9 марта 2014 года исполняется 200 лет со Дня Рождения Великого Кобзаря Украины, о котором в годы Советской власти помнили и на Украине, и в России. Это большое журналистское расследование, произведённое впервые через 150 лет после смерти Тараса Григорьевича, последовавшей ранним утром, на следующий день после его Дня Рождения. Я утверждаю, что Тараса Григорьевича убили "друзья" из украинской громады г. Петербурга. Они же и вывезли его прах с Петербургского Смоленского кладбища и отвезли подальше от стольного Киева. Прошу извинения за большой размер статьи. Не имел права ничего пропустить. Статья может быть разбита хоть на десяток глав, и в каждой из них новая информация о жизни Великого Кобзаря.
Нет ничего удивительного в том, что на величайшем подъёме развития национальной славянской культуры встал перед её созидателями во весь рост вопрос о праведной вере Рода славянского. Его поставили в России А.С.Пушкин, и сразу после него, точнее уже через три года после его смерти крепостной казак Т.Г.Шевченко. Их обоих обвиняли и преследовали, как неравнодушных к общественной жизни своего народа, истинно свободных творцов, прежде всего за то, что они не ограничивали себя рамками искусства, истории, творческого труда, но жили всегда целомудренной жизнью в истинном смирении со своим народом, его землёю, его историческим прошлым.
Славянские гении не считали для себя возможным ограничить себя только лишь творческими профессиональными задачами, им важно было знать с кем рядом и зачем живут они на белом свете, как они выглядят пред ближними и Богом, куда они зовут за собою тех, в ком ещё есть надежда на праведное свободное бытие.
Всё гениально просто. Незачем усложнять. Конформизм, трусость и всеядность в практической бытовой жизни заставляет послушного воле властей художника проявлять сервилизм в области веры и нравственности, служить «верой и правдою» власть имущим и в «своём» творчестве. Страх пред недозволенным в быту и общественных отношениях приводит и к уходу в так называемое «чистое искусство» - в «романтизм», от которого и Пушкин и Шевченко были бесконечно далеки.
Пушкину был близок другой «романтизм» Андре Шенье, закончившийся для последнего топором и плахой. «Мудрое жало змеи» пушкинской поэзии не знало страха и никому кроме Бога и своего праведного народа не старалось услужить. Так что именно Пушкин, если отнестись к его свободному творчеству вдумчиво и серьёзно, - монотеист в самом широком понимании этого слова, прежде всего в нравственном и моральном. Он никогда не служил иным «богам», как царедворец В.А.Жуковский, всегда противостоял сатане, в отличие от «христиан-непротивленцев», не был куплен новизной модных европейских взглядов, как просвещенцы и прогрессисты, разночинцы и «народники» социального направления.
То же самое можно конечно сказать и о Шевченко, которого отправили в солдаты без права писать и рисовать. Вот что пишет Тарас Григорьевич о выставке в Академии художеств: «…Выставка случилась в Академии художеств, которой я так давно не видел и которая для меня теперь самое светлое, самое высокое наслаждение. Какие пейзажи, просто чудо! Калам огромное имеет влияние на наших пейзажистов. Айвазовский, увы, спасовал. Он из божественного искусства сотворил себе золотой кумир и ему молится. Грешно так оскорблять бескорыстное, непорочное искусство. Бог ему судия…» (Из письма к С.Т.Аксакову, 25 квитня 1858 г.).
Тоже что и об Айвазовском, Шевченко пишет о польском эстетике Либельте и о Жуковском: «Либельт только пишет по-польски, а чувствует ( в чём я сомневаюсь) и думает по-немецки. Или, по крайней мере, пропитан немецким идеализмом. Он смахивает на нашего В.А.Жуковского в прозе. Он также верит в безжизненную прелесть немецкого тощего, длинного идеала, как и покойный В.А.Жуковский".
В 1839 году В.А.Жуковский, возвратившись из Германии с огромной портфелью, начинённой произведениями Корнелиуса, Гессе и других светил мюнхенской школы живописи, нашёл Брюллова произведения слишком материальными, придавливающими к грешной земле божественное, выспреннее искусство. …Что мы увидели в этой огромной развернувшейся перед нами портфели! Длинных безжизненных мадонн, окружённых готическими тощими херувимами, и прочих настоящих мучеников и мучеников живого, улыбающегося искусства. До какой же степени, однако ж, помешались эти немецкие идеалисты-живописцы. …Мы были тогда с Штернбергом едва оперившиеся юноши и, рассматривая эту единственную коллекцию идеального безобразия, высказывали вслух своё мнение и своим простодушием довели до того кроткого, деликатного Василия Андреевича, что он назвал нас испорченными учениками Карла Павловича и хотел было уже закрыть портфель перед нашими носами, как вошёл в кабинет князь Вяземский и помешал благому намерению Василия Андреевича. Мы продолжали с невозмутимым равнодушием перелистывать портфель и были награждены за терпение первоначальным эскизом «Последнего дня Помпеи», ловко начерченным пером и слегка попятнанным сепиею. За этим гениальным очерком, почти не изменённым в картине, следовало несколько топорных чертежей Бруни, которые ужаснули нас своим заученным, однообразным безобразием. И где и из какого тлетворного источника почерпнул и усвоил г. Бруни эту ненатуральную манеру? Неужели это одно желание быть оригинальным так страшно обезобразило произведения неутомимого Бруни? Жалкое желание. Грустный результат» («Дневник», 10 июля 1857 г.).
Поставим, наконец, прямо вопрос, а чем отличается цель жизни, смысл её в понимании славянина от западного сознания? В чём цель желанная у нас и у них? Смысл существования личности, общества, народа - на Востоке и на Западе? Как человек понимает (понимать – на церковнославянском языке первоначальное значение – брать, принимать) мир? Как он мыслит себя – в центре мироздания, или же частью Целого в Круге Жизни? И всё так называемое «своё» как он мыслит – дом, семью, таланты, способности? В отношении к себе, или же к т. н. «внешнему миру»? К миру, «окружающему» его, или же имеющему самостоятельное, более явное и реальное, чем он, непреложное онтологическое значение?
Если человек мыслит себя в центре бытия – тогда его цель примитивна – брать, использовать, потреблять, требовать, заставлять. И это так, даже если он искусно прикрывает свои похотливые помыслы верой в единого Бога. Как можно переменить образ мыслей такому, выражаясь современным языком «крутому» человеку, как о-благо-род-ить его, чем извне подействовать на него? Может быть «возлюбить его как самого себя», следуя весьма странному пониманию, что «всякий», в том числе и не имеющий чести( участия в жизни Рода) тебе «ближний»?
Неужели стоит во имя каких-то непонятных мистических высших соображений подставить ему для битья щёку, отдать рубашку, идти с ним «два поприща», т.е. два нечестивых дела вместе с ним совершить, вместо одного по его просьбе? Вопрос очень серьёзный! Какую в целом концепцию жизни выбрать, западную или восточную? Пожелать свободу самому себе, или же оставить её и своим ближним и Божьему творению в целом? Шевченко и Пушкин однозначно и решительно ответили на этот вопрос. И ответ их был не в пользу современного им государства и церкви: их «законов», «идеалов» и «культуры».
Как считает наш русский глубочайший православный религиозный мыслитель, протоиерей Александр Шмеман, у Пушкина нет «онтологического пессимизма, онтологической хулы на мир… русская литература в целом была христианской в ту меру, в какой она оставалась на последней глубине своей, верной Пушкину». Тот же онтологический оптимизм, то же мировоззрение находим и у Т.Г.Шевченко. Так он, соглашаясь с тем, что «религия и древних и новых народов всегда была источником и двигателем изящных искусств», не соглашается с тем, чтобы «человека – творца, ничем не ограниченного в своём создании ставить выше природы, действующей в указанных ей неизменных пределах».
Т.Г. Шевченко утверждает, что «свободный художник настолько же ограничен окружающею его природою, насколько природа ограничена своими вечными, неизменными законами. А попробуй этот свободный творец на волос отступить от вечной красавицы природы, он делается вероотступником, нравственным уродом… Пламенный поэт и глубокий мудрец – сердцеведец облекает свои выспренние светлые фантазии в формы непорочной вечной Истины. И потому его идеалы, полные красоты и жизни, кажутся нам такими милыми, такими близкими, родными» («Дневник», 12 июля 1857 г.) Вот это отсутствие нравственного уродства, отсутствие эгоизма и субъективизма вменяют многочисленные западные и «наши» продвинутые литературоведы и критики в самый большой недостаток великим славянским поэтам.
А.С. Пушкину и Т.Г. Шевченко не безразлично было, что происходит с ними рядом, потому что они жили в отличие от лицемерного обывательского социума в живом мире, Богом Живым сотворённом, и не могли для себя даже представить иного бытия. «Не помню, в какой именно книге я начитал такое изречение, что если мы видим подлеца и не показываем на него пальцами, то и мы почти такие же подлецы. Правда ли это? Мне кажется, что правда!» (Т.Г.Шевченко, русскоязычная повесть «Музыкант»).
И Пушкину и Шевченко присуще была исключительная правда чувств, которая естественно порождала большие проблемы в их социальной жизни, непонятные готовым на компромиссы современникам. Потому им было присуще огромное напряжение жизни:
«Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом» (Ф.Н.Глинка). Такое же напряжение чувств и жизни находим и у Т.Г.Шевченко в его стихотворной поэме на русском языке «Тризна»:
« В ком Веры нет – надежды нет!
Надежда – Бог, а Вера – Свет…
Не погасай моё светило!
Туман душевный разгоняй,
Живи меня своею силой
И путь тернистый, путь унылый
Небесным Светом озаряй.
Пошли на ум твою Святыню,
Святым наитием напой,
Да провещаю благостыню,
Что заповедана Тобой!...
…Он говорил, что обще благо
Должно любовию купить;
И с благородною отвагой
Стать за народ и зло казнить.
Он говорил, что праздник жизни,
Великий праздник, Божий дар,
Должно пожертвовать Отчизне,
Должно поставить под удар.
………………………………..
Без малодушной укоризны
Пройти мытарства трудной жизни,
Измерить пропасти страстей
Понять на деле жизнь людей,
Прочесть все тёмные страницы,
Все беззаконные дела…
И сохранить полёт орла
И сердце чистой голубицы
Се человек!...Без крова жить
(Сирот и солнышко не греет),
Людей изведать и любить!
Незлобным сердцем сожалея
О недостойных их делах
И не кощунствуя впотьмах,
Как царь ума……………….
Как N., глашатай осторожный,
И тот, кто мыслит без конца
О мыслях Канта, Галилея,
Космополита – мудреца,
И судит ближних, не жалея
Родного брата и отца;
Тот лжепророк! Его сужденья –
Полуидеи, полувздор…
Провидя жизни назначенье,
Великий Божий приговор
В самопытливом размышленьи
Он подымал слезящий взор
На красоты святой природы,
«Как всё согласно!» - он шептал
И край родной воспоминал;
У Бога Правды и Свободы
Всему живущему молил,
И кроткой мыслию следил
Дела минувшие народов,
Дела страны своей родной,
И горько плакал… «О Святая!
Святая Родина моя!
Чем помогу тебе, рыдая?
И ты закована, и я.
Небесным Словом Божью Волю
Сказать тиранам – не поймут!
И на родном цветущем поле
Пророка каменьем побьют!
Сотрут Высокие Могилы
И понесут их словом зла!
Тебя убили, раздавили;
И славословить запретили
Твои великие дела!
О Боже! Сильный и правдивый,
Воспрянуть мёртвым повели,
Благослови всесильным Словом
На подвиг новый и суровый,
На искупление земли,
Чистейшей кровию политой,
Когда-то счастливой земли…»
Эта молитва Великого Кобзаря на русском языке ставит пред нами, славянами, те же вопросы, что и произведения его предшественника А.С.Пушкина. Здесь нет подражания и в помине, но есть тот же пафос, та же страсть и тот же «Романтизм».
Для того, чтобы понять гения надо хоть в малой мере приблизиться к его уровню видения, Веры и Ведания и неудивительно, что и «романтизм» Т.Г.Шевченко в точности также был не понят и не осознан современниками, как и «романтизм» А.С.Пушкина. Его не поняли, и на Украине соотечественники так и не увидели в нём до сих пор Славянского философа и гениального поэта, несмотря на приторный чад лицемерной националистической «любви» и общеупотребительный фимиам. Неслучайно у двух народных великих славянских поэтов одна судьба. Их задушили в «любовных» объятиях .
И также как ненавидела церковь Пушкина, так же и ещё более того ненавидела она Т.Г.Шевченко, сего, посмевшего восстать из нижних слоёв народа раба – крепостного, знавшего божественные молитвы – Псалтырь, переводившего их на родной язык и понимавшего их смысл, в отличие от бесчисленных «батюшек, владык и деспотов» её. Как могла она равнодушно относиться к тому, кто явно и недвусмысленно сказал ей, что «не знает Бога» вне Рода и земли своей, вне общения с ближними своими?!
Великий Кобзарь ясно сказал, что Бог с теми, « кто встанет и порвёт кандалы и цепи и злою вражьею кровью окропит» своею Жертвой праведной обретённую Свободу, и «помянут» он будет не « в дыму кадильниц» с лицемерными и льстивыми поклонами, но «в Семье Великой, в Семье вольной, новой тихим добрым словом»… И только тогда «засияет С Небес тихий невечерний Свет», когда «обнимутся его братья», его ближние. И Кобзарь молится Богу об этом , и только в этом прежде всего видит Благо на земле.
Из рассмотрения отношения Пушкина и Шевченко к унии и римокатоликам следует и понимание ими Православия, яко праведного Пути следования канонам Вероучения их отцов, воспитавшего в славянах глубокую человечность и «милость к падшим». Нашим славянским гениям были чужды какие-либо протестные толкования, они никогда и никого не призывали к изменению общего строя древней Православной Веры. Не только в русской поэзии, но и в братской славянской, классической украинской поэзии видим то же понимание:
За кого ж ты розипъявся,
Христе, Сыне Божий?
За нас добрых, чи за Слово
Истины…..чи може,
Щоб мы з Тебе насмиялись?
Воно ж так и сталось.
Храмы, каплыци, и иконы,
И ставныки, и мирры дым,
И перед образом Твоим
Неутомленные поклоны.
За кражу, за войну, за кров,
Щоб братню кров пролыти, просять
А потим в дар Тоби прыносять
З пожару вкраденый покров…
(Т.Г.Шевченко, поэма «Сон»).
Ни Пушкин, ни Шевченко не могли принять лицемерия таких чисто иудейских «заповедей», как «Всякая власть от Бога!», «Послушание паче поста и молитвы!», «Кому церковь не мать, тому и Бог не Отец!», «Жена да убоится мужа своего!»; им не могла быть «понятной» необходимость слияния на земле Власти Небесной с грешной властью мирскою, не видели славянские гении смысла в «заповеди ненасилия», разрушающей общественную справедливость и отстраняющей свободную личность от общественного правого суда и долга пред ближними. И когда нам пытаются доказать «святые невежды», что Сын Божий был распят для того, чтобы «нечестивые к Нему обратились», и Он избавил их от крови их сестёр и братьев, как Отец Небесный якобы избавил библейского пророка Давида от крови друга своего воина, которого он послал ради похоти на верную смерть, чтобы насладиться телом его жены , Пушкин им отвечает:
«С небесной Книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых,
Спокойно возвещай Коран
Не понуждая нечестивых».
И ему вторит Шевченко:
«… У нас
Святую библию читае
Святый чернец и научае,
Що цар якийсь-то свини пас
Та дружню жинку взяв до себе,
А друга вбив. Тепер на Неби.
От бачите, яки у нас
Сидять на Неби! Вы ще темни,
Святым хрестом не просвищенни,
У нас навчиться!.. В нас дери,
Дери та дай,
И просто в рай,
Хоч и ридню всю забери!»
(1845, «Кавказ»)
Со всею серьёзностью заметим, что ни Пушкин, ни Шевченко не могли принять для себя окончательно, яко исторический факт, зачатие и рождение Сына Божия Единородного от жестоковыйных иудей. И Пушкин в «Гавриилиаде», и Шевченко в поэме «Мария» подвергают сомнению происхождение Христа от иудей. Но если Александр Сергеевич создаёт эпатирующую публику фривольную поэму, то Тарас Григорьевич в своей поэме производит Христа от Праведной Святой Жены и от Праведного Рода ессеев, противопоставляя Земную Ипостась Христа нечестию иудейскому. Жена из Праведного Рода ессеев – Святая Мария собирает «нетвердых», «душеубогих» спрятавшихся «страха ради иудейска», разошедшихся подальше в сторону апостолов…
«И Ты, Великая в женах!
И их уныние и страх
Розвияла мов ту полову;
Своим Святым Огненным Словом!
Ты Дух Святый свий понесла
В их души вбогии! Хвала!
И похвала Тоби, Марие!
Мужи воспрянули святые…
……………………………..
Любовь и Правду рознесли
По всьому свиту. Ты ж пид тыном,
Сумуючи у бурьяни
Умерла с голоду. Аминь.
А потим ченци одягли
Тебе в порфиру. И винчали,
Як ту царицу…Розпьялы
Й тебе, як Сына. Наплювали
На тебе, Чистую, кати;
Розтлили кроткую! А Ты
Мов золото в тому горнили,
В людской души возобновилась…»
(1859 г.)
Стало быть, ни Пушкин, ни Шевченко не верили в богоизбранность жестоковыйного народа и богодухновенность его святых писаний.
Что можно сказать по этому поводу? – только то, что сказано в Послании Иоанна Богослова: «Дети дьявола узнаются так: всякий не делающий Правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего» (1Ин., гл.3, ст.10).
Можно было бы привести десятки примеров неприязненного отношения Т.Г.Шевченко к попам и лицемерному христианскому смирению, но эту несложную задачу можно решить без чьей-либо помощи самостоятельно. Шевченко постоянно относится в своих стихах к Богу, глубоко верит в Его предвечное бытие и именно по этой причине не желает мириться с унижением своих ближних и настаивает на необходимости исполнения Праведного Закона Рода на земле своего Отечества. Отметим глубокое сходство поэтических замыслов Пушкина и Шевченко:
«В ожидании утра я построил каркас поэмы вроде «Анжело» Пушкина, перенеся место действия на Восток. И назвал её «Сатрап и Дервиш». При лучших обстоятельствах я непременно исполню этот удачно проектированный план. Жаль, что плохо владею русским стихом, а эту оригинальную поэму нужно непременно написать по-русски.
Есть у меня в запасе один план, основанный на происшествии в Оренбургской сатрапии. Не присоединить ли его как яркий эпизод к «Сатрапу и Дервишу»? Не знаю только, как мне быть с женщинами. На Востоке женщины – безмолвные рабыни. А в моей поэме они должны играть первые роли…».
Шевченко относился к женщинам ещё с большим пиететом, чем Пушкин. Если русский поэт увлечён был в женщине романтическим образом преданной своему сердечному другу невесты, то рано оставшийся без матери Шевченко, боготворил в женщине мать. За материнство Тарас Григорьевич, непритворно любя жизнь и детей, прощает женщине всё и ненавидит приторно слащавое библейское отношение к полу, с одной стороны прощающее мужчине любую самую что ни на есть примитивную животную похоть, и, с другой стороны казнящую свободную любовь и искреннее чувство в женщине.
Шевченко беспощадно описывает предрассудки своего народа, унижающие женщину. Его поэмы и в них женские образы - «Причинна», «Наймычка», «Катерина», …наконец «Мария», посвящённая Богородице Марии, - своего рода вершины в изображении материнства в мировой литературе. И Вера Т.Г.Шевченко – это Вера живая, тёплая, женственная, полная сострадания к ближним, готовая на жертву и мучения во благо своего несчастного «окраденного» народа:
Чигрине, Чигрине,
Мий друже единый,
Проспав еси степи, лисы
И всю Украину…
Спи ж, повитый жидовою,
Поки сонце встане,
Поки тии недолитки
Пидростуть, гетьманы.
Помолившись, и я б заснув…
Так думы прокляти
Рвутся душу запалити,
Серце розирвати.
Не рвить, думы, не палите!
Може, верну знову
Мою правду безталанну,
Моё тыхе слово,
Може, выкую я з його
До старого плуга
Новый лемиш и чересло.
И в тяжки упруги…
Може, зорю перелиг той,
А на перелози…
Я посию мои сльози,
Мои щири сльози.
Може, зийдуть и выростуть
Ножи обоюдни,
Розпанахають погане,
Гниле серце, трудне,
И выцыдять сукровату,
И наллють живой
Козацькой тии крови,
Чистой, Святой !!!
Може… може…а меж тими
Меж ножами рута
И барвинок розивьется –
И Слово забуте,
Моё Слово тихосумне,
Богобоязливе,
Згадаеться – и дивоче
Серце боязливе
Стрепенёться, як рыбонька,
И мене згадае…
Слово моё, сльозы мои,
Раю ты мий, раю!» ( 1844 г.)
«Чи не дурю себе я знову
Своим химерным добрым словом?
Дурю! Бо лучче одурить
Себе таки, себе самого,
Ниж з ворогом по правди жить
И всуе нарикать на Бога!» (1860 г., октябрь).
«И день иде, и ничь иде,
И голову схопивши в руки,
Дивуешся, чому не йде,
Апостол правды и науки?» (1860 г.)
Шевченко был, увы, не понят русскими писателями и злобно ненавидим украинскими националистами за свою оригинальную идею создания единого общеславянского языка восточнославянских братских народов Украины, Белоруссии и России. По мысли Кобзаря следует вернуться к корням древнеславянского языка, очистив современные языки от канцеляризмов и нимеччины (русский язык), от полонизмов, галлицизмов и туреччины (украинский и белорусский языки).
Тарас Григорьевич даже читал И.С.Тургеневу поэму, написанную на таком общеславянском языке, но Иван Сергеевич не оценил её достоинств, определив оригинальное во всех отношениях сочинение - как подражание Пушкину, что конечно только подтверждает, что поэма Кобзаря имела несомненные художественные достоинства. Жаль что от этой поэмы остались только воспоминания Тургенева, - излишне щепетильный к критике Кобзарь скорее всего её уничтожил, во всяком случае больше никому не показывал.
«Нам всем, тогдашним литераторам, хорошо было известно, какая злая судьба тяготела над этим человеком: талант его привлекал нас своею оригинальностью и силой, хотя едва ли кто-нибудь из нас признавал за ним то громадное, чуть не мировое значение, которое, не обинуясь, придавали ему находившиеся в Петербурге малороссы…Он мне показал крошечную книжечку, переплетённую в простой дегтярный товар, в которую он заносил свои стихотворения и которую прятал в голенище сапога, так как ему запрещено было заниматься писанием; показал также свой дневник, ведённый им на русском языке, что немало изумляло и даже несколько огорчало его соотчичей…Самолюбие в Шевченке было очень сильное и очень наивное в то же время; восторженное удивление соотчичей, окружавших его в Петербурге, усугубило в нём эту уверенность самородка поэта. Во время своего пребывания в Петербурге он додумался до того, что нешутя стал носиться с мыслью создать нечто новое, небывалое, ему одному возможное – а именно: поэму на таком языке, который был бы одинаково понятен русскому и малороссу; он даже принялся за эту поэму и читал мне её начало…» (И.С.Тургенев, «Воспоминания о Шевченко», Т.Г.Шевченко, «Кобзарь», Прага, 1876, стр. III – VII.).
«Тарас Григорьевич любил русский язык, сам, как оказывается писал на нём и желал печатать написанное, но не решался на это по скромности, не надеясь на достаточное знание русского языка и на достаточность собственного образования, так как судьба для него с колыбели и до гроба была злою, жестокою мачехою и всю жизнь постоянно то тем, то другим ставила его в невозможность расширить умственный свой горизонт, сообразно его блестящим способностям…» (Н.И.Костомаров, «Русская старина», 1880, т. XXVII, стр. 607 – 610).
«Общая грамотность в народе, - писал в своей русской повести «Капитанша» Т.Г.Шевченко, - величайшее добро, но где на сотню один грамотный – величайшее зло. Я ничего не знаю безнравственнее и отвратительнее сельского писаря; он первый грабитель бедного мужика, лентяй, пьяница, сосуд всех мерзостей и первый развратитель простодушного мужичка, потому что он святое письмо читает».
Или же в русской повести «Прогулка с удовольствием и не без морали»: «Неужели вместе с цивилизацией так плотно к нам прививается эгоизм, что мы, т. е. я, едва верил в подобное бескорыстие? Должно быть так. А по-настоящему не должно быть так: образование должно богатить, а не окрадывать сердце человеческое. Но, к несчастию, то теория. Подобное ни к чему не ведущее рассуждение не давало мне заснуть…»
Н.И.Костомаров, разобравшись в архиве Т.Г.Шевченко после его смерти, останавливает внимание на русских повестях «Наймичка», «Княгиня», «Варнак», «Близнецы», «Музыкант», «Художник», «Несчастный», «Повесть о бедном Петрусе», «Капитанша».
Шевченко надеется на тёплый приём и понимание своих русских повестей и пишет в своём «Дневнике» на русском языке: «Сегодня же принимаюсь за «Сатрапа и Дервиша», и если Бог поможет окончить с успехом, то посвящу его честным, щедрым и благородным землякам моим. Мне хочется написать «Сатрапа» в форме эпопеи. Эта форма для меня совершенно новая. Не знаю, как я с нею слажу?» (13 декабря, 1857 г.).
«Кончил, наконец, вторую часть «Матроса». Переписыванье – это самая несносная работа, какую я когда-либо испытывал. Она равняется солдатскому ученью. Нужно будет прочитать ещё это рукоделие, что из него выйдет? Как примет его С.Т.Аксаков? Мне ужасно хочется ему нравиться, и только ему. Странное чувство!» ( 14 февраля 1858 г.)
«Вы так сердечно дружески приняли мою далеко не мастерскую «Прогулку», так сердечно, что я , прочитавши ваше дорогое мне письмо, в тот же день и час принялся за вторую и последнюю часть моей «Прогулки»….Нужно работать, работать много, внимательно, и, даст Бог, всё пойдёт хорошо. Трудно одолеть мне великорусский язык, а одолеть его необходимо. Он у меня теперь как краски на палитре, которые я мешаю без всякой системы. Мне необходим теперь труд, необходима упорная, тяжёлая работа, чтобы хоть что-нибудь уметь делать» (Из письма к С.Т.Аксакову, 16 февраля 1858 г.).
После отрицательного отзыва Аксакова излишне чувствительный к критике Шевченко ответил ему: «Сердечно благодарен Вам за Ваше искренно благородное письмо. Вы мне сказали то, о чём я сам давным-давно думал… Теперь думаю отложить всякое писание в сторону и заняться исключительно гравюрою, называемою аквафорта…» (15 июля 1858 г.). И великий Кобзарь на два года отложил труды над русским словом в прозе, а над украинским в поэзии и соединение их в своём, не имеющим до того в славянской культуре аналогии, уникальном творчестве.
…Однако осталась Азбука этого единого для восточных славян языка - изданный в последние месяцы жизни Т.Г.Шевченко «Букварь южнорусский 1861 року», специально подготовленный им для воскресных школ, то есть для самых широких масс простого народа. Шевченко хотел истинного просвещения народа, ибо, подобно Пушкину, знал, что знание – сила, и эту силу можно применять как во благо, так и во зло, потому и назначил цену своему «Букварю» в 3 копейки, чтобы он всем без исключения был доступен.
«Букварь южнорусский» великого украинского Кобзаря – явление исключительное в литературе и языке как украинского, так и русского народов, и ни с какой стороны непонятно, почему до сих пор значительное это событие в жизни братских народов осталось до сих пор незамеченным и неизученным украинскими шевченковедами и русскими литературоведами.
Впрочем, реакция со стороны украинцев понятна. Они в 1991 году выпустили сей букварь в «переклади сучасною украиньскою мовою», обозвав его «Буквар пивденноруський в сучасний транскрипции», перевели своего Кобзаря на украинский язык, «правдоучителей» Шевченка подменили на «правоучителей», и вот что у них получилось:
У Кобзаря: « Господи и владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празнословия не даждь ми».
В сучасний транскрипции: «Господи и владыко живота моего! Дух неробства, нудьги, любострастя и марнословия не дай мени».
У Кобзаря: «Дух же целомудрия смиренномудрия и терпения, любве даруй ми рабу Твоему».
В сучасний транскрипции: «Дух же доброчесности, смиренномудрости, любови даруй мени, рабу Твоему».
У Кобзаря: «Ей Господи Царю даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».
В сучасний транскрипции: «Гей, Господи Царю, даруй мени зрити мои прогришення и не осуджувати брата моего, яко благословен еси на вики викив. Аминь».
У Кобзаря : «Аще кто речет яко люблю Бога, а брата своего ненавидит – ложь есть».
В сучасний транскрипции: « Як хто скаже: «Я бога люблю», та ненавидит брата своего, той неправдомовець».
Даже исходя только из нескольких строк молитвы Ефрема Сирина в традиционном изложении Кобзаря, видим насколько отходят от оригинала украинские «патриоты»: лауреат Ленинской премии О.Т. Гончар, М.М. Илляш и В.М. Яцюк. Сами судите, что общего между праздностью и неробством, унынием и нудьгою, любоначалием и любострастием, празднословием и марнословием, целомудрием и доброчесностью…?
Наконец, отчего в украинском языке не нашлось адекватного определения для такого понятного слова – терпение, а слово «ложь» обратилось в обтекаемое «неправдомовец»? Что, у нынешнего украинского народа начисто отсутствует понимание правды и лжи, и их новые «правоучители» во имя лжи не хотят терпеть слова правды?
Рассмотрев молитвы «Отче наш» и «Символ Веры» у Кобзаря и современных обновленцев «украинського походження» отметим, что церковнославянское
«Да святится» перекладается бытовым «Нехай святиться» трижды.
«Днесь» замещается на «сьогодни».
«Должники» преображаются в «винуватцив».
«Искушение» в «випробування», - в слово соответствующее русскому понятию «испытание», весьма отличающемуся от «искушения».
«Верую» у Шевченка заменено на «вирую».
«Нас ради человек» - «Вин задля нас, людей».
«Погребенный» - «похованный», «согласно» - «згидно», «чаю» - «очикую»…
Какое удивительное обеднение евангельских смыслов явлено перед нами. Высокий стиль церковнославянского языка сменился бытовой речью подольской ярмарки.
Но всё это полбеды. Самое главное, для чего осуществлялся этот совершенно безумный безграмотный «переклад» - это совершенно сознательное разрушение православного «Символа Веры» и извращение его по католическому римскому западному образцу.
Напомним, что камнем преткновения между католиками и православными является понимание Духа Святаго во Святой Троице. Именно католики произвольно ввели, разрушив Халкидонский «Символ Веры» 451 г. н. э., исхождение Духа Святаго «и от Сына» и получилось, что ипостась Святаго Духа не равночестна Отцу и Сыну.
Ровно это и имеем в «сучасной транскрипции».
У Кобзаря восьмой член «Символа Веры»:
«и в Духа Святаго, Господа животворящаго, Иже от Отца исходящаго…»
В «сучасний транскрипции» восьмой член «Символа Виры»:
«И в Духа Святого, Господа, животворящого, що вид Отця и Сына изходит…»
Вот таким нехитрым образом простецов из Святого Православия лукаво и незаметно уводят в униатское извращение истинной Православной Веры. Что здесь особенно мерзостно, так это использование авторитета Великого Кобзаря в украинском народе. Ведь надеются на то, что простой украинец не станет читать оригинальный текст Шевченко, напечатанный тридцатью шестью (36) церковнославянскими буквами, а будет читать так, как его уже давно приучили выходцы с Западной Украины, с новейшими украинскими буквами «ii» и перевёрнутым «э», и без старославянских букв: «ять», «ы», «фиты» и «ижицы», русской «ё», что присутствуют в тексте Шевченко.
Получается Великий Кобзарь для того работал над созданием единого общеславянского языка, чтобы его Именем разрушали Единство и дружбу братских народов и обращали в угодную Западу нечестивую веру. Обращали подлогом и ложью и всё это распространяли для малолетних детей 100000 тиражом центрального детского киевского издательства «Веселка»! И при этом лауреат Ленинской премии лицемерно писал:
«Буквар пивденноруський», составленный Шевченко для украинских воскресных школ, был любимою работою нашего национального гения, его прощальною лебединою песнею, яку он посылал с хмурых берегов Невы далёкой своей Украине, её детям… В этой невинной просветительской книжечке казённая бюрократия узрела сразу что-то крамольное, ещё одно намерение поэта «вызывать снова к отдельной жизни малороссийскую народность» (эта цитата Т.Г.Шевченко приведена у Гончара по-русски). Ясное дело, было и такое намерение – обучать детей, обучать их отцов, и таким чином возвысить колонизированную нацию до высшего уровня просвещённости. Но что же в том было греховного? Только дикая деспотичная империя, что творя произвол, держала народы в вечной темноте и бесправии, могла увидеть криминал в наиприроднейшем желании интеллигента распространять среди людей свет знаний и науки.
Тупорылые тогдашние держиморды (ничем не лучшие нынешних имперских прислужников ) даже не заметили, что укомпонованный Шевченко маленький «Буквар» насквозь был пронизан гуманным духом христианского учения, тысячелетних апостольских заповедей, на мудрой морали которых основывается жизнь цивилизованных наций!
Среди вульгарных социологов немало желающих, выхватив отдельные гневные строки из «Кобзаря», изображать их автора певцом топора, подстрекателем голытьбы к кровопролитию, к мести и нещадной межнациональной вражде. Стоит ли верить этому? Стоит ли обобщать то, что, возможно, было сказано в минуту раздражения и нестерпимой кривды?... Однако кто ещё с такою силою и пристрастностью, как Шевченко, возвеличил мирный добро творящий труд людей, красу патриархального согласия и добродетельности?...
Мудрый гуманизм Шевченко даёт нам право ставить его ясновидение наравне с прозрениями таких великих гуманистов человечества, как Сковорода, Руссо, Лев Толстой, которые задолго до наших дней познали мудрость простой, гармоничной с природой жизни и не раз предупреждали потомков от гибельной людской безалаберности, хищнического ненасытного потребительства, от непомерных аппетитов тех, «хто за край свита заглядае», а в ответ получает этот лихоизвестный Чернобыль, что так сурово остерегает современную цивилизацию от технического пересыщения, от легковесного самоотравления планеты, способного привести к гибели всего живого на земле…» (Олесь Гончар).
Что же, судя по мнению Ленинского лауреата украинского происхождения, советского писателя, чьим именем совсем недавно была наречена историческая улица Малая Владимирская, ведущая из долины реки Лыбедь к Золотым Воротам стольного Киева, у Великого Кобзаря как нельзя много общего с французским просвещением Руссо, непротивлением злу силою Льва Толстого и, наконец, с лукавыми мудрствованиями бродячего «неоплатоника» Сковороды, произведения которого писанные церковнославянским южным суржиком никто не только на Украине, но и в России, с которой у Григория Савича в языке по крайней мере гораздо больше общего чем с Украиной, до сих пор не может одолеть и разобраться наконец в причинах их «всемирного» значения.
Как Вам будет угодно, многоуважаемый классик украинского соцреализма, Олесь Терентьевич, да только у указанных Вами миротворцев ничего общего ни с какого боку с Т.Г. Шевченко нельзя приметить?! И зря Вы тратили порох на «деспотичных, тупорылых, русских имперских держиморд с хмурых берегов Невы (ничем не лучших нынешних имперских прислужников)», национальность которых видимо не случайно так и не решились обнародовать?
«Казённая бюрократия, колонизировавшая украинский народ, удерживающая его в темноте и бесправии» в точности также, как и Вы, милейший и многоуважаемый член президиума украинского союза советских писателей, угнетала «ваш» народ западным «просвещением», и, «распространяя свет знаний и науки», весьма «интеллигентно» прививала славянам «мудрую мораль», искажённых «тысячелетних апостольских заповедей», «на которых основывается жизнь цивилизованных наций», но которые никогда не были обязательными для гениального славянского казака и Кобзаря, никогда не призывавшего, в отличии от Вас, при всех его прозрениях, к патриархальному согласию и миру с панами и мирному труду во их добро и благо.
Да, последний из казаков Украины, Тарас Григорьевич Шевченко, никогда не ховался за чужими спинами от трудностей народной жизни и украинских панов не жаловал, и тому имеются непререкаемые исторические свидетельства. Вспомните:
«Рабы, пиднижки, грязь Москвы,
Варшавське смиття - ваши паны,
Ясновельможнии гетьманы.
Чому ж вы чванитеся, вы!
Сыны сердешной Украины!
Що добре ходите в ярми….»(1845 г.)
«И не в одним отим сели,
А скризь на славний Украини
Людей у ярма запрягли
Паны лукави…Гинуть! Гинуть!
У ярмах лыцарськи сыны,
А препогании паны
Жидам, братам своим хорошим,
Остатни продають штаны…
……………………………..
А як не бачиш того лиха,
То скризь здаеться любо, тыхо,
И на Украини добро. …» (1848 г.)
«Малорусскому поселянину не было бы ни на волос легче, если бы все паны в Малороссии были малороссы, - напротив было бы малороссу тяжелее от этого, как свидетельствовал нам Шевченко. Мы знаем, что очень многие из образованных малороссов и, кроме помещиков малороссов, не захотят признать этого мнения за истину: она противоречит национальному предрассудку, потому многими будет отвергнута, по крайней мере, на первый раз. Но никакие голословные мнения не поколеблют нашего мнения, опирающегося на такой авторитет, как Шевченко. Не опровергать наши слова мы советуем друзьям малорусского народа, а призадуматься над ними и проверить их фактами. Факты подтвердят их, мы в том уверены, потому что Шевченко чрезвычайно хорошо знал быт малорусского народа. Опираясь на этот непоколебимый авторитет, мы твёрдо говорим, что те, которые захотели бы говорить противное, ослеплены предрассудком и что малорусский народ ничего, кроме вреда, не может ждать себе от них» (Н.Чернышевский, «Полное собрание сочинений, т.VII, М.1950, стр. 792-793).
Чтобы не складывалось у украинцев впечатления, что Н.Чернышевский писал неискренно, приведём ещё и его понимание масштаба творчества Кобзаря: «Когда у поляков явился Мицкевич, они перестали нуждаться в снисходительных отзывах каких-нибудь французских или немецких критиков: не признавать польскую литературу значило бы тогда только обнаруживать собственную дикость. Имея теперь такого поэта, как Шевченко, малорусская литература также не нуждается ни в чьей благосклонности» (там же, с.935-936).
Но довольно, хватит рыться в словесных ухищрениях советского Ленинского лауреата, панибратски именующего Великого Кобзаря «Батько Тарас». Какой Тарас Григорьевич ему «батько»? Ему батька – поп, и «что ни поп - от ему и батька»! И в каждом униатском попе нехай себе прозревает «з такой силой пристрасти», на которую способен, - «красу патриархальной злагоды й доброжитности»… .
Лучше попытаемся ответить на вопрос, почему Шевченко с такою светлою надеждою высказался о «ций невинний просвитницкой книжечци» (О.Т.Гончар) – о своём «Южнорусском Букваре»:
« Якбы Бог помиг оце мало дило зробити, то велыке само б зробилося»? На что надеялся Кобзарь, о каком Большом Деле мечтал, и почему верил в свою Азбуку, как в орудие спасения своего окраденного народа?! О чём молился Богу, неужто только о просвещении, и на него только одно возлагал все свои надежды ? А что же собственно отличает Тарасову Книгу от сотен таких же букварей, «граматок» по-украински? Что в ней нового, по сравнению с предыдущими?
Да, конечно вряд ли в каком букваре, что были до Шевченко, можно было прочесть такие народни пословыци:
З дужым – не борысь;
А зъ багатым – не судысь.
Кому-кому, а куцому буде!
Багато панив – а на греблю некому.
Казав пан: Кожух дам - Та й слово ёго тепле.
Заставь дурного Богу молытца – то винъ и лобъ пробье.
З брехни не мруть – Та виры билш не-ймуть.
Брехнею весь свит пройдешь - та назадъ не вернешся.
Абы булы побрязкачи, То будут и послухачи.
Ледачому животови – и пироги вадять.
Абы мыни мисяць свитывъ; а зори я й кулакомъ достану.
Здесь же в букваре Шевченко даёт понятие о «Едыном Святом Законе» по «Слову Правды и Любви» данном Богом человеку, о Единой церкви. В «складах» Шевченко разбирает по слогам свои переложения псалмов, где речь опять идёт о Родовом Единстве по естественному праву славянского народа, о Правде Слова Небесного, о жизни совместной, где не делят единое родовое добро, и о тех, кто творит на земле «дила кровави лукави», о «каре неправых». И если уж « братив своих Господь не забуде» и «в семьи велыкий, пошле им добру долю од вика до вика», то не сложно понять, что у Шевченко речь идёт не только о своей Родине, но обо всём «честном соборе» «нелукавых серцем».
В этом же контексте следует понимать и переведённые с русского на украинский слова в самом конце «сучасного» букваря: «…Треба любити й пышатись найкращою своею Матерью. И я, яко сын Её великого симейства, служу, якщо не ради добра для нього явного, то принаймни, для славы имени Украины». – И в этих словах звучит тоже понимание глубочайшего Единства Слова , Веры у сыновей Единой Матери Рода человеческого и служения в Нём, и конечно же не ради сладкого местечка для себя в раю , но « по крайней мере для славы Имени своего народа».
Представлены Т.Шевченко в букваре ещё две думы о поповиче и поповне, в которых речь идёт в иносказательной форме о грехе отделения церкви от своего народа – от отцов и матерей своих и о необходимости её искреннего раскаяния в этом грехе. Грех этот так велик, что с только с превеликим трудом после слёзного жертвенного покаяния отпускается Пырятинскому поповичу Олексию, а Маруси попивни Богуславке, даже после того, как выпустила она казаков из турецкой неволи, грехи её личные не отпускаются, и она с болью душевной осознаёт это, потому как она сама «потурчылась, побусурменылась, для роскоши Турецькои, для лакомства нещасного!».
Заканчиваются думы Шевченко недвусмысленным призывом к Богу избавить славян от чуждой им иноземной веры:
«Ой вызволи, Боже,
нас всих, бидных невольныкив,
Зъ тяжкои неволи,
Зъ виры бусурменськои,
На ясни зори,
На тыхи воды,
У край веселый,
У мир хрещеный!
Выслухай, Боже в прозьбахъ щирыхъ,
У нещасныхъ молытвахъ
Насъ, бидныхъ невольныкивъ!»
У Шевченко в его думах о поповиче и поповне, как и у Пушкина, в иносказательной форме говорят волны «сынёго моря, буйный витер, зори, ясненький сокол, мисяць». «Билый Камень» у Шевченко, что стоит «на сынёму мори» не означает ли краеугольный Камень Рода, «стоящий во главу угла и дивный во очесех наших»?!
А что может представлять собою «темныця на камени биленькому», не тоже ли, что пушкинская «златая цепь на дубе том»?
А что это за «пан Турецкий», выезжающий на Пасху « в роковый день Велык-день до мечети» и отдающий «дивке бранке Марусе, попивне Богуславке на руки ключи от темныци каменной»?
И что означает «каменная темныця» с «козаками невольныками», установленная «паном Турецким» «на биленькому камени»? Не «ярмо» ли пушкинское это «с гремушками» - чужеродная церковь?
И цензор Архимандрит Фотий и цензор В.Бекетов проглотили всё это и не поперхнулись? - Добре, дуже добре скрыв гениальный Кобзарь свои думы от непосвящённых!
От яке Велыке Дило затеял сладить Великий Кобзарь – построить новую Родовую Церковь, объединённых единой Азбукой из тридцати шести букв славян: русских, украинцев и белорусов.
Да, если бы эта Азбука была понята и осознана, хотя бы со временем, исчезла бы причина раздора в великой славянской семье братских народов. Вспомним поэму «Еретик»:
«Отак нимота запалыла
Велыку хату. И симью,
Симью славян розъединила
И тыхо, тыхо упустила
Усобищ лютую змию.»
………………………….
Зибралыся, мов Иуды
На суд нечестивый
Против Христа. Свары, гомин,
То реве, то вые,
Як та орда у табори
Або жиди в школи…
…………………………..
У злодия вже злодий краде,
Та ще й у церкви. Гады! Гады!
Чи напилися вы, чи ни
Людськои крови?...Не мени,
Велыкий Господи, простому,
Судить велыкие дила
Твоеи Воли. Люта зла
Не диеш без вины никому.
Молюся, Господи, помилуй,
Спаси Ты нас, Святая Сило,
Язви язык мой за хулы
Та язвы мира изцыли.
Не дай знущатыся лукавым
И над Твоею Вечной Славой,
Й над нами, простыми людьми!
…………………………………
Кругом неправда и неволя,
Народ замученный мовчить.
И на апостольским престоли
Чернець годованый сыдить.
Людською кровию шинкуе
И рай у наймы оддае!
Небесный Царю! Суд Твий всуе,
И всуе Царствие Твое!
……………………………….
Полылыся рикы крови,
Пожар загасили.
А нимчики пожарище
Й сирот роздилыли.
Выростали у кайданах
Славянськии дити
И забулы у неволи,
Что вони на свити!
А на давним пожарищи
Искра братства тлила,
Дотливала, дожидала
Рук твердых та смелых, -
И дождалась…Прозрив еси
В попели глыбоко
Огонь добрый смилым серцем,
Смилым орлим оком!
И засвитыв, любомудре,
Свиточ Правды, воли…
И славян симью велыку
Во тьми и неволи
Переличив до одного,
Переличив трупы,
А не славян. И став еси
На великих купах,
На розпутти всесвитньому
Иезекиилем.
И - о диво! - трупы встали
И очи розкрыли,
И брат з братом обнялыся
И проговорили
Слово тыхои Любови
Навики и вики!
И потекли в одно море
Славянськии рики!»
(1845 г.)
Ежели кому-то ещё неясно о чём здесь пишет Шевченко, мешает «луда на очах несытых», а может «романтическая» стихотворная форма не даёт понять до конца великие мысли гениального Кобзаря, приведём тоже самое содержание в прозе по-русски и по-украински :
« Что же говорят пытливому потомку эти частые тёмные могилы на берегах Днепра и грандиозные руины дворцов и замков на берегах Днестра? Они говорят о рабстве и свободе. Бедная, малосильная Волынь и Подолия, она охраняла своих распинателей в неприступных замках и роскошных палатах. А моя прекрасная, могучая, вольнолюбивая Украйна туго начиняла своим вольным и вражьим трупом неисчислимые огромные курганы. Она своей славы на поталу не давала, ворога-деспота под ноги топтала и свободная, нерастленная умирала. Вот что значит могилы и руины. Не напрасно грустны и унылы ваши песни, задумчивые земляки мои. Их сложила Свобода, а пела тяжкая одинокая неволя» ( Повесть «Прогулка с удовольствием и не без морали».)
«Нехай житом-пшеницею, як золотом покрыта, нерозмежованною останеться навики од моря и до моря – славянська земля» (З передмовы до поэмы «Гайдамаки»).
Жаль, что не приходится сегодня надеяться на «пытливость» ума потомков украинского народа с Западной Украины, они поют и нынче, как и раньше, совсем другие песни, чем те, которые пели их «задумчивые земляки», извращают и толкуют в угоду Западу славянскую историю и произведения Т.Г.Шевченко, все их помыслы теперь токмо о «цивилизованном европейском суспильстве», «правах человека», «свободе личности», - о том, чтобы их приняли после покаяния в нечистой связи с кацапами в общеевропейский дом.
Мытци «новой Украины» додумались ныне и до того, что они иначе и физически организованы, чем примитивные кацапы, и являются органичной частью Европы в отличие от диких, навязываемых им из Азии придурковатых и грязных, неприспособленных к цивилизованной жизни диких русичей. И Великого Кобзаря, только на том основании, что он клеймил москалей, муштру, царей и вельмож причисляют без тени сомнения к своему просвещённому европейскими ценностями сонмищу?!
Нет, мы славяне не отдадим Славу и Слово Великого Кобзаря, последнего на вольнолюбивой Украйне воина Христова и храброго казака на растерзание чужеземцам и расскажем в заключение о безвременной смерти его от их нечестивой руки.
За три дня до смерти Т.Г.Шевченко, 23 февраля 1861 г. по ст. ст. и соответственно 7 марта по н. ст. в преддверии дня рождения его под псевдонимом «Горожанин С…» было опубликовано его письмо к издателю «Северной Пчелы». Это письмо стало единственной причиной смерти Т.Г.Шевченко потому и приводим его полностью без купюр:
«Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник!»
Крылов.
« В январе месяце вышли две книжечки на малорусском языке, ничтожные по цене и объёму, но чрезвычайно важные по содержанию, и особенно по своему назначению. Я говорю о Южнорусском букваре Т.Г.Шевченко и о «Граматке» П.А.Кулиша. О первой «Северная Пчела» говорила, а о второй да позволено будет мне высказать своё письменное мнение, как о цветке, ещё не тронутом печатною грозою. Сей, по форме неуклюжий и по запаху неблаговонный, цветок есть не что иное, как нарочито неудавшийся тощий отводок от довольно объёмистого и дорогого древа познания добра и зла. Проще, П.А. сократил и удешевил первое издание своей «Граматки», что, по нашему мнению, сделал он напрасно. Первое издание, по дороговизне своей, не могло проникнуть в тёмную массу нашего народа и, следовательно, только оскорбляло самого автора, а новое, усовершенствованное и удешевлённое издание «Граматки» оскорбит многих своим наружным безобразием и схоластическою внутреннею пустотою. К первому изданию была приложена таблица умножения и дельно составленная арифметика; в новом это плодотворное зерно заменено бесплодным истолкованием Символа веры и святых евангельских истин, которые сами по себе яснее солнца. К чему ведут, например, подобные толкования и поймёт ли их человек, едва выучившийся читать?
Вопрос: «Як учить Символ виры про Бога, словимого в Святий Тройици?»
Ответ: «Учить, из що? Бог еси один, тилько в трьох лицях, або особах, - Бог-Отець, Бог-Син, Бог-Дух Святий. Не три Боги, а один Бог, и другого Бога нема ни на земли, ни на неби», - и т.д.
Есть у вас просвещённые люди меж духовенством, которые, конечно, сумеют заговорить об этом предмете с народом как лица компетентные.
В «Граматке» помещена священная история, но она так скомкана и сжата, что автор сам должен сжиматься, смотря на своё скомканное детище. В заключение на четырёх страничках помещена история Малороссии, настоящая макуха, выжимок, в которой не осталось ни капли животного начала. Наконец, обёртка украшена таким суздальско-византийским украшением, которое может сразу умертвить самое здравое чувство изящного.
Я подозреваю, что П.А., составляя новую «Граматку», увлёкся идиллическими мечтами «Хуторянина» («Основа», №1), где очень наивно предлагается какое-то сельско-хуторское просвещение вопреки просвещению городскому, а ещё вернее, что П.А. в простоте души увлёкся честною пропагандою господина Аскоченского. Но кто внушил истолкователю евангельской кротости поместить сзади на обёртке кусочек самой неистовой жёлчной полемики? За один приём дитя выучится читать и ненавидеть ближнего своего и даже сплетничать. Хвала вам и хвала, на всё досужий П.А.!
Теперь (благодаря воскресным школам) почувствовалась необходимость и в сельских школах, а следовательно, и в первоначальных дельных и дешёвых учебниках. Нельзя не сказать с Крыловым:
Хотя услуга нам при нужде дорога,
Но за неё не всяк умеет взяться…
Примите уверения и пр.
Горожанин С…».
Письмо «К издателю «Северной Пчелы», как это убедительно доказал И.Я.Айзеншток (смотрите его статью «Из исследований о Шевченко» в «Сборнике трудов пятой научной Шевченковской конференции», 1957 г.) принадлежит перу Т.Г.Шевченко. Но стоит ли вообще это доказывать?
Неужели не видно с первого взгляда любому непредвзятому читателю только Т.Г.Шевченко присущую оригинальную манеру изложения на русском языке? Сразу бросаются в глаза шевченковские определения о содержании и форме и соответственно цене и назначении книжечек, такие только Шевченко присущие определения как «судальско-византийское изображение, которое может сразу умертвить самое здравое чувство изящного», «наружное безобразие и схоластическая внутренняя пустота», «ни капли животного начала», «настоящая макуха», «выжимок».
А это чисто шевченковское противопоставление «сельско-хуторского просвещения вопреки просвещению городскому», наконец упоминание об Аскоченском, которому Тарас Григорьевич по поводу его православно-монархических идей «проговорил: «трудно вам против рожна прати» и «холодно и безучастно» слушая его «каждым движением показывал», что он «ему в тягость» (см. В.Аскоченский, «И мои воспоминания о Т.Г.Шевченко», «Домашняя беседа», 1861, вып.33, стр. 651).
Наконец слова «Сей, по форме неуклюжий и по запаху неблаговонный, цветок есть не что иное, как нарочито неудавшийся тощий отводок от довольно объёмистого и дорогого древа познания, добра и зла», - в которых в краткой форме изложено понимание Кобзарём разрушение Древа Жизни извращением ложного познания – кто бы до такого мог додуматься в петербургской среде, которая от подобного образа мысли была весьма далека? (Ещё раз обратим внимание на совпадение представления Шевченко о Древе Жизни с пушкинским дубом, обвитым златой цепью).
Что же касается «неблаговонности цветка» то можно сравнить это определение с подобным же высказыванием Кобзаря в письме П.Кулишу по поводу его «Чорной Рады»: «Розумный, дуже розумный и сердечный эпилог вийшов; Тильки ты дуже вже , аж надто дуже, пидпустив мени пахучого курева; так дуже, що я трохи не вчадив» (З листа до П.О.Кулиша, 5 грудня 1857 р.).
И, чтобы даже не обращаясь к И.Я.Айзенштоку убедиться в авторстве Шевченко окончательно приведём воспоминания Н.Лескова о «Последней встрече и последней разлуке с Шевченко»:
«На столе, перед которым он сидел, лежали две стопки сочинённого им малороссийского букваря, а под рукой у него была другая «малороссийская граматка», которую он несколько раз открывал, бросал на стол, вновь открывал и вновь бросал. Видно было, что эта книжка очень его занимает и очень беспокоит. Я взялся было за шапку. Поэт остановил меня за руку и посадил.
«Знаете ли вы вот сию книжицу?» - он показал мне «грамотку». Я отвечал утвердительно. – «А ну, если знаете, то скажите мне для кого она писана?» - Как для кого? – отвечал я на вопрос другим вопросом. «А так, для кого? – бо я не знаю для кого, только не для тех, кого треба научить разума». Я постарался уклониться от ответа и заговорил о воскресных школах, но поэт не слушал меня и, видимо, продолжал думать о «грамотке»…
Я стал прощаться. «Спасиби, що не забуваете, - сказал поэт и встал. – Да! – прибавил он, подавая мне свой букварик, - просмотрите его, да скажите мне, что вы о нём думаете». С этим словом он подал мне книжку, и мы расстались…навсегда в этой жизни. Более я не видал уже Шевченко в живых…» ( «Русская речь», 1861, № 21, стр.314-315).
Казалось бы, вопрос об авторстве письма в «Северную Пчелу» Т.Г.Шевченко не может вызывать и тени сомнения, но приходится лишний раз останавливаться на этом банальном вопросе потому, что в том же «букваре пивденноруськом в сучасний транскрипции» ровно половина «пислямовы» Володимира Яцюка, посвящена «доказательству» того, «что поэт не имел намерения противопоставлять своё издание Кулишевому, поскольку «Буквар» не был для него самоцелью». Зато, судя по всему, В.Яцюк задался целью опровергнуть «надуманные утверждения, что более внимательно ознакомившись с содержанием «Граматки», Шевченко разочаровался в ней и потому взялся за составление «Букваря».
Для этой весьма странной надуманной цели В.Яцюк, обильно цитируя хвалебные высказывания Кулиша о Шевченко, возвращается к тому широко известному факту, что поначалу Кобзарь приветствовал издание своего давнего приятеля и из этого делает вывод, что «В Кулишевой «Граматке» и Шевченковскому «Букваре» больше общего, чем такого, что можно противопоставить».
«Может возникнуть вопрос, - пишет В. Яцюк, - почему Тарас Григорьевич назвал свой «Букварь» «южнорусским»? Вопрос естественный, так как с именем Шевченко связываем высокое возрождение самого слова «Украина». Прямых свидетельств о том, что полное название «Букваря» авторское у нас нет. Однако также нет никаких данных, что такое название противоречило авторской воле Шевченко…
В то время существовала издательская традиция, согласно которой названия украинских книжек, что издавались в Петербурге, на титульной стороне обозначались русским языком. Поломал эту традицию, что до Шевченковских изданий, тот-таки Пантелеймон Кулиш, в друкарне которого явился миру «Кобзар» 1860 года».
Никакой традиции Панько Кулиш не ломал и потому только, что её не было. Ежели бы она была, то и «Кобзар», который Панько издавал не на свои средства, а на средства купца Симиренко пришлось бы назвать по-русски. Пользуясь положением редактора Кулиш варварски «исправлял» «Кобзар» по своему усмотрению, выбрасывая из оригинального авторского текста «ненужные места», а Тарас Григорьевич материально зависел от него и поневоле соглашался на любую редакцию (см. Исследование в библиотеке Лубенской мужской гимназии Ф.И.Каминского).
«Почав «Кобзарём», а закончил «Букварём», - с укоризной сказал когда-то Пантелеймон Кулиш, который в разное время был для Шевченко то другом-однодумцем, издателем и редактором его стихов, то ревностным соперником на поприще историко-литературных соревнований, а то и придирчивым критиком части его творческого труда…И не благодаря ли надмирной требовательности вынес он суровый приговор русским повестям Шевченко?...Попробуем понять логику этого укора» (В.Яцюк).
Нет, не надо разбираться в логике там, где её нет, не было и не будет никогда, где есть навязчивая тенденция видеть то, что можно увидеть только с закрытыми глазами под воздействием национального угара. То, что В.Яцюк не читал русские повести Шевченко, это его проблема, ежели бы читал, то тогда мог бы понять, что авторство письма в «Северную Пчелу», о котором он ,кстати, даже не считает нужным упомянуть не требует доказательств, и, что, по крайней мере, Шевченко противопоставлял свой «Букварь» Кулишевой «Грамотке», но высказывание самого Кулиша, если бы В.Яцюк хотел бы хоть в чём-то разобраться, следовало бы из соображений элементарной добросовестности и порядочности привести полностью. Вот оно:
« Хоч и вчащав Шевченко до нашого куреня, та не переважали мы шкидливой принады…братався з чужими… почав Кобзарем, а киньчив Букварем» («Сочинения и письма П.Кулиша» в 10 т. – т.1, стр. 44, 1908 г.).
В. Яцюк видимо решил убедить читателей «Букваря пивденноруського», что слова Кулиша лишь подчёркивают его претензии к Шевченко, как к поэту, чьё творчество со временем так стало оскудевать, что дошло, аж до русских повестей. Начал-де великим поэтом, а закончил лишь неумелым просвещенцем. Схожие претензии предъявлялись и к Пушкину, коего также, как и украинского поэта «лета к суровой прозе клонили» - развившийся разум их требовал большей точности в выражении философских и богословских определений и прогонял рифму, ибо ради неё и мелодичности и ритмичности текста часто требуется жертвовать содержанием, на что наши славянские гении ввиду важности затрагиваемых ими общечеловеческих вопросов не могли внутренне согласиться.
Но если привести высказывание Кулиша полностью, становится понятно, что украинского пана редактора первого национального издания в Петербурге не устраивало «братание» Кобзаря с русскими друзьями, которые не желали примечать особых дарований завистливого и притом льстивого, лицемерного, да к тому же и весьма навязчивого приятеля великого поэта.
Кулиш не доволен тем, что Шевченко, по его мнению, начал украинским певцом, а закончил соглашательством с кацапами и москалями, автором угодного русским «Букваря», а не «Граматки», да к тому ж ещё даже не украинского, или хотя бы «малорусского» на худой конец как у него, - Кулиша, а «южнорусского».
И сегодня на Украине, или как захотелось им недавно – в Украине, принципиально не желают знать ни о чём собственно русском, и даже национальность русскому человеку пишут в паспорте «россиянин», поминая тем самым страну и государство, но перечёркивая всё, что связано с русским языком и русской нацией. Тоже самое кстати творят сегодня и т.н. российские ( но конечно же не русские) демократы в угоду Европе и их пресловутым, исключающим Род и нацию, ценностям и в России.
Представим себе… что наш великий русский поэт Пушкин издал бы «Граматку», взяв за основу буквы чужого языка и на основе , к примеру украинского языка, стал бы изобретать слова не в традиционном для национального сознания стиле, - какова была бы реакция недалёких, национально «обмеженых» и «на всё досужих» патриотов? Только одна – уничтожить, и чем скорее, тем лучше, ибо справиться другими средствами с гением Пушкина попросту невозможно. И в каком-то своём примитивном и рабском смысле, далёком от религиозного и духовного понимания Истины, они были бы правы. Не было ничего на свете менее приемлемого для самого Кулиша и его «украинськой громады», чем объединение в едином общеславянском языке братских народов. Ну, куда Паньку до гениального Кобзаря...
Пушкинская трагедия «Моцарт и Сальери» предельно точно раскрывает эту неразрешиму для дюжинного ума безвыходную ситуацию. Как тут быть, вроде из одного украинского куреня, начал во славу Украины, а кончил яко «зрадник» з кацапами – «гнобителями ридной неньки Украины та йи мовы». Шевченко имел огромный авторитет, что было вдвойне опасно для развития «национального самосознания». Да и религиозные взгляды Шевченко и Кулишевой «украинськой громады» отличались в корне. Южнорусский Букварь для бедных в такой ситуации был вдвойне опасен, не подходил никак для наёмных работников украинских хуторов и для их владельцев в особенности.
А тут ещё к тому же и статья в «Северной Пчеле» подоспела, и, конечно же, Панько Кулиш в отличие от современных «шевченковедов» сразу же узнал её автора. По когтям узнал, а не по длинным ушам. При всём воображении трудно представить себе негодование П.А.Кулиша, только что издавшего в 1860 году «Кобзар», устраивавшего (правда только по его словам, которым не стоит верить) в былые годы молодому Шевченко поездку в Италию на средства своей будущей жены, одалживавшего бедному поэту немалые деньги во время ссылки и сразу после неё, ходившего за Кобзарём, как его тень везде и всюду, сносившего постоянно в письмах и прилюдно оскорбления от него!
И всё ради чего, - ради того, чтобы сей крепостной крестьянин уже и в столичном журнале обругал его последними словами, обозвав его историю Малороссии «выжимком», «настоящей макухой», а его самого - учителем «ненависти», «неистовым жёлчным полемистом», «сплетником». Чего только стоят эти слова: «Хвала вам и хвала, на всё досужий, П.А.!» А предисловие и послесловие из крыловской басни? А хитроумное обвинение в некомпетентности по поводу столь дорогого сердцу Кулиша «церковного просвещения»? – И от кого? - От явного еретика, не раз высказывавшегося с наглыми обвинениями против матушки церкви, возводившего без сомнения хулу на Господа и на панскую хозяйскую господу? А это язвительное сравнение просвещённого Кулиша с ренегатом Аскоченским – тогдашним символом казённого монархического обрядоверия?!
Нет, такое глумление над собой потомственному украинскому пану от продавшегося москалям и изменившего родному языку и национальности своей крепостному холопу никак нельзя было простить!
Непонятно о чём думал и на что рассчитывал Шевченко, когда писал своё письмо… Впрочем он вероятно, как Моцарт и Пушкин, ни о чём лукавом и мерзком даже и не подозревал. Нет, он знал, конечно, что его «приятель» узнает его руку. Но он не умел бояться. Когда служил без права писать и рисовать солдатом, даже тогда, имея возможность сладко есть и спать, обличил развратника офицера, рассказав об его измене жене, за что и был наказан годами муштры и откровенных издевательств. И никогда не жалел впоследствии об этом.
Не мог наш славянский Батюшка Тарас дать возможность образованному мерзавцу с помощью орудия «просвещения» глумиться над своим униженным народом! Прекрасно знал Кобзарь, что Кулиш не оставит его в покое, потому и рвался на Украину.
«Говоря о Малороссии и о своих украинских знакомых, поэт, видимо, оживал; болезненная раздражительность его мало-помалу оставляла и переходила то в чувство той тёплой и живой любви, которой дышали его произведения, то в самое пылкое негодование, которое он по возможности сдерживал…» (Н.Лесков, там же)…
А что оставалось Кулишу? – Только одно – убить Тараса с помощью рук наёмного убийцы. Не вызывать же зарвавшегося холопа, как благородного пана на дуэль? Если бы Кулиш так благородно поступил по отношению к «пшклентому быдлу», его бы никто из панов той же «украинской громады» попросту не понял.
Вот ровно через три дня Панько так-таки и доказал «Горожанину С…», что он действительно «на всё досужий». Кулиша в его стремлении отомстить Тарасу, конечно же , укрепляло то, что прежде Кобзарь не раз писал ему о его прежней, по цене дорогой «Граматке», хотя и с подвохом, но в целом положительно. Что же теперь-то случилось? Почему он стал так сразу и вдруг не нужен? – не потому ли, что Шевченко в сентябре 1860 года за офорт «Вирсавия» получил звание академика гравюры, а великая княгиня Елена Павловна купила его «Автопортрет», писанный масляными красками за 200 рублей?!
Как писал тогда «Русский художественный листок»: «Известный малороссийский поэт Т.Г.Шевченко выставил пять очень удавшихся гравюр и свой собственный портрет, написанный масляными красками. Мы слышали, что художник имеет цель разыграть этот портрет в лотерею, сбор от которой он назначил на издание дешёвой малороссийской азбуки. От чистого сердца желаем, чтоб сей слух подтвердился и чтоб задуманному Т.Г.Шевченко сопутствовал всякий успех».
Да, теперь Шевченко не нуждался и не зависел от кулишевых денег, при помощи которых было время Панько им мог управлять; сам издал на вырученные за свои работы деньги на тарабарщине «Букварь южнорусский» в угоду москалям, и нагло и открыто стал своему бывшему другу неприязненным конкурентом, и прилюдно поносит последними словами своего бессменного давнего и единственного благодетеля. Согласитесь трудно в такой ситуации, да ещё и имея деньги, устоять от желания отомстить.
И Панько пошёл до конца. Мало того, что он подослал убийцу, он ещё и после смерти со спокойной совестью лицемерил и выражал свою любовь к покойному Шевченко для того, чтобы забрать у Кобзаря его Славу и известность - у ненавистного украинскому пану русского народа и отвезти закадычного друга Тараса подальше, но не в Киев конечно, а на Чернечью гору, и «поховать его» вместе с его славой за сотни вёрст от древней столицы Святой Руси.
Данные современников о смерти Т.Г.Шевченко противоречивы. Наиболее точные сведения находим у сына старшего советника петербургского губернского управления М.М. Лазаревского А.М.Лазаревского: «…В половине 11-го Тараса Григорьевича посетил М.М.Л. с другим приятелем; они нашли больного сидящим на кровати без огня; ему было очень тяжело. На замечание М.М.Л., что, может быть, они его стесняют, Т.Гр. отвечал: «и справди так; мени хочеться говорить, а говорить трудно». Его оставили одного.
Почти всю ночь провёл он на кровати, упёршись в неё руками; боль в груди не давала ему лечь. Он то зажигал, то тушил свечу, но к людям, бывшим внизу, не отзывался. В пять часов он попросил человека (?!) сделать чай и выпил стакан со сливками. «Убери же ты здесь, - сказал Т.Гр. человеку, - а я сойду вниз. Сошёл Т.Гр. в мастерскую, охнул, упал, и в половине 6-го нашего дорогого, родного поэта не стало!» (А.Лазаревский, «Последний день жизни Т.Г.Шевченко», «Северная Пчела»,1861, 28 февраля, на 2-ой день по смерти Т.Г.Шевченко).
А вот что пишет друг Шевченко историк Н.И.Костомаров: «…25 февраля скончался Тарас Григорьевич Шевченко. Смерть его была скоропостижная. Уже несколько месяцев страдал он водянкою… Накануне его смерти я был у него утром; он отозвался, что чувствует себя почти выздоровевшим, и показал мне купленные им часы. Первый раз в жизни завёл он эту роскошь…На другой день утром Тарас Григорьевич приказал сторожу поставить ему самовар и одевшись стал сходить по лестнице с своей спальни, устроенной вверху над мастерской, как лишился чувств и полетел с ступеней вниз…Сторож поднял его и дал знать его приятелю Михаилу Матвеевичу Лазаревскому» (Автобиография Н.И.Костомарова, стр.277-288).
«...Он сказал, что его здоровье значительно поправляется и на будущей неделе он непременно заедет ко мне….Я простился с ним, взявши с него обещание придти ко мне на будущей неделе…» (М.И.Костомаров, Письмо к издателю «Русской старины», 1880, т.27, с.606)
Отметим, что даже после похорон Кобзаря, Н.И.Костомаров не обратил внимания на то, что в день смерти его друга в Академии был не академический сторож, наведывавшийся к Шевченко несколько раз в день и следивший за состоянием его здоровья, а «человек» М.М.Лазаревского, об имени которого сын его А.Лазаревский странным образом не считает нужным упомянуть, также впрочем, как он не упоминает имени приятеля своего отца, а родного отца своего он в статье, вышедшей в «Северной Пчеле» обозначает инициалами «М.М.Л.». Да и …«Т.Гр.» - «нашим дорогим, родным поэтом» становится в статье А.Лазаревского только сразу после смерти. Остаётся неясным и к каким «людям», «бывшим» у него «внизу» в мастерской после 23 часов Шевченко «не отзывался». Есть сведения, что в день смерти Т.Г.Шевченко академический сторож получил деньги на водку, а дежурить при поэте был оставлен слуга М.М.Лазаревского Иван Саенко, о котором А.Лазаревский упоминает как о «человеке», оставшемся в его воспоминаниях почему-то без имени.
Художественному воплощению исторического факта смерти Т.Г.Шевченко посвящена замечательная во всех отношениях, мастерски написанная, картина Фотия Степановича Красицкого, внука Кобзаря по его любимой старшей сестре Катерине. Профессор Киевского художественного института, ученик И.Е. Репина, Ф.С. Красицкий создал трагическое полотно, где изобразил момент падения Тараса Григорьевича (не упоминаемый А.Лазаревским?!) с лестницы из верхней комнатки, где он обычно спал и отдыхал, - в мастерскую. Рядом с мёртвым уже телом Шевченко на полу в мастерской изображён человек с зверским выражением лица, поправляющий под ним халат, из соображения придать телу пристойный вид естественной смерти. Направление свечи, освещающей страшного человека дымом и огнём, указывает на находящийся на втором плане вход наверх на лестницу – туда, где было совершено преступление.
Мастер цвета и света Ф.С.Красицкий в этой незаурядной во всех отношениях работе тонко проработал отношения светотени в тёплой охристой цветовой гамме. Уникальная картина эта странным образом пропала из Мемориального музея Т.Г.Шевченко, что в Шевченковском проулке в сотне метров от Майдана Незалежности в центре столицы Украины. Сначала её, может быть как особо ценную, зачем-то передали в Каневский музей, затем в Мемориальный музей Т.Г.Шевченко в Кирилловке, оттуда в село Моринци, и там её нынче нет, и куда делась неизвестно. К счастью был при советской власти издан буклет Мемориального музея в Шевченковском проулке. Там напечатана плохой чёрно-белой печати невзрачная фоторепродукция с этого большого исторического полотна.
Были также в 1980-е годы забытые к счастью шевченковедами около сорока эскизов Ф.С.Красицкого в Архиве-музее имени Максима Рыльского, что на территории Софии Киевской в её исторических кельях, может быть о них и до ныне не вспомнили. Эскизы эти ценны тем, что не оставляют никакого сомнения в том, над чем собственно работал, какую творческую задачу решал один из лучших живописцев Украины. Совершенно очевидно, что своей основной целью талантливый потомок Шевченковского Рода поставил раскрытие преступления, так и оставшегося и по сей день никому не ведомым и безнаказанным…
Следует отметить, что при всей наружной видимости любви к Великому Кобзарю, его почитание на Украине имеет внешний характер. Скорее всего Т. Г.Шевченко украинские сепаратисты до сих пор так и не могут простить дневник и прозу, писавшиеся на русском языке. Это немного ни мало более 1000 печатных страниц написанных собственноручно Кобзарём по-русски, где-то половина его творческого наследия.
Наверное поэтому, к 175-летию со дня рождения Шевченко был вместо надлежащей реставрации разобран Мемориальный исторический дом Шевченко, что в Киеве на Подоле, на Куренёвке, по ул. Вышгородской, а на горе, что в берёзовой роще над этим Мемориалом был к юбилейной дате 9 марта 1989 года зажжён пятисотлетний зелёный дуб, под которым в 1859 году Т.Г.Шевченко начал писать свою «еретическую» поэму о Богоматери – «Мария», которую завершил уже в Петербурге. В дупло векового дуба была залита горючая смесь, и только по счастливой случайности, или же скорее, по Воле Божией, её удалось погасить местным жителям; обрушилась только одна из ветвей могучего стража столетий, а могла сгореть и вся Тарасова роща.
В то же время – в 1989 по проекту архитектора К.Юна (исполнитель Л.Блувштейн) планировалась ликвидация Мемориальной усадьбы Ф.С.Красицкого, что на той же Куренёвке, у той же ул.Вышгородской. Мемориал потомков Шевенковского Рода спасла высокая липа, посаженная Лесей Украинкой, только из-за этого исторического дерева, да из-за наличия «скрыни» - родового сундука, данного в приданное сестре Кобзаря – Катерине, на которой к тому же спал маленький Тарас, удалось его отстоять, хотя и не полностью. Часть мемориальной территории усадьбы была задействована под общеобразовательную железобетонную школу, что построили напротив дома Ф.С.Красицкого.
В том достопамятном году не повезло и Лесе Украинке. Дом, где она жила долгое время по ул.Саксаганского, 115-а безжалостно снесли, срубив при этом мемориальные деревья, и только на том основании, что на этой улице уже есть её музей – и пусть жила там Леся и менее по времени, зато там уже развернули музейную экспозицию…
Чтобы тщательнее разобраться в причинах событий, последовавших сразу после смерти Т.Г.Шевченко, естественно следует призадуматься над тем, кто и с какой целью их выстраивал в той последовательности, как они имели место быть в Петербурге и на Украине, - серьёзно и впервые поставить вопрос о том, кому был нужен и выгоден именно такой ход событий, кто и когда и с какой личной и общественной целью финансировал кипучую деятельность по захоронению Т.Г Шевченко на Смоленском кладбище в Петербурге и по последовавшему вскоре после него перезахоронению Великого Кобзаря на Чернечьей горе близ Канева над Днепром.
Сразу скажем, что практически участвовали во всём, что касалось похорон и увековечивания памяти Кобзаря те же самые лица из «украинськой громады», которые почти постоянно присутствовали в его мастерской и в день его смерти, или же какою-то неведомою нам доселе причинной связью были связаны с ним в последние дни его жизни . Собственно четыре фигуры маячат перед нами за гробом Т.Г.Шевченко - это М.М.Лазаревский, А.М.Лазаревский, П.А.Кулиш и Г.Н.Честаховский. Они сами утверждали по смерти Великого Кобзаря, что общались с ним вплоть до его трагического конца. Рассмотрим же во временной последовательности их действия.
Прежде всего конечно, нужно остановить внимание на П.А.Кулише, ибо сама идея перезахоронить Кобзаря согласно его «Заповиту» принадлежала ему и была им высказана в поминальной речи над гробом Шевченко на Смоленском кладбище:
«…Боявся еси, Тарасе, що вмреш на чужини, миж чужими людьми. Отже ни! Посеред ридной великой симьи спочив ти одпочинком вичним…Ти-бо, Тарасе, вчив нас не людей из сього свиту згоняти, не городи й села опанувати: ти вчив нас правди святой животворящой. От за сю-то науку зибралися до тебе усих язикив люди, як дити до ридного батька…
Дякуемо Богу святому, що живемо не в такий вик, що за слово правди людей на хрестах розпинали або на кострах палили. Не в катакомбах, не в вертепах зибралися ми славити великого чоловика за його науку праведну: зибрались ми серед билого дня, серед столици великой, и всею громадою складаэмо йому нашу щиру дяку за його животворне слово!....
Бажав еси, Тарасе, щоб тебе поховали над Днипром-славутом: ти ж бо його любив и малював и голосно прославив. Маэмо в Бози надию, що й се твое бажання виконаемо. Будеш лежати, Тарасе, на ридной Украини (заметим не в Украини, но даже у Кулиша - «на Украини»), на узбежжи славного Днипра, ти ж бо його имъя з своим имъям навики зъедночив…» (П.О.Кулиш, «Слова над гробом Шевченка», «Основа»,1861, березень, стр. 5-6).
« …Сошлись к нему на похороны люди разных наций и званий, потому что в Шевченке публика видела поэтического деятеля народной свободы. Так как я знал, что Шевченка будут хоронить не одни украинцы, то и не приготовил надгробного слова, которое должно было быть на языке украинском; но в церкви я узнал, что многие приготовили украинские речи и стихи, а меня начали просить, чтобы я сказал что-нибудь… Тогда я обдумал небольшую речь и первый говорил над гробом Шевченка. Вы удивитесь, когда я скажу, что великорусские посетители остались ещё больше довольны моим словом, чем украинцы. Они никак не воображали, чтоб украинский язык мог выражаться с таким достоинством о предметах высоких. Тут стояли враги мои Панаев и Некрасов, но и те очень хвалили мою речь общим знакомым. Многие плакали, а при выходе из церкви люди, мало знакомые со мной, теснились ко мне, чтобы пожать руку и поблагодарить. Дело в том, что я взял темою свободу мысли и идею народности и высказался так решительно, как в небольшом кружке близких людей. Моя речь будет напечатана., а если не позволят, то она есть в Полтаве: я послал Пильчикову для прочтения братии….Киевляне просят перевезти его прах в Украину, принимая на себя все издержки; а здесь тоже собрано более тысячи р. ср. для той же цели» (П.А.Кулиш, Письмо к М.И.Гоголь 9 марта 1861 г.).
«В самый день смерти Тараса Григорьевича все бывшие вечером на панихиде собрались к другу его М.М.Л-му, где тотчас же было приступлено к подписке на увековечение памяти Шевченка, и положено: 1) перевезти тело его на Украину, согласно его завещанию; 2) поставить ему памятник ….9) кому- либо из ближайших друзей его ежегодно посещать его могилу на Украине.
Разумеется, всё это было высказано как желания, исполнение которых обусловливается количеством сбора по подписке; до сих пор исполнен лишь первый пункт…
В апреле получено разрешение на перевезение тела Шевченка на родину: все приготовления для этого сделаны заботливым другом поэта (?!); гроб выкопан из земли, переложен в другой, свинцовый, и поставлен на особые рессорные дроги, которые должны были довезти тело на Украину: Гр.И.Ч-ский и Ал.М.Л-ский уже готовы сопровождать его…»
(«Основа», 1861, червень, стр.13-14, 30-31).
Удивительно, что и в журнале «Основа» члены «украиньской громады» и «благодетели» Шевченка из ложной скромности, каковая за ними ранее не замечалась, пожелали остаться инкогнито, это : М.М.Лазаревский, А.М.Лазаревский и Г.Н.Честаховский, отчество которого в виду его малой известности было искажено.
Как пишет Зосим Недоборовский, ему «как домовладельцу» и «Григорию Николаевичу Честаховскому, как эксперту, в качестве художника, для оценки художественных произведений, оставшихся после покойного, было официально поручено присутствовать при описи, которую проводил полицейский офицер Китченко: «В комнате царил полный беспорядок; бумаги лежали на полу разбросанными…. приступили к описи, и по приведении всего в известность, за исключением платья, всё было нами взято и отдано Михаилу Матвеевичу Лазаревскому. Михаил Матвеевич в то время служил старшим советником петербургского губернского правления» ( Зосим Недоборовский, «Киевская старина»,1893, февраль, стр. 192-193).
Согласно воспоминанию Н.Белозерского: «Покойный Мих.Матв.Лазаревский сообщил мне, что когда разрыли могилу Шевченка в Петербурге для перевозки тела в Украину, то вскрывали и гроб: тело в течение двух месяцев нисколько не изменилось, но покрылось плесенью» (Н.Белозерский, «Киевская старина»,1882, октябрь, стр.75).
Как мы убедились вся информация о последнем дне жизни Шевченко, о его смерти, о посмертном освидетельствовании его тела и имущества и помещения, где он скончался, наконец и о состоянии его тела, после вскрытия его гроба на Смоленском петербургском кладбище, о собрании в квартире его «друга» «украинськой громады» и её решении о перезахоронении Кобзаря и сборе по подписке в первую очередь исключительно на это дело, - замыкается на Михаиле Матвеевиче Лазаревском, из непонятных нам соображений пожелавшим остаться неизвестным.
Свидетельство его о плесени на теле Шевченко, нисколько не изменившемся, может иметь два негативных смысла: первый говорит нам о неприятии тела Кобзаря русской землёю, второй – об отсутствии святости его останков. Впрочем именно от братьев Лазаревских имеем свидетельства о «рассеянной жизни» Шевченко в Петербурге, о «его одушевлённых беседах за обеденным столом у М.М.Лазаревского, у которого столовался Шевченко, большею впрочем частию вертевшихся на событиях дня», о «жалобах» Кобзаря «на постоянное приобретение новых знакомых, спешивших знаменовать своё знакомство с поэтом дорогими обедами у разных Дононов» (Петербургский ресторатор).
Ф.М. Лазаревскому принадлежат «воспоминания» о «сближении» в Оренбурге Шевченко с поляками: «Они очень ухаживали за Тарасом, что подчас сильно тяготило его, хотя по наружности он с ними был на дружеской ноге. Бывало не вижу его два-три дня; спрашиваю: «где ты пропадал так долго?» - «та оци проклятущи ляхи заманили меня до себе, та й не выпускали», - отвечал он».
А. Лазаревский вспоминал, что « мы с братом «столовались» без водки, что давало повод Т.Г-чу, выпивая водку, замечать: «хто пье, той кривиться. А кому не дають, той дивиться» и при этом бросать лукавый взор на дывящихся…Иногда Т.Г-ч при этом представительствовал за последних и, обращаясь к хозяину говорил: «слухай, Михайло, - нехай уже и хлопцы выпьють по чарочци»…». Заметим, что слухи о любви Шевченко к потреблению крепких напитков исходили от «украинськой громады»: весьма обширной семьи Лазаревских и от семьи П.А.Кулиша.
«…Напрасно г. Кулиш в последней своей книге «История воссоединения Руси» презрительно обругал музу Шевченка «пьяною» и риторически заметил, что тень поэта «на брегах Ахерона скорбит о своём прежнем безумии». Муза Шевченка не принимала на себя ни разу печальных следствий, расстраивавших телесный организм поэта; она всегда оставалась чистою, благородною, любила народ, скорбела вместе с ним о его страданиях и никогда не грешила неправдою и безнравственностью» (Н.И.Костомаров, «Автобиография», стр.261).
«В квартире Шевченко никогда особенного беспорядка не замечала; у него был служитель один очень добродушный академический сторож, который если и не так усердно следил за чистотой, как бы это было под надзором хозяйки, но ежедневно убирал его комнату, так что никакой беспорядок не бросался в глаза. Вообще я очень не одобряю стремление некоторых людей делать из Шевченко какого-то распущенного, беспорядочного, бесшабашного чудака и пьяницу… он не делал такого впечатления; в своей внешности он ничем не отличался от обыкновенных людей, напротив, он любил всё красивое и изящное и невольный беспорядок холостой жизни тяготил его. Когда он был женихом, он постоянно заботился сам об туалетах невесты» (Е.Юнге, «Письмо к А.Я.Конисскому» от 14 апреля 1898 г.)
Как вспоминает невеста Т.Г.Шевченко Лукерья Полусмакова: « Я тоди жила с Кулишихою, и було мени дуже погано, а вин прийде й пожалуе…. Каже: «пидеш за мене?» Я сказала, що пиду. Вин написав Макарову (за дозволом), а через недилю був ответ. Тарас Григорович мени нравився. Тоди я була зовсим дурна и не знала, який вин великий чоловик. А Кулишиха каже: «Ты не знаеш його. Вин сибиряка и пьяница». А я його николи не бачила пьяным… Брешуть, що вин пив дуже горилку. Так мени аж досадно, що брешуть и нищо так не досадно. Вин мени подарунки подарував…. Як вин мени любив! Вин був перший писля батька и матери. А писля, як видислала подарунки, то розсердився…. Дивуюся, як вин знав, що зо мною буде:
«Я, каже, в неволи, а ты вдовою;
Ходимо та поглядаемо один на другого»
Як вин знав усе!...Мени вже все було прислане: и пидвенечне и 500 рублив. Я йому назад послала. Бо боялася, що пани Карташевська видбере. Я не само видносила, а послали пани з горничною. А вин не знав, що я не смела не послать».
А Т.Г. Шевченко та же Кулишиха, супруга П.А.Кулиша, А.М.Кулиш, писавшая украинские повести под псевдонимом «Ганна Барвинок», представила его невесту как «от рождения испорченную, не причёсанною и вечно заспанною»: «Как она холодно приняла его предложение, хотя через час все в дворе от неё знали об этом! Какая она интересиантка! Как она хочет стереть с себя то, чем интересуется Тарас Григорьевич. Ей хочется быть барыней, а он ищет простоты и родного слова; её мучит, что его сестра ходит в национальном костюме, спрашивала меня, в чём был он одет, когда был моим шафером и лицо просияло, когда я сказала: во фраке. Не пересказать того, что было говорено…. Ах как грустно за Т. Г-ча!... Пошёл он в сад и сел с ней в беседке: вся дворня собралась и все жители дачи ходили мимо забора и смеялись… я говорила ему, как она обеспечена вами от всякой нужды ( но она очень ветрена). А ей кажется, что она делает ему честь и так неуважительно произносит его имя! Мы мучимся теперь, делая ей замечания, что то и другое не сделано, что она не причёсана или заспана. Тарас Григорьевич бывает здесь по воскресениям, и она подаёт обед – я изнываю во всё это время» (А.М.Кулиш, «Письмо к Н.Я.Макарову», написанное с очевидной целью, чтобы адресат не дал Лукерье «Вольной»).
В действительности Кулиши «изнывали» от зависти при виде чужого счастья, где бы то и с кем бы то оно ни приключилось и всеми средствами стремились разрушить его.
«… Мало кого я ещё видел в Петербурге. Из наших малороссиян видел Андр.Марковича и Шевченка. Последний, кажется, ведёт себя очень хорошо. Кулиш сделался совершенно невыносим для всех. Характер до того самонадеянный, жёлчный, завистливый, что со всеми перессорился и Марку Вовчку так надоедает, что она готова бежать от него… Шевченко говорит, что он ожидает от Кулиша, что он с ума сойдёт» (Г.Галаган, «Письмо к жене» от 10 апреля 1859 г.).
« …Тарас Григорьевич рассказывал мне, в какое недоумение привели его присланные ему П.А.Кулишем в Нижний Новгород известные «Оповидання Марка Вовчка», снабжённые его предисловием. «Сижу я, бачите, в Нижньому та выглядаю того розришення (ехать в Москву), як та стара баба лита. Колы це присылае Пантелеймон оти оповидання и так уже их захваляе та просить, щоб я их прочитав и сказав свое слово. Я, звичайно, починаю спершу з передмовы. И двох страничок не прочитав, згорнув та й кинув за лаву. – Пьфу, кажу; хиба не видно Кулишевой роботи. – Лежали вони там килька недиль. Коли знову пише до мене Кулиш, нагадуе та просить, щоб я скорише перечитав або хоть так звернув. Тоди я розкрыв посередини и читаю. – Е, кажу соби, це вже не Кулишева мова, и, перечитавши до остатку, благословив обома руками» (Ф.Лобода, «Киевская старина», 1887, ноябрь, стр.570-575).
Вот что можно отметить в воспоминаниях современников Шевченко для того, чтобы попытаться впервые понять, кому нужна была смерть Великого Кобзаря, кого и по каким причинам он мог не устраивать и кто из его «земляков» мог завидовать ему.
Теперь перейдём непосредственно к истории его перезахоронения на Украине.
«После десятидневного путешествия с гробом Т.Г.Шевченко, 6 мая к вечеру, мы, провожавшие гроб из Петербурга до Киева, приблизились к Никольской Слободке. Здесь гроб был встречен роднёю поэта, с Варф.Гр.Шевченком во главе, и толпою преимущественно студенческой молодёжи….Между тем, куда везли гроб, где будут его хоронить – никто не знал… «Названный брат» поэта В.Г.Шевченко…по близким отношениям к покойнику, решил было вопрос о похоронах ещё до прибытия в Киев; предположил он похоронить тело поэта на Щекавицком кладбище, где была уже, как говорят, приготовлена и могила. Но ещё на дороге от моста к Киеву возникли по этому вопросу пререкания и пока решено было поставить гроб в первой по дороге церкви – Рождества Христова, на Подоле….После долгих разговоров и споров решено было хоронить поэта около Канева, причём такое решение почти всецело принадлежит Честаховскому, о чём и свидетельствуем здесь перед теми, кому знать это интересно…исполнить завещание поэта…
Этим завещанием, впрочем, не была та предсмертная будто бы воля Тараса Григорьевича, о которой рассказывает М.К.Чалый в своей книжке – «Жизнь и произведения Тараса Шевченка». Здесь говорится, что «присутствовавший при последних минутах жизни поэта Грицько Честаховский заявил (при решении вопроса – где хоронить), что на предложенный ему умирающему вопрос: где похоронить его? он отвечал: «в Каневе». Но мы хорошо помним, что Честаховский «при последних минутах жизни поэта» не находился, да если бы и находился, то у него, в виду предсмертных страданий Тараса Григорьевича (Мы видели Тараса Григорьевича более чем за полсуток до его смерти, и тогда уже эти страдания были ужасны от бросившейся в лёгкие водянки), не хватило бы духу спрашивать умирающего о месте похорон. Хорошо также знаем, что никакого завещания, ни письменного, ни словесного, Тарас Григорьевич о месте своего погребения не оставлял, а мысль его друзей о погребении тела умершего около Канева (где поэт собирался строить себе «хату») основана лишь на поэтическом завещании. Вот это-то завещание, страстно желая исполнить, Г.Н.Честаховский и говорил о предсмертной будто бы воле поэта…» (А.Лазаревский, «Киевская старина»,1894, февраль, стр.314 – 317).
«О погребении Т.Г.Шевченка хлопотал в Киеве названный его брат Варфоломей Г.Шевченко. Совещания по сему предмету шли у М.К.Чалого, исправлявшего тогда должность директора 2-й киевской гимназии….Признавалось затруднительным выполнять желание Петербурга или громады похоронить Тараса Г. на берегу Днепра, за г. Каневом, где предполагал поэт устроить свою усадьбу. Высказаны были и другие основания, по которым не следовало лишать народного поэта погребения на общем христианском кладбище. Поэтому полагалось похоронить его тело на Щекавицкой горе. Наконец принято, для избежания всяких демонстраций со стороны учащейся молодёжи, приготовить могилу в Выдубецком монастыре и препроводить туда гроб покойника в большой лодке прямо с черниговского берега, по прибытии к цепному мосту. В.Г.Шевченко уже вошёл в соглашение по сему предмету с настоятелем монастыря. Но случилось иное…. названный брат объявил мне твёрдое намерение уполномоченных петербургского общества выполнить точно волю покойника относительно погребения его на горе между г.Каневом и Пекарями» (Протоиерей П.Лебединцев, «Киевская старина»,1882, сентябрь, стр.565-567).
«Пытались ми за ридню Тарасову…Вони, бачте, сердешни пишки поприходили из далеких повитив у Киев, та й зложили 15 рубл., закупили мисце на цвинтари на Щекавици, уже и грабарив найняли, щоб яму копати….» (В.Бернатович, Похорони Тараса Шевченка, «Слово», 1861, №49).
« Я нашёл сыновей Варфоломея Шевченка, они знали про то, что батько их хочет поховать Тараса около церкви, и тревожно посматривали на меня, а я повторял своё и спросил их: «правда ли, что ваш батька хочет закопать около церкви Тараса?» - Правда. – «А кто же ему вбил это в голову? Я же ему объявлял задушевную волю покойного и желание нашей украинской - петербургской громады». – Мы этого не знаем; батька сказал, чтобы на том месте яму копали. – «А где батька? Ищите его». Вышел я за церковное кладбище, и вижу – Варфоломей бежит ко мне с детьми, встревоженный и говорит: «друг мой, видели ли вы то место, где я хочу поховать Тараса? Вот посмотрите, как тут хорошо: и гора высокая, и Днепр близко, и, Боже мой, как тут хорошо; а там за оградою и школу поставим…» … Я объявил народу, що воля покойного була така: поховать его на той земли, де вин дуже бажав поселиться при жизни своей, и никто не имеет права закопать его там, где он не хотел. Народ одностайно заговорил, що яка воля покойного була, то так треба и робить… Доехали до горы, с большим трудом забрались на неё, осмотрелись; я показал место, где, по-моему б, приходилось робить Тарасови новый будинок, спросил громаду: чи согласны на то? Громада в один голос – «согласни!» И началась робота…. Потом вынесли гроб, поставили на козацкий воз, …и повезли… парубоцтво, чоловики и наша киевская громада. Я шёл с людьми, рассказывал им, что это за человек Тарас, просил их, чтоб они не звали его паном, а звали батьком Тарасом. Так ось чего люд ходил коло мене роем: йому хотилось слова, а я не скупився на цей товар» (Г.Честахивский, Лист до Ф.И.Черненка вид 20 червня 1861 року)
«…Батька Украины поховали, а людови не дали ни шматочка хлиба в поминок, тильки своя громада та попы выпили по чарочци, трошки перекусили печёной рыбы з хлибом, а потим Шевченки симьею зварили капусту й локшины два горшки, то ж все для своих пятнадцати чоловик, та тим и закиньчили. А потом разъехались по уголкам, как воробьи на стрехах, только я один остался и каждый день слоняюсь по Тарасовой горе, хоть дернину или две выкопаю и положу ему на широкую грудь и как-то легчает на сердце. Каневским панам и люду как-то моторошно смотреть на меня, что я паныч из великого Петербургу, а …возьму заступ в руки и роблю Тарасови могилу не так, как бы пан робив с заступом в руках, а таки так, как добрый хозяйский сын или щирый робитник – то им на удивление, и сами не придумают, что б то оно за человек такой. Сказать бы, что это пан, так не выходит: паны ж того не роблять, що вин выробляе заступом и довбешкою»(Г.Честаховский, Лист до Ф.И.Черненка , 17 июня 1861 г.)
«Н.Г.Ч-ий по происхождению был сам крестьянин, родом из Новоруссии». –примечание А.Лазаревского.
«Могилу над гробом Шевченка высыпали в несколько дней; работали 17 человек и в числе их В.Н.Забела. С этой картины была снята фотография.»(Н.Белозерский, «Киевская старина», 1882, октябрь, стр. 76).
Грицько, «крестьянин из Новоруссии» «с заступом и довбешкою» робил Тарасову могилу, представляясь при этом «панычом из великого Петербурга»?! Но, если «могилу высыпали 17 человек в несколько дней», то тогда что делал на горе сей «щирый робитник»?!
Воистину трудно теперь разобраться, съели ли капусту сами потомки Шевченкового рода, или поделились с ближними, и была ли вообще та варёная капуста на поминках Шевченко, или же она приснилась только пану або крестьянину Грицьку; хотели ли родственники Шевченко похоронить Кобзаря на церковном кладбище близ г.Канева или нет. Одно ясно, что если есть капуста, то там жди и козла, и такой козёл из Петербурга (цап или кацап по-украински) нашёлся. Научил каневских мещан как называть Великого Кобзаря - не паном, а батьком Тарасом! Так хорошо научил, что и советский письменник Олесь Гончар сю науку его крепко усвоил.
Одного назойливого и нахрапистого напора хватило Грицьку, чтобы исполнить до конца волю «петербургской украинской громады», а точнее П.А.Кулиша и М.М.Лазаревского, даже поперёк воли сына последнего А.М.Лазаревского, и похоронить Т.Г.Шевченко за сотни вёрст от столицы своего украинского народа! А сколько приторной сладости, сентиментальности, какое море разливанное «почуттив» разлил перед нами «новорусский крестьянин»! Какая натхненная щирая патетика! Не у него ли учился советский режиссёр Александр Довженко?
А почитайте воспоминания Грицка Честаховского о том, как он нашёл батьке Тарасу натурщицу Одарочку с ридной неньки Украины, - вот где шедевр словоблудия и сластолюбия!… После того будто бы, как Грицько «понашпорил», «надыбал», «укокобил се дило», доказал братам Одарки «добре знавшим який вин чоловик», «щоб вони не жахалися цього дила», «а ще гордували б тим, що их Одарочка стане в пригоди и послужить тому, хто став дуже в великой пригоди усий Украини»… он
«навидався до Кобзаря, - дознать, чи приходила Одарочка до його? Вин, як орёл крылами, ухопив мене дужими руками и придавив до своих дужих орлих грудей:
… Учора в мене був Великдень в перший раз писля того, як выгнала мене лиха доля з Украины…Учора я так зрадив, звеселив, обновивсь серцем, як радиють вирующи, що Христа дочитались на Великдень, - наче важке тягло з грудей зсунулось. Десять рокив просидивши в Оренбурзи, наче в густим тумани, як кайданник в мурах, не бачивши сонця, ни живой людины, а вчора несподивано – чорнява Одарочка, як макив квит на сонечку, загорилась на моих очах, пылом припалых, и як те сонечко ясне освитила мои очи, просяяла туман з души заснутого серця…Хвалити Бога, що не вмер на чужини, оце довелось побачить, подивиться на макив цвит з козацкого огороду! Що за люба дивчина ота Одарочка, який голосочек, яка мова, звучить краще срибла, а душа – яка славна, чиста! Ще не вспила зачумитись смердючим духом. Як пташка з божого раю нащебетала мени в оцих мурах сумних. Наче ненька Украина тхнула мени в серце теплым, легким духом, пахучими нивами, запашистым квитом вишневых садочкив й травы зеленой, як побачив чистисиньку свою людину, почув ридну мову…» (Споминки Г.Честахивського, «Зоря», 1895, ч.5, стор.98-99).
Была ли эта натхненная Честаховским история в жизни Великого Кобзаря, на «очах его пылью припалых», и неужто Батько Тарас так от «ридной мовы» из уст «чорнявой Одарочки» обновился серцем, как радуются верующие, до Христа дочитавшиеся на Пасху? Что-то верится с трудом, как-то не «укокобивается» до конца, остаётся таки «туман на душе заснутого серця»…бо нигде мы не встречаем у Т.Г.Шевченко такой пахучей, запашистой веры и «обновления серцем», как в споминках Г.Н.Честаховского…
Да, наверное прав А.М.Лазаревский, когда пишет, о том, что Грицько Честаховский при последних минутах жизни Т.Г.Шевченко не присутствовал и что Кобзарь никакого завещания ни устного, ни письменного Грицьку не оставлял и Честаховский нагло лгал, когда говорил об этом. Но почему мы верим А.М.Лазаревскому, когда он пишет о том, что «водянка бросилась в лёгкие» Т.Г.Шевченко, причиняя ему невыносимые боли, но при этом же утверждает, что в таковом состоянии Тарас Григорьевич сделал распоряжения человеку…и сам спутился вниз по лестнице в свою мастерскую? Что в тот момент, когда Т.Г.Шевченко спускался вниз водянка бросилась из его лёгких?! Как в таком предсмертном состоянии и зачем вставать с постели? Что, Тарас Григорьевич слышал какие-то звуки в мастерской и хотел поговорить с «друзьями» и стал к ним для того спускаться?! Или же он сошёл от боли с ума и не мог представить себе последствия своих действий? Ради кого и чего он рисковал жизнью, вставая с постели с «водянкой, бросившейся в лёгкие»?!
Нет оснований у нас верить никому. Мы убедились, что ни Кулишу, ни М.М.Л., ни А.Лазаревскому, ни тем более Честаховскому верить нельзя. Также, как нельзя верить советским письменникам и киевскому издательству «Веселка», перекладающему Великого Кобзаря на сучасну изуродованную мову и делающего при этом из него зрадника своего православного славянского Отечества – нечестивого униата, готового в угоду Западу на любые идеологические извращения праведной Веры, на любой разврат своего же славянского искреннего Слова.
Пора бы всем усвоить, что Тарас Григорьевич Шевченко был членом Кирилло – Мефодиевского братства, целью которого было не обособление славянских народов друг от друга, но соединение их в братскую семью народов – в семью новую, вольную, великую! За это последний казак Украины был отправлен в солдаты, а не за старания вместе с волынянами и подолянами ввести угодную римскому папе унию на Украине!
Пришло время призадуматься над тем, чем же отличаются определения «на Украине», «на Руси», «на Подоле», «на Днепре» на русском и украинском языке безразлично одинаковый имеющие смысл от словосочетаний «в Украине», «в Руси», «в Подоле», «в Днепре»…можно ли оставаясь в пределах правил славянского языка высказаться таким образом? – Нет конечно.
Потому это так, что понятия и наименования Русь, Украина, Подол, Днепр – есть не что иное, как определения той или иной земли, реки, а не государства. Можно похоронить кого угодно в земле Украины, но жить и жить счастливо можно только на земле, на Украине, на Руси, на Подоле, на Днепре широком. И это в точности также, как и то, что похоронить Великого Кобзаря так, чтобы он уже больше никогда не встал из могилы можно только в Украине, а не на Украине.
Но Шевченко писал нечто совсем иное в своём «Заповите». Давайте постараемся напрячь наши хотя бы отчасти оставшиеся целыми от «перестройки» - «перебудовы» во имя Запада мозги и прочтём завещание Кобзаря «не борзяся, но со тщанием уразумевая написанное»:
Як умру, то поховайте
Мене на Могили,
Серед степу широкого,
На Вкраини милий…
Как видим «на Могили», «на Вкраини», а не «в могили», «в Вкраини»…А что такое Могила? Или, чтобы ещё понятнее было для твердолобых «Высока Могила»? «Высокая Могила» на берегу Днепра-Славутича, «говорящая пытливому потомку о Свободе»?! Казацкому Батюшке Тарасу и по смерти не нужны были «грандиозные руины дворцов и неприступных замков с их роскошными палатами в малосильной Волыни и Подолии» и тем более домовины и склепы внутри земли. Он мечтал и после смерти лежать на воле со своей «прекрасной, могучей, вольнолюбивой Украйной», что «своей славы на поталу не давала, ворога-деспота под ноги топтала и свободная, нарастленная» расцветала. Быть на воле и после смерти, - но не в чьей то, нечестивой воле - найти себе последнее прибежище.
На Украине, значит, яко светлая песня, литься, звучать на просторе родного края:
«……..отойди я
И ланы, и горы –
Все покину и полину
До Самого Бога
Молитися…»
- лететь до Самого Бога, и там на недоступной обывательскому сознанию орлий высоте молиться за всё Божье мироздание, за весь подлунный мир, обращая его к Солнцу Правды, а пока такая искренняя Молитва на земле невозможна…как же можно знать Бога Истинного, Всеведущего, Всемогущего?
Можно молиться только жалкому господу – хозяину избранного им лживого и злобного народа, продавшегося ему за «чечевичную похлёбку» жизненных благ, вопреки всеобщему счастию ближних, или же за недостойную праведного сознания суетную надежду воздаяния за сверхдолжные заслуги личности в индивидуалистическом раю.
Вот в чём вопрос – жить в государстве, в России, в Украине, в Европе или где бы то ни было ещё, жить рабски прозябая в послушании земным властям и упокоиться в земле по «христианскому» принципу «земля ты еси, и в землю отъидеши», представлять тело своё ещё при жизни домовиной духа – гробом мирских надежд и в гроб его укладывать, спать в гробу как усердные иноки, иные чем их ближние, - отделённые каменной стеной от родовой жизни монахи, заранее приуготовляя себя ко всеобщей участи или же:
«…………….Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественной природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
- Вот счастье! вот права….»
Ясно, что и Шевченко, как и его предшественник Пушкин, не дорого ценил демократические «права, от коих не одна вскружилась голова». Потому он пишет в «Прогулке не без удовольствия и морали»:
«…Глядя на этот невозмутимый мир природы, сладкие успокоительные грёзы посетили мою треволненную душу:
Не для волнений, не для битв –
Мы рождены для вдохновений,
Для звуков сладких и молитв.
Стихи Пушкина не сходили у меня с языка, пока мы не подъехали к селу».
Так вот не в государстве и в обществе, в социуме, - но на природе; не в склепе, в домовине, - но на просторе, на кургане завещал похоронить себя великий поэт. На кургане – на Высокой Могиле, куда можно подняться к Небу и Богу, а не спуститься в Аид к мрачным водам Ахерона, где слоняется в злобной тоске завистливая и жёлчная душа П.Кулиша.
Что есть смерть? – Номерок на кладбище, высокий забор и тяжёлый обелиск, придавливающий к земле, поставленный сверху, чтобы уж никогда не встать из домовины, не подняться ввысь из земли во веки…? Смерть – остановка, за которой разложение составов тела после смерти души, или же смерть – это кульминация – соединение в аккорде единого, праведного существования житейских и интеллектуальных дорог – широкий путь в Небо вместе с ближними своими – «туда, где мчится лишь Эол, Небес жилец»! Что есть смерть для Пушкина и Шевченко?! Во что мы верим, зачем выходим один на Один с Богом на дорогу, где пустыня внемлет Ему и звезда с звездою говорит, а земля спит в сияньи голубом?
«…Вообще в жизни средняя дорога есть лучшая дорога. Но в искусстве, в науке и вообще в деятельности умственной средняя дорога ни к чему, кроме безыменной могилы не приводит…» (Повесть «Художник»).
«…Ночь лунная, тихая, волшебная ночь. Как прекрасно верно гармонировала эта очаровательная пустынная картина с очаровательными стихами Лермонтова, которые я невольно прочитал несколько раз, как лучшую молитву Создателю этой невыразимой гармонии в своём бесконечном мироздании. Не доходя укрепления, на каменистом пригорке я сел отдохнуть. И глядя на освещённую луной тоже каменистую дорогу, ещё раз прочитал:
Выхожу один я на дорогу,
Предо мной кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Отдыхая на камне, я смотрел на мрачную батарею, высоко рисовавшуюся на скале, и многое, многое вспомнил из моей прошлой невольнической жизни. В заключение поблагодарил Всемогущего Человеколюбца, даровавшего мне силу души и тела пройти тот мрачный, тернистый путь, не унизив себя и не унизив в себе человеческого достоинства» («Дневник», 28 августа 1857 г.).
Каково отношение славянских великих поэтов к смерти…? Не только к смерти отдельного человека, но и всего живого:
«И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять».
Жизнь здесь у Пушкина какая? Только лишь жизнь человеческой души, хотя бы и в тонких энергиях Святаго Духа? – Нет, жизнь природы – «низменная», «примитивная», «животная и растительная», «похотливая», «рабская»…?
Природа неодушевлённая… или же равнодушная к кому и к чему? – к возомнившему себя центром вселенной человеку, к сложностям и тонкостям его души! Для славян весь мир помимо и вопреки воле человека – живой. Мир божественный, сотворённый Творцом мироздания, полон неведомых нам чувств и боли! И относится славянин к живому миру с тем же состраданием, как и к отдельному человеку:
«Что чувство смерти? Миг. И много ли терпеть?
Раздавленный червяк при смерти терпит то же,
Что терпит великан»
- говорит Изабелла в поэме Пушкина «Анжело». И человек, - согласимся мы с Пушкиным, - терпит то же. Пушкин не разделяет человека и в смерти с «внешним» ему миром. Поэт полон сострадания к жалкому червяку, как к Божьей твари. Но это конечно не вегетарианство, не боязнь насилия по отношению ко всему живому.
Это так, хотя сложность душевного мира человеческой личности определяется уже в детстве по отношению её к живой твари. Дети, отказывающиеся есть мясо выросших вместе с ними животных резко отличаются по тонкости своего душевного мира, по способности к состраданию от уродов, которым доставляет удовольствие мучить слабую тварь. И здесь граница между теми, кто чувствует и понимает живой мир, принимает его внутри себя, от тех, кто его у-потребляет в своё удо-вольствие.
Но славянская Родовая Вера, такая, какая она была у Пушкина и Шевченко состоит как раз в том, чтобы исполнясь смирения с божественным тварным миром в целой мудрости, не боясь смерти и сострадая твари Божией, жить эмоционально и при этом и в мысли принимать на себя ответственность за полноту жизни в целом, как это могут творить только сыновья и дочери своего Небесного Отца и Матери Сырой Земли.
Это очень яркая, трудная, не боящаяся боли и утрат, полная страданий, но и Света и Радости, воистину праведная жизнь. Жизнь, не боящаяся смерти ни при каких обстоятельствах, и при том ни в чём не согласная с нею. Жизнь не во зло, но в общее Благо. Жизнь в Правде, творимой на земле во Истину, а не во лжи:
…Правда оживе,
Натхне, накличе, нажене
На ветхее, не древле слово
Розтленное, а Слово Новее
Меж людьми криком пронесе
И люд окраденный спасе
Од ласки царской…(С.-Петербург, 1859 р.)
ДОЛЯ
Ты не лукавила со мною,
Ты другом, братом и сестрою
Сироми стала. Ты взяла
Мене, маленького, за руку
И в школу хлопця одвела
До пьяного дяка в науку.
- Учися, серденько, колысь
З нас будуть люде, - Ты сказала.
А я й послухав, и учивсь,
И вывчився. А Ты збрехала?
Яки з нас люде? Та дарма!
Мы не лукавили з тобою,
Мы просто йшли; у нас нема
Зерна неправды за собою.
Ходимо ж, доленька моя!
Мий друже вбогий, нелукавый!
Ходимо дальше, дальше Слава,
А Слава – Заповидь моя. (Нижний Новгород, 1858 р.)
Как это стихотворение перекликается с Пушкинским «Памятником»:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит. (1836 г.).
…А ежели б Великого Кобзаря похоронили на горе Щекавице, самой большой, величественной горе в Киеве, царящей над долиной Днепра – Подолом? Есть у сей горы и другое название, - не по реке, что взята ныне в коллектор и течёт по воле человека под землёю, под улицей Глубочицкой к месту впадения в Днепр реки Почайны, но по первому в обозримой древнерусской истории захоронению великого киевского князя Олега – Олегова Могила! Разве не почётно было б Кобзарю покоиться на такой Великой Горе?! Или тяжело было б развернуть на ней Величественный Мемориал, да так, чтоб с него «и Днипро, и кручи було видно, було чути, як реве ревучий», чтоб было б видно с него и Куренёвку, и Оболонь – заливные днепровские луга, где князья Святой Руси, охотились на уток, и «ланы широкополи».
Ну, да ладно, если не устраивала Олегова Могила, на которой была уже выкопана Шевченковским Родом могила Кобзарю, тогда почему было б не похоронить Батюшку Тараса в Выдубецком монастыре, - на Горе, к которой «выдыбал» - выплыл Бог грома и молнии Перун – глава языческого славянского пантеона Богов и Символ древней Руси?!
И ныне, когда подъезжаешь к Киеву, сразу бросается в глаза Величие сей Горы и древнего монастыря XI столетия, расположенного чуть далее от Киева, чем Киево-Печерская Лавра на Святых Киевских горах?
Нет, надо было отвезти Великого Кобзаря подальше от своего народа, основываясь при этом, только на том сугубо мирском обстоятельстве, что он искал семьи и уюта, и хотел жить никому не мешая и никому не в тягость – подальше суеты «своей» «украиньской громады», ничего кроме сплетен, ядовитого озлобления по отношению к своим русским братьям и национальной ограниченности и по сей день тем более не могущих предложить земле своей древней, и Богу, и Роду славному воинскому казачьему своему.
Засадили Чёрную гору вековыми деревьями, так что ничего стало с неё не видно, ни Днепра ни широких украинских полей, построили Дворец-музей, всегда пустой и пыльный, лишь изредка оживляемый организованными потоками туристов на памятные даты и госмероприятия заказной экскурсионной толпой. Курят «батьке Тарасу» душный и сладкий фимиам льстивых, праздных, лживых речей, напоенных ядом ненависти к своим кровным братьям-славянам – великому русскому народу, от Судьбы которого, также впрочем, как и от Судьбы родного Шевченко украинского народа Великого Кобзаря никому и никогда не удастся отделить.
Как страшно похожи Судьбы Пушкина и Шевченко. То же непонимание при жизни и после смерти. То же глумление над останками. Тело Пушкина ночью, крадучись яко тать в ночи, по царской указке во избежание волнений студенческой молодёжи, повезли подальше в Святогорский монастырь на псковщину, «в глушь лесов сосновых» - в место окраинное, отдалённое. Так спешили избавиться в Петербурге от останков скандального поэта, что насмерть загнали по дороге лошадь. То же непонятно скорое забвение их святых могил, и это при том, что произведения славянских гениев издавались громадными тиражами.
Правда Шевченко похоронили с помпой, но тому, как мы убедились, основанием было не почитание его, но совсем иные, скрытые от постороннего глаза причины…Могила Шевченко на Чёрной горе была вскоре забыта, никто к ней, вопреки 9 пункту постановления петербургской «украинской громады», регулярно не приезжал, и к концу XIX столетия воды Днепра подмыли гору и труна Шевченко скатилась вниз к самой кромке Днепра и плавала в его водах.
Примерно в тоже время и в России в последние дни столетия было сожжено Михайловское, а в нём и историческая мемориальная усадьба с барским домом Пушкина, затем и скромный домик Арины Родионовны, няни великого поэта. В 1899 году к столетию со дня рождения Пушкина был варварски нарушен покой его могилы в Святогорском монастыре на Синичьей горе. Могилу решили «привести в порядок», она была раскопана, но никого при этом из пушкинских организаций не было. Рабочие рассказывали, что когда они поднимали гроб на руках, то чувствовали, что внутри в гробу, у которого кое-где «сохранилась лиловая обивка с золотыми кистями», - «не распавшиеся кости, а целый человек так и лежит» (М.Курдюмов, «Пушкинский уголок»).
«Заброшен был Пушкинский уголок» и при советской власти. «Железнодорожное сообщение доходило только до уездного города Острова, а оттуда путь лежал по Варшавскому шоссе до почтовой станции Новгородки; от Новгородки же «по вольному тракту» 22 версты до Святых Гор. …На памятнике уже в 1911 году появились первые трещины. В 1914 году они были глубже, выветривание мрамора продолжалось…» (там же).
«Из вещей, которые были на последней квартире поэта, до нас дошло весьма немногое…письменный красного дерева стол, трость, бамбуковая палка с набалдашником из пуговицы от камзола А.П.Ганнибала, жилет Пушкина, в котором он был на дуэли, портрет Пушкина кисти Кипренского, портрет Н.Н.Пушкиной, исполненный акварелью Брюлловым, красного дерева конторка и круглый столик, ларецXVIIвека, бронзовая чернильница, нож слоновой кости для разрезания бумаги, жестяная масляная лампа-ночник, графин; сабля, подаренная Паскевичем-Эриванским, два пера; бумажник, подаренный Пушкиным Нащокину. Всё остальное погибло, так как Наталья Николаевна не заботилась о сохранении даже библиотеки и рукописей поэта. Впрочем, тот же упрёк можно сделать и его друзьям, а также лицам, к которым попали реликвии поэта, - часть из них затерялась» (С.,«Последняя квартира Пушкина», Париж, 1937)
…То, что спохватились недавно и построили новодельные «мемориалы», то этим токмо узаконили и оформили материально очередные потоки лжи, льющиеся брением лести и лукавства на неувядаемую в веках Славу воистину народных славянских поэтов. «Ради всего Святого ничего не разрушайте, и тем паче не реставрируйте!» - сказал когда-то великий скульптор Роден, и крылатые слова его стоило бы выгравировать на граните золотом и установить в назидание лукавым искусствоведам на стене Пушкинского Дома Академии Наук и Державного Украинского Музея Т.Г.Шевченко на ул. Владимирской в Киеве. Ни Пушкин, ни Шевченко не хотели мириться при жизни с теми, кто «приправя горькой правдой ложь вкус притупленный щекотит».
И Пушкин и Шевченко, боярин древнего рода и крепостной казак, и тот и другой гении, - имели одинаковый родовой православный масштаб праведной жизни во Истине, неизмеримо больший, и потому никоим образом не сопоставимый с жизнью монашествующих. Они были и навсегда останутся святыми в миру, и именно за это и того и другого убили свои. Шевченко –«друзья» националисты. Пушкина – «любящая» изменница жена, её любовник – «добродетельный, всё прощающий» самодержец, «голубые аристократы»: иноземцы, князья и «наиправославнейший» граф - министр просвещения, недостойные того, чтобы мы их поминали праздными устами.
Убийцы имели «оправдание» в том, что убивали чужими руками и по заданию «Свыше» - во имя «мира и благоденствия» своих «ближних». Пушкина убили во имя покоя местнической и церковной иерархии и «высшего света». Шевченко – во имя отрубной хуторской жизни «во Христе Иисусе» и обособления от России украинских националистов, творивших беззаконное это дело ради «своего» народа. Страшнее всего то, что в последней своей «правоте» и те и другие прикрывались христианским Господом и его «Заповедью» о «всякой Власти», яко миротворчестве между добром и злом.
Создаётся впечатление, что многие, слишком многие знают о подлинных причинах смерти, как Пушкина, так и Шевченко, но говоря евангельскими словами «глотают верблюда, отцеживая комара». В точности также обстоит дело и с так называемыми «богодухновенными» текстами библейских и прочих Святых Книг. Широко известные всем комментаторы Ветхого и Нового Заветов, такие как Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Ефрем Сирин, Исаак Сирин,…блаженный Феофилакт Болгарский, Лопухин и пр. и пр., занимаясь выяснением частностей, однако никогда и нигде не сопоставляют тексты, к примеру Евангелия Иоанна с синоптиками Матфеем, Марком, Лукой и остаётся неясным был ли в библейской истории поцелуй Иуды, и с какой горы, - Елеонской или Галилейской вознёсся на Небо Иисус Христос?! – Вот и получается к великому сожалению, что дело отнюдь не в тонкости нашего ума, а только в том и заключается, желаем ли мы сами видеть, или же проще заплющив очи «картавить одну нам натверженную е…ню».
Прах Пушкина и Прах Шевченко, как прах святых в полном и целомудренном смысле этого слова, должен быть доступен для посещения, их святые мощи должны быть положены в серебренные раки так, чтобы каждый желающий православный христианин и «сущий» на земле «славян язык» мог приложиться к сим Святыням, и «не заростала к Ним народная тропа». А в православной церкви трезвые, воистину духовные, а не на словах только, умы должны осознавать, что Богу и ближним их многоценны не столько те, кто поёт им земную славу, но в первую очередь те, кто указывает на очевидные недостатки, увы, уже давным-давно не воинствующей со злом в этом бренном и тленном мире церкви, прикрывающейся безстыдно непререкаемым Авторитетом Церкви Торжествующей, Небесной, на что земная иерархия клира и мирян никогда не имела и не имеет никакого права.
Где же должен покоиться священный прах великого человека, его Святые Мощи, во все времена почитаемые православными верующими ? Конечно же прав в этом вопросе Великий Кобзарь – только на Высокой Могиле, т.е. на древнем кургане, где увековечивается Память Рода. Христианская могила – есть индивидуальное захоронение, пытающееся закрепить как можно дольше внутри земли память личности. Курган же, это Столп Рода, символизирующий Животворящее Древо, уходящее корнями в глубь веков в глубину Матери Сырой Земли и вверх ветвями и зелёными листьями к Небу, где отшедший в мир иной покоится на родовом основании с ближними своими под Небесным куполом в лучах Солнца, продолжающего и по смерти освещать его.
«Як умру, то поховайте мене на Могили»! – Кобзарь не хотел покоиться в глубине земли, ему не нужно было натужного увековечивания памяти об его индивидуальной личности. Шевченко и по смерти хотел быть ближе к Небу и Богу, уходя родовыми корнями к своим предкам. Даже и по смерти Кобзарь не захотел отказаться не только от Времени, явленном в реальном мире Столпом Рода, но и от пространства и движения жизни:
Щоб ланы широкополи,
И Днипро, и кручи
Було видно, було чути,
Як реве ревучий.
И пространство – «ланы широкополи» «и кручи», и река жизни – «Днипро», и способность видеть и слышать и чувствовать движение бытия – «Було видно, було чути, як реве ревучий»…Шевченко хотел сказать нам своим гениальным завещанием, что для почитающего Род нет смерти. Что это именно так, говорит название и другого его произведения – «И мёртвым, и живым, и ещё не родившимся, моё дружественное послание».
В начале XX столетия эту Истину высказал после Кобзаря и русский писатель М.Меньшиков:
« Былинка, как Род, как явление бессмертна, а мою высокую индивидуальность скоро понесут в яму. Бессмертна Родина, бессмертна Вера, бессмертен жертвенный подвиг и героизм».
На кургане – ветер, свобода, солнце, под куганом река, внутри кургана – те, кто «вселился в Род»: «живы будут до конца, не узрят пагубы, когда увидят премудрых умирающими, войдут даже до рода отцов своих. Селения Их в Род и Род, нарекоша имена на землях» (Пс.48). «Честна пред Богом смерть преподобных Его» (Пс.115).
Как легко было бы по смерти хотя бы лежать телом рядом с Пушкиным и Шевченко. Умирает дед, отец, за ними сыновья и внуки, а Курган всё растёт и живёт, и всё ближе к Небу и Богу! Как это непохоже на богато украшенные «христианские», а в своей примитивной основе, - самые что ни на есть «языческие» захоронения, цель которых, - сберечь покой умерших и создать место памяти не для тех, кто ушёл, но для живущих, - место, где бы можно было оправдаться перед теми, кто ушёл не без их помощи из реального на конкретной земле и только лишь потому единственного для ограниченного сознания неверующего человека земного единственного бытия. Сейчас кладбища разрастаются вширь, обременяя своим сонным призрачным существованием землю, а Курганы раньше уходили всё выше и выше вверх, становясь всё величественнее и божественнее…
Как праведно славящему Бога человеку важно суметь встать на широкие дужие плечи «Апостолов Правды и науки» Пушкина и Шевченко, но не для того, чтобы выискивать своим народам «оправдания» по иудейскому принципу «Научи меня, Господи, оправданиям Твоим», но постараться как наши Пророки, не будучи в «послушании батюшек», самим услышать Слово Небесное, и в разумении этого Слова исполнить Святую Волю Божию во Истине на земле воплотить Его делами Рода праведного!
Не токмо Глас Пушкина и Глас Шевченко, но и вообще Глас славян пока есть Глас, Вопиющего в пустыне. Нас не слышат потому, что не хотят слышать правду, потому, что славян никому из «просвещённых» библейскими знаниями и «нравственностью» отдельных людей и целых народов новой и новейшей истории не удобно слышать. И потому нас не слышат, что нечем им нас услышать, попросту в алфавитах их языков нет букв, соответствующих Роду, чистоте сердца и молитвенной устремлённости к Небу. На Западе утеряна народность, точнее она отнята у людей цивилизацией до конца, отнята от людей, совершенно сознательно забывших своё естество, свою человеческую утробу, родовое и природное единство. «Уходит с Запада Душа, Ей нечего там делать!» ( Б.Л.Пастернак).
Но Россия, «Росс, Больной расслабленный Колосс» просыпается. Спящий встаёт. Доброта и Правда Слова Небесного стучатся в сердце человечества!
«Из переполненной господним гневом чаши
Кровь льётся через край, и Запад тонет в ней.
Кровь хлынет и на вас, друзья и братья
наши! –
Славянский мир, сомкнись тесней…
«Единство, - возвестил оракул наших дней, -
Быть может спаяно железом лишь и
кровью…»
Но мы попробуем спаять его любовью, -
А там увидим, что прочней…» (Ф.И.Тютчев).
К сожалению только А.С.Пушкин в России и Т.Г.Шевченко на Украине были истинными глубинными патриотами, противостоящими нарождающемуся легиону правозвестников демократии западно-европейского, атеистического толка, начиная с Белинского, а затем и с Писарева, Добролюбова, Чернышевского…Разночинцы и народники, критики и идеологи прогресса и цивилизации, на классовой ниве мировой культуры лишены были веры в свой народ и потому кумиром избрали себе социальный прогресс и вообще социальные проблемы.
Никто из русских сочинителей, как А.С.Пушкин и Т.Г. Шевченко не ставил и не решал национальных и богословских нравственных задач в контексте присущего их народу исповедания, или же «дал петуха», как наш великий Н.В.Гоголь, подчинив себя до конца и бесповоротно чуждому иудейско-христианскому вероисповеданию и, вследствие этого, потерявшего искренность мыслей и чувств и сошедшего с ума. «Гоголь в последние свои дни по требованию отца Матвея Ржевского – отрёкся от Пушкина как от чего-то греховного и соблазнительного» (Г.В.Адамович).
Осталось им или удариться в космополитический непротивленческий пацифизм, яко граф Л.Н.Толстой, или же в болезненную психологию характеров, как Ф.М.Достоевский, или же наблюдать любящими очами Родину со стороны, как И.С.Тургенев или И.А.Бунин, или уйти с головой в описание быта и критический реализм, как умный и тонкий городской обыватель А.П.Чехов?
Всё это видим в русской литературе второй половины XIX и XX столетия, но целостность народно-религиозного взгляда на общественную и личную жизнь, как это было у Пушкина и Шевченко, с тех пор невозвратно утрачена.
Может быть, настала пора, когда славянским народам вместе с лучшими представителями истории их и культуры, стоит задуматься над вопросами их Родовой Веры «справедливо полагая, что только одна только история народа, может объяснить истинные требования онаго». И восстановить такой высоко нравственный, органичный взгляд на мир может только Праведная искренняя Родовая Вера.
Тогда из самых разных слоёв народа появятся такие, как Пушкин и Шевченко исторические и творческие личности, умеющие адекватно обстоятельствам реальной жизни обобщать и выражать волю своего народа. Личности, не тонущие в субъективизме своего любимого «Я», не способные на того или иного рода измены ближним и Богу, но живущие интересами земли и истории Рода человеческого.
Приведём в заключение Молитвы Пушкина и Шевченко, они будут естественным и непреложным завершением сего последовательного изложения:
Отцы пустынники и жёны непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не даждь душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.(1836 г.)
Как же внимательно нужно вчитываться в лишённые предубеждений и всякой тенденции стихи Пушкина, чтобы приблизиться к пониманию их удивительно точных богословских и философских, высоко нравственных смыслов. Привычные для религиозного сознания слова у Пушкина получают иной, ещё более глубокий смысл, но не в плоскости, отрешённой от земного бытия, но в контексте реальной деятельной творческой Веры.
И у Шевченко, также как и у Пушкина, главное разобраться в смыслах, токмо тогда, уж после того как свершена сия необходимая работа, возникает праведная, очищенная тонкостью мысли эмоция, которая становясь чувством в сознании воспринимающего их творения, будит в нём уснувшую в нём Волю к добру, не суетную эгоистичную мирскую, привычную ко злу маленькую волю («лядача воля усыпила маленьку душу»), но Волю Добрую. Под воздействием наших гениальных славянских мыслителей искренние люди, какого бы роду-племени они ни были, также как и славянские гении становятся миротворцами – людьми Доброй Воли, угодными земле и Небу, входят в «семью едину» Рода Праведного.
В точности также, как Пушкин, Шевченко не просто перевёл и дал стихотворное звучание XIпсалму, но переосмыслил и дополнил его:
Мий Боже милый, як то мало,
Святых людей на свити стало.
Один на другого кують
Кайданы в серци. А словами,
Медоточивыми устами
Цилуються и часу ждуть,
Чи швыдко брата в домовини
З гостей на цвинтар понесуть?
А Ты, о Господи Единый,
Скуешь лукавии уста,
Язык отой велеречивый,
Мовлявший: - Мы не суета!
И возвеличимо на диво
И розум наш, и наш язык…
Та й де той пан, що нам закаже
И думать так и говорить?
- Воскресну Я! – той «Пан» вам скаже. –
Воскресну ныни! Ради их,
Людей закованных моих,
Убогих, нищих…Возвеличу
Малых отых рабив нимых!
Я на сторожи коло их
Поставлю Слово. И поныче,
Неначе стоптана трава,
И думка ваша и слова. –
Неначе срибло куте, бите
И семикраты перелите
Огнём в горнили, - Словеса
Твои, о Господи, такии.
Розкинь же их, твои святые,
По всий земли. И чудесам
Твоим увирують на свити
Твои Мали убоги дити!
( С-Петербург, 1859 р.).
Приведём прозаический перевод, чтобы разобраться в смыслах: «Боже, вот пред Тобой я в умилении! Но как мало стало на свете святых людей! Куют один на другого кандалы в глубине сердца . А лживыми словами лукавых медоточивых уст льстиво целуются и в это самое время ждут, чтоб поскорее брата своего отнесли в гробе из гостей своих на кладбище? А Ты, Единый Господин, ведаю, закуёшь лукавые уста, язык тот велеречивый, сказавший: - Мы не суета! Мы сами без Твоей, Боже, на то святой Воли возвеличим на удивление простакам и разум наш и наш язык… Но что-то не видно пана, который бы нам заказал за деньги и положение в обществе думать так и говорить? Воскресну Я! – скажет вам единый Пан, кому дана власть на земле, Воскресну ныне, ради закованных ложью моих людей, убогих, нищих… Возвеличу этих немых рабов! Я на страже около них поставлю Слово Небесное! И поникнут, как стоптанная трава и мысли ваши и слова. – Как серебро, разделённое и битое и перелитое семикратно огнём в горниле, - так свершены будут во Истину Твои Словеса. Раскинь же их, такие святые Словеса по всей земле. И чудесам Твоим уверуют на свете Твои не возвышающие самих себя, убогие дети».
Псалом одиннадцатый изложен весьма туманно как на церковнославянском, так и на русском языке в синодальном переводе тем более. Та высочайшая правда и поэзия, что явлена перед нами у Шевченко, только слегка брезжит, лишь зачинается в этом кратком псалме всего лишь из 9 коротких стихов.
Но как же похож в переложении Шевченко на Пушкина. Здесь тоже отношение к Слову Небесному, Вечному, Творящему, к Слову из Мира Прави, которым созидался и созидается мир. Такую же полноту понимания Слова мы находим только в Евангелии Иоанна и в пушкинском «Пророке». Шевченко вслед за Псалтырью противопоставляет слово мирское, суетное, лукавое и лживое Божественному Глаголу, противопоставляет Бога Единого мирским панам, противопоставляет поэта и пророка лукавым, продажным господам, ждущим заказа от своего хозяина.
Можно и нужно было бы привести не только Шевченково подражание XIпсалму, но дать осмысление и всего его уникального стихотворного цикла «Псалмы Давидовы», но в пределах сего исследования нет возможности это сделать. Насущное это дело может и должно стать задачей отдельной работы, которую хотелось бы увидеть на Украине у тех поэтов, кто достоин продолжить в полноте дело Великого Кобзаря, решая поставленные им задачи в пределах родной Шевченко украинськой мовы.
А может быть стоит вновь обратиться вслед Кобзарю к смыслам его «Букваря Южнорусского» и дать на основе Давыдовых псалмов и церковнославянского языка общие для русских и украинцев православные славянские молитвы, которые соединили бы нас друг с другом и Богом, во всяком случае, помогли бы нам преодолеть культивируемую на нашей общей земле Европою ненависть, ложь и злобу!
Чтобы было ясно, что Т.Г.Шевченко понимал с кем рядом на Украине он живёт, приведём в заключение лишь несколько из многих и многих его стихотворений, где он пишет весьма критично и трезво о своих «ближних»:
……………………….
Жаль и батька, жаль и матир,
И верну дружину,
Молодую, веселую,
Класти в домовину,
Жаль великий, брати мои;
Тяжко годувати
Малых диток неумытых
В нетоплений хати, -
Тяжке лихо, та не таке,
Як тому дурному,
Що полюбить, побереться,
А вона другому
За три шаги продаеться
Та з його й смиеться.
От де лихо! от де серце
Разом розирветься!
Отаке-то злее лихо
Й зо мною спиткалось:
Серце люди полюбило
И в людях кохалось,
И воны його витали,
Гралися, хвалили…
А лита тыхенько крались
И сльозы сушили,
Сльозы щирои любови;
И я прозривати
Став потроху…Доглядаюсь, -
Бодай не казати.
Кругом мене, де не гляну,
Не люди, а змии…
И засохли мои сльозы,
Сльозы молодии.
И тепер я розбитее
Серце ядом гою,
И не плачу, й не спиваю,
А выю совою.
Отаке-то! Що хочете,
То те и робите:
Чи голосне зневажайте,
Чи нышком хвалите
Мои думы, - однаково
Не вернуться знову
Лита мои молоди,
Веселее слово
Не вернеться…И я серцем
До вас не вернуся.
И не знаю, де динуся,
Де я пригорнуся,
Из ким буду розмовляти,
Кого розважати,
И перед ким мои думы
Буду сповидати?........(Вьюнища,1845 р.)
И знов мени не привезла
Ничого пошта з Украины…
За грешнии, мабуть, дила
Караюсь я в оций пустыни
Сердитым богом. Не мени
Про тее знать, за що караюсь,
Та й знать не хочеться мени.
А серце плаче, як згадаю
Хоч невеселии случаи
И невеселии ти дни,
Що пронеслися надо мною
В мойий Украине колысь…
Колысь божились та клялись,
Братались, сестрились зо мною.
Поки, мов хмара, розийшлись
Без сльоз, росы тийи святои.
И довелося знов мени
Людей на старости…Ни, ни,
Воны з холеры повмирали;
А то б хоч клаптик переслали
Того паперу………………….(Кос-Арал, 1848 р.)
Хиба самому написать
Таки послание до себе
Та все дочиста розказать,
Усе, що треба, що й не треба.
А то не диждешься його,
Того послания святого,
Святои правды ни од кого,
Та й ждать не маю од кого,
Либонь, уже десяте лито,
Як людям дав я «Кобзаря»,
А йим неначе рот зашито,
Нихто не гавкне, не лайне,
Неначе й не було мене.
Не похвали соби, громадо! –
Без неи, може, обийдусь, -
А ради жду соби, поради!
Та, мабуть, в яму перейду
Из москалив, а не диждусь!
Мени, було, аж серце млило, -
Мий Боже милый! як хотилось,
Щоб хто-небудь мени сказав
Хоч слово мудре; щоб я знав,
Для кого я пишу? для чого?
За що я Вкрайину люблю?
Чи варт вона огня святого?...
Бо хоч зостариюсь затого,
А ще не знаю що роблю.
Пишу соби, щоб не миняти
Часа святого так на так,
Та иноди старый козак
Верзеться гришному, усатый,
З своею волею мени
На чорним ворони-кони!
А бильш ничого я не знаю,
Хоч я за це и пропадаю
Тепер в далекий сторони.
Чи доля так оце зробила?
Чи мати Богу не молилась?
Як понесла мене? Що я –
Неначе лютая змия
Розтоптана в степу здыхае,
Заходу солнца дожидае.
Отак-то я тепер терплю
Та смерть из степу выглядаю,
А за що, ей-Богу, не знаю!
И все-таки йи люблю,
Мою Украйину широку,
Хоч я по ний и одинокий
(Бо, бачте, пары не найшов)
Аж до погибели дийшов.
Ничого, друже, не журися!
В дулевину себе закуй,
Гарненько Богу помолися,
А на громаду хоч наплюй!
Вона – капуста головата.
А втим, як знаеш, пане-брате,
Не дурень, сам соби миркуй. (Кос-Арал, 1849 р.)
Думы мои, думы мои,
Вы мои едини,
Не кидайте хоч вы мене
При лихий години.
Прилитайте, сизокрили
Мои голубьята,
Из-за Днипра широкого
У степ погуляти
З киргизами убогими.
Вони вже убоги,
Уже голи…Та на воли
Ще моляться Богу….(Орська крипость, 1847 р.)
………………………
От и братия сыпнула
У сенат писати
Та пидписывать – та драти
И з батька, и брата.
А меж ними и землячки
Де-де проглядають.
По-московський так и рижуть,
Смиються та лають
Батькив своих, що змалечку
Цвенькать не навчили
По-нимецкий, а то тепер
И кисни в чорнилах!
Пьявки! пьявки! може, батько
Остатню корову
Жидам продав, поки вывчив
Московськоий мовы.
Украйино! Украйино!
Оце твойи дити,
Твойи квиты молодийи,
Чорнилом полыти,
Московською блекотою
В нимецьких теплыцях
Заглушени!...Плач Украйно!
Бездитна вдовице! (поэма «Сон», 1844 р. С.-Петербург)
Неначе праведных дитей,
Господь, любя отых людей,
Послав на землю йим пророка;
Свою Любовь благовистить!
Святую Правду возвистить!
Неначе наш Днипро широкий,
Слова його лились, текли
И в серце падали глыбоко!
Огнём невидимым пекли
Замерзли души. Полюбили
Того пророка, скризь ходили
За ним и сльозы, знай, лили
Навчени люди. И лукави!
Господнюю святую Славу
Розтлили…И чужим богам
Пожерли жертву! Омерзились!
И мужа свята…горе вам!
На стогнах каменеем побили.
И праведно Господь Великий,
Мов на звирей тых, лютых, диких,
Кайданы повелив кувать,
Глыбоки тюрьмы покопать.
И роде лютый и жестокий!
Воместо кроткого пророка…
Царя вам повелив надать! (Кос-Арал,1848,С.Петербург,1859 )
Эта статья пока возможно единственная и как это ни странно первая попытка суммировать некоторые выводы предыдущих исследований и дать наконец понимание того, что руководило внутренней жизнью общеславянских поэтов, было вполне осознанной ими целью их гениальных сочинений.
Не снять Пушкина и Шевченко с Престола Небожителей, это невозможно, - они останутся там навеки, но понять, почему они сподобились туда взойти, какая Правда их туда привела, отчего они стали Святыми ещё при жизни, какой путь, какая Любовь, Надежда, Истина и Вера им была доступна, - есть задача любого серьёзного исследования их солнечного, глубоко праведного в искреннем Слове творчества.
Самая большая будет награда за сей скромный труд, если будут разогнаны толпы пушкиноведов и шевченковедов, а сочинения Пушкина и Шевченко будут изданы так, чтобы каждое их слово, зафиксированное на бумаге, стало наконец доступно любому непредвзятому читателю.
О Кобзаре Украины, его смерти и Славе
© Copyright: Евгений Обухов-Петрик, 2014
Свидетельство о публикации №214072900539
Свидетельство о публикации №214072900539
Рецензии
Рад, что заинтересовал вас, Амбассадор Золотой Богини!
Евгений Обухов-Петрик 12.03.2015 13:27 Заявить о нарушении
Евгений Обухов-Петрик 12.03.2015 13:27 Заявить о нарушении
Евгений, а почему вы Женя? Серёжа - Сергей, ей ёж, игла не лист. На Руси детей называли по святкам, но почему изменялись имена. Олег так и будет Олег. Ольга раздвоилась как Оля, а Владимир расстроился как Вова и Володя. Его имя означает ерь, ведь лад и мир дал нам Рим. Иван Грозный назвал Русь третьим Римом из-за ери, три знака "ь,ъ,ы" и третья буква "в"=верь. Он отправлял всех скоморох на Аляску и сделал запрет на балалайку. Первый букварь-Апостол, созданный Иваном Грозным в Америке. Обама подписал запрет о балалайке. Балалайка-три струны, Божий инструмент. Лайка как белый волк, хвост крючком, лает не воет. Смех не слёзы. Береза плачет сладкими слезами, роща и прощение.
Обама как обман, бес не Бог правит Украиной. Как в сказке "Вечера на хуторе близ Диканьки". Жадная девчина Украина. Русь - это русский или украинский язык родной? Украинский как украли по русский. Латынь - основа итальянский язык не английский. Украина хочет убить всех тех, кто говорит на русском. Повтор.
Даша Новая 20.03.2015 20:42 Заявить о нарушении
Обама как обман, бес не Бог правит Украиной. Как в сказке "Вечера на хуторе близ Диканьки". Жадная девчина Украина. Русь - это русский или украинский язык родной? Украинский как украли по русский. Латынь - основа итальянский язык не английский. Украина хочет убить всех тех, кто говорит на русском. Повтор.
Даша Новая 20.03.2015 20:42 Заявить о нарушении