Метранпаж Кузьмич и его демон

Пришел сын и спросил:

- Ну и как вы тогда жили?

-Тогда – когда?

- В доэлектронную эру.

- Ну, как… Сидели в пещерах, терли дощечки, извлекали огонь, -  ответила мама, уязвленная постановкой вопроса.

И  я вспомнил, как мы жили в доэлектронную эру. В стародавние времена, когда телефоны не умели фотографировать, а холодильники не били тревогу, обнаружив, что запасы йогурта на исходе.

Жизнь человека доэлектронной эры была полна тревог и опасностей, неведомых счастливому пользователю электронных устройств.  За каждым углом его подстерегали демоны, не дожившие до наших просвещенных времен. Что и говорить, тяжело жил человек в ту эпоху.

Первый увиденный мной компьютер был подарком  мормонов из Солт-Лейк-Сити. Дело было на закате восьмидесятых.   Это был «Амтраг», теперь их можно найти разве что в технических музеях. Маленький черно-белый экран и процессор, ненамного мощнее счетной машинки. Подаренный мормонами шайтан-прибор за несколько минут справлялся с тем, на что  огромному  верстальному цеху нашей типографии требовались  сутки.

Это было открытие.  Вечером я спустился в цех, где десятки линотипов с грохотом отливали свинцовые плашки, десятки талерных столов прокатывали оттиски, патроны пневмопочты улетали по трубам в редакции и возвращались с правленными гранками, и понял, что всей этой завораживающей машинерии приходит конец. И смерть ее наступит от  маленького ящичка, подаренного загадочными мормонами.

Но описываемые события случились за несколько лет до  наступления электронной эры, когда лишь самые чуткие уши могли уловить, как по железобетонным конструкциям отечественного мироздания побежали первые трещины.

***

Метранпаж Кузьмич обладал мистическим даром. Он умел клеить шапки.

Здесь нам предстоит углубиться в дебри утерянного ныне профессионального жаргона. Шапкой назывался заголовок над шпигелем. Шпигелем - блок с названием газеты, датой и выходными данными. Рядом со шпигелем располагались ордена. Наша газета была основана в начале двадцатых, когда в далекие южные степи докатилась революционная буря, и за многие десятилетия удостоилась четырех орденов.

Шапка должна была бросаться в глаза.  На нее шли самые крупные литеры. На линотипе отлить такие было невозможно, литеры приходилось клеть вручную. И метранпаж Кузьмич делал это виртуозно.

Вам, видимо, подумалось в этот момент, что нет ничего сложного в том, чтобы наклеить стальные буковки на клейкую ленту? Сенаторы мои! Конечно, ничего сложного тут нет, и самый последний подмастерье, еще не закончивший полиграфического училища, справлялся с этим делом за пару минут. Но после того, как по наклеенным буквам прокатывался валик с краской, сверху укладывался чистый лист и талерный стол прогонял поверх бумаги резиновый пресс, шапка начинала танцевать. Буквы кривились, шапка горбатилась, и призыв «Сдадим урожай в сжатые сроки» не вызывал в сердцах читателей отклика столь горячего, на какой рассчитывала партия.

И лишь метранпаж Кузьмич, брутальный мужчина полутораметрового роста (колдуя за талерным столом, он стоял на деревянном ящике, отчего временами, каменея  в профессиональном раздумии, становился похож на памятник самому себе) умел клеить литеры так, что и после десятикратного прокатывания талерного валика они не плыли, не танцевали и не съезжали к правому полю неровной гармошкой. 

За соседним столом верстался аналог нашей газеты на казахском языке.  Тоже, разумеется, четырежды орденоносный – партия строго следила за такими вещами. Мы смотрели на коллег с ироническим превосходством, как профессиональный боксер смотрит на энтузиаста физкультуры, и они знали почему: у них не было Кузьмича.

Разговаривал метранпаж страшным сиплым басом, речь его была богата ныне запрещенными словообразованиями, а прошлое подернуто романтическим туманом.  Призыв сдавать урожай в сжатые сроки он не любил и всегда удалялся в курилку, доверяя клеить его метранпажу казахской газеты. В далекой рабочей юности он перепутал буквы в последнем слове призыва, вместо литеры «о» наклеил «а» и потом долго объяснял строгим людям в костюмах, что  дворянских корней не имеет, с силами мирового империализма и кровавой кликой Тито-Ранковича никак не связан, конфуз же вышел из-за перебора самогона натощак (факт распития  подтвердило следствие).  С тех пор Кузьмич  зарекся клеить роковой заголовок и пить на рабочем месте без закуски.

Но случались дни, когда на голову брутального метранпажа сыпались проклятия, трудовая книжка пополнялась очередным выговором, а вся редакция начинала мечтать об изгнании Кузьмича из верстального цеха, пусть даже ценой утраты легендарной ровности заголовков.

Кузьмич, царь и бог верстального дела, ошибался.

Редко, но метко.

Всякий раз, когда черный от навсегда въевшейся типографской краски палец метранпажа присаживал на ленту не ту литеру, редакция оказывалась на грани катастрофы.

Мы даже выпытывали у коллег, как у них обстоит дело с ошибками. Выяснили, что промахи и опечатки у казахов тоже случаются. Но никогда не было такого, чтобы не та буква меняла смысл слова на противоположный, а опечатка наполняла текст новым вызывающим смыслом. Ни разу еще не шел под нож огромный тираж. 

Рациональное объяснение феномену было лишь одно. Демон, стоявший за левым плечом Кузьмича и направлявший черный палец на дьявольские козни, не знал казахского языка.

В конце восьмидесятых мистические учения прочно овладели умами обитателей наших краев. Первая леди уверовала в Порфирия Иванова, не плевалась  и купалась в проруби в сорокаградусный мороз. Незамужние дамы из отдела партийного строительства читали Бхагаватгиту, маскируя  роскошный том материалами очередного пленума. В корректорской изучалось репринтное издание Блаватской. Ответсек оказался знатоком арианских ересей. В существовании злокозненного духа никто не сомневался.

Нового  редактора  прислали из Москвы (республика считалась неблагонадежной). Москвич завел моду на многосложные заголовки – Кузьмичу стало не хватать литер,  он занимал их у казахских коллег. Наша газета патронировала соревнования конькобежцев на Медео – редактор придумал им талисман. Сурчонок Ким. Наверное,  считал сурков самыми распространенными представителями нашей фауны. Откуда взялось имя, никто не понял.

Целый месяц Сурчонок Ким приветствовал  участников соревнований с последней полосы газеты, и целый месяц никто не решался сказать редактору, что изображение добродушного зверька с раскосыми глазами имеет отчетливое сходство с одним важным представителем корейской диаспоры. Фамилия которого, по роковому совпадению, также была – Ким.   

Длинные заголовки и партийная бдительность нового редактора (газету теперь стали сдавать под утро, дождавшись разрешения из Москвы) значительно облегчили задачу злого духа. Корректоры, начитавшись Блаватской в томительные часы ночного безделья, теряли зоркость. Дежурный редактор просматривал  полосу по двадцатому разу и уже не видел очевидных ляпов. Свежий глаз – так назывался редактор отдела, подписывающий номер – после нескольких отлучек в кабинет был совсем не свеж. Над талерным столом Кузьмича сгущались свинцовые ароматы: к папиросному дыму, машинному маслу, типографской краске, благоуханию старой ветоши примешивались отчетливые сивушные ноты. Таковы были наши редакционные ночи.

В последний день соревнований – уже с первой полосы газеты – разъезжавшихся по всем уголкам тогда еще бескрайней страны спортсменов напутствовал Сурчонок Ким. Правда, без литеры «р». Коварный демон умыкнул ее из ящичка погрязшего в бартерных операциях с казахскими коллегами Кузьмича, а дух Блаватской споспешествовал злому делу.

Метранпаж пополнил коллекцию строгих выговоров.  Свежий глаз, говорят, был подбит бушевавшим редактором. Ответсека лишили премии.  А бедный кореец, один из первых миллионеров в нашей отдаленной республике,  навсегда приобрел стойкий несмываемый титул.

Следующую катастрофу предотвратил шофер Вася.

Жизнерадостный здоровяк Вася был, кажется, единственным членом коллектива, не охваченным мистическими учениями. И первым читателем газеты.  Он караулил ее у транспортерной ленты, и  пока дежурная бригада подписывала полагающиеся бумажки, линотипистки красились в раздевалке, а Кузьмич укладывал в деревянный чемоданчик набор гаечных ключей,  успевал прочитать номер от корки до корки.

Держава существовала последние месяцы. Партия испускала панические сигналы, призывая трудящихся сохранить единство, страну и социалистические завоевания. Газету нашу вычитывали в Москве с усиленной бдительностью. Срок сдачи номера в печать передвинулся еще на несколько часов. Стала ощущаться нехватка материалов – литовский завод перестал присылать клейкую ленту. Приходилось использовать ее по второму разу, литеры теперь клеили перед последним оттиском.

Тут-то демон и нанес очередной удар.

Тот номер вычитывали с особенной тщательностью. Сверяли запятые.  В редакции  засели дежурные из обкома.  Они попробовали сунуться и в цех, но грохот доисторических машин, кирпичный лик Кузьмича в свете люминисцентных ламп, ядерная лексика мастера и сгущающиеся в ночи ароматы произвели на партработников самое удручающее впечатление – они ретировались  в кабинеты.

Верстались материалы пленума (кажется, последнего перед окончательным развалом).

На рассвете Вася снял с транспортера первую газету. Развернул. Лицо его окаменело.  В глазах застыл  ужас – как будто и наш добрый водитель не устоял перед мистическими верованиями. Он протянул газету выпускающему редактору. Окаменел и тот.

Над шпигелем, над четырьмя орденами, идеально ровная (Кузьмич, Кузьмич!) шапка из самых крупных литер:

К трущимся Советского Союза!

  ***

Прошел год.

Испытательный срок метранпажа (еще один раз – и чтобы я его больше не видел! Сами будете клеить! – бесновался редактор на каждой утренней планерке) подходил к концу. Кузьмич крепился, сократил отлучки в курилку до исторического минимума. Пристрастился к чтению газеты – читал он ее в перевернутом виде, в свинцовой матрице, так ему было привычнее.

Прекратились и ночные бдения – у нас уже наступила независимость.

Демон то ли затаился, то ли покинул наш цех.

Редактор окончательно утратил контроль над  длиной заголовков, зато научился правильно произносить местные имена и начал, поначалу не без робости, участвовать в придворных интригах. Ставку он делал на вальяжного господина с роскошными усами арабского диктатора и звучным именем… ну, скажем – Сулейман Абдуррахманов.

Господин с усами метил в кресло министра культуры и одновременно собирался приватизировать павильоны «Казахфильма», а потому отчаянно сопротивлялся любой попытке оживить киностудию. Делалось это под флагом  борьбы с коммерциализацией искусства, за сохранение национальных культурных традиций. Вчерашний москвич оказался в передних окопах на этой войне.

Решающим аргументом должна была стать программная статья Сулеймана.  Придуманный редактором заголовок бил все рекорды многословия: «Передел в киноиндустрии приведет к утрате национального достояния».

Втиснуть его в одну строку было физически невозможно. Секретариат нашел остроумный выход.  Самыми крупными литерами дать  «Передел в кино» – остальную часть подверстать нормальным заголовочным шрифтом.

В этот день закончился испытательный срок метранпажа.

И в этот день демон нанес последний удар.

Рано утром редактор спустился вниз, к газетному киоску.

С первой полосы его газеты на него взирал покровитель – серьезный человек с тщательно отретушированными усами.

Крупная подпись – Сулейман Абдуррахманов (с двоеточием, подразумевающим прямую речь).

Еще крупнее – ПЕРЕДЕЛ В КИНО…

Невозможно, недостижимо, идеально ровно (Кузьмич, Кузьмич!).

Без второй литеры «Е» (сказался роковой дефицит).

Редактора откачал киоскер.

Занималась заря электронной эры.