание, ну и сделают такую же конструкцию - все равно спрос не с тебя, с главного. Главное, чтобы не было премий. А вот если они есть, дело плохо. Всегда обидно, если соседу дали 10 рублей, а тебе нет. Так как не сосед виноват, а начальник, ну, поругаешь его про себя или на ухо соседу, а потом пойдешь тихо домой и все выдашь жене.
   Правда, бывают скандалисты, которые за десятку шум на все бюро поднимают: «Чем я хуже Петровой? Ну и что, если моя деталь не влезла, так у нее вообще три детали остались недоделанными!»  Пошумят, покричат - и все. Иногда за шум добавят десятку, иногда - нет. Все мирно, без обид.
   Но и в КБ бывают оскорбленные самолюбия, и тогда - держись.
   За начальственной загородкой - разговоры. Обсуждается важная проблема, например, какие реле ставить в схемы. В одном из углов обезьянника сидит чернявый кареглазый разработчик и внимательно прислушивается к голосам, доносящимся из-за загородки - там явно идет совещание. На лице разработчика обида - почему его не пригласили посоветоваться, он же все прекрасно знает!
   Одно совещание, другое, третье - а он все в стороне, не зовет его начальник, без него решают - и, конечно, неверно - основополагающие проблемы !!!
   Тихая обида переходит в ярость, страсти кипят и вот-вот выльются наружу. На пятом совещании страсти уже не удержать, он встает и идет их изливать - конечно, к главному инженеру Горелышеву, Можно еще к секретарю партбюро или председателю профбюро, но, во-первых, эффект будет не тот, а во-вторых, главный инженер приятель, а председатель и секретарь - нет.
   Так начинается дело об обиде высококвалифицированного члена партии - имя рек - беспартийным начальником, к тому же бестолковым руководителем и неграмотным инженером.
   А почему разработчика никуда не приглашают ?
   Геннадий Штейнман был начальником цеха на заводе МИЗ и попал в отдел по приглашению Горелышева, с которым он где-то познакомился.  К 40 (или поменьше?) годам Штейнман решил поменять специальность и закончил какие-то вечерние курсы по электронике; до нас он по новой специальности не работал. Я всегда уважал энтузиастов, и к Геннадию отнесся очень положительно - не каждый променяет блага и зарплату начальника цеха на хилые деньги без всяких премиальных, выплачиваемые ведущим конструкторам и старшим инженерам-разработчикам.
   К концу 60 года отдел уже существовал и нужно было выполнять годовой план. Так как я еще не мог рассчитывать на новых сотрудников, решение этой задачи я взвалил на себя - взялся написать отчет с обзором  мировых достижений в области ЧПУ и с подробным изложением направлений работы отдела в следующем году. Я сочинил страниц 60, причем даже разработал нестандартные схемы включения реле, которые нами широко использовались в дальнейшем. Про электронику я ничего не писал, так как у нас не было соответствующих профессионалов - наши  лектронщики были переученными механиками, самостоятельно освоившими только азы науки и мало продвинувшимися из-за отсутствия практики. Геннадий мало отличался от этих самоучек, но, как бывший большой начальник, не сомневался в себе и считал себя большим специалистом. Прочитав мой отчет, он ничего не сказал мне, а сразу побежал к Горелышеву капать на меня - мол, отчет неграмотный, в планах нет электроники, составление отчета следовало поручить ему, и т.п. Главный инженер воспользовался удобным случаем поставить меня «на место», и тут же пригласил меня на ковер.
   Выслушав обвинения, которые излагались в два голоса, я, вопреки своему обыкновению, даже не завелся и спокойно объяснил критикам, что, ввиду их полной некомпетентности в обсуждаемом вопросе, я не намерен вступать в объяснения; при желании, они могут передать отчет на отзыв действительным специалистам. И - ушел.
   Горелышев не желал «объективных специалистов», оргвыводов не последовало, вопрос был закрыт. Мое отношение к Геннадию сформировалось - меня возмутила не критика, а факт доноса, без предварительной беседы со мной. Я перестал общаться с ним и поручать ему какую-либо работу.
   Просидев недели две в бойкоте, Геннадий сочинил заявление в партбюро по поводу неиспользования квалифицированных кадров в отделе ЧПУ. Гордость не позволяла ему просто обижаться на начальника, удобнее было выдвинуть почти политические обвинения.
   В это время секретарем был технолог Борис Павлов, спокойный и приличный парень, с которым мы одновременно пришли в СКТБ к Анкудинову. Заявление рассмотрели; Геннадий кипел, я спокойно признался в неиспользовании не вообще специалистов, а только Геннадия, и объяснил, почему. В частности сказал, что его критика отчета, уже утвержденного начальником СКТБИ и принятого совнархозом, была малограмотной, что говорит о его плохой технической подготовке.
   Борис, как и полагалось, в тонкости не лез и принял соломоново решение - предложить заинтересованным сторонам установить нормальные деловые контакты. Я - согласился, Геннадий тоже. Вернулись к себе и шепотом начали выяснять отношения; честно говоря, мне совсем не улыбалась склока в отделе, и я принял извинения тов.Штейнмана. Мир восстановился - на долго ли ?
   Потом я узнал, что мои сотруднички, возмущенные всей этой историей, накатали «коллективку» в партбюро с требованием наказать Штейнмана и убрать его из отдела. Хорошо, Борис был порядочный человек и не раздул дело, ведь партия больше всего ненавидела коллектиные действия, не предписанные свыше!
   Штейнман был не один, у него нашелся сторонник, и снова член партии! Кроме этих двоих, все были беспартийными большевиками, и это придавало пикантность ситуации.
   Второй противник был конструктор-механик Белобородов, которого Мурашев буквально навязал мне, ссылаясь на необходимость усиления в отделе партийной прослойки. Ему было лет 40-45, конструктор он был дерьмовый, но - с партбилетом и гонором, Штейнман в ухудшенном издании. На упомянутом партбюро он обвинил меня «в создании собственной школы», так как я заставлял его проектировать в соответствии с моими указаниями. Партией и правительством несанкционированные «собственные школы» не поощрялись и разгонялись. На это и рассчитывал Белобородов, но, к счастью, его демарш пропустили мимо ушей. Не хотел Борис шить мне дело. А - мог !
    После недолгой любви и дружбы домами мы опять разошлись со Штейнманом, на этот раз обошлось без обращений в высокие инстанции. Вскоре он перешел в один из институтов в г.Зеленограде, где мы случайно встретились лет через 20. Не обнялись, но встреча прощла в дружественной обстановке.
   Больше склок в отделе не было, хотя бывали мелкие инциденты.

Сотрудники.

   Был случай, когда я носился по всем четырем этажам нашего корпуса в погоне за нашим монтажником с футбольной фамилией Хомич, утянувшим прибор, именуемый тестером, и пытавшимся с ним скрыться. К этому времени у нас пропало три или четыре таких прибора и все разработчики были на взводе, так как без тестера невозможно вести наладочные работы. Я только поднялся по лестнице с 3-го этажа, как кто-то мне сообщил, что только что видел, как Хомич с прибором подмышкой садился в лифт. Я стремглав понесся вниз, обгоняя время. Когда на первом этаже открылась дверь лифта, Хомич увидел меня и раньше, чем я успел его достать, поехал обратно вверх,
   Вверх за лифтом мне было не угнаться, я остался внизу - а вдруг воришка вернется и я поймаю его с поличным ! Но вор оказался умнее сыщика, и когда я в конце концов поднялся к себе, то увидел Хомича на его рабочем месте, аккуратно паяющего какое-то сопротивление. Моя реакция была быстрой: «Подавай заявление по собственному, и чтобы завтра я тебя здесь уже не видел.» Хомич ни о чем не спросил и через десять минут принес заявление. Тестеры больше не пропадали, милиции мы не сообщили.
   Потом мне сказали, что ребята давно подозревали его и следили за ним, но только в этот раз благодаря моему спурту по лестницам удалось - точнее, почти удалось, - поймать его за руку.
   Больше, чем жуликов и скандалистов, в отделе было хороших людей. Впрочем, я не прав - остальные все были хорошие, правда, хорошие по разному.
   Были колоритные фигуры. Работал с нами бывший конструктор  з-да Красный пролетарий Венгринович, который отсидел срок в лагерях за несуществующие политические преступления и вышел оттуда живым только благодаря Хрущеву, начавшему пересмотр дел сталинских узников. Он был бодр, не потерял юмора, был отличным собеседником, хотя несколько занудным. Венгринович был старше всех в отделе, его называли «дедом» и любили. Его коронной фразой было выражение: «Есть основание полагать, что будут получены положительные результаты», а любимым коньком была классификация довоенных проституток по уровню удобств: в подворотне, со своей подстилкой, в теплом углу, с кроватью, и т.д.
   Была Люся Курбатова, конструктор, которую я сманил из другого отдела бюро. Когда я вел с ней переговоры, доброжелатели предостерегали меня, говоря, что она скандалистка и склочница, но я решил, что справлюсь с ней. На деле же Люся оказалась спокойной женщиной, ни разу она не заводила скандалов, с ней только нужно было обращаться вежливо и уважительно - очевидно, другие начальники так не делали. Люся была моя ровесница, что выделяло ее на фоне зеленой молодежи, составляющей основной состав отдела.
   Был конструктор Толя Паутов, классический бездельник, который полностью следовал девизу «Береги честь смолоду, никогда не показывай, что ты умеешь работать, иначе будешь ишачить всю жизнь». Толя прекрасно играл в настольный теннис и был чемпионом не только отдела, но и всего района. Однажды я прошелся по доскам, посмотрел, что кто делает. Толя на чистом листе ватмана проводил осевую линию, он должен был вычертить несколько деталей. Обычно я подходил к конструкторам только раз в день, но по какой-то причине решил проверить их работу вторично, вечером. Подойдя к Толе, я увидел, что он опять ведет осевую. На вопрос, что он сделал за день, Толя робко потупился и еле слышно прошептал «Ничего». Я удивился: «Я же видел, что у тебя кульман двигался, значит, ты что-то чертил ?» «Да, - ответил Толя, - я чертил осевую ...»
   Я терпел этого лодыря, так как он был спокойным и тихим парнем; когда от нас требовали людей на уборку, на воскресник, на картошку, в овощехранилище, я без угрызений совести всюду посылал Толю, зная, что нигде он не перетрудится. Обычно в таких делах соблюдали очередность, но Толя подлежал мобилизации каждый раз и никогда на это не жаловался. Он пережил все реорганизации и ушел только по сокращению штатов уже из ЭНИМСа.
   В это время в промышленности сложилась странная ситуация. С одной стороны, несколько предприятий начали выпускать в небольших количествах станки с ЧПУ, совнархозы распределяли их бесплатно и требовали «внедрения». С другой стороны, заводы применению таких станков сопротивлялись, и, получив их, заставляли подальше. Эксплоатация станков с ЧПУ требовала специальных усилий - нужно было искать специалистов-электронщиков, заводить группы программирования и специальные ремонтные службы, вводить новую номенклатуру покупных изделий в отделах снабжения, изменять технологию. Системы ЧПУ были ненадежны, часто ломались, с ними была одна головная боль. Если на Диком Западе использование станков с ЧПУ  давало заметную экономию на зарплате рабочих, которая обычно составляла львиную долю себестоимости, то зарплата наших рабочих была настолько мизерна, что практически не играла никакой роли в экономике производства. Сокращение одного-двух рабочих ощущалось заводом, как дробинка - слоном.
   В результате заводы обычного машиностроения (не оборонка и авиация) в один голос утверждали, что для их производства станки с ЧПУ не нужны.
   Нужно было что-то делать, и в ход пустили науку. Всем включили тему «Области применения станков с ЧПУ», нас втянули в это дело совместно с ЭНИМСом. Мы были готовы, у нас к этому времени появился свой технолог.
   Когда в 43 г я приехал поступать в МАИ, то некоторое время ночевал у Яши, родственника мамы. Его сын Зава учился в 4 или 5 классе; у Завы был друг Миля, который часто бывал в доме. Я приметил его, но никогда не общался - оба приятеля были еще молокососы.
   Через много лет, двигая ЧПУ на заводе Орджоникидзе, я часто встречал молодого плотного парня в офицерском кителе и сапогах; когда искал технолога в отдел, Саша Левин порекомендовал мне Эмиля Рабкина, который оказался тем самым другом Завы. Эмиль охотно ушел с завода, и вскоре мы стали близкими друзьями.
   Эмиль был сказочно добрым и отзывчивым человеком, и все это было написано на его широкой физиономии. Он был душой каждой вечеринки, пел тирольские песни, писал шуточные и серьезные стихи, хорошо знал свою технологию. У него было много достоинств и один недостаток: он очень любил вертеться в кругу высокопоставленных и особо ответственных.. Так как он очень быстро сходился с людьми, независимо от их уровня и ранга, то скоро становился своим человеком; у него не было ни заискивания, ни подобострастия, но все с ним были по имени и ко всем он обращался на «ты», исключение делал, пожалуй, только министру, которого он называл по имени-отчеству. Я не терпел появляться в высоких присутственных местах и широко пользовался способностями Эмиля; я доверил ему все «внешние» дела, он великолепно с ними справлялся.
   Чтобы написать отчет «Область применения ...», Эмилю нужно было сесть за стол. За столом он мог непрерывно сидеть не более 15 минут - потом срывался и куда-то исчезал. Написать отчет вприсядку, даже если все продумано, невозможно, и я начал серьезно беспокоится о судьбе плана. «Не волнуйся, - успокаивал меня Эмиль, - все будет сделано.» Я верил и ждал, Эмиль разъезжал по разным институтам, а может и еще где-либо, передавал мне приветы от Якобсона, главного ученого технолога ЭНИМСа, которого я не знал. Словом, действовал энергично, но за свой стол не садился. За неделю до срока я потребовало: «Давай отчет, время вышло!»
   И что же? Вместо отчета Эмиль предъявил мне акт о сдаче работы по теме «Область...»,  подписанный Якобсоном и утвержденный директором ЭНИМСа. Я ахнул: «Я не видел твое сочинение, а ты потащил его сразу в ЭНИМС! И вообще, когда ты писал отчет, дома ночью?»
   «Еще один Штейнман», - с горечью подумал я.
   «Мойсей, - доверительно сказал Эмиль, - я вообще ничего не писал, я помогал Якобсону, а он подписал мне акт. Если хочешь, я принесу его отчет, кстати, и ты - участник работы».
   Я был сражен,
   Новых поручений по части отчетов я Эмилю не давал, да и Зусман, после нашего перехода в ЭНИМС забравший себе столь ценного сотрудника, никогда не поручал ему «сидячих» работ.
   Если Эмиль не отличился в прозе, то зато он был прекрасным сочинителем стихов, и по поводу, и просто от души. Его шедевр, посвященный нашей сотруднице, достоин золотого фонда советской поэзии:
                Рядом Маслова сидит
                И усами шевелит ...
   Просто и гениально !
   К сожалению, у меня нет его других творений, он посвящал их женщинам и им же вручал, или просто читал вслух, не оставляя следов на бумаге. А жаль !
   На слуху до сих пор его тирольские песни, которые он пел без слов, умело выводя одни характерные рулады.
   Одним из пяти первых сотрудников, переведенных в отдел по приказу совнархоза, был Саша Левин, тот самый, который сопротивлялся заключению моего договора с ЗиО, а потом был участником создания Лярвы 1. Его система ЧПУ, которую он делал в то время, когда я сочинял УАПУ, была вполне современной, она была основана на принципе счета импульсов, поступающих от датчиков обратной связи; увы, система давала бесконечные сбои, хотя Саша использовал надежные готовые электронные блоки от первой советской БЭСМ. Причина была та же, с которой мы столкнулись позже - высокая чувствительность счетных схем к помехам, с которыми мы не умели бороться. Его детище, именуемое в обиходе станочной лаборатории ЗиО «трибуной», тихо пылилось в углу своего рождения, и Саша сразу принял мое предложение перебраться в наш отдел.
   Саша (его называли и Аликом) закончил Станкин, диплом делал на кафедре электротехники и рвался заниматься токами, слабыми или сильными. Он был из породы постоянных отличников, прекрасно усваивал новые науки и обладал хорошей эрудицией. К моменту перехода к нам он начал трудиться над диссертаций, и я обещал ему помогать. Разработка релейных схем не была его хобби, но он работал добросовестно и старательно.
   Помимо всех других достоинств, Саша был красив, и женщины всегда замечали его. К моменту перехода к нам он развелся с женой и крутил роман с будущей спутницей жизни, которая хорошо пела и даже выступала в Японии в составе хора МГУ. А в то время даже короткое пребывание заграницей  выделяло человека из толпы не хуже звезды Героя !
   Первое время в нашем отделе не было ни одной женщины, а как отмечать праздники без слабого пола? И как только среди нас появился Саша, появилась и первая женщина, начальница планового отдела СКТБИ. Она участвовала в наших сборищах и, согласно модному в то время выражению, именовалась «и примкнувшая к ним Максимова».
   Наша компания, состоящая из ведущих сотрудников отдела и примкнувших дам, часто после работы забиралась в ресторан. Пили мы мало, только сухое вино, нам и так было весело. Эмиль рассказывал анекдоты, иногда пел, все трепались и смеялись. Нашим любимым местом был ресторан в гостинице Москва на 9-м этаже, там было уютно и недорого.
   В самом начале нашего совместного пути, мы ездили «к цыганам», в ресторан на барже на Москва-реке. Ресторан назывался «Поплавок», его изредка покачивало и создавало иллюзию приятного легкого опьянения. Одно время там действительно выступал цыганский хор, мы застали его последние вздохи - то ли цыган запретили, то ли они нашли лучшее место. Их никто не заменил, вместо них на полную громкость орал динамик.
   Мне кажется, что с Эмилем мы провели хорошие годы. Потом  его забрал Зусман, потом его переманили в министерство. Не думаю, что ему было лучше, чем когда-то в СКТБИ, хотя он получал больше денег и привилегий.
   Саше Левину работа в СКТБИ пошла на пользу, он смог защитить диссертацию и, когда мы перешли в ЭНИМС, в одном из отделов освободилось место зав.лабораторией и Сашу, молодого к.т.н., туда пристроили. То ли исключительно по личным заслугам, то ли как-то иначе - не знаю, да и несущественно это, я был за него рад.
   Можно утверждать, что душой нашего мужского общества в то время была Инна Маслова. Пришла она к нам по рекомендации «примкнувшей» Максимовой. Она закончила полиграфический институт и была профессиональным редактором; я взял ее для организации в отделе службы информации - снабжения литературой, ведения каталога новинок. подбора материалов по интересующим нас темам из разных периодических изданий, и т.п.. Слова «программное управление» Инна услыхала впервые у нас, но быстро освоилась и завела прекрасные картотеки по различным подтемам. Особенно она любила новые непонятные и заумные слова, для всеобщего удовольствия завела специальный список таких слов, который постоянно пополняла и радостно сообщала нам о новых поступлениях. Инна - очень добрый и отзывчивый человек, она всегда приходит на помощь в трудную минуту. При сем она очень тактична и ненавязчива, вообще, прекрасный товарищ. Мы очень подружились и с ней, и с ее мужем Юрой, и часто собирались в их маленькой комнатке возле метро Красные ворота. Наша дружба не закончилась ни с переходом в ЭНИМС, где ее забрали в институтский отдел информации, ни с нашим отъездом в Израиль, ее письма всегда очень теплые и дружеские. Встречи в Москве в наши приезды - как будто не было многих лет разлуки, все, как когда-то, и радость, и тепло. И хотя со мной она всегда «вредничала» и говорила мне т.н. «гадости», это только укрепляло наши отношения, я всегда понимал ее и только отшучивался, ничего не принимая всерьез. Очевидно, поддерживать ехидно-шутливые отношения ей нравилось.
   Можно много писать и о других сотрудниках - Жене Гордоне, с которым мы тесно сошлись уже в ЭНИМСе, Леве Гершовиче, Миле Бейлин, которую нам прислал отдел молодых специалистов совнархоза и которая стала моей женой. Но - в другой раз и в другом месте.

А зачем оно, ЧПУ?

Однажды ВСНХ - всесоюзный совнархоз - решил проверить, как используются станки с ЧПУ, которые раздали заводам.
   В разные места были посланы контролеры, нас с Эмилем отправили в Харьков и в Курск. На харьковском заводе был полный балаган, но неизгладимые воспоминания оставил не завод, а ночевка в лучшей гостинице города.
    Брони у нас не было, во всех гостиницах висели вечные таблички с трагическим утверждением: «Мест нет». Над нами сжалились в отеле «Интурист» и дали два места «в общежитии». Мы основательно устали и клевали носом, когда поздним вечером с командировочными портфельчиками в руках спустились в подвал и попали в просторное помещение, тянувшееся под всей гостиницей. В этом помещении стояло не менее полусотни кроватей, с которых раздавался то оглушительный храп, то дикие взвизги, то сонный, но достаточно громкий мат. Чтобы харьковские воры не прельстились серыми простынями и подушками, набитыми соломой, окна были закрыты. Воздух был насыщем всеми запахами и газами, не было только кислорода. «И это Интурист!» - с разочарованием подумали мы и побрели искать свои койки с номерами 23 и 24.  В общежитии была принята уличная нумерация - в одном ряду под окнами располагались четные койки, в другом, у стены - нечетные. Качество жизни в обоих рядах было одинаково, и мы, не раздеваясь, рухнули на ближайшие постельки. Странно, но клопов в том странноприимном доме не было, может быть их вытравили, а может быть они просто не выдержали местной атмосферы и сбежали.
   Часа два мы вертелись в тщетных попытках уснуть; уставшие, мы действительно хотели спать, но стоило на минуту погрузиться в блаженство, как сосед справа или слева выводил очередную руладу и возвращал нас к действительности. Несмотря на эти ужасы, я все же поспал часа два, а Эмиль так и не сомкнул глаз.
   При первых проблесках зари мы, не сговариваясь, оставили постели и вышли на чудный утренний свежий воздух, еще не погибший под пулями выхлопных газов и бензиновой вони. Пешком пошли на вокзал, по дороге в ранней булочной купили по батону и грызли его, обильно поливая голодной слюной - так получилось, что последний раз мы поели накануне днем в заводском буфете и не успели пообедать, потратив время на поиски ночлега. Доев батоны и дойдя до вокзала, мы первым делом разыскали местную питательную точку, которая, увы, была еще закрыта. Голодные, сели мы на твердые и неудобные скамьи в зале ожидания, чтобы поспать до поезда - он должен был повезти нас в Курск в десять часов.
    Лозунг «Покупатель, т.е. пассажир, всегда прав» еще не успел дойти до харьковского вокзала. Ровно в 7.30 миловидная женщина с фигурой молотобойца разбудила нас далеко не нежным пинком в бок. «Уборка,-буркнула она,-Убирайтесь!». Мы попытались остаться на насиженных местах, поджав ноги, но дама была неумолима. «Будете рассиживаться, позову милицию!» - это было произнесено уже с визгом.
   Как все правопослушные граждане, мы не любили милицию и предпочли оставить тетку наедине с ее шваброй. Буфет еще не работал, и мы пошли маяться на улицу. Голодные и невыспавшиеся, мы начали вслух сочинять разгромный доклад о безобразном отношении, недопонимании и недооценке новой техники и электроники, о  .....  вообще обо всем, что накипело за бессонную ночь.   
   Но - открылся буфет, мы наполнили пустые желудки крутыми яйцами и сухими котлетами, смоченными жидким чаем, подремали на чистых скамейках и сели в поезд подобревшие и уже улыбающиеся.
   Курск нас встретил зеленой промытой листвой, улыбающимися лицами и приветливым заводским начальством, которое быстро провело нас в чистый незамусоренный уголок цеха, где мирно стоял и не работал расточной станок с ЧПУ. Нам объяснили, что заводские электрики устали бороться с непрерывными отказами и поломками, и что такой ненадежный станок не должен передаваться в эксплуатацию. В отличие от харьковчан, нам не заговаривали зубы и не пытались казаться святыми. Мы полностью согласились с заводчанами, подписали короткий протокол о невозможности экплуатировать станок, который не хочет работать, нас отвезли в ресторан, где мы пообедали за свой счет, и отправились на вокзал. Вот тут- то выяснилось, что мы были беззаботные гуляки - мы столько денег проели в ресторане (ну, не меньше 10 руб на двоих !), что уже не можем купить два плацкартных билета до Москвы. Пришлось взять билеты в общий вагон, и в эту ночь пострадавшей стороной оказался я.
   Помимо того, что на скамейке, рассчитанной на трех пассажиров, сидело пятеро, еще трое болтали ногами, сидя на второй полке - лежать они не могли, не помещались, Столько же человек сидело на противоположных скамейках, да и на боковых полках ехало человек пять - я быстро сбился со счета. От бесконечного галдежа и спертого воздуха в голове стучали молоточки, я дышал открытым ртом, как рыба на берегу, и, казалось, вот-вот протяну ноги. Эмиль не выдержал ужасного зрелища и, пожертвовав своим местом, на которое тут же уселась толстозадая тетка, до того стоящая в проходе, пошел искать для меня что-нибудь с «человеческим лицом». Он смог найти два места в соседнем вагоне с мягкими креслами - это были плацкартные места «для сидения», договорился с проводницей и за некоторую плату остаток ночи мы провели вполне комфортно.
   Естественно, никакого влияния на судьбу станков с ЧПУ наши выводы, переданные в ВСНХ, не оказали.
   Боязнь заводов применять станки с ЧПУ была оправдана. Системы были крайне ненадежны, без конца ломались или давали неверные команды, за ними нужен был глаз да глаз. Было вполне оправдано, если завод, решивший купить станок с ЧПУ, требовал наличия в системе  тумблера-выключателя для отключения ЧПУ и перехода на ручное управление.
   Ситуация была парадоксальной - заводы осваивали выпуск станков с ЧПУ, а использовать их никто не хотел. И не только по экономическим и организационным, но и по техническим причинам.
   В эти годы за рубежом наметился и успешно происходил переход от ламп к полупроводниковым элементам. Помимо технологии изготовления самих элементов, медленно, но верно совершенствовались технология проектирования и изготовления печатных плат, технология монтажа плат, конструкция соединений и блоков. Все было внове, все резко отличалось от технологии изготовления ламповых приборов. Еще неотработанные технологии приводили к многочисленным отказам устройств, часто были сбои и необъяснимые кратковременные перерывы в работе. Так как электронная техника начала широко использоваться в армии в виде радаров, радиостанций и т.п., многочисленные отказы ставили под сомнение надежность обороны, и в США завели колоссальную ремонтную службу, численность которой иногда превышала численность оперативного персонала.
   В СССР привыкли к удовлетворительной надежности ламповых схем и не задумывались о принципиальных отличиях полупрововодниковых приборов от ламповых. Этими отличиями пренебрегали, начальство матюкало сотрудников, считая только их виноватыми в низком качестве транзисторов, и очень мало занималось совершенствованием технологий, связанных с полупроводниками. Ходил анекдот, что на ведущем предприятии в Зеленограде отказались от применения дистиллированной воды, посчитав, что и нефильтрованной водопроводной достаточно. «Нечего цацкаться с этими транзисторами, им и речная вода подойдет,» - якобы сказал главный инженер завода, и  основной принцип производства транзисторов - абсолютная чистота во всем - еще долго не выдерживался.
   В результате наплевательского - по незнанию или глупости - отношения к требованиям технологии, надежность нашей полупроводниковой электроники была на порядок ниже надежности американской, хотя и ее надежность в то время не удовлетворяла требованиям эксплуатации.
   Как панацея, начала усиленно развиваться новая наука - теория надежности, которая якобы позволяла рассчитывать надежность любых устройств и определять потребность в резервировании отдельных блоков и целых аппаратов. Появилось мнение, что при использовании теории надежности можно создавать надежные приборы из ненадежных элементов.
   Чтобы приблизить расчеты к реальности, американцы тщательно исследовали работу каждого элемента, входящего в схему; может быть, их расчеты времени наработки на отказ (т.е. вероятного интервала времени между двумя отказами устройства)  и были близки к истине, наши же расчеты были чистой фикцией. Так как исследования элементов у нас велись в крохотном масштабе, мы вынуждены были использовать американские данные и получали на бумаге вполне пристойные результаты, в то время как на практике наши полупроводниковые схемы отказывали каждые 10-15 минут, эксплуатировать их было невозможно. 
    От разработчиков требовали также заполнения «карты уровня», в которой разработчик должен быть показать преимущество своего устройства перед всеми иностранными. Карты представляли собой набор чепухи, например, если предлагаемый прибор был короче чужого, хотя был шире, он автоматически считался «на уровне» или даже «выше уровня». Чтобы провести сравнение по величине средней наработки на отказ, мы упорно допытывали представителей всех  фирм, появляющихся в ЭНИМСе (речь идет о более позднем времени, когда мы уже не работали в СКТБИ). Они недоуменно пожимали плечами и спрашивали : «Отказ ? А что это такое ? Наши системы вообще никогда не отказывают». И были правы - к середине 80-х годов в США и Японии, а возможно и в европейских странах, технология полупроводниковых устройств была уже так отработана, что аппаратура годами работала нормально. Пример тому - современные РС, которые годами трудятся безотказно, пока совсем не состарятся, и только тогда отказы идут косяком.
   Может быть сейчас в России и достигнут такой уровень, но в 60-х годах связываться с полупроводниками было рисковано. А так как большинство систем ЧПУ не могло быть выполнено без транзисторов, то надежность систем была крайне низкой и станки с ЧПУ больше стояли, чем работали. Я знаю лишь один пример - Ташкентский авиационный завод, на котором работали - и много лет продолжали работать - фрезерные станки с шаговыми двигателями. С одной стороны, для обслуживания этих станков было создано специальное бюро с 600 сотрудниками, а с другой - на этом заводе системы ЧПУ включали только усилители импульсов, записанных на магнитной ленте. Запись программы производилась на отдельном интерполяторе, стоящем в бюро, в совершенно тепличных условиях.
   Повозившись со счетными схемами и не сумев отделаться от влияния помех, мы полностью перешли на использование электромагнитных реле, отобрав достаточно надежный тип, который выпускал завод в Риге. И могу похвалиться - после отработки схемы наши системы ЧПУ, включая контактные датчики обратной связи, годами работали безотказно.

Жизнь продолжается.

Отдел программного управления в СКТБИ просуществовал всего три года - с октября 60-го по декабрь 63-го. Причиной его ликвидации послужили изменения в структуре управления хозяйством, начатые в 63 и законченные в 64 году. Сначала завели множество всесоюзных комитетов, для «координации» областных совнархозов организовали Всесоюзный совнархоз, потом вообще разогнали совнархозы и вернулись к системе союзных министерств. Официально утверждалось, что это сделано для обеспечения «единой технической политики», которой реально никогда не было - не было ни возможностей, ни специалистов для координации деятельности сотен заводов. Министерства пытались заводить единые порядки на заводе в Ереване и на заводе в Свердловске, а там работали совершенно разные люди с разными взглядами и на жизнь, и на технику.  В результате, беспорядок усилился, амбиции одного человека могли развалить целую отрасль. Так, в начале 70-х министром станкостроения стал Иван Силаев., который пробыл на этом посту всего два месяца и за это время поссорился с министром приборостроения и отказался покупать системы ЧПУ в Минприборе. Взамен он подружился с министром электронной промышленности, и тот пообещал наладить производство ЧПУ на своих заводах. Пообещал - и практически ничего не сделал, а Минприбор в пику Силаеву закрыл налаженный выпуск систем на своих предприятиях. Последующие министры станкостроения составляли длинющие приказы о выпуске десятков новых моделей программных станков, а системы ЧПУ к ним никто не делал. На обсуждение одного из таких приказов меня, в числе других, пригласил зам. директора ЭНИМС Кудинов. 
   С приказом нас познакомили заранее, и мнение у меня сформировалось сразу, даже без изучения подробностей - какому заводу сколько и каких станков надлежит выпустить. На обсуждении я вылез первым и заявил, что следует обратиться к  министру с предложением отменить приказ, так как выполнить его нельзя - систем ЧПУ нет и в ближайшие годы не будет. Есть только один выход - запланировать обеспечение заводов валютой для закупки зарубежных устройств ЧПУ.
   Тов. Кудинов вежливо выслушал меня до конца, поблагодарил и повел совещание дальше; а дальше присуствующие говорили о важности приказа, о необходимости мобилизации всех сил и о тому подобных лозунгах.
   Меня на подобные сборища больше не приглашали, а приказ, конечно, никто и не подумал выполнять - систем ЧПУ не было, проектировать станки было бессмысленно. И только в начале 80-х годов начался выпуск систем на двух заводах Минприбора, к тому времени одну модель ЧПУ для токарных станков начал выпускать Минэлектронпром.
   Из-за этой системы у меня произошел очередной конфликт с начальством.
   Когда «наш министр» договорился с «ихним», кто-то предложил за основу взять японскую систему ЧПУ, на которую был весьма впечатляющий проспект. Министр электроники заявил, что проектировать они не будут, а будут только копировать; весь исходный материал должен был подготовить ЭНИМС.
   Работу поручили мне. Когда я познакомился с японским устройством подробнее, то обнаружил целый ряд таких недостатков, которые делали эксплуатацию системы очень неудобной и негибкой. Я предложил внести соответствующие изменения, на что получил четкий ответ деятелей Минэлектронпрома - ничего менять не будем, хотите изменений - делайте сами.
   «Прекрасно, - сказал я. - В производстве никому ненужных систем я принимать участие не буду.» И ушел с обсуждения.
   Нашелся, конечно, менее принципиальный сотрудник ЭНИМСа, систему запустили и, пока через несколько лет тот же сотрудник не внес нужные изменения, успели изготовить несколько сотен устройств. На многих заводах станки с этими устройствами стояли, не работая, напоминая о горячей, но не плодотворной любви двух министров. А заводам что - деньги за станки они не платили, все шло по плану внедрения новой техники, бесплатно.
   Но мы еще работали в СКТБИ, еще были совнархозы, еще можно было работать без «единой координации.»
    А пока программное управление боролось за свою жизнь, я менял квартиры. Найти приличную комнату в приличной квартире в приличном районе было нелегко, и мой отъезд из Савеловского переудка затянулся. Силы всех моих знакомых были брошены на подмогу, и наконец наша Инна Маслова через родственников мужа нашла комнату на площади Ногина, в полуподвале, но зато без соседей - в квартире жила только хозяйка, женщина лет 55-60, которая показалась мне ужасно старой. Комната была большой, квадратной, одно окно глядело во двор, но через него были видны только ноги прохожих, чтобы увидеть лицо, нужно было лечь на пол и смотреть вверх, на звезды. Дневной свет с трудом добирался даже до середины комнаты и я сразу же соорудил одну лампу над диваном и вторую - над столом. Хотя в середине комнаты под потолком висела лампочка без абажура, я не любил ее включать - в ее свете все кругом выглядело сиротливо и бедно...
   Между моей комнатой и комнатой хозяйки была маленькая передняя, в обоих комнатах были двери. Если у входной двери раздавалось два звонка, хозяйка закрывала свою дверь и за моими гостями не подглядывала. Ее тактичность очаровала меня, я начал ухаживать за ней, оказывая разные мелкие услуги. Она чем-то болела, каждые два-три дня у нее были приступы - обычно вечером, часов в 8-9, и нужно было вызывать неотложку. Дома был запас монеток, я наскоро натягивал штаны и бежал на угол, к магазину «Колбасы», где колбасы были редкостью, но телефон-автомат обычно работал. Приезжала неотложка, что-то вкалывала и уезжала. Хозяйка расслаблялась, быстро засыпала и потом была здорова следующие пару дней. Однажды я поинтересовался у врача из неотложки, чем страдает бедная женщина. «А ничем»,-ответил врач. «У нее ...» дальше следовало мудреное название, из которого я понял, что у хозяйки нечто среднее между симуляцией и психозом.
   Бесконечные вызовы неотложки мне порядком надоели, и я решил вместо врачебных успокаивающих уколов применить свой метод лечения. Я достал красивую яркую упаковку от какого-то импортного чуда, положил в нее десяток таблеток кальцекса и объяснил хозяйке, что от ее болезни я достал американское средство, оно очень сильное и принимать его нужно только по полтаблетки один раз вечером. Бедная женщина поверила мне и красивой упаковке, начала принимать совершенно безвредный и бесполезный кальцекс, и две недели я жил спокойно, не было приступов и вообще на ее лице вместо постоянного страдальческого выражения появились улыбки. Думаю, что мне удалось бы полностью излечить хозяйку, но когда, незадолго до конца первой порции заморского лекарства, мне пришлось уехать в командировку, в доме начала распоряжаться ее старая подружка. Она снова начала вызывать неотложку, приступы возобновились и все пошло по старому.
   Как и в Савеловском, я «обустраивал» квартиру и осваивал окрестности. Мне пришлось съездить на преображенскую барахолку и купить платяной шкаф типа «Гей, славяне». Он был старый и рассохшийся, без полок - только одно отделение, но зато без клопов; доставка его на площадь Ногина обошлась мне дороже самого шкафа. Дома я его скрепил многочисленными гвоздями и оборудовал полками оригинальной конструкции. Короткие фанерки я установил с одной стороны на гвоздях, вбитых в боковую стенку, а с другой подвесил на толстом проводе, укрепленном в крышке шкафа. Шкаф из платяного превратился в посудно -книжно-платяной, с полками, что и требовалось. Описываю подробно мою конструкцию, так как нигде такой не встречал и очень ею гордился.
   В отличие от района Савеловского переулка, в котором не было ни одной приличной забегаловки, на площади Ногина находилась закусочная Севан, в которой можно было съесть очень вкусные купаты. Пока были деньги, я в ней ужинал и водил друзей. Однажды в Севане произошло историческое событие - был подписан договор о ненападении и дружбе с ленинградскими разработчиками ЧПУ. которых их начальство прислало в Москву для объединения усилий. Мы долго совещались в кабинете Усача, предлагали различные варианты взаимодействия и полностью расходились во мнениях. Усач не выдержал и закрыл совещание, заявив, что с такими «принципиальными» товарищами он работать не может. Конечно, мы все огорчились и выйдя из совнархоза, решили залить горе хорошим вином. Я предложил отправиться в Севан, там мы съели по полторы порции купат, выпили по бутылке вина и так подружились, что на следующий день представили Усачу подписанное соглашение, никого ни к чему не обязывающее, но написанное в духе мира и согласия. Между собой мы договорились, что для поддержания хороших отношений следующие координационные совещания будем проводить только в Севане !
    С Клавой у меня сохранились нормальные отношения, она не чинила никаких препятствий моим встречам с Илькой. Обычно в воскресенье мы отправлялись в театр или еще куда-нибудь, а потом обедали в ресторане или в кафе, чаще всего в родных пражских заведениях. Глаза у Ильки были завидущие, и она всегда пыталась заказать все меню сразу. Я, глядя на правую сторону меню и тихо холодея, упорно объяснял ей, что она не справится с таким обилием пищи, но она упорствовала. Обычно мы сходились на двух салатах, одном супе и трех вторых, не считая дессерта. Конечно, такая роскощь допускалась только два раза в месяц, после аванса и получки; в другие воскресенья я заводил ее в стоячку, ссылаясь на необходимость ускоренного поглощения пищи в связи с походом в кино или театр.
   Решение о таком походе всегда принималось спонтанно и заранее билеты я не покупал. В результате нам доставались места в последних рядах, но пасть так низко в глазах дочери я не мог и всегда пристраивался в партере. Илька при этом дрожала и пыталась меня увести на законные и оплаченные места, но я почему-то был уверен в высщей справедливости и никуда не уходил. И справедливость была - нас ни разу не согнали !
   Прошел год, но хозяйка так и не решилась выздороветь. Вечерние и ночные вызовы неотложки не прекращались, и я не выдержал - решил переехать. Как всегда, поиски нового жилья продолжались долго, но зато каков был результат !
   Кто собственными ногами походил по Зимнему дворцу или глазами по, скажем, Букингемскому, тот обязательно испытал чувство глубокого восхищения красотой тамошних зал, комнат и покоев, а также почувствовал укол белой зависти к жильцам упомянутых апартаментов - живут же люди !
   Что-то похожее испытал и я, переселившись из полуподвала на площади Ногина в роскошную, большую, светлую и высокую комнату в переулке Мясковского. В комнате была Вещь, достойная упомянутых дворцов - это было зеркало в золоченой раме и таких размеров, что в нем мог поместиться взвод солдат, построенных в шеренгу. Кроме того, в комнате был шкаф, два высоких окна, стол и диван. Да, было еще два стула из раньших времен, правда, несколько побитых долгой жизнью.
   Да, были еще соседи, и даже немало, но я их не помню - очевидно, наши  контакты сводились к утреннем приветствиям без обсуждения погоды.
   Хотя рядом не было закусочной Севан, но не было и вечно охающей хозяйки. В новом окружении были книжные и букинистические магазины, многофункциональная «Прага», всевозможные бакалеи и гастрономы и даже один магазин «Молоко». Кроме того, рядом были бульвары и стоял Гоголь, подаренный Советским Правительством. Вместо краковской колбасы я начал кормиться чешскими шпикачками и другими вкусностями, которые продавались в кулинарии «Праги». Кроме того, начались регулярные посещения предприятий общественного питания, а именно ресторана «Прага», кафе «Прага» и стоячей закусочной, тоже «Прага». В ресторан я захаживал первые пять дней после получки, в кафе - в следующие пять дней, а последние дни кормился в стоячей «Праге», где любимой едой было «Яйцо под майонезом». Почему-то здесь, в Израиле, такие же яйца в майонезе не так вкусны ...
   Книжные магазины чередовал с букинистическими, куда перед получкой носил продавать книги, а сразу после получки их выкупал и шел в книжные магазины за новыми. Мое увлечение фантастикой и детективами в это время получило новое развитие, так как я мог ежедневно «ловить» новинки. Книжный запас неустанно пополнялся, и при последнем переезде я уже волочил за собой три мешка книг вместо маленькой связочки, с которой уехал с Дубининской.
   Началась новая полоса жизни.
   Решив расстаться с краковской колбасой и персональной свободой, я созрел для  матримониальных решений. И я сжег все, чему поклонялся, удивился тому, что сжигал... Многочисленные попытки разных приятелей женить меня, для чего устраивались «смотрины», вызывали у меня агрессивную реакцию, направленную на ни в чем не повинных кандидаток в жены. Я не хотел сосватанных невест, я был сам с усами. Мне помогло управление кадров совнархоза, которое распределило к нам выпускницу МЭИ Милу Бейлин, молоденькую, самоуверенную и весьма симпатичную инженершу. Не успев появиться в моем начальственном закутке, она начала обучать меня классификации систем ЧПУ, а потом дошла до стреляния сигарет и вообще совсем не хотела считаться с моим начальственным авторитетом. Это мне понравилось, и я, выражаясь светским языком, «положил на нее глаз с серьезными намерениями». Выпускница института была, естественно, намного моложе меня, но в тот момент я об этом даже не задумался. Ну а потом - тем более ... Последующий глубокий многофакторный анализ показал, что окружающие друзья и знакомые не настолько осуждали нас за «неравный брак», чтобы читать нам мораль или отговаривать от глупых поступков. Вскоре я познакомился с ее подружками и с мужем одной из них, Веры, и у нас установились теплые дружеские отношения - меня приняли в этот молодежный коллектив. Так что, как оказалось, с возрастом все было ОК.
   Но все еще было впереди, нужно было основательно влюбиться самому, да и неплохо было бы пробудить ответное чувство. Как истый романтик, без любви жениться я не мог !
   Как теперь любит утверждать Мила, я «взял ее измором». Думаю, что это не так, мы охотно шли навстречу друг другу.
   Первое свидание я замаскировал производственной необходимостью - якобы потребовалось срочно обсудить дальнейший ход работ на заводе МИЗ. Так как Мила жила недалеко от меня - на улице А.Толстого, мы договорились встретиться на бульваре, у стоячего Гоголя.
   Отвыкши от дамских привычек, я десять раз обошел вокруг писателя и основательно завелся - уже прошло десять минут после обговоренного времени, а я все еще болтаюсь в одиночестве ! Но в этот раз Мила еще не очень довела меня и вскоре появилась, я даже смог встретить ее без упреков в отсутствии королевской вежливости. Зато в другой раз моя дама вообще не пришла и на мои упреки на следующий день без тени смущения объяснила, что она, видите ли, вешала люстру и не смогла уйти из дому. Дарованное мною прощение можно объяснить только тем, что к этому времени я уже был глупым влюбленным антропосом.
   Чтобы встречаться почаще, приходилось нарушать социалистическую законность. Я командировал Милу на завод МИЗ, где ей вместе с Левой Гершовичем нужно было отладить нашу систему к фрезерному станку. Так как принцип работы системы пришлось менять - выбранный ранее вариант оказался ненадежным, их работа затянулась. Я воспользовался этим и начал устраивать частые «ревизии», причем всегда старался попадать к обеду. Втроем мы шли в столовую райкома, где вкусно кормили, и трепались, не обращая внимания на затянувшийся обеденный перерыв.
   Говоря о Миле, нельзя не вспомнить Анну Борисовну, ее мать. Мы еще не были знакомы, когда я крупно опозорился. Некоторой компанией мы сидели у Инны, я несколько «набрался» и решил пригласить Милу. Набрал ее телефон, попросил ее позвать; очень молодой голос ответил, что ее нет дома. Не подумав, с кем я разговариваю, и очарованный приятным голосом, я начал «кокетничать»; черт его знает, что я наговорил, но в конце концов выяснилось, что я говорил с матерью Милы... Естественно, я почувствовал себя последним нахалом и пожалел Милу - вот теперь ей мать задаст за неприличные знакомства ! Но нет - все обошлось, а я заочно проникся уважением к Анне Борисовне за ее такт. Вообще же, Анна Борисовна была светлым, доброжелательным, внимательным, тактичным, разумным человеком - пожалуй, не надо больше определений, просто А.Б. была замечательным человеком; хочу надеяться, что я в качестве зятя не доставлял ей неприятных минут больше, чем допускается в хорошей дружной семье !
   Летом мы в компании с Масловыми достали путевки в пансионат на Клязьме, где приятно провели две недели. Как все молодые и умные инженеры, Мила жаждала повысить свое математическое образование на вечернем инженерном отделении мат. факультета МГУ. К вступительным экзаменам Мила собиралась готовиться на отдыхе, но не тут-то было. Я считал бредятиной всякое - а тем более математическое - дополнительное образование и всячески мешал ей зубрить матанализ и прочие премудрости. Я был уверен, что полезнее тратить время на диссертацию, а необходимые знания можно получить в ходе работы. Мила, естественно, не соглашалась с подобными прагматическими высказываниями, пыталась заниматься и в конце концов успешно сдала экзамен, но недобрала один балл и не была принята. Я был доволен, она ругалась, но я оказался прав - ее определили в аспирантуру в Станкин и через положенные три года она стала остепененной дамой, успев за это время еще и родить Таньку.
   Нашим совместным развлечением в период «жениховства» была поездка «Армения – Грузия», в которую мы отправились вместе с Женей Гордоном. Это было в 64 году, когда мы уже работали в ЭНИМСе, но размещались еще на Станкоагрегате. Поездка была очень интересной и запомнилась надолго; ей, пожалуй, нужно посвятить отдельное сочинение.
    Мы поженились зимой 65 года, и вот уже 33 года вместе. Срок - просто ужасный, тем более, что мы еще не надоели друг другу !

Технический отчет, который можно не читать.
 
Трудно оценить, много или мало сделали мы за три года существования отдела, можно ли было сделать больше. Ежели позволено высказать мое заинтересованное мнение, то не сомневаюсь, что немногие конструкторские отделы, занимающиеся ЧПУ, имели равноценные успехи.
   Мы оснастили своими устройствами ЧПУ ( все устройства были оригинальными)  координатно-сверлильный станок на заводе Станкоагрегат и специальный фрезерный станок для обработки плоских протяжек на заводе МИЗ. Эти станки работали в цеху довольно продолжительное время, и жизнь их закончилась не по вине техники, а из-за причуд советской системы.
   На координатно-сверлильном станке начали сверлить большие шпиндельные коробки агрегатных станков, в каждой коробке нужно было сделать 10-30 отверстий. Ранее их обрабатывали на радиально-сверлильных станках по разметке, которой занимался высококвалифицированный специалист 6 разряда. Теперь разметка оказалась ненужной, разметчика поставили на обслуживание программного станка. Работа не требовала высокой квалификации и подлежала оплате по 3-му разряду. Естественно, на такие деньги разметчик не согласился и ему оставили его средний заработок. Он ставил деталь на станок, выверял оси по приспособлению, набирал координаты отверстий прямо по таблице на чертеже детали, нажимал кнопку и был свободен. Деталь обрабатывалась 5 - 20 минут, в течении которых бывший разметчик зевал, читал, ел, бегал в туалет, в общем - ничего не делал. Так продолжалось месяцев 8, станок работал безупречно, все, от директора до бывшего разметчика, были довольны. Но - пришла грозная высокая комиссия, которая обнаружила праздношатающегося  рабочего, получающего за такое безобразие оплату по высшему разряду. Комиссия  постановила перевести его оплату на разряд, соответствующий реальной квалификации затрачиваемого труда, т.е. на 3-й разряд.
   Все кончилось - рабочий ушел с завода, и никто больше за предписанные гроши на станке работать не захотел. По-прежнему разметчик - уже новый - горбатился над разметочной плитой, сверловщики ворочали тяжеленные хоботы радиальных станков, а новый дорогой и прекрасно работавший станок тихо ржавел, никому не нужный. Мои демарши в дирекции завода ничего не дали, никто не захотел отменять решение высокой комиссии.
    Примерно так же бесславно кончился станок на заводе МИЗ. Рабочий работал сдельно, по расценкам ручного станка. Фактически он делал на станке примерно то же, что рабочий на Станкоагрегате, только ввод программы был еще больше упрощен. Цикл обработки протяжки продолжался час-полтора, станок работал всю смену, включая обед, хотя рабочий уходил в столовую. Количество протяжек, снимаемых со станка за смену, возросло примерно в полтора раза, соответственно возрос заработок рабочего.
   Не выдержал Анатолий Лейн, в то время начальник заводского КБ (или главный конструктор завода, не знаю точно его должность). Он заявил, что станок ему нужен для проведения какой-то важной работы, систему ЧПУ со станка сняли, никакой работы на станке не проводили и продолжали на нем делать протяжки при ручном управлении. Чем руководствовался Лейн и кому нужна была эта операция - не знаю до сих пор.
   По заказу з-да Орджоникидзе мы спроектировали двухкоординатный стол и систему ЧПУ к нему, завод изготовил и то, и другое. Сначала стол поставили в лаборатории на первом этаже нашего корпуса, где мы вели отладку системы. Конечно, были ошибки и в схеме, и в монтаже, и отладка несколько затянулась. Вместе со мной работал Лева Гершович, совершенно уникальный парень, и два инженера-электрика, муж Гриша и жена Неля. 
   Порядок отладки был следуюший: пока я со Львом искали ошибку, Гриша и Неля играли в настольный биллиард, который стоял тут же в лаборатории. Когда мы находили причину отказа, то семейной чете поручали произвести необходимую перепайку, а сами шли играть в биллиарл. Все шло нормально, как вдруг в момент удара по шару за моей спиной раздался сильный взрыв. Я даже не успел испугаться, решив, что лопнул биллиардный шар, но все же обернулся и увидел Нелю, стоящую с черным лицом и черными руками, и совершенно побелевшего Гришу, держащегося за сердце. «Слава богу, все живы», - была моя первая и единственная мысль. Несколько мгновений никто не мог вымолвить ни слова, потом Лева дрожащим голосом спросил : «Что случилось ?» Не отвечая, Неля. показала кусачки, которые держала в руках. На режущей части видны были две аккуратные выемки, а все, включая рукоятки, было покрыто сажей. Неля, не отключив сеть, решила откусить от вводных клемм сразу оба провода, под полным напряжением сети 220 вольт. Все было сделано так аккуратно, что Нелю даже не зацепило током - оба провода она замкнула кусачками одновременно.
   Более анекдотичный случай с тем же столом произошел тогда, когда в СКТБИ приехали гости из ГДР - то ли обмениваться опытом, то с целью выяснения интимных подробностей из жизни сверл и резцов. Пока сидели в кабинете у Мурашева и обсуждали проблемы изготовления инструмента, я тихо дремал в углу, разговоры были мне абсолютно не интересны. После беседы все пощли в подвал, в столовую, где за счет администрации был накрыт шикарный стол с богатой выпивкой. Пили, ели, снова пили - и пошли обратно, проходя мимо моей лаборатории. И тут Мурашова как укусило: «А здесь мы делаем самую новую технику - программное управление, не хотите ли посмотреть ?»  Немцы посмотреть захотели, и мне пришлось давать объяснения. Я рассказал и показал, и все разошлись, испытывая шестое чувство.
   На следующий день меня вызывает Мурашов. Вхожу в кабинет, вижу на столе мою анкету из отдела кадров. «Мойсей Самойлович, - произносит очень серьезный Мурашов, -у вас в анкете не написано, что вы знаете немецкий. Почему ?»  И смотрит строго.
   В последующем диалоге я утверждал, что не знаю и никогда не знал немецого, а Мурашов твердил свое: «Если вы не знаете немецкого, как же вы вчера сами все объясняли немцам и разговаривали с ними без переводчика ?»
   Я понял, что нужно спасаться. «Николай Иванович, я же был пьян, а пьяный человек на любом языке объясниться может !» - нашел я совершенно логичное объяснение, и, кстати, был недалек от истины. Мурашов, всегда серьезно относившийся к вопросам выпивки, задумался и ... согласился со мной. «Да, так бывает ...» - скорее себе, чем мне, тихо произнес он, вспомнив, наверно, свою боевую молодость. Дело о представлении неверных сведений в автобиографии было закрыто.
   В соответствии с планом, мы должны были предъявить стол комиссии совнархоза. Председателем коммисии был назначен Шмуль Купершмидт с завода координатно -расточных станков, очень въедливый и занудный мужчина. Стол ему понравился, но он возражал против слова «программный». «У вас можно задать только двадцать пар координат, это не программный станок», - бубнил он. Разгорелась та дискуссия, о которой я писал раньше - сколько нужно пар координат, чтобы станок был с программным управлением. Дискуссия была, конечно, бессмысленная, ответить обоснованно Шмуль не мог, стол с программным управлением был принят, план выполнен.
   Кстати, именно Шмулю я обязан своим семейным счастьем - когда Милу распределяли в СКТБИ, она консультировалась со Шмулем, у которого проходила преддипломную практику - стоит ли идти в какое-то неизвестное СКТБИ ? «Иди, - посоветовал Шмуль, - там работает Городецкий, он делает интересные вещи, и молодежи там много». Мила его послушалась и - смотри выше ...
   На этом история стола не кончается. Когда его перевезли на завод Орджоникидзе, мы организовали длительные испытания, для чего программу позиционирования зациклили на многократное повторение. Для наблюдения мы оставили в цеху одну из наших девочек, которая приходила утром, включала программу и сидела до конца рабочего дня, выключая стол только на время обеда. Стол проработал без отказов в течении двух недель и мы уже намеревались окончить испытания, когда Люся позвонила с завода и испуганным голосом сообщила, что пульт взорвался. « А стол работает?» - задал я глупейший вопрос, как будто после взрыва что-либо могло уцелеть. «Работает, - без какого либо удивления ответила Люся, - а что ему станется ?» Действительно, что могло произойти с системой ЧПУ после того, как она взорвалась ?
   Мы помчались из Карачарово на завод, открыли пульт и увидели, что произошел взрыв местного значения - взорвались бумажные конденсаторы, используемые в схеме торможения асинхронного двигателя. Их отсутствие влияло только на точность позиционирования, но никак не отражалось на работе собственно системы управления. Конденсаторы заменили, испытания продолжались.
   Однако злоключения стола на этом не закончились. Дело в том, что во избежание кражи ремесленниками - тогда на них всегда все сваливали - дефицитных деталей, был специально сварен железный кожух, который после работы краном одевался на пульт и запирался амбарным замком. И вот, одним прекрасным утром выяснилось, что замок валяется на полу, кожух снят и стоит рядом с пультом, а двери пульта открыты настежь. Мы уже попрощались с нашим верным товарищем, но - из принципа - включили его, не осматривая внутренностей. И система включилась, и стол начал двигаться, и все делалось по программе. Мы выяснили, что не хватало нескольких индикаторных лампочек - их сперли любители электроники. Хотя для получения доступа к пульту они проделали большую работу, вряд  ли она окупилась.
   Но и это еще не вся история стола. В ходе работы обнаружилась низкая стабильность позиционирования. При последующих исследованиях мы выяснили, что это связано с изменением кофициента трения из-за «всплывания» стола во время движения и соответственного изменения нагрузки на ходовой винт, который по разному прогибался и это вело к смещению точки позиционирования. Нашли метод борьбы с этим явлением и использовали его во всех системах, в которых датчик обратной связи устанавливался на ходовом винте. Кстати, эта работа в последствии была использована в моей диссертации и составила ее «научную новизну» (стандартный термин того времени).
   А все произошло потому, что диаметр ходового винта стола был мал и винт здорово прогибался; в противном случае погрешность позиционирования была бы значительно меньше, и мы не обратили бы внимания на явление, неизвестное ранее.
   Спасибо Абраму Заржевскому , проектировавшему этот станок,  за уникальный подарок своему руководителю !
   Другой интересной работой, с которой также связана масса переживаний, было оснащение фрезерного станка в лаборатории СКТБИ разработанной нами системой ЧПУ, в которой в качестве датчиков обратной связи были задействованы обычные сельсины. В основе системы лежало использование фазосдвигающих цепочек, которые применялись в качестве задатчика программы. Целый день мы возились с настройкой этих цепочек, добиваясь максимально возможной точности позиционирования. К концу дня все настроили. несколько раз проверили и ушли довольные - сделали систему ЧПУ, в которой использовали новый принцип задания программы !
   Утром следующего дня мы с Милой решили проверить полученные результатв, и - о, ужас!  Вся настройка полетела к чертям, все размеры оказались сдвинутыми. Ничего, кроме обвинения механика лаборатории в том, что он ночью крутил сопротивления, я придумать не мог. После долгой ругани и твердых заверений, что никто к станку не подходил, мы задумались -  а может дело не в злоумышленнике, а в чем то другом ? Мила догадалась - влияет изменение параметров сети. Хотя на это есть довольно жесткие нормы, на которые мы рассчитывали, наша система требовала гораздо большей точности поддержания этих параметров.
   Мы поняли, что систему нужно переделывать, требуется другой способ задания программы, с помощью сельсина-задатчика, который по заданному числу должен быстро поворачиваться и устанавливаться в нужное положение. Так как изменение параметров сети одинаково влияет на сельсин-датчик и сельсин-задатчик, соответствие программы и положения датчика обратной связи гарантировано.
   Разработку механизма нового задатчика, объявив конкурс на лучшую конструкцию и кратчайший срок, я поручил двум конструкторам - Якову Хелимскому и Жене Гордону. Хелимский до перехода к нам работал в другом отделе СКТБИ, а Женю Гордона я уговорил перейти к нам с Пресненского машиностроительного завода, где он работал конструктором. При первой попытке перехода его не отпустили - он еще не проработал трех лет по распределению, после окончания этого срока Женя пришел к нам. В соревновании с Хелимским Женя победил, его конструкция была простая, компактная и надежная. Испытания станка с новым устройством ввода программы показали хорошую надежность задатчика, однако он так и остался в единственном экземпляре. Мила раскопала новый метод использования сельсинов, не требующий фазосдвигающих цепочек; этот принцип мы начали реализовывать уже в ЭНИМСе, так что об этом - дальше.
   Наибольшей нашей гордостью был контактный преобразователь угол-код, который мы разработали для работы с релейными системами. На идею использования кодового датчика меня навел один профессор-разработчик БЭСМ (забыл его фамилию), который подсунул мне книжку про датчики, используемые в автоматических системах радаров и прочих  военных устройств. Там был описан принцип кодирования угла и один оптический датчик, разработанный в Америке, Я тоже начал с оптического датчика, но к нему требовалась сложная электроника и его пришлось отставить. Тогда я соорудил датчик-пулемет (см. выше), потом придумал еще несколько конструкций. Тот, который мы сделали в отделе программного управления СКТБИ, был модифицирован уже в ЭНИМСе и выпускался серийно заводом Калибр. Датчик был сделан совершенно ненаучно, считалось, что шарики, которые мы  использовали в считывающих щетках для замены трения скольжения трением качения и уменьшения износа контактных поверхностей, не должны вращаться и никакого трения качения не должно быть. Я проанализировал ситуацию и пришел к выводу, что теория не учитывает наличия шероховатостей, боковых смещений и т.п. случайных причин, которые приводят к вращению шариков. И, как Галилей, я мог воскликнуть назло скептикам - а все таки шарики вращаются ! В результате реальный износ контактных поверхностей был невелик, их приходилось перешлифовывать только через 1,5 - 2 года эксплуатации, после шлифовки датчик работал как новый.
   Кроме упомянутых конструкций, мы разработали систему ввода программ с перфоленты на базе стандартного устройства и метод автоматического контроля правильности считывания перфоленты. Эти разработки были использованы в пультах программного управления ППС-2, которые начал изготавливать завод Станкоконструкция и которые потом много лет использовались в промышленности вместе с двухкоординатными столами для оснащения радиально-сверлильных станков Одесского станкозавода. С этих разработок началась наша дружба с одесситами и одесскими станкозаводами, которая продолжалась много лет
   Было сделано еще много, например, спроектировали систему для управления обработкой торцевых плит теплообменников, разработали многоразрядный десятичный счетчик импульсов на ферритовых кольцах, спроектировали и изготовили макеты многих других вещей, не доведенных и не отлаженных. Все менялось с такой скоростью, что работы, не законченные в течении года, безнадежно устаревали.

Атмосфера.

Работа любой организации в большой степени зависит от рабочей атмосферы, которую создает ее начальник или которая образуется сама, стихийно. В 61-63 годах поддержанию боевого духа в отделе способствовала общая атмосфера в стране, определенная Эренбургом как оттепель. Был общий подъем, были светлые надежды, была какая-то вера в будущее - не в коммунизм, обещанный нашему поколению Хрущевым, а просто в будущее радостное и хорошее. В это время необычайно популярной стала поэзия молодых - на многолюдных сборищах выступали Евтушенко, Ахмудулина, Вознесенский, Рождественский, под гитару пел Окуджава, молоденький и тощенький. В это же время «в народ» пошли песни Галича, появились на «ребрах»(т. е. на старых рентгеновских снимках), а еще больше на пленке, записи Высоцкого. Записи были кустарные, безобразные, его согласные совершенно не укладывались в возможности магнитофонов того времени и понять, что он поет, было очень трудно. Я вообще не разбирал ни одного слова и поэтому относился к Высоцкому отрицательно, презирая его за непонятные громкие звуки, издаваемые им под гитару. Только через несколько лет, когда появились записи, сделанные с парижской пластинки, я вошел во вкус и оценил его, как нового большого поэта и потрясающего исполнителя своих песен. Вышли первые сборники «День поэзии», в которых печатали не только знаменитых поэтов из обоймы, но и совсем неизвестных, а то и ранее запрещенных, сборники не покупали, их доставали. В здании театра сатиры на площади Маяковского открылся театр «Современник», создатели театра решили все сделать по своему. Когда мы впервые вошли в фойе нового театра, нас поразил сверкающий паркет, которого нигде тогда не было (потом такой же паркет был надраен в театре Моссовета), и молодые ребята в гардеробе и в качестве капельдинеров - они не продавали, а просто раздавали программки спектакля. В театре шли новые пьесы Симонова, автор присуствовал на премьерах и сразу создавал приподнятую атмосферу радостного ожидания (на премьере спектакля «Четвертый» зал молча ждал Симонова часа два, без него спектакль не начинали, и никто не ворчал !). А такой спектакль, как «Голый король», был потрясением основ и еще много лет вспоминался и обсуждался.
   Вообще Хрущев сделал много хорошего и полезного - начал массовую застройку Москвы, организовал совнархозы, разделил обкомы и тем уменьшил «руководящую роль партии», отменил кондукторов в трамваях и троллейбусах, ввел в обиход столовые самообслуживания, начал осваивать целинные земли - без них в России всегда при советской власти нехватало хлеба. Это многим не нравилось, его увлечение кукурузой подхалимы и недруги довели до абсурда, освоение целины велось совершенно неграмотно и привело к гибели этих земель, События в Венгрии мы не вполне понимали, информация была одностороняя и искаженная, а часто просто ложная - мы этого не знали и верили ей.
   Никита немало наломал дров, но нам нравилось, что он говорит без бумажки и импровизирует на ходу, что он «прорвал» железный занавес и поехал заграницу, и многое другое. И мне кажется, что в стране, в народе его любили, не так, как вождя и учителя - бездумно и фанатично, а по-людски, по-человечески.
   Все это не могло не сказаться и на наших сотрудниках - работали все весело, легко, без оплаты сверхурочных, но с длинными вечерними сидениями - если было нужно. Был, правда, один рыжий Битман, который каждый раз спрашивал, что он с этого будет иметь; узнав, что ничего, успокаивался и работал, как все. Я вкалывал вместе со всеми и никогда не сваливал на подчиненных то, что должен был сделать сам; всегда брал на себя ответственность и за собственные грехи и за грехи сотрудников, никого никогда не «подставлял». В любой ситуации перед вышестоящими начальниками я брал вину на себя, всегда пропагандировал достижения сотрудников, чтобы их тоже знали в верхах. При этом мог ругаться и шуметь, и не всегда заслужено; правда, легко отходил, и сотрудники зла на меня не держали. Когда они не справлялись, часто делал работу за них; никогда не примазывался к чужим отчетам и статьям, если непосредствено не участвовал в работе. Для меня быть руководителем всегда означало быть ответственным за техническую политику, за уровень разработок и за идеи, составляющие основу работы. Я должен был быть генератором идей, должен был уметь находить решения в сложных и спорных ситуациях и быть авторитетом для специалистов, отвечающих за различные стороны разработок - механиков, электриков, электронщиков. Я должен был уметь организовывать работу, находить общий язык с сотрудниками и при том быть достаточно твердым в своих решениях.
   Не знаю, насколько мне все это удавалось, но отношения в отделе - между сотрудниками и со мной - были нормальные и, как мне сейчас кажется, достаточно теплые. Конечно, не со всеми, но, по крайней мере, с ведущими, которые тянули на себе основной воз. До сих пор, спустя 34 года после прекращения существования отдела, у меня сохранились хорошие отношения с бывшими сотрудниками, а Инна Маслова, Женя Гордон были и остались моими самыми близкими друзьями.
   В 94 году мне исполнилось 70 лет, Мила и Таня решили широко отметить круглую дату. О торжестве сообщили одному - двум бывшим энимсовцам, и в результате присуствовало 26 человек, которые когда-то работали непосредственно со мной. Ребята приехали с женами со всего Израиля.
   Все это согревает мое пенсионное одиночество.


Конец программного управления в СКТБИ.

В конце 63 года мы с Эмилем провернули великое дело: председатель московского совнархоза издал приказ об организации специального конструкторского бюро по программному управлению. В ходе подготовки приказа мы настояли на включении в него пункта о передаче этому СКБ небольшого предприятия, которое было бы и экспериментальной базой бюро, и могло бы выпускать небольшие партии систем и станков. Этот пункт был записан как «поручительский», мы еще не смогли выбрать подходящий завод. В совнархозе нам предложили завод пишущих машинок «Москва» - кому, мол, нужны эти жестянки. Мы знали, что другого завода, который делал бы портативные машинки для домашнего использования, в СССР нет, и отказались от сделанного нам предложения.
    Кроме поисков завода, мы искали себе начальника, т.е. директора (начальника) нового бюро. Это была не простая задача - он должен быть русский, но не сволочь, член партии, но не пьяница и антисемит, инженер, но без самомнений и амбиций. Найти такого директора было не легче, чем русского партийного ребе для синагоги.
    В результате мы не нашли ни завод, ни директора и просрочили время. Совнархозы начали прикрывать, и мы остались и без завода, и без СКБ по программному управлению.
   Критика, которой подвергся Генеральный секретарь за «волюнтаризм», сказалась на нашем отделе. Для пресловутой «координации технической политики» организовали некое надсовнархозовское бюрократическое чудище - Комитет по машиностроению. ведающий всем машиностроением на всей територии СССР. Это был совершенный бред, но это случилось. Соответственно, СКТБИ перешло в ведение Комитета, и мы сразу почувствовали - отделу конец. Ситуация в СКТБИ складывалась не в нашу пользу. Все начальники отделов не могли простить мне высокие оклады сотрудников и свободу действий, хоть относительную, но все таки свободу и независимость: Горелышев не давал мне советов и не навязывал договора. Зато Горелышев непрерывно награждал меня выговорами - за работы, выполненные вопреки его приказам, за неявку на совещание, за срыв договорного срока на 1 день, и т.д. Он непрерывно следил за отделом и мной, выискивая поводы для «поощрений». Вопрос существования отдела в СКТБИ он решил однозначно - никакого программного управления ! Сам Мурашев уже давно не имел собственного мнения, а после замены зубного протеза совсем скис, видно, мучали его зубки. Фактически он только иногда присутствовал в бюро, всем командовал Горелышев. С его подачи Мурашов предъявил мне ультиматум - или мы перестаем заниматься программным управлением и превращаемся в обычный электроотдел, или покидаем СКТБИ.
   Мы с Эмилем начали искать организацию, которая купила бы нас на корню, всех. В конце концов нашлось хорошее место, в которое нас пригласили и которое нам понравилось (даже главный инженер там был Якобсон, с которым мы легко обо всем договорились). Это было СКБ БФМ (биофизических методов чего-то там). С проектом приказа, завизированным начальником СКБ БФМ, о переводе нашего отдела в его бюро, я пошел к Зам. пред. совнархоза, который с сожалением отверг приказ, заявив, что только пару дней назад СКБ БФМ было назначено головной организацией по применению в Москве вычислительной техники, и добавлять ему еще одну большую задачу он не может.
   И все.
   Пришлось нам «отдаться» ЭНИМСу, товарищу Зусману на съедение - он долго и упорно точил зубы, чтобы уничтожить конкурирующую организацию, которая в станкостроении переходила - и успешно - ему дорогу. В ЭНИМСе он не был оригинален - так же поступил и начальник отдела электроэрозионных станков Лившиц, который сумел присоединить к своему отделу независимое бюро, после чего  выжил всех ведущих сотрудников, ликвидировав конкуренцию в зародыше.
   Из нашего отдела в ЭНИМС перешло человек 12 - конструкторам в институте платили по 3-й категории, а в СКТБИ, в нашем отделе, - по первой. Терять деньги никто не хотел, и со мной перешли самые закаленные и близкие. Но и этих Зусман растаскал у меня, осталась лаборатория из 5-6 человек.
   Эпопея программного управления в СКТБИ закончилась. Начиналась новая жизнь в научно-исследовательском институте, очень отличная от прежней.