Сбыча всех мечт Повесть моей амурной жизни Гл2

САДО-МАЗО.
Как-то моя подруга по переписке из немецкого городка Фюрстенвальде выслала мне картинки с актерами зарубежного кино. Актеров в те времена я в фильмах видеть не могла – совковый кордон не пропускал заграничную заразу, но на картинках из тетенек понравилась некая Джина Лолобриджида, а из дяденек…эх, имени не запомнила! Но я решила, что это будет мой идеал мужчины: светлые гладкие – челочка набок – волосы, черные брови, маленький аккуратный носик и…о, прелесть! – ямочки на щеках. В общем, типичный тип «гитлерюгенд». Вот такого типа и был Серега. Я любовалась точеными его чертами, но как-то активно мне не нравилось, что штаны у пацана свисают с полненького зада, вечно соплив был этот футболист и глаголы по-деревенски произносил с очень мягким диалектным «ться» в конце. Дерёвня! Но после его десятого – моего девятого класса  Серый резко похорошел: и штаны сели ладно на кругляши ягодиц, и сопли исчезли, и гнутые дугой брови взлетели высоко-шарманисто. Выяснилось, что уже два года парень по мне вздыхает, но боялся признаться. Слишком уж недоступно-зазнаисто я держалась.
И вот все лето, каждый божий вечер мы катаемся до железнодорожного моста на велике, прячем велосипеды под насыпь, и долго стоим-болтаем на мосту над шпалами, ненавидя мошек и провожая закат. В ночь на мой отъезд в очередной пионерлагерь, на сей раз в Одессу, грубовато-сильные руки Сереги хватают меня, сжимают до колик и его красиво очерченные губы…мама дорогая! Так вот каким должен быть поцелуй!!!.. Всю дорогу до Тюмени, потом в поезде на Одессу я грежу этим ощущением – яростным, страстным, кусачим захватом его губ…               
Десятый класс прошел под знаком Сереги. Мозговитый Серый без труда поступил в тюменский строительный институт. Каждые выходные приезжал домой. Наша улица была практически односторонней, через ров и насыпь для федеральной дороги – еще один ров, а потом – густой смешанный лес. Мы с Серым помыкались по автовокзальным скамеечкам, навещали пустую милицейскую будку. Но становилось невыносимо холодно. И Серега – золотые руки вырыл землянку на подходах к лесу. Так было здорово смести сугроб, открыть люк, дождаться, когда Серый принесет из лесу хворосту, и греться – млеть от потрескивающей буржуйки и объятий миленького, любоваться на то, как он ловко управляется с прутьями-огнем (ничего не знаю красивее, чем мужские руки, разжигающие огонь…) А потом еще долго вдыхать запах угля и огня, которыми пропитались шуба и одежда. Правда, отношения наши нельзя было назвать гармоничными. Не помню, с чего начинались потасовки, но всегда доходило до того, что мой любезный до боли заламывал мне руки, мы барахтались, а после страстно лобызались. Видимо, мы бессознательно нашли друг-друга: садо-мазо.
После я жутко страдала, что у нас все так странно: ведь я никогда не дралась с мальчишками, никогда никто мне не делал физически больно, а здесь – до слез, а после…И сегодня я не в силах анализировать эту нашу любовь. Эт что-то стихийно-зверинное, не иначе. Причем без секса. Может, Серега и бесился от того, что не мог себе позволить…Ведь позже он признался, что я для  него была какой-то барышней из прошлых веков, чистой девочкой, мечтающей о принце и балах. Ну и  чего было барышне заламывать руки?! Снова неловкость юности. Грубая неловкость. И одновременно неимоверно страстная неловкость. В отсутствии пылкости ни Серого, ни меня уличить было невозможно.
А после, к концу моей учебы в школе – его первого курса…Серого затянул общаговский разврат. Это было неизбежно. И, будучи юнцом честным, он признался, что «кувыркается» в Тюмени с другой. Что у нее огромная грудь, и он понял, что во мне ему этой груди и не доставало. Ну, у Серегиной мамы была грудь просто огроменная, а мужчины, как правило, выбирают дам, похожих на матерей…Из-за груди! Значит, все это была голая страсть, и ничего от душевной привязанности?! Судя по всему, так…Я – Наташа Ростова, увлекшаяся порочной страстью к похотливому самцу…Горе мне!
…И вот я, нашившая из розовенького ситчика модных полупрозрачных кофточек-юбочек, натерев бледненькие щечки румянами, подведя глазки-стрелочки, беленькая лента-повязочка в волосах, беленькие туфли-лодочки (мечта старпера-шестидесятника!)…отправилась поступать в Тюмень в училище искусств на фортепиано. С разбитым сердцем и желанием отомстить всем сиськастым стервам.
В первые же дни моего пребывания в Тюмени, я вдруг поняла, что в этом городе 
так много мужчин, которых интересует моя скромная персона, что у меня закружилась голова! Видимо, привлекали не столько мои аккуратные миниатюрные формы, сколько провинциальная наивность и природная простота-открытость. Благо, я в период вступительных экзаменов жила на квартире с высокой мужловатой второкурсницей из нефтегаза, которая все попытки приставаний ко мне очень легко парировала. Помню, какой-то юбилей Тюмени. Ливень, как из ведра. Прячась в арке Дома обуви, играет очень крутая по тем временам рок-группа. Я прыгаю под зонт к какому-то радующемуся юноше и ловлю на себе его восторженный взгляд. Моя подруга, несмотря на мольбы юноши, скорее меня уводит. Потом за мной волочится гражданин Баку, который не понимает половины моих слов, но такие искры сыплются из его глаз, которые обращены в область груди под прозрачненьким ситчиком. «Ага! И моя грудь может нравиться» – свирепствую я, но на всякий случай даю ему неправильный номер квартиры. Он ждет у моего дома с цветами часов пять – подруга наблюдает в окно. Блюдет.
Я поступаю в училище. Проходит одинокий год. Мы с мамой снова едем на юг, там я уже работаю техничкой, за хорошенькой мной  волочатся и лагерные и местные (один знаменитый тюменский актер, работающий в нашем лагере грузчиком: «Наяда! Нереида!»), я даже пытаюсь завести роман с похожим на Серегу, добрым и глуповатым пловцом из Краснодара. Мама в истерике стучит в окно палатки, боясь, что парень меня изнасилует. Теперь-то я понимаю ее страх, а тогда было даже смешно: чтоб я позволила себе секс до свадьбы?! Да ни за что! Я уезжаю в Тюмень, парень пишет мне письма на албанском – я не выдерживаю его абсолютной безграмотности, отвечать бросаю.
И тут на безрыбье ко мне приходит бредовая идея: а не навестить ли пионерлагерьного Сашку? А вдруг да что-то встрепенется – взыграет, а вдруг идиотизм позднего детства перерастет в совершенство юности? И я стучу в знакомую дверь. Он открывает. Полный столбняк. Потом фраза: «Я все эти годы ждал, что ты придешь»…Сашка не соврал. Однажды он пытался влюбиться в одноклассницу, но понял, что не может. Вот кто меня неприветливо встретил, так это его родители. Им не понравились мои румяна, мой уже тогда отвязно-нефорский видок: начес, футболка с напечатанными художниками иероглифами, наши с Сашкой закрывашки и растрепанности, когда выходили пообедать-поужинать. По их мнению, хорошие девочки так себя не ведут. И Сашка, сбитый с толку воспитанной во мне Серегой пылкостью, решил, что не все так невинно. И даже пытался…Было обидно. Естественно, я ему ничего не позволила. После свадьбы – и точка. Но ни на сей раз уже настоящие поцелуи с Сашкой, ни его бахвально накаченные бицепсы-трицепсы, ни его какие-то тупо-прямолинейные для меня тогдашней речи-понятия меня не вдохновили на подвиг «занововлюбленности». Это был слишком чужой мне человек, это была отчаянная попытка заглушить боль, причиненную мне Серегой, попытаться забыть его. Да и Сашкины скованные  лобзания по-сравнению с Серегиным неистовством…Сашку забрали в армию в Москву. Я прилежно писала ему письма, надеясь на то, что таки его порядочность возьмет свое, я буду хотя бы уважать этого человека, я его дождусь…
И вот однажды всех моих однокурсниц одна тюменская красотка Людка зовет к себе  на день рожденья. Всех, кроме меня. Мои любящие меня подружки, вздыхая, что предали, признаются, что таки пошли на этот день рожденья. Там узнали, что, оказывается, приглашать меня не посоветовали родителям этой девицы…Сашкины родители! Тюмень-то – город маленький! Я-то у Санькиных стариков была гулящей, развратной девицей, отвязой-нефоркой! Господи, как мне в мои 18 лет было больно и обидно! Эта девица-тупица была зубрилкой, а я блистала на музлитературе! Я не только, как она, красавица, но и умница, и я не гулящая! И думать такое обо мне! Во мне все оборвалось. В истерике пишу письмо Саньке в армию «оставайся со своими погаными предками, лавочка с товаром!», и – ненавижу весь мир, и – на дискотеках так наяриваю рок-н-ролл, что вокруг меня выстраивается восторженно аплодирующая толпа…Ни-ког-да не позволю в этом возрасте быть настолько одинокой моей дочери. Если б тогда со мной была любящая мама – все б было иначе…Но родители были так привязаны к своим садам-огородам, что не захотели, хоть им и предлагали, менять наш городок на Тюмень, и меня забросили одну в это поганое и ненавидимое мной болото…