Закон курятника

№326.
Прогорклость июльского вечера вальяжно втекла в кабинет главврача и заполнила собою и без того густой тяжелый воздух. Геннадий Федорович Касипенко, главврач Психиатрической больницы №449 закрытого типа для безнадежных, сонно водил ручкой по листку бумаги, оставляя на ней какие-то абстрактные кривые. Он не любил июль, называя его мёртвым сезоном – не потому что работы не было, а в буквальном смысле. Больница №449 была печально известна тем, что ни один больной, войдя в её стены, уже не возвращался обратно. Это был обыкновенный хоспсис для тех, кому поставили вполне конкретный диагноз и вполне конкретные сроки. Раковые больные после неудачной терапии, шизофреники со СПИДом и наркоманы-параноики – для всех находилась своя палата... И свой оцинкованный гроб – хоронили их здесь же, на небольшом кладбище поотдаль от больницы. А в июле, когда здесь, в степи, было особенно жарко, пациенты умирали с ужасающей скоростью – за пару недель в «синих списках» оказывалось больше народу, чем за всю зиму.
Геннадий Федорович не любил свою работу. Не любил саму больницу, выстроеную где-то на границе двух стареющих государств бывшего СССР. Не любил иссушенную землю, на которой стояло древнее пятиэтажное здание, не любил чахлых деревцев, высаженных вдоль грязной дороги, наспех залитой асфальтом. Не любил персонала, вечные бумажки, редкие звонки из филиала Минздрава, расположенного в близлежащем городишке. Особенно он не любил себя. Каждое утро, просыпаясь, он вставал и медленно брел к зеркалу, чтоб в очередной раз убедиться, насколько он стар. Согласно документам, главврачу было 79 и выглядел он вполне на свой возраст – невысокий, щуплый, с лёгким намеком на еврейские корни. Правильные черты лица портил слишком большой нос крючком и сеточка морщин, покрывавшая лоб, уголки глаз и губ. Он отдаленно напоминал Андрея Файта, советского актера, правда, с поправкой что последний родился бы где-нибудь в Одессе.
Наверное, именно поэтому каждый отдельно взятый июльский день казался вечностью. Геннадий Федорович физически ощущал, как тянется время, и отдал бы многое, чтоб хоть немного его ускорить. Быстрее! Быстрее! Быстрее! Туда, где осень, туда, где зима. Быстрее, там будет легче – в октябре к нему приедет погостить дочь, проходя медпрактику, а в декабре – в декабре он сможет уехать наконец-то в столицу, где сделает доклад по случаю юбилея – 50 лет врачебной практики.
Замечтавшись о грядущем, врач и не заметил, как дверь кабинета приоткрылась и в комнату заглянула молоденькая медсестричка. Новенькая голубая форма (словно с иголочки), наивные светлые глаза и такие же светлые волосы – бедняжка только-только получила свою первую работу по специальности. Она неуверенно зашла в кабинет и тихо-тихо кашлянула. Геннадий Федорович вздрогнул, ручка выскользнула из тонких пальцев, и, свалившись со стола, укатилась. Звук удара пластмассы о паркет взрезал тишину и прокатился по кабинету, расстворяясь в ватном беззвучии.
Прошло секунд десять. Наконец медсестра не выдержала и попыталась заговорить:
- Геннадий Федорович. Я по поводу пациента из 326. Кажется, он уже почти. – Тут она осеклась, ей было сложно сообщить о том, что он уже почти умер.
- Алла, я знаю, что у Павлуши осталось всего несколько дней. Я вас очень прошу – сделайте так, чтоб он прожил их... достойно.
- Но... Я... Я не уверена, что понимаю.
Врач с укоризной глянул на неё и не меняя тона голоса произнес:
- Не понимаете, как облегчить муки человека, лишенного части мозга? Он на аппаратах?
- Да. Полный набор. Морфий качаем по максимуму. – Девушка выудила из кармана блокнот и быстро-быстро начала листать его.
- Увеличьте дозу. Перерасход спишете на пациента из 241-ой. Он умер вчера.
- Хорошо, но... Хорошо-хорошо. – Заметив рассерженный взгляд, Алла решила, что пора ретироваться.
Геннадий Федорович вздохнул, выудил из кармана халата трубку, щёлкнул зажигалкой и, без видимого удовольствия, затянулся. Никотин затуманил сознание, но от этого мысли не потускнели. Главврача мучала дикая тоска. Наверное, он чувствовал себя немножко булгаковским Понтием Пилатом, только вместо мигрени была тоска и депрессия, а вместо верного пса – с десяток медсестричек. Господи, да что ж за день такой.. В конце концов, а не пора ли вздремнуть?
Старые часы на дверью показывали половину девятого. Увы, никакого сна не будет, вместо него – дежурный обход. На самом деле, главврач вполне мог бы назначить вместо себя кого-то из рядовых сотрудников, благо с персоналом здесь никогда проблем не было, но Геннадий Федорович был из тех людей, которые считали, что если хочется что-то сделать, то лучше сделать это самому. В конце концов, ему вверили жизни стольких, что грех будет не поинтересоваться, как они себя чувствуют. Хотя, чести ради, он понимал, что половина больных даже не смогут опознать в нём главврача.
Его мало интересовали наркоманы и трусишки (так здесь называли больных со разного рода сексуальными девиациями), равнодушно он прошел и мимо отделения тяжелых раковых больных. Наконец, поднявшись на третий этаж, главврач снял со стенки дежурную книгу, где каждый час отмечали состояние больных. С компьютерами здесь было сложно, поэтому информацию по старинке записывали в тетрадочки, а уже потом, спустя пару недель, вносили в старый компьютер, пылившийся в архиве.
Заглянув в пару палат, он автоматически фиксировал показатели аппаратуры, паралельно ставя в памяти отметки: вот этот еще минимум месяц проживет, а вот ему осталось не больше пары недель. В этих пометках не было никакого цинизма, Геннадий Федорович уважал своих пациентов, но умел смотреть правде в глаза и не строить лишних иллюзий. Умрут все, большинство – до того, как умрет он сам. Возможно, именно поэтому он не привязывался, стараясь как можно меньше контактировать с больными, когда те в сознании. Исключением стал лишь пациент из палаты №326, Павел Асонов, 22-ух лет.
- А как себя чувствует наш Павлуша?. – ласково спросил врач, зайдя в палату. Тесная комнатушка, размером больше походившая на большую кладовку, бедно обставленная, пропахла насквозь мочей и лекарствами – стандартный запах. Небольшое окно с давно немытыми стёклами и печальным иссохшим кактусом, напротив – дорогая кровать с кучей встроенных пружинок, колесиков и прочего, что позволяло сделать жизнь пациент максимально комфортной. Целый набор аппаратов для поддержания жизни и маленький столик с трогательной вазочкой из синего стекла. Какая-то заботливая медсестричка воткнула в узенькое горлышко небольшой букетик ромашек; выглядело это всё настолько мило, что Геннадий Федорович прослезился.
Конечно, Павлуша ответить не мог. Он лежал, уставившись немигающим взглядом в потолок – когда-то красивый молодой парень, от которого осталось лишь измученное худощавое тело и огромные голубые глазищи. Наследственная шизофрения, неудачное лечение – и теперь всего через пару дней его тело закроют в огромную печь вместе с букетиком ромашек и дежурным движением руки нажмут нужные кнопки на панели, чтоб обратить и Павлушу, и его новые, еще с биркой, подаренные Геннадием Федоровичем джинсы, и всё тот же злополучный букетик ромашек в кучку пепла.
Хотя, при всём при этом, врач ни разу не задумывался о том, что чувствует сам парень. Вообще, интересно, что у него происходит там, в голове? Сидя в старом, оббитом рыжей тканью, кресле, человек в белом халате и не заметил, как задремал.

№4
Ав махнул крылом и нажал на круглую красную кнопку – конвеер двинулся дальше, пронося под огромными синими лампами тысячи яиц. Как и любой принадлежавший к расе птиареков, Ав любил свою работу – иначе тут и не могло быть. Когда ты – часть огромного племени и на тебе лежит большая ответственность перед своими друзьями, родственниками и знакомыми – нужно соответствовать ожиданиям. Он старался, честно старался, пусть, даже, это получалось не всегда удачно. Но начальство уже пару раз отмечало старание юного пернатого, поэтому стимул работать был.
Ав плохо помнил уроки из школы, но одно знал точно – он просто создан для того, чтоб нажимать кнопки. И еще таскать мешки. И мыть лотки. Еще в классе пятом им объясняли, что птиареки – это элитная раса, которая возникла в процессе эволюции. Их предки – обыкновенные курицы, не отличались каким-либо умом или физическими данными. Но природа умела шутить – и за несколько десятков тысячелетий вырастила из них высоких прямоходящих гуманоидов с высоким интеллектом и еще более высокой самооценкой. Птиареки не просто гордились собой, им казалось, что идеальнее созданий, чем они, в мире нет.
Всё портил один печальный и весьма... неудобный для этой расы факт. Они не умели летать. Крылья у них, конечно, были, но скорее в качестве атавизма а не способа передвижения. Это было заметно невооруженным глазом: статные, под два метра существа с антропоморфным телом и птичьей головой. Чем-то они напоминали бога своих давным давно вымерших предков – Гора, с той разницей, что голова у них была не орлиная, а больше напоминала куриную (только курица была явно какая-то хищная, потому что острый, чуть загнутый вниз, клюв смотрелся достаточно опасно). В качестве рук у них было два узких крыла, оканчивающихся четырьмя тонкими пальцами (вместо мизинца у птиареков был коготь), а вот ноги им достались вполне человеческие. Увы, крылья были слишком слабы, чтоб хотя бы поднять тело в воздух, не говоря уже про полёт, поэтому все птиареки как один мечтали открыть способ летать. Это называлось «вернуться к истокам» (то, что курицы, по сути, могли лишь порхать на небольшие дистанции, история тактично умалчивала).
Исключением не был и Ав, который с раннего детства, еще будучи желтым цыпленком, мечтал открыть способ полета для своих соплеменников. Но, мечты мечтами, а у каждого птиарека был жесткий фиксированный принцип жизненного развития.Учитывая, что продолжительность жизни у них совпадала с человеческой, то и этапы становления пернатого были примерно теми же. Где-то в трехлетнем возрасте цыплят отдавали в детские инкубаторы, где они обучались основным знаниям (чтению, письму, счету), заодно набирая вес. Затем – школы с углубленным изучением различного рода наук. После школы – профессиональное училище или высшая школа. К двадцатилетию любой птиарек уже четко знал, чем он будет заниматься и куда его поставят работать. Система, близкая к коммунизму, работала безотказно, особенно, если учесть тот факт, что общее количество представителей птичьей расы близилось к паре сотен тысяч.
Конечно, когда тебе 22 и хвост нагло требует приключений, очень сложно усидеть за конвеером, следя за тем, как прогревают птиарековы яйца. Но Ав подходил к этому очень по-философски: для того, чтоб достигнуть цели – нужны средства, а работа приносит средства, причем не самые маленькие. Он ясно понимал, что для исполнения мечты понадобятся деньги, ведь летать он собирался не на каких-то глупых аппаратах, нет. Либо при помощи крыльев, либо никак. Тем более, что он слышал краем уха, дескать, тем, кто дослужится до верхов птиарековой служебной лестницы, открываются хитрые тайны, в том числе, и как летать. Совершенно задокументированный факт – гросс-пта (высший пост в государстве) умел летать. Правда, другой вопрос был в том, что этого никто не видел... Но все знали! Могло летать и его ближайшее окружение.
Поэтому, молодой пернатый быстро сообразил, что он в любом случае не проиграет – или заработает достаточно денег на свои исследования, или поднимется вверх по служебной лестнице.
Сладкие размышления вдруг прервал противный скрежет. Ав, задумавшись, не заметил, как колеса конвеера зажевали ремень, передававший движение, в результате чего процесс встал на месте. На него тут же устремилось с сотню строгих и злобных взглядов. Не смотря на малое количество населения, рабочих мест никогда не хватало – вся инфрастуктура полиса строилась вокруг одного огромного завода – «Курятника», как его нежно называли в народе. Это был одновременно и инкубатор для яиц, и фабрика питательных веществ и еще с десяток необходимых для существования предприятий. Поэтому, каждый работник здесь был готов буквально заклевать соседа (такое иногда случалось, кстати говоря), чтоб освободить место для своего кума-брата-сватат. Да и в целом сама система была достаточно жесткой – по негласному закону каждый здесь был лишь за себя и за свою семью. Нормальным считалось давить тех, кто находился по социальному статусу ниже, всячески изводить того, кто был на одном уровне, и подобострастно смотреть под хвост тому, кто стоял выше.
Естественно, что про зажеванный ремень узнали буквально спустя несколько минут – кто-то из цеха обмывки накатал докладную на рабочего четвертого цеха Ава Прата. Тот уже буквально перьями чувствовал, что ПББ (Птиареково Бюро Безопасности) либо заявится прямо на него рабочее место, либо домой, доведя матушку и десяток цыплят из выводка до легкой формы инфаркта. Поэтому он быстро исправил неполадку, улыбнулся соседям (те тут же уткнулись обатно в работу) и установил автоуправление на 30 минут (на большее время пост покидать запрещалось). Затем, пройдя огромный цех, остановился у лифта, отстучал код на панели и дождался кабины. Зайдя, нажал 18-ый этаж и наконец-то позволил себе расслабится. «Ненавижу. Господи, как же я всё это ненавижу. Этих тупых птиц, эту тупую работу, эти каменные стены Курятника. Здесь всё словно говорит: ты навечно прикован к земле. Ты – часть системы. Забудь. Забудь, птенец, тебе никогда не стать настоящей птицей». Так как в лифтах была мощная система вентиляции, то разрешалось и курить (хотя это не поощрялось, нация должна быть здоровой). Ав достал небольшую пачку тонких сигарет, выудил одну, и, ухватив клювом, поджег зажигалкой в форме пирамидки.
Минут 5 он ехал в полной тишине, пока наконец лифт не остановился, металлические двери бесшумно разъехались, открывая взору Ава длинный пустой коридор длиной, наверное, метров 100. В глубине стоял небольшой стол, за которым прилежно дремала молодая курочка-птиарек по имени Кеа, секретарша директора завода. Не смотря на всю бюрократизованость этой структуры, каждый рабочий имел право на короткий визит к директору, если мог сообщить какую-то ценную информацию. Ав не был дураком и понимал, что если информация о его промашке дойдет до управления, то парня переведут в третий, а то и во второй цех. Это если повезет, потому что могут и вовсе уволить, а нет большего позора чем безработный. Запасной план у него был – фотографии трёх птиареков из пятого, которые тайком курили, спрятавшись за станком. Курение в цехах строго запрещалось – за это могли не то, что уволить, могли и на каторгу отправить.
Он выудил фотокарточки из нагрудного кармана форменки, подошел к столу и многозначительно кашлянул. Кеа встрепенулась, посмотрела на Ава, фотографии, и кивнула в ответ. Затем нажала кнопку на столе и пробормотала:
- Товарищ Директор, к вам рабочий из четвертого.
- Кеачка, впустите его – ответил густой бас.
Ав толкнул огромную дубовую дверь и оказался в просторном кабинете. Огромное полукруглое помещение было абсолютно пустым, не считая стола у противоположной застекленной стены. Птиарек сообразил, что это была не просто прихоть Директора, а четкий намек на то, что единственное богатство в их мире – это пространство. Впрочем, это было неудивительно, ведь Директор был вторым после гросс-пта по степени влиятельности в стране.
Сам Директор был похож на огромного разжиревшего петуха, упакованного в чёрный деловой костюм, с благостным выражением лица и позолоченым клювом. Вес его был настолько огромен, что руководитель завода передвигался в мягком кресле со встроенным мотором. Никто точно не знал, сколько ему, называли разные цифры: и 50, и 60 и даже 70 лет. Доподлинно было известно лишь имя главного бюрократа: Крев Басса.
- Товарищ Директор, младший сотрудник четвертого цеха основного предприятия Ав Прат. Прошу разрешения обратиться – отчеканил парень.
Крев махнул крылом:
- Обращайся. – Затем лениво перелистнул огромную книгу, в которой были записаны все рабочие завода.
- У меня... У меня есть данные, что сотрудники пятого цеха ведут себя неподобающим образом, пороча светлый статус истинного птиарека и нанося ущерб нашей инфраструктуре. – с этими словами он аккуратно разложил фотографии перед Директором. Тот выудил из нагрудного кармана пиджака очки, воодрузил их на клюв и внимательно посмотрел на фотографии.
- Да, да, вижу. Как вы считаете... – он замялся.
- Младший сотрудник Ав. – услужливо подсказал юный птиарек.
- ... младший сотрудник Ав, должны ли нарушители понести наказание?
- Несомненно!
Директор Крев нажал кнопку на коммуникаторе:
- Кеачка, подготовьте приказ о переводе сотрудников Шоа, Мена и Теса в первый цех с лишением премиальных на полгода. – затем глянул на Ава. – И второй приказ – на перевод Ава Прата в пятый цех на место одного из них. Да, подпишу сразу же.
Ав почувствовал радостное возбуждение, быстро сменившееся стыдом. Ему не нравилось стучать на своих, не нравилось доносить на всех подряд, раздражала нужда пресмыкаться перед руководством. Но он четко знал, что если хочешь достичь результата – стоит заткнуть мораль и гордость куда подальше. Закон Курятника действовал безотказно – чем меньше принципов – тем лучше.
Уже вечером, сидя дома, он думал о том, что сделал. Это был не первый донос, и, кажется, не последний. Впервые настучал он на своего друга по школе, когда они работали в первом цехе, лопатя навоз. Тот умудрился заляпать дерьмом окно фабрики, за что был оштрафован на оклад... В пользу Ава. Правила были строгими и вполне четкими. Хочешь жить хорошо – живи лишь ради себя. Но что-то внутри словно шептало: ты неправ, ты действуешь неверно. Ав часто мучался приступами совести, не зная, как с этим быть – он поступал плохо, но делал это ради своей мечты. В конце концов, рано или поздно он доберется достаточно высоко, чтоб его допустили к секретной информации относительно полётов.
Размышляя об этике и морали птиарек не заметил, как уснул. Банка пива выпала из его пальцев и покатилась по древнему ковру, благо, была пустая. Где-то запели петухи. Близился рассвет.



№326
Когда Геннадий Федорович проснулся, было уже заполночь. Палату заливал нежный лунный свет, молоком растекаясь по линолеуму. Врач мельком глянул на аппараты (всё без перемен) и глубоко вздохнул. Он не любил спать без снов. Очень не любил. Но что-то, видимо, решило лишить старика даже банальных кошмаров – ему снилась лишь немая темнота, и ничего более. Вот уже 20 лет прошло с того момента, как он добился своего назначения на пост главврача тогда еще Центральной Клиники Психического здоровья №1. О, какие были времена... Во времена СССР сюда ссылали всех неугодных номенклатурщиков, их родственников и друзей. Через палаты клиники прошли такие люди, от которых у обычного человека бы волосы дыбом стали. Комиссары НКВД, офицеры внутренних служб, жены партийцев и дети ученых. После того, как Генсек на очередном Съезде заявил, что «пришло время раздавить капиталистическую погань», для клиники настали золотые времена. Впрочем, и до того Съезда она не бедствовала, считалось верхом престижа даже просто работать здесь.
Пока Геннадий Федорович предавался воспоминаниям, в палату зашла Алла с новым букетом ромашек. Обошла кровать, выудила из вазочки подсохшие цветы и заменила их свежими. Затем присела на краешек кровати и улыбнулась врачу.
- Как он? Я увеличила морфий, как вы и сказали.
- Спит, Аллочка, вы же знаете. Он уже давно просто спит. Просто эти боли... – тут он многозначительно кивнул на аппарат, фиксировавший мозговые волны. Сейчас там всё было спокойно – никаких аномальных всплесков.
- Скажите, а как с ним так... вышло. Читала его карту, у него ведь была лишь легкая форма шизофрении, да и то – проявлялась редко, от большого стресса. – медсестричка грустно глянула на молодого парня. – Он такой милый, когда спит...
Врач глубоко вздохнул и ответил:
- Думаю, от того, что я это расскажу, уже ничего не изменится. Это всё моя вина, Аллочка. Понимаете, это сейчас у нас всё очень скучно и стабильно. А вот когда-то...

... А вот когда-то здесь всё было совсем иначе. Клиника кипела и напоминала маленькое закрытое государство. Я попал сюда буквально после войны. Тяжелое время было, знаете ли, тяжелое, но интересное – страна восстанавливалась после того ужаса, что творился вокруг. Сначала здесь организовали военный госпиталь для восстановления психического здоровья тех, кто не смог придти в норму после увиденного на войне. Впрочем, таких было ОЧЕНЬ много, я подчеркиваю, очень много. Мне было всего 28, когда я получил назначение сюда в качестве медбрата. Работа была интересная, но тяжелая. Не представляете, что я чувствовал, когда скручивал руки хрупкой девушке, чтоб ввести ей успокоительное. А всё потому, что её любимый-суженый задушил себя трубкой от капельницы – не вынес тех снов, что преследовали его каждую ночь. Бывало, что приходилось их бить ремнями, окунать в холодную воду и творить что похуже. Такова была терапия, вы не удивляйтесь, Аллочка.
Но время шло. Постепенно из военного госпиталя мы превратились в лечебницу закрытого типа. Я тогда уже был назначен обычным врачом, ибо негоже было в медбратах ходить, имея степень кандидата. И вот тут, милейшая, началось самое интересное. Вы знаете, что такое закон курятника? По вашим глазам вижу, что не знаете. А меж тем, сами его часто соблюдаете. Он достаточно прост и идеально работает в бюрократизированных структурах вроде нашей. Три принципа. Первый: дави тех, кто ниже, чтоб они не задавили тебя. Второй: клюй тех, кто рядом, чтоб они не заклевали тебя. Третий: Угождай тем, кто выше тебя, чтоб они угодили тебе.
И вы знаете, у меня всё получалось достаточно неплохо. Дело в том, что еще в детстве меня научили гибкой морали – хорошо то, что хорошо для меня. Чистый прагматизм, знаете ли. Родители мои оба закончили философский, поэтому достаточно хорошо разбирались в том, что можно считать моральным, а что – этичным. Знаете вот, каково основное отличие этики от морали? Был такой философ немецкий, Иммануил Кант. Так вот, он очень хорошо описал эту разницу: если вы, проходя мимо реки, заметите утопающего и решите его спасти, то всё зависит от ваших побуждений. Если вы сделаете это потому, что так нужно, в ожидании награды – это этика. А вот если вы сделали это, чтоб спасти его, ради человеческой жизни – это уже мораль. Я усвоил эту науку достаточно быстро, посчитав, что мораль для меня не несет особой смысловой нагрузки. Стараясь помогать этому миру, помогал ради себя, ожидая награды. И, знаете, всё начало оправдываться.
Например, доносил на врачей, которые крали медикаменты, чтоб сбыть на черном рынке, на медсестер, которые спали с пациентами. Подслушивал разговоры больных и записывал, чтоб передать в нужные руки. Из-за меня растреляли далеко не одного ученого. А я всё рос и рос в должности. Был и завотделением, и координатором ячейки. Пока не дорос до главврача больницы.
А Павлушенька... Павлушенька был моей большой ошибкой. После того, как меня назначили главврачом, я аккуратно свалил все дела на своего помощника, может помните, был у нас такой врач Гимин Андрей Борисович. Да-да, тот, который уволился несколько лет назад. Так вот, он выполнял все мои врачебные обязанности, я же сидел в качестве бюрократа в красивом деловом костюме. Большего от меня не требовалось. Вы думаете, я был специалистом в своей области? Куда там, кандидатскую я писал про условные рефлексы у собаки Павлова. Но на досуге стал почитывать различную литературу, затем углубился всё больше. Паралельно стал заниматься самообразованием, ездил на различные конференции. Я был неплохим специалистом в целом, но плохим – в частностях. Пришлось заполнять эти пробелы – впрочем, весьма успешно. Уже спустя 6 лет я мог безошибочно ставить диагнозы и назначать лечение, практически не проводя обследования – уж слишком легко в памяти задерживалась всякая информация.
Павлушу привезли к нам 2 года назад. Шизофрения стала прогрессировать, но в комплекте ко всему, у него обнаружили опухоль мозга, которая не поддавалась лечению. Тем не менее, он часто находился в сознании, мы подолгу разговаривали, обсуждая разные книги, фильмы. Знаете, Аллочка, с ним я чувствовал себя просто человеком. Он пробудил во мне даже какой-то стыд, совесть за содеяное. Я вспоминал тех, кто из-за меня терял работу, а то и жизнь – рассказывал ему. Он грустно кивал и пытался объяснить, что я был неправ, но всё ж действовал не потому, что мне это доставляло удовольствие, а просто из-за желания достичь определенной цели.
А потом из Минздрава пришла весточка. Им нужно было опробовать какое-то новое экспериментальное лечение – методы хирургического вмешательства, не прошедшего пока апробирования. Проблема была в том, что на животных они проверить не могли – нужна была четкая психологическая картина, а не только физиология. Естественно, узнав, что у меня есть подходящий пациент, они написали короткое письмо, в котором изложили «просьбу» о проведении такой операции. Зная о моей беспринципности, они указали, что обязательно отметят мои труды, и что никто не узнает про сам эксперимент. Я стал отпираться, но... Но вспомните тот закон, про который я вам говорил. Если хочешь задержаться на своём месте, иногда... приходится идти на попятную. Я любил свою работу, да и зарплата у меня была не самая плохая – в общем, терять этого не хотелось. К тому же, Паша к тому времени, остался совершенно один, опека над инвалидом была передана клинике.
Вы верно думаете, что я согласился? Да, так и случилось. Работа была важнее того, кому я смог открыться. Просто потому что я такой человек, понимаете? Вижу, что не понимаете, всё-таки, это сложно осознать, как человек может идти на такое, оставаясь при этом вполне адекватным и, местами, даже добрым. Просто у меня, Аллочка, очень гибкая этика, вот и всё.
Операцию мы провели. Вполне удачно, первые дни Пашенька отлично реагировал на внешние раздражители, даже пытался разговаривать. Согласно тестам, деятельность мозга улучшилась, даже стали исчезать шизофренические всплески. Но... Но спустя 4 дня он впал в кому. Тотальную. Мозг словно отключился, перейдя на режим минимальной активности. И вот уже почти полтора года он на аппаратах. Я всё не теряю надежды, что он очнётся, хоть это и аморально – держать человека овощем. Но... Но я не мог простить себе этой ошибки, я верил, что случится чудо, и он очнется. Опухоль-то мы всё-таки смогли удалить. Теперь каждую ночь я прихожу проведать его в надежде, что что-то изменится.

Геннадий Федорович закончил свой рассказ и вытер слезы – он не мог спокойно говорить об этом. Медсестра растерянно ощипывала ромашку, не понимая, как реагировать. Она уважала своего начальника, зная, насколько он ценит свою больницу. Но неужели в той же степени он настолько не ценит жизнь человека? Она пробормотала что-то про ночную смену и вышла из палаты. Последнее, что она увидела, как в темноте Геннадий Федорович берет Пашу за руку.

Главврач грустно улыбнулся – он стал слишком сентиментальным, раз рассказывает такое какой-то медсестричке, что через полгодика вернется обратно в затхлый городишко, чтоб ездить по ветхим многоэтажкам и мерять температуру карапузам да прописывать противорвотное школьникам. Но ему было важно поделиться, пока Пашенька еще был жив. Может, он даже слышал этот рассказ? Может он сможет его, глупого старика, когда-нибудь простить?
Спустя несколько минут тишина в палате сменилась мерным храпом. Врач, углубившись в свои мысли, снова уснул.

№9
Ав рассмеялся и кивнул своему собеседнику:
- Да, Фуш, ты абсолютно прав, я заслуживаю этого повышения. В конце концов, попробуй ты с моё отпахать в восьмом – это ж сущий ад. Тольковылупившиеся цыплята орут как резанные, мамаши носятся туда-сюда, пытаясь отыскать своих, а я еще должен правильно выдавать, не дай Бог, перепутать и сунуть мамочке не того цыпленка. Ничего, теперь я в девятке, тут занимаются бумажной работой – распределяют цыплят по детским инкубаторам. Мне нравится.
- Ну ты пройдоха. Всего за несколько месяцев так подняться. Колись, как? – птиарек задумчиво почесал небольшой подбородок.
- Много будешь знать, на мясо уйдешь – отшутился Ав, а затем отключил коммуникатор. Он не любил, когда ему звонили друзья. В основном потому, что он не любил птиареков в целом – чертова социофобия.
Откинувшись на мягкую спинку кресла, парень с наслаждением закурил и развернулся к окну. Ему достался отличный кабинет с видом на степь. Иссохшая полынь густо укрывала землю ржаво-жёлтым одеялом. Терпкий запах высохшей травы щекотал ноздри, смешиваясь с табачным дымом. Ав внезапно вспомнил, как неделю назад гулял там с Кеой, секретаршей Директора, и рассказывал ей о том, как мечтает научится летать. О том, как не любит всю эту бюрократию, о том, как ему хочется свободы. Рассказывал, как ненавидит все эти доносы и что думает о системе самой фабрики. Он был по уши влюблен, а Кеа так мило реагировала на его рассказы...
Птиарек мечтательно закрыл глаза. Кеачка... Белые перья, аккуратные пальцы, тихий нежный голос. Он был готов на всё, чтоб она просто ему улыбнулась.
Его фантазии были грубо прерваны звонком коммуникатора. Директор вызвал к себе. НЕМЕДЛЕННО. Ав удивленно смотрел на сообщение и лихорадочно думал о том, кто ж на него мог донести. Или нет, может его повысить решили? А вдруг...
Уже поднимаясь в лифте, парень решил, что, наверное, это всё-таки очередное повышение. В конце концов, он ведь ничего не натворил, правда? Нежно кивнув Кее, он зашел в кабинет Крева Бассы. Старый птиарек как и раньше сидел в своем кресле, попыхивая сигаретой. Сделав глубокий вдох, он затушил сигарету, и выдохнул густое облако дыма.
- Ав, мальчик мой. Я горжусь тобой – Директор улыбнулся. – Я горжусь тобой, потому что мне только что пришла прямая директива от гросс-пта.
- Да?! Неужели... – Ав от радости чуть не подпрыгнул.
- Да, они допустят тебя к полетам. Ты заслужил это. Заслужил и своей работой, и своими мыслями. – с этими словами он протянул Аву запечатанный конверт. – Здесь все инструкции.
Птиарек забрал конверт, пожал руку начальнику и выкатился из кабинета, попутно послав секретарше воздушный поцелуй. Он был счастлив, впервые за столько времени. Настроение не портили даже сны, преследовавшие его последние месяцы. Уже спускаясь на первый этаж, он немного задумался. Радость от полученного письма внезапно потускнела, стоило ему вспомнить про свои кошмары. Каждый день ему снилось, что он лежит, прикованный в постели, а какой-то высокий птиарек держит его за руку и рассказывает что-то. К сожалению, самих рассказов он запомнить не мог, но вот это ощущение, когда ты лежишь мертвым телом и не можешь пошевелиться – оно въедалось в память.
Но затем он снова глянул на конверт и постарался разогнать мрачные мысли. К черту всё, он добился того, что хотел, а сны – это всего лишь сны, правда?
Разорвав конверт, он выудил из него лист с адресом и печатью ПББ. Через 2 часа он должен был явится в их представительство, которое размещалось в 16ом цехе. Вернувшись в свой кабинет, он быстро переоделся в деловой костюм и снова зашел в лифт. Металлическая коробка печально тронулась обратно вверх.
Выглянув из лифта, он удивленно охнул. Ему никогда не приходилось бывать в шестандцатом цехе, поэтому увиденное немного огорошило его. Огромный зал был пуст, если не считать зеркального куба посередине, размером с небольшую трёхэтажку. Стенки отражали солнечный свет, проникавший сквозь огромные окна, поэтому в цехе было очень светло. Переборов удивление, Ав подошел к кубу и обнаружил скромную дверь, а рядом табличку: «ПББ. Режим работы: 0:00-23:59».
Недолго думая, он толкнул дверь и вошел, оказавшись в небольшой комнате. Здесь не было ничего, кроме старого металлического стола и двух стульев, друг напротив дружки. На одном из них сидел птиарек в черной форме и заполнял какие-то бумажки.
- Ав Прат, старший сотрудник девятого цеха? – не поднимая глаз, спросил он.
- Да, это я. У меня...
- Направление к нам. – перебил его дежурный. – Садитесь.
Ав послушно сел на неудобный стул и выложил папку со своими документами. Птиарек в форме без видимого интереса окинул их взглядом, затем выудил из ящика стола тоненькую папочку.
- Я задаю вопросы, вы отвечаете.
Молодой птиарек поежился, но молча кивнул.
- Утверждали ли вы, что «фабрика эта – тупой пережиток прошлого»?
- Но... – Ав попытался было возразить, впрочем, абсолютно безрезультатно.
Дежурный выудил из того же ящика диктофон и включил запись. Ав услышал собственный голос, который рассуждал о глупости системы, неадекватности руководства... И, в общем, всё то, чем он делился с милой секретаршей, сейчас доносилось из маленького кусочка пластика.
Он разочаровано вздохнул.
А потом снова, когда его, закованного в наручники, вели куда-то. Бесцветный голос зачитал ему приговор: «За предательство родины приговорен к расстрелу», а затем сильные руки потащили его в какую-то комнату. Аву уже было, в сущности, всё равно. Только сейчас он по-настоящему понял, что такое закон Курятника. Неважно, хочешь ли ты пробиться наверх, или просто задержаться на одном месте. Важно лишь одно – если ты хочешь выжить среди других, ты будешь держаться лишь за себя. Тебе будет плевать на мораль или этику, на чувства или эмоции. Если ты хочешь жить – ты пойдешь на всё. Доверять нельзя никому, даже самому себе.
Он не осуждал Кеюшку, она поступила так, как поступил бы любой на её месте. Наверное, теперь она станет какой-нибудь Главной Секретаршей или что-то вроде этого. Или будет спать по выходным с Кревом, или... Тут Ав печально сморгнул слезу. Ему было просто досадно, что с ним так поступили, по человечески обидно. В голове всплыли строки, что «все законы – это просто имитация реальности», и крыть было нечем. В конце концов, он сам виноват...
Уже когда его привязывали к столбу, он почувствовал что-то неладное. Все звуки приглушились, пропало обоняние, в глазах запрыгали черные точки. Он услышал смутное «Гтовсь», и внезапно провалился в тьму. Это было странное ощущение – он падал куда-то вниз, но этого «вниза» не было. Наверное, так чувствует себя время, когда отходит в вечность. На секунду ему подумалось, что это всё, верно, какой-то дурной сон, что это всё – совсем не с ним происходит. Птиарек всё падал и падал, но перед тем, как сознание отключилось навсегда, у Ава проскользнула последняя мысль: «А ведь я всё-таки лечу!».

№326
- Аллочка, зафиксируйте: пациент скончался в 4:28 утра, остановка сердца.
Геннадий Федорович устало опустился в кресло и закурил. Павлуши больше нет. Ну что ж, ему, старику, с этим жить. Значит он будет с этим жить.
Никакого отвращения к себе он не чувствовал. Да и, если подумать, он вообще ничего не чувствовал. Вместе со смертью пациента умерли и остатки переживаний и эмоций. Это всего-лишь статистика, о которой он доложит в декабре.
Взгляд упал на кровать. Тело уже убрали, но на простыне осталось какое-то перышко, похоже из подушки. Геннадий Федорович взял его двумя пальцами и обернулся к окну. Светало. Открыв форточку, он протянул руку и подул. Белое перо, подхваченное порывом воздуха, плавно взлетело и исчезло в лучах первого солнца.

Начинался новый день.