Под знаком Звезды Пролог

День первый.

Пролог.

Охранник, посторонившись, пропустил меня внутрь, - двое других, доставивших заключенного из его камеры, стояли чуть поодаль – и поспешно закрыл дверь допросной. Комнатка где я оказался, была небольшая, без окон с одной-единственной массивной стальной дверью, через которую я и вошел, унылая и практически пустая, как и все прочие камеры, что мне доводилось видеть. Посредине – стол, квадратный, металлический, с привинченными к полу ножками; по бокам, друг напротив друга, пара металлических же табуреток точно так же прикрепленных к полу болтами с широкими шляпками. На столе находились: масляная лампа, чей тусклый свет отражается от покрытых, местами облупившийся серой краской стен; высокий графин с мутноватой водой, возле которого примостилась пара стаканов; стеклянная, давно не мытая пепельница; коробок спичек и небольшой портсигар – обычный, деревянный, без украшений, лишь крышку его венчает не особо умело вырезанная эмблема – восьмиконечная звезда в круге. Этот портсигар оказался мне знаком, я неоднократно встречал его описание в документах по делу. Как был знаком мне и облик человека расположившегося на одном из табуретов, хотя до этой минуты мы никогда не встречались лично. Невысокий, располневший, чуть сутулящийся, его левая рука лежала на столешнице, позволяя в деталях разглядеть уродующие её шрамы, - шрамов так много, что под ними не видно здоровой кожи и я знал, что эта рука почти не функционирует – после покушения, лишь фантастическое везение и старания хирургов уберегли руку от ампутации. В глаза бросается выжженный на тыльной стороне изувеченной ладони символ закрытого глаза – печать Ти. Этот знак, вкупе со своим близнецом, находящимся на другой руке, нанесенный жезлом Нечестивца, не позволяет носителю прибегать к использованию сил астральных потоков – дару и проклятью одновременно - и, пожалуй, является единственным, что удерживает узника в застенках.
Заключенный сидел в пол оборот ко мне, так, что большая часть лица была не видна – здоровая часть. Зато мне предоставлялась возможность в деталях разглядеть уродливую маску спекшейся плоти и ожоговых рубцов, избороздивших всю левую сторону головы. Левое ухо у него отсутствовало, на его месте находился кожный нарост, глаз, – неведомо каким чудом не пострадавший при покушении, - холодно поблескивал из-под набрякшего полуопущенного века - он казался почти неуместным на этом изуродованном комке плоти. Волосы – некогда аккуратные, коротко подстриженные и совершенно седые - несмотря на его далеко не преклонный возраст - успели отрасти за время заключения (хотя по неровно остриженным концам заметно, что заключенный пытался их подрезать), и теперь выглядят, пожалуй, отчасти даже импозантно, придавая облику некоторую респектабельность, несмотря на шрамы и арестантскую робу.
Я приблизился к столу, обошел его и опустился на табурет. Лишь в самый последний момент, вспомнив, что тот прикручен к полу, мне удалось воздержаться от попытки придвинуть стул поближе. Некоторое время прошло в тишине. Я достал из портфеля казенный реммуар – мой собственный изъяла служба безопасности, взамен выдав куда более громоздкую и неудобную штатную модель, - человек проводивший инструктаж пояснил, что делается это из соображения безопасности и все записи, в том числе голосовые, будут скопированы, прежде чем мне будет позволено покинуть пределы тюрьмы. Таковым было одно из поставленных службой охраны условий, с которыми мне даже не пришло в голову спорить. Я отлично понимал (хоть и не разделял в силу профессиональных пристрастий) их опасения и согласился на все. Следом за риммуаром на стол лёг блокнот (на этот раз, лично мой, старенький, чуть потрёпанный) и пара скверно отточенных карандашей – казенных. Любые писчие инструменты, за исключением карандашей не разрешаются - уж не знаю почему - службисты запретили пронести даже обычное самопишущее перо.
- Добрый день, - что бы хоть как-то скрыть собственную нервозность и неуверенность, я попробовал начать разговор с самой нейтральной фразы, которая только пришла мне на ум.
- В самом деле? – то ли шутя, то ли иронизируя, ответил заключенный. – Не скажи вы, я бы даже не знал, что сейчас день. По моим личным ощущениям – утро. Часов восемь или, может, девять.
Признаться, я вздрогнул от неожиданности. Я подошел к воротам тюрьмы без четверти восемь, ещё час или около того заняли переговоры и инструктаж.
- Я искренне благодарен вам, за ваше согласие на нашу встречу. Понимаю, что отнимаю у вас драгоценное время…
- О чем вы, молодой человек? - отмахнулся узник. – Разве это время? Впереди у меня вечность, вот это - время.
Он усмехнулся, и от этого мне стало очень не по себя, ведь я отлично понимал о какой «вечности» он говорит.
- И всё же, несмотря на мою благодарность, я вынужден заявить, что как бы не прошел эта беседа, она нисколько не повлияет на вынесенный вам приговор, вы это осознаете? – дабы с самого начала расставить все точки, спросил я, одновременно стараясь избавиться от неловкости, вызванной неудачным началом беседы.
Мой собеседник кивнул и неторопливым, ленивым жестом потянулся к портсигару.
- Разумеется, - подкурив тонкую сигару, ответил он голосом тихим, но твердым.
Я не раз слышал звучание этого голоса в записи – хотя сам процесс был закрытым, мне, благодаря связям в руководстве военного правительства удалось получить доступ к наименее секретным материалам. В «живую» голос этого человека производил совершенно иное впечатление, нежели на записи. Насыщенный баритон, вальяжные нотки, хотя из-за травмы задевшей и голосовые связки, и мышцы лица, - так до конца и не восстановившиеся - отдельные слова выходили несколько смазанными, нечеткими, но это не мешало, скорее наоборот, добавляло голосу ещё большую силу и властность.
- Я всё прекрасно понимаю, молодой человек и нисколько не рассчитываю на смягчение приговора.
- Вы хотите сказать, что согласны с ним? – не удержавшись от любопытства, торопливо спросил я, и лишь затем спохватываюсь.
Мой собеседник ненадолго смолк, но по его лицу я понял, что он не сердится, а размышляет.
- Справедливость, - четко выговаривая каждую букву этого слова, проговорил он через некоторое время, - это право победителя. Когда побеждали мы – справедливость была на нашей стороне. Теперь она обслуживает интересы других – только и всего.
- Но… - я заставил себя замолчать, и не озвучить вопроса крутившегося на языке.
Мой собеседник понял и правильно оценил терзавшие меня сомнения.
- Не тушуйтесь, молодой человек, - благосклонно кивнув, проговорил он и даже чуть улыбнулся, хотя на обезображенном лице улыбка смотрелась скорее пугающе, нежели ободряющей. - Согласившись на наш разговор, я согласился на полную откровенность. Теперь мне нечего скрывать и вы можете спрашивать всё, что пожелаете – я почти наверняка вам отвечу, честно и без утайки, насколько это окажется в моих силах.
- Насколько это в ваших силах? – не знаю отчего, но мне померещилась в его ответе некоторая недоговоренность.
- Да, насколько это будет в моих силах. Вполне вероятно, что вас будут интересовать вопросы, на которые я не смогу ответить просто потому, что не знаю ответов, или, возможно, мои ответы будут нести несколько личностный оттенок, лишенный той объективной беспристрастности, которой вы ожидаете. Я ведь всего-навсего человек со всеми присущими таковому недостатками.
Пришел мой черед кивать. Признаться, эти слова несколько озадачили меня. Я многого ожидал от беседы, - ожидал откровений, малоизвестных фактов, признаний - но с самого начала, когда только мне стало известно о согласии этого человека на нашу встречу, я нимало не сомневался, что он идет на этот шаг в попытке хоть отчасти обелить себя – если и не перед нынешним поколением, то перед потомками. Его слова полностью разрушали образ, невольно выстроенный мной в сознании.
- Хорошо, - несколько неуверенно сказал я. – Мне хотелось спросить, верите ли вы в справедливость, не в закон, а именно в справедливость?
- Я верю в закономерности, - немедленно откликнулся он. – Верю в закон причины и следствия. Справедливость – абстрактное и совершенно пустое понятие. Оно эфемерно, размыто и нечетко. Как можно верить в нечто, зависящее лишь от точки зрения и сиюминутной прихоти момента? Нет, молодой человек, принцип столь  отвлеченный, как справедливость не может существовать в объективной реальности. Он присутствует лишь в воображении метафизиков, да представлениях одураченной толпы, склонной воспринимать всё на веру в куда большей степени, нежели это приличествует людям разумным… ну и ещё романтикам. Эти, последние – самые опасные.
- Почему вы так говорите? – я задал этот вопрос не из праздного любопытства. Не могу пояснить отчего, но в тот момент мне показалось очень важным задать его.
- Потому что я знаю, - взгляд заключенного, утратив остроту, утыкается в столешницу. – Я знаю… ведь мы все когда-то были ими, романтиками…
Он замолкает и достаточно долгое время, не отрываясь, смотрит в стол.
Несколько минут проходят в тишине. Лишь когда он немного отвлекается чтобы затушить истлевшую сигару, я нахожу в себе достаточно смелости для возобновления разговора.
- Вы боитесь? – этот вопрос – наглый и бесцеремонный по самой своей сути – вызывает лишь улыбку у заключенного.
- Чего? – в свою очередь спрашивает он.
- Того, что вас ожидает…
Он качает головой.
- Нет, - неким внутренним чутьём, тем самым, что не поддается логическому обоснованию, я понял; он не лжет!
- Но ведь вас, фактически, ожидает бесконечное заключение, - не унимался я. – Вам отказано даже в смерти! Неужели это не страшит вас хоть немного?
- А почему это должно меня страшить? – кажется, он и в самом деле не понимал моего удивления. – Вечность в «Каменном Сне» - это неизвестность. По сути и содержанию мало чем отличающаяся от смерти, ведь смерть - это та же неизвестность. Мы не знаем, что именно происходит после смерти, так же как не знаем, что происходит с теми, кто заключен в Каменном Сне. Есть лишь догадки да предположения – не больше. Так почему же вы полагаете, что я буду бояться одного, когда не испытываю страха перед другим?
- Смерть конечна, - неуверенно отвечаю я. – Это покой…
- Домыслы, - перебил мой собеседник. – Только домыслы и ничего более. И даже хуже – домыслы, выстроенные на фундаменте домыслов – вот, что такое все наши представления в этом вопросе.
- Но есть же научные работы, исследования…
- А кто их написал? – вновь не дав мне закончить фразу, перебил он. – Неужели вы полагаете, что люди, взявшие на себя труд создания помянутых вами работ, знали – не предполагали, а именно знали! – предмет о котором пишут? Знание есть следствие, причиной которого является опыт. Были ли авторы упомянутых научных изысканий в силах доказать опытным путем всё то, что так велеречиво описывали? Нет, не были.
- Не всё можно доказать опытным путем, - задумчиво возразил я.
- Если чего-то нельзя доказать опытным путем – этого просто не существует или во всяком случае, это нечто не является неизменной данностью, а является чем-то переходящим, изменчивым, но отнюдь не статичным и потому не поддается осмысленному и упорядоченому анализу.
Признаюсь откровенно, в начале беседы мне было довольно сложно угнаться мыслью за словами моего собеседника. Его нестандартный ум, богатый и разносторонний жизненный опыт, внутренняя целостность делали его поистине опасным и непредсказуемым человеком, чьи виражи мысли предугадывались не больше, чем стремительный полет стрижа и всё же я, пусть и против воли, начал испытывать к нему некоторое уважение. Да, я прекрасно понимал, что сижу напротив одного из самых страшных преступников из всех, когда-либо рождавшихся на свет. Он бы убийцей, палачом, давным-давно потерявшим счет отнятым жизням, тираном и деспотом. И всё же, даже впоследствии, осознавая всю глубочайшую порочность этого человека, я не мог отрицать, что он мне нравился, что я робел в его присутствии и испытывал не поддающееся логическому обоснованию преклонение пред этой ужасной, но яркой и магнетической личностью.
- Скажите, - неуверенно спросил я, - а есть ли что-то, чего вы боитесь?
- Страха, - после недолгого колебания, ответил заключенный. – Пожалуй, сам страх и есть мой самый большой страх – уж простите за этот невольный парадокс. Всю свою жизнь я боролся с ним и не мог победить. Страх – он подобен демонам из древних легенд: с ним можно только сражаться, но нельзя одолеть до конца, сколько бы не старался.
После этого странного признания, надолго повисла тишина. Я утратил нить беседы и не знал, как её возобновить (скажу заранее: подобное случалось не редко – слишком уж своеобразным умом и способом построения общения, обладал мой собеседник). Лишь после нескольких минут внутренних терзаний я нашел в себе достаточно смелости, чтобы продолжить.
- Вы раскаиваетесь?
Ох! Впоследствии, анализируя собственную манеру беседы, я приходил в ужас от своего тогдашнего неумения правильно формулировать вопрос и задавать его в нужный момент, но в то время я не отдавал себе отчета, насколько нелепым я, наверное, кажусь тому странному и выдающемуся человеку.
- В чем? – тонко улыбнувшись, он вновь потянулся за сигарой и привычно-небрежным жестом подкурил её действуя одной рукой. Вдыхая и выдыхая сизовато-белесый, терпко пахнущий дым, он чуть улыбался, это нехитрое действие доставляет ему видимое удовольствие.
- В своих поступках, - неуверенно пробормотал я, понимая, что повторяю, - фактически, слово в слово повторяю! - вопросы судьи, звучавшие на процессе.
- Я совершил много поступков, молодой человек, ещё больше – не совершил по тем или иным причинам, но в целом их было столь много, что я просто не помню большую их часть, а какую-то часть очень хочу забыть… Нет, ваш вопрос, молодой человек, лишен смысла ибо он слишком расплывчат, не конкретизирован и абстрактен по самой своей сути. Я просто не в силах ответить на него. Ну не станете же вы, в самом деле, ожидать от меня речей в стиле наших драгоценных святых отцов? – последние слова заключенный произнес с нескрываемым презрением, что нисколько не удивило меня, учитывая общеизвестное отношение этого человека к религии и всему, что с ней связано.
И всё же я не утерпел.
- Что вы подразумеваете под стилем святых отцов?
- Их стандартные тезисы о грехе, покаянии и прощении, - равнодушно пожав плечами, ответил узник. – Я никогда не мог понять, как человек, наделенный хоть крохотной толикой разума, может всерьез рассуждать об этих категориях и их взаимосвязи друг с другом. Впрочем, полагаю, этот вопрос ещё возникнет у нас в дальнейшем, и я смогу более подробно осветить свой взгляд на него.
- Вы подразумеваете «Директиву 10-14»?
- В том числе, - кивнул мой собеседник, выпуская колечко дыма. – Но не только. Упомянутая вами директива была следствием, а отнюдь не причиной и, предугадывая ваш следующий вопрос, отвечу: нет. В чем я совершенно точно не раскаиваюсь, так это в принятии решения поспособствовавшего рождению упомянутой вами директивы. Она была не просто прихотью, она была необходимостью диктовавшейся самим настроением общества и времени.
- Как показывают последние события – я имею ввиду отмену Военным Правительством закона 12-737(б) и принятии решения о частичном возвращении церкви реквизированной собственности, вы оказались не совсем правы в отношении, по крайней мере, общества, - возражаю я.
- Временные меры, - пожал плечами заключенный. – Военному Правительству на данном этапе его существования, необходим рычаг воздействия на общественные настроения, хотя бы и в некоторой их части. Создавать новый инструмент управления сознанием масс с нуля – слишком длительный и трудоёмкий процесс, абсолютно излишний и, более того – опасный! – в современных реалиях. Хотя я совершенно убежден, что со временем, когда ситуация стабилизируется и не будет грозить ежеминутными кризисами, власть вернется к этому вопросу – просто не может не вернуться! Религиозные организации слишком ненадежные союзники и любая власть желающая обладать полнотой влияния на народ не станет долго мериться с существованием подобных институтов, особенно, если они не могут быть встроены в саму структуру власти, стать её неотъемлемой составляющей, как было в Старой Империи.
Торопливо конспектируя ответ собеседника в блокнот, я подспудно прокручивал в голове вопрос, не дававший мне покоя, и когда узник смолк, я рискнул его озвучить, хотя предполагал, что он вызовет неудовольствие:
- И всё же, возвращаясь к ранее заданному вопросу о раскаянии, мне хотелось бы уточнить, есть ли что-то, о чем вы сожалеете, какие-то конкретные действия?..
- Вы хотите спросить о чем-то конкретно, молодой человек? – в тот миг, да и впоследствии, мне казалось, что мой собеседник видит меня насквозь, со всеми моими детскими ухищрениями, недомолвками и попытками отыскать обходной путь. – Повторюсь: не тушуйтесь. Вы можете говорить начистоту.
Я уткнулся взглядом в блокнот, словно пытаясь найти ответа в исписанных нервным почерком страницах.
- Я хотел спросить… - с трудом подавляя охватившее меня волнение, я всё же решился высказать то, о чем думал не раз и не два с тех пор, как соратники брата сообщили нам о его гибели, - я хотел спросить о «Красном Триумфе».
- И что именно вы хотели бы знать об этом событии?
- Не о нем самом, а о вашем отношении к произошедшему тогда.
- Что я чувствовал, отдавая приказ, вы это хотите знать? – заключенный поднял взгляд – совершенно пустой, безучастный. – Ничего. Совсем ничего.
- Неужели вы ни на мгновение не усомнились, не подумали о всех тех жертвах, что несомненно будут? – я и сам не знал какого ответа жду, лишь одно было очевидно уже сейчас, я понял это по глазам моего собеседника: те страшные события, так повлиявшие на многих их невольных участников, в том числе и таких опосредованных как я и мои близкие, нимало не беспокоят заключенного не вызывают у него душевного отвращения.
- Нет, - голос спокойный, ровный, ни одна мышца лица не дрогнула, когда он произнес это слово. – Я делал то, что необходимо было сделать – причем здесь личные эмоции?
- Но неужели нельзя было поступить иначе? – боюсь, голос выдал истинные чувства испытываемые мной, поскольку лёгкая, почти неприметная усмешка на миг исказила лицо собеседника – точно трещина пошла по листу полированной стали.
- Нет, - улыбка исчезла столь же внезапно, как и появилась. – Тогда – точно нет. К тому времени события набрали такой разгон, что уже не существовало никаких шансов их остановить и повернуть в сколь угодно менее кровавое русло. Это был один из переломных моментов и, по сути, мы оказались заложниками событий: они контролировали нас, диктовали поступки, диктовали условия, и да, это были жесткие условия. От нас уже ничего не зависело.
Некоторое время я обдумывал ответ моего собеседника, сопоставлял его слова с известными фактами и выводами следственной комиссии.
- Не понимаю, - в конце концов, вынужденно признался я. – Все ваши соратники утверждали во время суда, что события на Площади Триумфов предвиделись и именно поэтому были стянуты войска.
- Разумеется, - вновь затянувшись и выпустив плотное облачко дыма, кивнул мой собеседник. – Сам факт назревающего бунта был нами заблаговременно просчитан. Собственно, я это и имел ввиду. Понимаете, когда происходит некое событие – неважно, насколько значимое - просчитанное событие, подчеркну, есть несколько способов возможной реакции на него: от самых жестких, до относительно мягких. Но в том-то и дело, что на тот момент у нас совершенно не было этих способов – только один. Вот отчего я говорю, про диктат условий. Мы реагировали, так как реагировали, просто потому, что других возможностей не было. Мы не могли позволить толпе митинговать, не могли позволить и просто разойтись – ведь вероятность того, что они вновь соберутся, стоит только войскам покинуть столицу, было почти абсолютной.  Более того, в случае повторного выступления численность митингующих выросла бы – не могла не вырасти, не в тех условиях! Единственной возможным и адекватной реакцией, могло стать только устрашение, вкупе с уничтожением большинства зачинщиков и их наиболее агрессивно настроенных сторонников.
- Но такое количество жертв…
- Не скрою, - после короткого раздумья, проговорил узник, - для нас самих число жертв явилось весьма неприятной неожиданностью. Мы не учли степени ожесточенности толпы, не просчитали возможность, что после первых выстрелов вся эта масса народа хлынет вперед и попытается взять штурмом дворец. Наши аналитики, делая прогноз по возможному развитию событий, в один голос уверяли, что как только в ход пойдет оружие, толпа развернется и пустится в бегство, повинуясь естественному инстинкту самосохранения. Аналитики ошиблись, а вслед за ними и мы, те, кто принимавшие решение. Да и войска, если говорить откровенно, повели себя в высшей степени неразумно. Вместо установления предписанного заслона, они предпочли открыть огонь на поражение… не поймите меня неправильно, - стряхнув пепел, разводит руками он, - я вполне понимаю реакцию наших подчиненных: когда на тебя прет – не идет, а именно прет! – многотысячная озлобленная толпа, естественной реакцией является попытка хоть как-то защититься – тут не до сантиментов и долгих раздумий. Но пулемёты, но шрапнель… - он вновь развел руками. – Мы ведь так и не выяснили, кто первым начал стрелять, кто отдал – если вообще отдавал – приказ на открытие массированного огня с использованием тяжелого вооружения. Всё произошедшее оказалось настолько внезапным и нелепым… слишком много напрасной крови. Слишком! Но в целом… что ж, если говорить об общем «рисунке» тех событий, расстрел митинга пошел нам скорее на пользу, чем во вред. Разумеется, я говорю о кратко и среднесрочном его влиянии на обстановку – в долгосрочном отношении, он стал фактически приговором всем нашим попыткам придать хотя бы видимость легитимности своей власти, что привел в итоге к тому, к чему привел. Но, повторюсь, на тот конкретный момент, расстрел, как элемент общей программы умеренного террора, был единственным существующим выходом.
- Чуть раньше вы сказали, что было несколько переломных моментов. Что именно вы подразумевали?
- Именно то, что сказал. Переломный момент – это ведь, по сути, некое происшествие, диаметрально изменяющее запланированный ход событий, неизвестный фактор, возведенный в ранг рока или судьбы если хотите.
- Вы верите в судьбу? – не скрывая удивления, воскликнул я.
- Я верю в неучтенный фактор, - непринужденно ответил узник. – Каким бы тщательным ни было планирование, всегда существует некий набор вторичных параметров, который не учитывается. Из-за громоздкости, малозначимости, небрежения или по множеству иных причин, но не учитывается. Просто физически невозможно просчитать абсолютно всё. А когда нет возможности просчитать всё, возникает вероятность, что где-то, что-то пойдет не так и обрушит весь тщательно разработанный план. С нами это происходило не раз и именно это я называю переломными моментами. Одни из них были более важными, другие – менее, но каждый такой момент являлся критическим и значимым.
- Почему?
- Власть - это, прежде всего способность реагировать на непредвиденные события, способность мгновенно переключать внимание – а вместе с ним и ресурсный потенциал – на устранение вновь возникшей угрозы. Но чем чаще происходят срывы, тем меньше времени у руководителей остается для обдумывания ситуации и поиска наименее затратных путей выхода из кризиса. Нам приходилось действовать в условиях постоянно меняющихся, не было времени оценить положение, но что самое опасное, зачастую мы были вынуждены реагировать на события оперируя лишь кусочками информации, а как я уже говорил раньше, чем меньше параметров учитывается при разработке плана, тем больше вероятности, что план провалится или хуже того – приведет к прямо противоположному результату.
- А какой момент, какое событие из тех, критически важных, переломных обстоятельств, стало первым? Что стало, если можно так выразится, началом обвала? Ведь ваш приход к власти был встречен, если и не всеобщим ликованием, то одобрением большинства. Народная масса, в большинстве своем с воодушевлением встретила революцию, и лимит доверия к вам был огромен. Что случилось? Что стало началом вашего фиаско?
Мой собеседник нахмурился и некоторое время молча обдумывая ответ. Наконец он произнес:
- Начала, молодой человек, как такового, вообще нет. Человеку присуще недовольство властьпридержащими – это естественное состояние и в любой исторический период оно неизменно. Разнятся лишь степень недовольства, его накал и готовность человека начать действовать. В наиболее светлые времена, это недовольство сведено к минимуму или же направлено в другую сторону – так бывает во время больших войн. В застойные времена, предшествующие упадку - недовольство тихое, почти незаметное и не несет опасности. Упадок – вот что пробуждает подлинно опасное недовольство. И когда я говорю об упадке, я имею в виду не столько внешний упадок, сколько внутренний. Разобщенность, поиск новых впечатлений, новых горизонтов, новых способов созидать то, что всегда делалось по старинке – вот что являются символами и знаками упадка, они – его глашатаи. Как это не парадоксально, но так называемое развитие и упадок, идут рука об руку, вернее, одно является предвестником другого. Если власть сильна в этот неспокойный период, если правитель, стоящий у штурвала державы выдержан и мудр, страна может миновать подобный этап своего развития без больших потрясений, но если же случайность возносит на трон посредственность – быть беде. В более спокойные времена, посредственность на троне – малозаметный и редко приводящий к трагедии фактор. Но не в эру упадка.
- Иными словами, вы утверждаете, что старая Тиорская Империя находилась в эпохе упадка? Но многие исследователи утверждают, что всё было как раз наоборот, и империя находилась на пике своего могущества: экономическая экспансия, успешные локальные войны, присоединение новых территорий. Да, конечно, перед самым свержением императора, войска понесли огромные потри в «Солёной войне», но окончательного поражения всё ещё можно было избежать и, как уверяют некоторые эксперты, если и не выиграть войну, то выйти из неё с минимальными потерями.
- Если всё было так хорошо, как вы описываете, то каким образом мог удаться наш мятеж? – невозмутимо спросил узник, и я не смог найти ответ на его вопрос. – Ведь мы не только захватили власть после гибели императора, не только овладели столицей, мы сумели навязать своё правление всему государству и мы смогли удерживать власть достаточно долго. Не находись страна в периоде упадка – этого никогда не произошло бы. Видите ли, власть, любая власть – и когда я говорю «власть», я подразумеваю под этим не какую-то отдельную фигуру, но весь управленческий комплекс - всегда опирается на преданность или по крайней мере лояльность, некоторой части населения готового в случае экстренных ситуаций выступить на защиту этой власти. Чем больше количество таких людей, тем прочнее положение не только правителя, но и государства в целом, и соответственно, чем их меньше, тем сложнее становится государю сохранить стабильность. Ко времени нашего восстания, число людей относящихся к существовавшей власти лояльно, свелось к минимуму.
- Вы как-то очень расплывчато описали убийство Его Императорского Величества, мне кажется или вы и в самом деле пытаетесь отстраниться от этого события?
Заключенный нахмурился.
- Это достаточно сложный вопрос, молодой человек. Дело в том, что любой мой категорический ответ будет не до конца честным.
- Поясните, пожалуйста.
- Для того, что бы вы смогли в полной мере понять, что именно я хочу вам сказать, мне нужно начать с описания обстановки предшествовавшей собственно устранению императора и последующему свержению монархии, с событий произошедших задолго до всего этого. Не уверен, будет ли вам интересен этот аспект…
- Разумеется, - перебивая собеседника, воскликнул я.
- Что ж, - задумчиво кивнул он, - если вы желаете понять весь внутренний механизм произошедшего, то я, пожалуй, начну вот с чего…