184. Улица несчастной Любви. Вольга с Волги

                184. Вечная тень: Вольга

Волжанин, Волгарь, богатырь Микула Селянинович…Существо, мало сказать, мистическое – былинное, фольклорное и летописное.

Краткое содержание предыдущих серий.

Приехав в Петербург из Тифлиса, никому почти не известный 20-летний Федор Шаляпин, в острой денежной нужде нанялся на летний сезон в труппу увеселительного петербургского сада «Аркадия», что закончилось эпическим провалом – опера прогорела, и антрепренер выдавал Феде вместо гонорара лишь полтинники на обед.

Полуголодное существование, впрочем, было вполне привычным для певца, пробивавшегося из казанской сапожной мастерской, с горьковского «дна». Изгнанному из «Аркадии», по счастью, удается зацепиться в частной Панаевской опере. Федор исполняет уже знакомые ему (перенятые по слуху) партии Мефистофеля в «Фаусте» Гуно и Бертрама в «Роберте-дьяволе». Кой-какой быт потихоньку налаживается, во всяком случае, призрак голода отступает.

Баритональный бас волжанина звучит «вполне недурственно», даже для слуха петербургских капризных эстетов. Но держится на сцене он зажато, испытывая, по собственному его выражению, «страх вороны под дулом ружья».

Еще недавно, в казанских, мелитопольских  своих гастролях, неофит классического репертуара от «невроза рампы» столбенел, цепенел, а случалось, и пускал петуха. И теперь, если верить давним рецензиям, «его мимика деревянна, жесты топорны» (что вместе дает грубую картину рубки дров… с петухом на поленнице). В общем, ничто не  предвещает в молодом провинциале оперную сверхзвезду. Публика снисходительно-доброжелательна к нему – бывает, и освистывает.

Даже проницательный Савва Мамонтов, который через два года «откроет» Федора Ивановича Москве и Петербургу, признается, что поначалу Шаляпин не произвел на него никакого особенного впечатления.

Певец болезненно переживает, но он полон иррациональной мощи, основу которой составляет не банальное честолюбие «понаехавшего» провинциала, но бунт таланта, не находящего себе адекватного выражения.

Шаляпин по-плебейски алчно поглощает Петербург. Припадает к его культуре, исстрадавшийся по ней в своих босяцких странствиях. Чутьем вынюхивает тех, кто может пригодиться.

«Чем больше видел я талантливых петербургских людей, тем более убеждался, как ничтожно все то, что я знаю, и как много нужно мне учиться…»

И этому напору, похоже, никто не в силах противиться. Его приятелями  в самый короткий срок становятся Куприн, Бунин, Владимир Андреев (всё жители нашего фэнсиона).

Посещает он вечера Римского-Корсакова на Загородном (музыкальная люсия), где обретает новых знакомых: Михаила Врубеля с Забелой-Лебедью, Цезаря Кюи, В.В.Стасова – последний становится Шаляпину преданным конфидентом и покровителем на долгие годы (нельзя не отметить тут проявление феномена Братства Отечественных Талантов).

Врубель – единственный художник в этом списке, но именно он мощнее всего влияет на формирующегося артиста. Научившись (после общедоступных передвижников) любить новаторские полотна Врубеля, его «Демона», «Принцессу Грезу», Федор Иванович сделал в своем личном развитии решительный шаг вперед.

Эхо-Магнит

Александр Куприн в рассказе «Гоголь-моголь» записал почти дословно воспоминание Шаляпина о первом его выступлении на эстраде. Замечательно в нем воссоздание «тысячеглазого монстра» – публики, увиденной глазами певца со сцены:

«Фраки, мундиры, дамские светлые платья, веера, афиши, теплота, женские розовые плечи, блеск, прически, движение какое-то, шелест, мелькание, ропот…»

 О, ужас, вечный кошмар артиста – «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй…»

Судьбоносным оказывается выступление Шаляпина на  вечере в квартире Тертия Филиппова (друга и издателя Мусоргского, хозяина музыкальной люсии на Николаевской) – после этого показа он приобретает репутацию певца, которого «стоит послушать».

По протекции славного Тертия (ипостась Домашнего Провидения), Вольгой заинтересовалась дирекция императорских театров, и – крэг! – он принят в состав лучшего оперного театра России.

Не тут-то было. Мистическая (сколько тому подтверждений!) сцена Мариинки «не ложится» ему под ноги, неудачи, полу-удачи мучат его и здесь.

Кажется, ему суждены лишь ординарные выступления, либо даже фиаско, как в партии Руслана в опере Глинки, где он не справился со слишком высокой для него тесситурой.

Спички (тема Мефистофеля). Ему мешали собственные руки, не знал куда их девать. Кто-то из опытных коллег посоветовал: отломить серные головки у спичек и крепко зажать их между большими и средними пальцами. Помогло. Но стали мешать…ноги.

«Ничего, дескать, из Шаляпина не выйдет, – приводит он в воспоминаниях выводы многоопытного начальства, – Ну да, хороший голос, но в серьезных ролях или проваливается, как в Руслане или Робинзоне, или что-то уж больно кривляется».

Его переводят из солистов в рядовые члены труппы, почти перестают давать роли, что совсем скверно.

Не забудем, что речь идет о величайшем русском оперном артисте.

Ряд исследователей обвиняет дирекцию Мариинки, которая «не сумела создать условия для развития и школы самобытного певца», другие упрекают близоруких музыкальных критиков, невежественную публику. Но в дирекции императорской сцены состояли такие эксперты, как Стасов, критики петербургские отнюдь не были профанами, а публика столичная, с высоким процентным содержанием меломанов, отличалась вкусом и тактом.

Законы искусства жестоки: прав тот, кто сумел состояться, никакие оправдания неудачников не принимаются в расчет, и, кроме них самих, виноватых нет. Того Федора Шаляпина, которому аплодировал мир, в то время в Петербурге еще не существовало. Опять-таки, дело в сценичности.

«Пел он прекрасно, –  свидетельствовал  житель нашего фэнсиона актер Юрий Юрьев, –  но играл, надо прямо сказать, плохо: не владел своей фигурой, жестом, чувствовалось какая-то связанность, и в то же время ощущались проблески настоящего творчества».

Все это означало, что встреча в «Пале-Рояле» с матерым «актерищем» Дальским поистине стала для Федора Ивановича Эффектом Трапеции.

Он, мечтавший о слиянии ипостасей певца и драматического артиста, внезапно обрел сакрального педагога, и в восторге даже переселился поближе к нему, в соседний нумер гостиницы «Пале-Рояль» (с пыльными занавесками, и, увы, гнездящимися в них клопами).

Воспоминания очевидца о том, как происходили занятия «дальчизмом»:

    -  Я здесь! – зычно докладывает Шаляпин.
    -  Кто это здесь? – презрительно перебивает Дальский.
    -  Мефистофель.
    -  А ты знаешь, кто такой Мефистофель?
    -  Ну, как же… Черт!
    -  Сам ты полосатый черт! Сти-хи-я! А ты понимаешь, что такое стихия?    Тартар, гроза, ненависть, дерзновение!
    -   Это как же?
    -  А вот, явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи, и мрачно объяви о себе: «Я здесь!» потом энергичным движением сорви с себя плащ, встань гордо во весь рост. И тогда все поймут, кого ты хочешь изобразить.

Гроза! Дерзновенье! И даже немыслимый какой-то Тартар. Все вздор, театральные стразы, бирюльки профессии! Но правда имеется: она в интонации Дальского, в его лице. Чудовищный Мамонт. Не словами объяснил, а всем собою.

Позднее Мария Ермолова, впечатленная исполнением роли Грозного в «Псковитянке», спросит певца:
 
  -  Откуда у вас все это?!
  -  Из «Пале»… – загадочно ответит Федор Иванович.

Дальский занимался с ним около года, если не больше. Походка, жесты, пластика, интонация, владение собственным телом: ногами, руками, пальцами, шеей, головой, а также «внутреннее видение» образа…

Магия, ворожба, приворот…

В какой-то момент казалось, что все напрасно, оба отчаивались, упрекали друг друга в тупости и вздорности ( употребляя, конечно, непечатные варианты этих выражений) – в номере Пале громыхали мефистофельские скандалы. Потом мирились, «во имя святого искусства».

Ключом к обретению власти на сцене оказалась-таки, эмоциональная окраска слова.

«Интонация твоего персонажа фальшивая, вот в чем штука», – как-то раз объявил  Шаляпину Дальский, и именно эти слова что-то прожгли в ученике. «Он вспыхнул от стыда». Все лишнее, случайное в нем занялось синим пламенем и выгорело.

После этого памятного момента жизнь преобразилась в считанные недели: приглашение в Москву, в частную оперу Мамонтова, успех, слава.

Возвращение в Мариинку – уже владыкой, волхвом (полное имя былинного Вольги: Волхв Всеславович…) Когда он, бывало, гремел на авансцене, пред широкой публикой, волна восторгов, казалось, подымала его в воздух…

Невеста – «золотой мой ангел», Иола.

Италия, Париж... Взрыв сверхновой звезды по имени Шаляпин.