Сказка о летающей птице

           Куры дремали на завалинке. Было солнечно, тепло и так ласково тихо, что совсем ничего не хотелось. Даже кудахтать было лень. Блаженное умиротворение разливалось по всему телу, глаза сами собой закрывались.
           Даже петух, яркий и пышный, как восточный князь, законный хозяин гарема в двадцать пять куриных душ… даже он не проявлял заметного интереса ни к своим дамам, ни к навозному жуку, выползшему погреться, ни к прочим прелестям земной жизни.
          Петух был немолод, и оттого немного сентиментален. Кроме того, с самого детства он имел склонность поразмышлять и даже пофилософствовать.
          Вот и сейчас он сидел на краю завалинки и думал о разных (как, собственно и подобает мыслителю) вещах: о добре и зле, о жизни и о смерти…
          Грань небытия, за которой, как говорят, нет ничего – ни света, ни тепла, ни даже холода и мрака… это отсутствие всего сильно смущало его философический ум. А мысль о неизбежности смерти была навязчива и неприятна.
          Когда-то давно, ещё крохой, он чуть было не погиб в когтях пролетавшей мимо вороны. Позже, по глупой случайности, петушок свалился в колодец и сидел там, вцепившись в деревянный выступ почти у самой воды так долго, что перестал ощущать не только свои занемевшие лапы, но, кажется, и самого себя…
          Ай, да чего только не было в этой жизни! Однажды его утащила лисица. Хозяину удалось как-то отобрать у зверюги своего любимца. Но несчастный был так изранен и истерзан, что решено было тут же его и прикончить. Из гуманных соображений.
          Разве такое возможно забыть! Было больно, очень больно. Болело всё тело от гребешка до кончиков когтей. Кровь заливала глаза, так что почти ничего не было видно. Но это бы ещё ничего. Страшней было другое: его взяли за лапы и понесли куда-то вниз головой.
          Кошмарный, ржавый от застарелой крови чурбан в углу двора… этот куриный эшафот вдруг оказался совсем рядом… Так близко, что запах его ворвался в сознание грубо, смрадно и беспощадно…
           Так пахнет смерть. Её присутствие было осязаемо и зримо как… как сверкающая сталь топора: один лишь взмах… один удар – и живая плоть будет рассечена… Она дёрнется ещё несколько раз по инерции и замрёт… и начнёт остывать, превращаясь в мясо…
          Петух  весь задрожал, будто бы его жизнь всё ещё висела на волоске. По телу прошла горячая волна давно пережитого страха.
          Он так и не знает до сих пор - какое чудо произошло тогда? И почему, вместо того, чтобы оттяпать птичке голову, хозяин отнёс  петуха в дом, посадил в большой фанерный ящик и стал мазать какой-то вонючей дрянью, поить растительным маслом и кормить размоченным в молоке хлебом и варёными яйцами?
         Куры, к счастью, довольно быстро забывают тот панический ужас, когда под всеобщее истерическое кудахтанье отлавливается очередная жертва… когда потом, в наступившем молчании раздается одинокий отчаянный вопль обречённого… А потом – короткий взмах топора, кряк… и тишина, такая мёртвая и густая, что нечем дышать…
         Куры помнят эту тишину в течение минуты. От силы – трёх. А потом забывают. И слава богу. Гораздо правильнее жить и не думать о смерти.
         И только он, бедный философ, осуждён вечно нести в себе ощущение зыбкости всего сущего…

***
        Неприятный, почти вульгарный голос молодого, прошлогоднего выводка петушонка, беспардонно нарушил задумчивость нашего достойного мыслителя. Мыслитель недовольно открыл один глаз.
        Посреди двора на перевёрнутом ведре топтался огненно-рыжий нахал и орал что есть мочи:
        - Старику пора в суп! Старику пора в суп!! Старику пора в суп!!!
        Не сформировавшийся голос всё время срывался на фальшь. Старый петух досадливо поморщился: жалко было рвать нить мысли, лень связываться с едва оперившимся недорослем. И вообще – ничего не хотелось, кроме тепла и покоя. Он, было, дёрнулся, но тут же успокоился, закрыл глаза и снова ушёл в себя, отрешаясь от всего суетного и проходящего… рискуя, впрочем, что его философское спокойствие может быть истолковано превратно.
        Однако, вернуться к прежнему умосозерцательному покою так и не удалось, потому что тут же возник новый истошный вопль, почти такой же неприятный, как и первый:
       - Его место займу я! Его место займу я!!
       И второй юнец, не такой рыжий, но не менее наглый, кинулся на первого. Началась драка.
       Полетели пух и перья. Поднялся такой шум, что о покое пришлось забыть окончательно.
       Терпения куриного падишаха хватило ещё ровно на полторы минуты, после чего он сорвался со своего насиженного места и в мановение ока раскидал юных самозванцев в разные стороны.
       Опять воцарились мир и тишина. Но состояние возбуждения не проходило. Петух нервно потоптался на месте, пробурчал себе под нос что-то сердитое в адрес невоспитанной молодёжи, и отправился обходить свои владения.

***
       В самом дальнем углу птичьего двора, а точнее сказать – на его задворках, сидел ещё один молоденький петушок необычной серебристой расцветки. Он пребывал в полной отрешённости от мира сего и, очевидно, даже не заметил только что случившегося здесь шума.
       Петушок этот с раннего цыплячьего возраста  отличался таким противным здоровой петушиной натуре миролюбием, что всем давно уже было ясно: бедняга хоть и красив необычайно, но ни на что другое, кроме супа, не годится!
       Сердобольные курочки по-матерински искренне жалели непутёвое чадо. Сверстники посмеивались над ним и считали недоразвитым. А петух… Петух, глядя на его мечтательность и меланхоличность, почему-то вспоминал свою собственную неспокойную юность.
       Как истинный философ, обладавший не только природной наблюдательностью, но и знанием природы вещей, и умением делать выводы, старый петух понимал, что миролюбие его отпрыска проистекает отнюдь не из слабости или малодушия – ни слабаком, а уж тем более трусом сын его, разумеется, не был. Причина тут была явно в другом.
       Чувствуя родственную душу, старик и радовался, и беспокоился… и неназойливо, совершенно незаметно для других, выделял этого серебристого среди прочих многочисленных своих наследников.

***
       В прозрачном весеннем небе летели птицы. Их протяжные гулкие крики далеко разносились над серыми полями, над безлиственным ещё лесом. Они казались звуком, пришедшим из глубины веков. Из того времени, когда все птицы были вольными. Когда не было ещё изуродованных и развращённых человеком не летающих домашних приживалок.
       Петушок смотрел в небо, и обида поднималась в его юной душе. Ему хотелось плакать  от жуткой несправедливости: почему, почему именно он родился жалкой полуптицей? Почему не он летит сейчас там, в журавлиной стае, высоко-высоко над всеми этими курятниками, коровниками, свинарниками и человеческими жилищами?
       Неожиданно пришло понимание простой случайности, нелепой ошибки из-за которой он родился здесь, а не там. Ведь он – птица, и место его – в небесах. И это ясно, как дважды два четыре!
       Как-то незаметно для себя он вскарабкался по наклонной лесенке на крышу сарая. Не отрывая взгляда от возвращающихся с юга птиц, он продолжал подниматься всё выше и выше по плоской покатой крыше.
       Когда крыша внезапно кончилась, и он ощутил впереди себя пустое пространство, крылья его сами собой встрепенулись, расправились широко и могуче, как у орла. Петушок оттолкнулся и… полетел…

***
      - Держите меня, а то я сейчас весь улечу!
      Резкий голос всё того же рыжего петушонка опять разорвал на куски благоговейную дворовую тишину.
      - Внимание, внимание! Только сегодня и только для вас! Спешите видеть! Впервые на арене – смертельный номер под куполом цирка!..
      Рыжий продолжал орать что-то ещё в том же духе. Те, кому было не очень лень, нехотя разлепляли сомкнутые веки, интересуясь глянуть одним глазом, что же такое необычное могло произойти вдруг в этом старом и скучном мире? Кому-то даже посчастливилось - в их поле зрение попало именно то, что так развеселило Рыжего: взъерошенный, перемазанный грязью серебристый петушок. Увы, с небес он плюхнулся прямо в водосточную канаву…

***
      Отчаянье и ненависть ко всем этим хохочущим и кудахчущим филистерам крылатого мира душили петушка. Он задыхался от гнева и унижения, как миг назад задыхался от счастья.
      Всеобщее внимание и насмешки сильно ранили его болезненное самолюбие. О, как он ненавидел сейчас всю свою кудахтающую родню!
      «Несчастные, над чем вы смеётесь! – грозно думал он. – Ничтожества,  ни разу за свою жизнь даже не сделавшие попытки оторваться от земли! Рабы, не способные затосковать о свободе…»
      Петушку хотелось говорить долго и гневно. Так, чтобы его пламенная речь обжигала. Чтобы мелкие обывательские душонки заметались, судорожно задёргались, сознавая несокрушимость его правоты.
      Однако, он хорошо знал свои ораторские способности, и потому витийствовать предпочитал молча.
      Петушок вызывающе  ощетинился всем своим великолепным оперением и поспешно припустил под дровяной сарай, прятаться от позора.
      Старый петух был по натуре своей мудр и справедлив. Но так как выходка его сына и впрямь выглядела забавно, то и он не выдержал и тихонько засмеялся вместе со всеми остальными.
      То, что даже родной отец, такой умный, у которого про всё на свете имеется своё собственное мнение… то, что даже он не захотел на это раз ничего понимать… такое вероломство окончательно добило беднягу. Последняя капля переполнила чашу горечи, и слёзы мутным солёным потоком хлынули из глаз.

***
      Да ты, оказывается, вовсе ещё детёныш! – ласково и смущённо говорил отец сыну.
      Они вдвоём сидели теперь за дровяным сараем в непроходимых зарослях полыни. Петушок доверчиво, совсем по цыплячьи, ткнулся головой под крыло родителя и плакал.
      - Ты думаешь – я, старый балбес, ничерта не петрю? Э, малыш, ещё как петрю! Когда-то я сам был таким же, как ты. Ты знаешь, однажды я забрался высоко-высоко, на крышу дома. И ринулся вслед за улетающими журавлями. Я летел, летел... Я не видел ничего, кроме неба, солнца и этих гордых птиц… и упал в колодец. Это было ужасно. Я чуть не погиб. Но я ни разу не пожалел об этом – то были лучшие минуты моей жизни… Я имею виду полёт, а не колодец, разумеется… Колодец – это ужасно. Но не будем о плохом… Да… А потом как-то раз я перелетел через забор и долетел почти до самого леса. Там-то меня и сцапала лиса. Это было ужасно. Я думал, что пришла моя смерть. Но хозяин вовремя спустил Полкана. Они меня здорово тогда помяли – лиса и Полкан. И что-то случилось с моим правым крылом. Понимаешь, что-то такое случилось, и с тех пор я совсем не могу летать. Такая вот со мной приключилась досада…
      Петух вдруг, как-то совсем по-стариковски склонил голову и забормотал что-то невнятно себе под нос.
      Говоря строго, стариком старый петух еще не был. Этакий могучий, красивый, даже величественный самец. Во всей округе не было равного ему. Но он любил называть себя стариком: ему казалось, что это – солидно и очень к лицу такому философу, как он.
      Но иногда (узнав об этом, петух был бы сильно огорчён!) в его внешности и вправду видны были признаки приближающейся старости. Особенно это становилось заметно в минуты печали или сильного душевного волнения.
      - Ах, почему мы не летаем! – Петушок резко выдернул голову из-под отцовского крыла. В глазах его всё ещё стояли слёзы. – Это же невыносимо, чёрт возьми: курица – не птица!
      - Э, сын мой! Разве человек потерпит возле себя того, кто хоть в чём-то превосходил бы его? Куда там летать! Посмотри на Бурёнку – вот его идеал: она такая же толстая и неповоротливая, как наша досточтимая хозяйка и её матушка (тьфу, тьфу, не к обеду будь помянуты!) Да что говорить про нас! Наши предки сроду не были такими летунами, как те же гуси и утки. И посмотри теперь на них, раскормленных и вконец обленившихся, крякающих и гогочущих возле лужи, что вечно стоит там, за домом! Я же говорю тебе: бескрылый человек не потерпит себе такого сраму: разве можно кому-то летать в его присутствии.
     Серебристая голова гордо дёрнулась:
     - А я… А я – буду летать! Буду! – жалобно, но с вызовом кукарекнул Петушок.
     Глупышка! – отцовское крыло мягко легло на разгорячённую голову. – В лучшем случае тебе подрежут крылья, а в худшем… ну, сам понимаешь – жаркое из курятины ещё никто не отменял. Увы, третьего нам не дано… Не дано…
     Старик слишком хорошо знал этот мир, чтобы сомневаться в своей правоте.

***
     Петушок оказался упорным. И теперь ежедневно, по нескольку раз на дню, он потешал публику, выписывая в воздухе кренделя, сальто и пируэты.
     Он вскарабкивался куда-нибудь повыше – на крышу, на старое наклонившее дерево, радостно и вдохновенно орал одно лишь слово: «Лечу!», и действительно – летел… вниз, судорожно и нелепо махая растопыренными крыльями.
     Петушок, разумеется, и сам понимал, что выглядит со стороны - ну очень смешно! Особенно с этим дурацким криком. Потому как если уж падать – то, конечно же, лучше - молча! Но каждый раз, когда тугой, упругий воздух ударял в грудь, из груди этой наружу рвался отчаянный ликующий вопль: «Лечу! Лечу!»
     Постепенно на хоздворе все привыкли к нелепым попыткам серебристого петушка изображать из себя летающую птицу. И только всё тот же огненно-рыжий задиристый петушок пытался ещё подбрасывать, так сказать, сухой хворост в костёр всеобщего веселья. Но несмотря на его героические усилия интерес к воздушным упражнениям бедняги-петушка всё затухал, пока не погас окончательно.
     Рыжий, однако, ещё дня два драл горло, призывая:
     - Внимание, внимание! На арене – любимец публики! Только сегодня и только для нас…
     Ну и так далее.
     На третий день он сорвал голос. А так как никто уже не хотел оценить по заслугам его утончённый юмор, то Рыжий счёл правильным оскорбиться до глубины души. И на том успокоиться.

***
     Спустя некоторое время на птичьем дворе случился ужасный переполох.
     Светило солнце, небо было ясно. И казалось – ничто не предвещает беды. Куры грелись на завалинке. Недавно вылупившиеся цыплята бегали за мамой наседкой, пищали, толкались, а самые задиристые уже и ссорились меж собой. Словом – всё было прекрасно.
     И вдруг большая чёрная тень тяжело и угрожающе поползла по двору.
     Первой всполошилась наседка, заквохтала, запричитала, растопырила крылья. Цыплята со всех ног кинулись к маме, надеясь спрятаться. Петух, как главный защитник, с воинственными криками ринулся на помощь, имея благородное стремление погибнуть самому, но спасти потомство.
     Тут уж всполошились все прочие. Поднялся ужасный гвалт. Куры истерично кудахтали, метались по двору, чем мешали петуху прорваться к цыплятам. В отчаянье петух поднял голову к небу и оторопел. Коршуна – не было!
     Высоко над крышей дома, яростно махая серебристыми своими крыльями летел Петушок. Он не падал, а поднимался всё выше и выше, улетая куда-то в сторону леса.
     - Малыш, - с дрожью в глоссе прошептал старик. – Ты всё-таки сумел! Спасибо тебе, мой мальчик. Я так верил в тебя…
     И прослезился.
     Тотальный испуг сменился всеобщим ликованием. Радость и гордость за своего сородича переполняла теперь птичьи сердца. Равнодушных не было. Рыжий же был просто не укротим:
     - Знай наших! – вопил он что есть мочи (благо – горло у него почти выздоровело!) – Эге-гей! Плевали мы с высоты на всех ворон, орлов и прочих коршунов! Мы ещё и не так могём! Ура! Да здравствует! Чтоб я сдох!
     Он был абсолютно счастлив. Можно было подумать, что это он сам, гордость и краса птичьего двора, летит там, в ослепительно синих небесах…
     А старый петух стоял посреди двора – тихий, тихий. Он стоял и плакал: то ли от радости, то ли от горечи за свою собственную несбывшуюся мечту, то ли от нестерпимой тоски: он-то был уверен, что это последний полёт его отчаянного отпрыска…

***
     Некто средних лет, приятной наружности в красивом охотничьем костюме и с ружьем плыл в резиновой лодке вниз по течению.
     Речушка, по которой он сплавлялся, казалось, нарочно была создана для того, чтобы по ней плавали такие приятные люди и вкушали блаженство: вода была чиста, как слеза господня, берега пышно зеленели и цвели, исторгая райское благоухание, а прозрачный воздух, насквозь пронизанный утренним светом, весь звенел от птичьих голосов.
     Полчаса назад, гоняясь за дичью, человек приятной охотничьей наружности провалился в яму и чувствительно повредил свою правую ногу. И теперь он возвращался восвояси, морщился от боли и ворчал что-то непочтительное в адрес матушки царя небесного, а паче того – в адрес бедняги Гектора, который, бесспорно, один был причиной всех сегодняшних злоключений и неудач.
      А стареющий пёс грустно лежал на дне лодки, стыдливо прикрыв глаза и виновато виляя своим длинным серым хвостом.
      Внезапно Гектор подскочил, как ужаленный. Из ближайших кустов черёмухи шумно вылетела огромная экзотическая птица. Она перелетела на другой берег и грузно опустилась на весёлую светлую лужайку.
      Длинные голубовато-серебристые перья переливались в солнечных лучах подобно драгоценным алмазам, на голове возвышалась рубиновая корона. Сердце замирало при виде такой красоты.
      «Синяя птица!» - ошалел охотник.
      Было бы преступлением против самого себя упустить удачу, которая выпадает раз в сто лет, а то и реже! Грохнул выстрел.
      Птица вздрогнула, повернулась и внимательно, наклонив голову, посмотрела в ту сторону, откуда произошёл этот ужасный звук. А потом пропела назидательно:
      - Ко-о-о, ко-о-о-о-о…
Охотник протёр глаза и даже ущипнул себя за кончик носа: на берегу дикой реки, в пышной зеленой траве сидел самый обыкновенный домашний петух.
      - Фу ты, надо же так жидко опростоволоситься! – растерянно пробурчал стрелок приятной наружности. И вновь, непонятно зачем, стал поднимать ружьё, правда уже не так резво, как в первый раз.
      Он целился, а птица смотрела в его сторону, не проявляя никакого беспокойства. Сомнений не оставалось: она не боится человека.
      Значит – никакой тебе синей птицы, а только обыкновенный самец куриной породы. Но кой чёрт занёс его сюда, в эту глушь? И как это он так ловко перемахнул с одного берега на другой?
      - Типа, типа, типа! – хрипловатым от смущения голосом позвал охотник.
      Петух ещё раз внимательно посмотрел на ружьё, потом, видимо догадавшись о чём-то, нахохлился, опять внятно и назидательно пропел своё: «ко-о, ко-о-о», взмахнул крыльями и улетел.

***
     - Во, это как раз он самый и есть! – радостно воскликнул один из двоих, сидевших в тени беседки над скромной трапезой, состоящей из бутылки «Столичной», нарезанного солёненького огурчика, пучка лука и холодной вареной картошки. – Чтоб мне провалиться, как две капли воды похож! Послушай, дядя Петя, какая тут со мной история приключилась…
     И рассказал то, что нам уже известно.
     Пока один рассказывал, другой сотрапезник, щупленький старикашка лет семидесяти, не совсем уверенной походкой пересёк дворик, подозвал к себе серебристого петушка, взял его на руки и вернулся на место. Он посадил своего любимца на колени, как кошку, и ласково что-то над ним замурлыкал, поглаживая красивое, редкостное оперение.
    - Хорош, не правда ли? – Дядя Петя поднял на охотника приятной наружности глаза, в которых стояли слёзы умиления. – А знал бы ты, какой он умница! Всё понимает не хуже нас с тобой. Да.
     Старик заморгал глазами и вдруг неожиданно горестно закончил:
     - Моя благоверная, понимаешь, такая муцифундия: грозится его того… зарубить. Чтоб – не летал! Не нравится ей, видишь ли… Только я вот что тебе скажу… - Дядя Петя понизил голос (хозяйки бесспорно не было дома, но столь крамольные вещи всегда лучше говорить потише!) – Фиг ей жареный на сковородке вместо Васятки! Это я его так зову – Васятка. От слова Василий, что значит «царь». Нет, ты сам погляди на него: царь или не царь?
    - Царь! - охотно согласился приятной наружности охотник. – Кто же с этим спорит?
    - Вот! А она, благоверная моя, злыдня, назло мне каверзу готовит. Мол, если ты есть такой пьяница и филантроп, так и получи, чего заслужил! Такая вот коварная женщина!  Конечно я – не подарок, согласен… Но Васька-то в чём виноват? Она ведь и старому моему, Петрухе, всё грозится голову свернуть. Но я – не даю. И не дам! Хоть ты лопни: не дам, и всё тут!
    Дядя Петя вдруг стукнул по столу кулаком с такой силой, что подпрыгнули обе жестяные кружки.
    - Как она не поймёт: я же самолично его, Петруху моего, от хишшника спас, а потом ходил за ним, как за малым дитём, ночей не спал. А его теперь, выходит, под топор, да? Ну, уж дудки вам, Марь Иванна, пусть живёт! И этот серебристый – тоже! Так что ты живи, Васятка, не бойся! Летай себе. И это… - Голос тщедушного хозяина рванулся вдруг из груди грозным львиным рыком. – И крылья резать – не позволю! Ишь чего надумала! Какой же он без крыльев царь? Никуда он не удерёт, вернётся домой, если с ним по-человечески! Вот!
     Последнее было обращено в сторону пустого дома и сопровождалось красноречивым жестом в ту же сторону.
     - Правильно, дядя Петя! – поддержал хозяина гость. – Разве можно такого красивого зверя обижать? Вот ты не поверишь… я ведь тогда разбитый был, как Наполеон под Аустерлицем: охоты никакой, нога болит, аж в мозгах отдаётся. Короче, хреново, сам понимаешь. И вдруг такое чудо! В полуметре от меня пролетел, чертяка эдакий. Я поначалу ошалел: жар-птица, что ли, думаю. И - прямо в руки летит. А потом уж, когда он стал в мусоре копаться, я его породу-то и опознал. А ведь чуть было не пристрелил твоего куриного царевича!
     - Этого-то я как раз и боюсь больше всего! Вот подстрелит его однажды какой-нибудь браконьер навроде тебя, Федя…
     - Дядя Петя, - поморщился гость. – Я же просил тебя: не зови меня Федей. Феликс я, понимаешь – Феликс! А насчёт браконьера - это ты зря: какой же я браконьер? Да и не поднялась бы у меня рука такую красоту загубить. А насчёт того, что чуть не пристрелил – так это я шутейно сказал, ей-богу! Цыть, Гектор, лежать! Да утихни ты, говорю!
     Старый охотничий пёс тяжело переносил присутствие петушка. С одной стороны он понимал, конечно, что это всего лишь домашняя курица, а никакая не дичь. Потому реагировать на неё ему, благовоспитанному и благородному псу – стыдно. Но с другой стороны – он хорошо помнил, как сегодня в лесу хозяин собственноручно стрелял именно в этого петуха. И как это понимать?
     - Хороший у тебя кобель, Федя!
Феликс снисходительно улыбнулся: ладно, чёрт с ним: Федя так Федя.
     - Да, пёс что надо! Просто гений в своём роде. Он мне, если по деньгам считать, тысяч сто сделал, не меньше. Великолепный охотник. А нюх какой! Уникум, можно сказать. Ну, иди сюда, Гектор, иди, собака! Дай пожать твою честную благородную лапу. Ух ты, зверюга. Ну, ну, хватит лизаться, поди прочь…
     Феликс вдруг отпихнул Гектора, вздохнул и пожаловался:
     - Хороший пёс, но стареет. В этом году уже не сравнить, как раньше. Вот попробую ещё сезон с ним сходить, а не потянет – будем расставаться.
     - Как это? – не понял дядя Петя.
     - Обыкновенно. Пристрелить придётся. Сам не смогу, рука не поднимется. Соседа буду просить, пусть он…
     - Феденька, да как же так, что ты такое говоришь? – охнул дядя Петя. -  Он же в тебя верит, как в бога! Он за тебя – в огонь и в воду… а ты… пристрелить…
     Феликс неопределённо пожал плечами: дескать, что тут поделаешь – се ля ви! Все мы смертны…
     - Жалко, дядя Петя. Очень жалко. А как быть? Понимаешь какая штука: охотничьи собаки – они, как балерины: изнашиваются быстро.
     Старик не стал больше ничего говорить, отпустил петуха с колен, а сам тихонько сполз под стол. Присел на корточки перед собакой и заплакал вдруг горючими пьяными слезами.
     - Ах ты, душа твоя небесная! Лежишь и не подозреваешь ничего, хвостом виляешь, радуешься жизни. А хозяин твой, паразит, определил тебе срок. Ему из тех тыщ, что ты ему честной службой заработал, жалко тебе какую-то несчастную миску супу налить. Много ли нам, старикам, надо? Ах, люди, люди… ах, подлые ж ваши души…               
     Старик совсем расклеился.
     - Дядь Петь, ты чего это, а? – Приятной наружности гостя взяло смущение. – Дядь Петь…
     - Я тебе, сукиному сыну, не дядь Петь! – взвился дядя Петя. – Волк тебе тамбовский дядь Петь! Изыди с глаз долой, чтоб мне твою подлую физиономию видно не было!
     И вдруг он вскочил, и не то умоляя, не то угрожая, заговорил быстро-быстро, словно боясь, что не успеет закончить:
     - Слушай, Федя, друг! Отдай мне Гектора. Раз уж ты его всё равно… того… Несправедливо ж это: вкалывал, вкалывал всю жизнь, как проклятый, а заместо пенсии тебе – дрын кленовый…
     Феликс, ошарашенный таким подходом к проблеме (самому-то ему и в голову ни разу не приходило, что постаревшему псу полагается пенсия!) молча моргал глазами. А дядя Петя продолжал:
     - Пойдёшь ко мне жить, пёсик, а? Полкашки ты не боись, он добрый, не обидит. А вдвоём-то вам и повеселей, однако, будет? Правильно я говорю?
     - Дядя Петя, да я же его не сейчас ещё... Он же ещё… - забормотал Феликс. Но старик будто и не слышал:
     - Отдай мне, Фёдор, собаку, в последний раз тебя прошу, как человека! Ты его всё равно пристрелишь, а я - кормить буду, поить… Последним поделюсь. Сам буду с голоду подыхать, а ему…
     И вдруг осёкся. С кошмарной ясностью перед его мысленным взором возник образ его дражайшей половины. Увы, половина эта представлялась несоизмеримо огромной, и рука у неё была тяжелая, как похмелье…
     Старик, обессилив, опустился прямо за землю, уронил голову на колени и громко зарыдал.
     - Дядя Петя, дядя Петя, прости меня, дурака! Я – идиот, полный идиот! И почему я сам не догадался… Мне стыдно, дядя Петя! Он же мне жизнь спасал несколько раз… но я же и не собирался его сейчас… это самое… Нынче он ещё поработает. А на будущий год, если на охоту не пойдёт – дам пенсию. Как ты говоришь. Честное слово, Богом клянусь…
      Феликс говорил убедительно. Но дядя Петя всё плакал, горько мотая пьяной головой. Испуганный Гектор тихонько поскуливал. И лишь петушок, взлетев на крышу беседки, прохаживался там спокойно, с гордым достоинством, какое как раз и пристало ему, куриному принцу.

***
      Стоял пасмурный осенний день. С утра моросил мелкий дождичек, было сыро и холодно.
      В тёплом курятнике, удобно разместившись на насестах, сидели куры. На самом почётном месте восседал большой старый петух. За ним полукругом расположились почтенные квочки и глубокоуважаемые несушки. Из-за их широких спин, вытягивая спины, выглядывала молодёжь.
      А на самом высоком насесте, почти под крышей, так, чтобы всем было хорошо видно и слышно, сидел красавец-петушок серебристой окраски и вещал:
      - Сверху земля видится совсем другой. И жизнь уже не кажется такой беспросветно-серой, как отсюда, из курятника. Все птицы должны летать – теперь я это точно знаю. А иначе какие же мы птицы, так, срамота одна…
      Чуть позади него, выпятив грудь вперёд и готовый драться с любым, кто дерзнёт что-нибудь возразить, сидел огненно-рыжий телохранитель, всклокоченный и грозный. Одного взгляда на этого телохранителя было достаточно, чтобы отпало всякое желание иметь с ним дело: не было сомнений, что сей, некрупный в общем-то, экземпляр в искусстве драки искушён, как никто другой, и спуску не даст нипочём.
      Никто, впрочем, и не собирался что-либо возражать. Гордое чувство причастности к чему-то возвышенному переполняло каждого, взоры сверкали светло и счастливо, груди вздымались от участившегося дыхания.
      - Мне всегда хочется лететь куда-нибудь далеко-далеко, - продолжал между тем серебристый петушок. – Туда, где я ни разу ещё не был. И я полечу туда непременно.
      - Я с тобой! Чтоб мне свалиться с этого насеста! – Рыжий и в самом деле чуть не упал, но голос его продолжал звучать вдохновенно. – Будь спокоен, Василий, я тебя – не оставлю! Мы ещё покажем всем! Пусть знают наших!
      - Земля - она такая большая и красивая. Страшно представить себе, что можно всю жизнь просидеть тут и не видеть ничего, дальше собственного клюва и того кривого забора… Тише, вы слышите: они опять летят. Ах, если бы и мы могли вот так лететь, лететь над всем миром, как они… Далеко-далеко… далеко-далеко…
      С неба доносились приглушённые курлыкающие звуки. Там, высоко в облаках, летели в сторону юга журавли.