Симулякр

               
  «... Направо легла дама, налево туз. - Туз выиграл, - сказал Германн и открыл свою карту. - Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский. Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама".
                А. Пушкин, «Пиковая дама».

               

                I.




        Июль был жарким и густым, а город, увязший в этом июле, мутным и липким, словно парилка в плохо вымытой бане.

        Днём на работе в поликлинике травматолог Луня Хорохорин вымотался так, словно босиком штурмовал Джомолунгму. Сначала трёхлетнему пацану молодая мамуля заехала в глаз кофемолкой. Потом привели алкаша, который, занимаясь дома ремонтом, уронил включённую электродрель себе на ногу Довела сорокалетняя тётка, черноволосая, желтолицая и плоская, вызвавшая в памяти у врача воспоминание о женщинах-айно, описанных доктором Чеховым в «Острове Сахалин». Когда черноволосые айно размешивали пищу, варившуюся в огромном котле на костре, писал Антон Павлович, они казались ему ведьмами. Писал и, видимо, содрогался. Фамилия у скандалистки была Черномаз, то есть как нельзя лучше подходящая к мрачной мистике и огненным котлам.  Черномаз кричала о переломе руки, но рука была здорова, врач понял это сразу. Больные не кричат, они молча терпят и смотрят с печалью и надеждой. Кричат симулянты, сил у них для этого достаточно.

        Луня выслушал пациентку, прощупал фаланги, кисти и предплечье. Направил её на рентген. Всё было в порядке, косточки целые, суставы светлые, мышцы гладкие. Посоветовал натирать випросалом и недельку пить элениум (психопаты любят, когда им советуют что-нибудь выпить, якобы для лечения).

        Но тётке всего этого казалось мало, ей хотелось настучать на своего сожителя, который надоел ей хуже горькой редьки. Когда они поссорились, хозяйка вышвырнула его вещи с балкона, а он снял смесители в кухне и ванной и зачем-то украл коврик из-под входной двери. Она разревелась, побежала в районную поликлинику и, не зная, что делать, записалась на приём к травматологу.

        Ей хотелось быть жертвой, страдалицей. Поэтому она потащила травматолога на Джомолунгму, тыча ему в лицо якобы сломанной рукой. Луня понял, что ей надо посочувствовать и унизить похитителя смесителей, но жара и бесконечный приёмный день лишили его, в конце концов, самообладания, Он выставил ведьму-айно за дверь и бежал домой через служебный вход.

        Дома принял холодный душ, но вытираться полотенцем не стал, а просто, дав волю лени, сидел нагишом в кухне и курил. Завтра у него был выходной день, можно было закатиться к старому другу, бывшему участковому терапевту Паше Ломтеву на дачу. Запланировали расслабиться, выпить пивка и сыграть по-крупному в карты.

        Ну и хорошо!..

        Съев бутерброд с сыром и запив его зелёным чаем, доктор прилёг на диван с томиком Чехова. Хорохорин очень любил короткие, полные нежности и печали чеховские рассказы. Любил, но до конца не понимал, перечитывал, испытывая какой-то счастливый ужас. В юности сам пробовал писать, рассылал в журналы свой подворованный у мастеров пера робкий лепет. Но побившись лбом о такие столпы, как Пушкин, Толстой, Чехов, вовремя завязал. Талант был, а озарения не было. Так что игра не стоила свеч. В конце концов, медицина тоже хорошая игра. Особенно, когда в кабинет заглядывают молодые пациентки, которые реагируют на сочувствие. Так и легло: хорошие книжки вечером перед сном, мимолётные встречи с прекрасными незнакомками и карты, классический литературный штосс. Красивый и азартный мираж русской словесности.

        Кстати говоря, проработав несколько лет в поликлинике, он, наконец, понял тайну писателя Чехова. Антон Павлович не просто писал, а лечил людей. Например, от вас ушла любимая жена, вас уволили с работы или вы мучаетесь жутким похмельем. Настроение – в петлю. Открываете Чехова и читаете, скажем, рассказ «Шведская спичка». Как искали труп убитого барина, а он, живой, ночевал в баньке, потому что его туда, пьяного, запихнула любовница, чтобы он не попался на глаза её мужу.

        После чего и жена, и работа, и головная боль проваливаются в тартарары.

        Verbum movet, verbum medicinam.*

        В этот раз он открыл рассказ «Шуточка». Морозный полдень, он и она летят с горы на санках, сквозь рёв ветра он говорит ей: «Я люблю вас, Надя!» - она не понимает, кто произнёс эти волшебные слова. Мучается непониманием, но счастлива находиться между страданием и восторгом. До самой весны они продолжают по воскресным дням летать с горы, и Наденька всё глубже погружается в морок «шуточки». Герой ведёт с себя, как утончённый садист, а когда позже героиня выходит замуж за секретаря дворянской опеки, герой сам себе удивляется: зачем он так изощрённо издевался над робкой барышней?   

        Errare humanum est.**

        Проснулся Луня глубокой ночью. За окном гудел ветер, от его упорного и плотного баса в грудь заползала тоска. В голове толпились рваные, неопрятные мысли. Сначала врач вспомнил девушку-однокурсницу, за которой три года ухаживал, но так и не сказал ей ни одного правдивого слова о своих чувствах, мечтаниях, надеждах. Водил её в театр, бродил вечерами с ней по городу и говорил бог знает о чём, а потом неделями не замечал, словно они незнакомы. Шуточка. Трусость вместо любви под соусом независимости. Когда виделись в последний раз, однокурсница смотрела на него распахнутыми синими глазами, в которых стоял испуг. Эти глаза он помнит и сегодня.

        Была ещё медсестра в поликлинике, куда он попал по распределению после института. Невысокая, плотная, с короткими, очень яркими каштановыми волосами, широким ртом и непристойными глазами. Она была на двенадцать лет старше молодого травматолога. Соблазнила его прямо в кабинете, на медицинской кушетке, покрытой розовой простынкой. Потом встречались у неё дома. Медсестра сначала кормила его жареной картошкой, затем угощала коньяком и вела в постель. Кровать у неё была узкая, с пышной периной и пухлым одеялом. Любовные схватки на этой перине и под этим одеялом напоминали Хорохорину кошмары детских болезней, когда подушка кажется раздувшимся белым облаком, а простыня – тёплой ванной. Но сама медсестра была, в общем, хороша, особенно когда целовала широким ртом всё его тело и плотоядно изгибалась в глубине перины. Она ничего не стеснялась и позволяла захмелевшему и разгорячённому Луне самые вульгарные вольности.

        Ещё она, смеясь и гладя его коленки, называла молодого любовника «кузнечиком» и, выбравшись из смятой постели, часами ходила по квартире голой, сверкая полными короткими ногами. Через два года они расстались, так как медсестра уехала к своей старой матери в Минск. 

        В двадцать шесть лет он женился на красивой артистке, которая однажды пришла к нему лечить вывих ахиллова сухожилия, заработанный в театре. Три года они прожили беззаботно. Но потом жена стала изменять ему, он, вроде бы, начал переживать, изводить её сопливым нытьём, и вдруг понял, что всего-навсего надоел супруге. Его жене требовались постоянные перемены, обязательства и статика её угнетали. Разошлись они мирно, почти по-дружески. Пару раз она даже звонила, приглашала в гости, так как испытывала одиночество и желание поболтать, вспомнить всё хорошее. Он не пошёл. «Ты - мой отобранный приз», - рассмеялась бывшая жена.

        Но травматолог уже знал, что это всё перемены ветра. Болтаться флюгером на чужой крыше теперь он считал ниже своего достоинства.

        Ему шёл тридцатый год, пора было выздоравливать и позабыть, наконец, обо всех детских болезнях. И играть наверняка: тройка, семёрка, туз.

        Утром он сбегал в магазин за живым пивом, купил пять двухлитровых баклажек «Пльзеньского Праздроя», потом быстренько собрался и вызвал такси. До дачи Ломтева на Белозёрской ехать было недолго, около двух часов. Луня развалился на заднем сиденье, попросил шофёра не включать радио и не курить. Шоссе было на редкость пустынным, кондишн в салоне работал исправно, впереди маячил день свободы, за чистыми стёклами «Жёлтого такси» летело что-то хорошее, светлое, необязательное. Травматолог очень быстро перестал думать о чём-либо и задремал.

 

                II.




        После обеда друзья сидели на веранде и курили. Ломтев сварил отличную грибную солянку, исходящую сладковатым духом боровичков, пряной закваской солёных груздей и маринованных лисичек, нежирную, но очень сочную и густую, приправленную возом свежей зелени и спрыснутую лимонным соком. Он любил уединиться на даче, оставив жену, детей и тёщу в городе и целиком посвятив себя кухне. Так он отдыхал от своего бизнеса: сети аптек, расположенных в четырёх столичных округах. Деньги бизнес приносил ощутимые, но проблем тоже хватало. Бывший терапевт, тридцатидвухлетний Паша Ломтев нашёл способ релаксации на кулинарной ниве. «Никакие Мальдивы не сравнятся с поросячьим боком и гречкой, приготовленными в печке, - говоря это, Паша жмурился и глубоким деревянным черпаком ловко раскладывал дымящуюся кашу по необъятным глиняным блюдам. – Добавим кубик масла, поджаренный лук и хрен – будет амброзия!»

       Вслед солянке догнали удовольствие драниками со сметаной. Золотистые жареные картофельные плюшки макали прямо в густое сметанное озеро в глиняной миске, занимавшей чуть ли не треть стола. Пока ели, говорили о футболе. Потом совсем немного о политике и женщинах. Из-за высокого малинника, облепившего ограду-рабицу, выглянул июльский молчаливый вечер. Луня принёс из холодильника две запотевшие фляги «Праздроя», Ломтев выставил на стол высокие пивные бокалы, янтарный «Праздрой» стрелял невидимыми пузырьками и целовал в губы белой пенкой. После крутой солянки и сытных драников холодное пиво было подобно катарсису, омывающему взбудораженные души.

       В течение ближайшего получаса друзья тянули пиво, молчали и блаженно отдувались. 

       - Вот скажи, - Ломтеву вдруг захотелось быть взволнованным, - если бы все люди добивались того, чего им хочется, разве это было бы справедливо? Например, ты стал травматологом по призванию – и потому живёшь с пылким, искренним сердцем. День ото дня совершенствуешься в профессии и, засыпая, думаешь только о том, что завтра опять будешь счастлив, потому что к девяти утра опять пойдешь в свой травмпункт.  А я бы создал такую сеть аптек, которая с каждым годом приносила бы всё больше и больше дохода. Причём, абсолютно честно и прозрачно. И любой заболевший мог бы приобрести у меня самое редкое лекарство по самой минимальной цене. То есть я бы наслаждался не стабильно растущим счётом в банке, а единственно сознанием приносимой всем пользы, помощи и возможности спасти даже самого безнадёжного пациента. Понимаешь, и так все вокруг. Делают своё дело – и всегда в точку. 

        - Ну и отлично.

        - А в чём тогда смысл жизни?

        - Наверное, в самой жизни.

        - Иными словами, идеал отнимает у человека способность сомневаться в себе. Заставляет мыслить о своей индивидуальности не в категории страждущего, а самодовольного и сытого эпикурейца. Значит, добившись идеала, мы уничтожаем в душе самое главное – болевой порог.

        После этих слов Ломтев налил себе ещё пива и залпом осушил свой бокал. И отдышавшись, продолжил:

        - Тянуться к идеалу и, ухватив его, вдруг возненавидеть себя за пустоту, в которую превратился – какая же тут, к чёрту, справедливость? Где боль, данная нам для поиска совершенства?

        - Слава богу, мы не идеальны и не совершенны. Мы с тобой только что отобедали, чтобы быть сытыми. Солянка была волшебной, драники со сметаной просто обжоркой, «Праздрой» вкусен и гениален. Но это – малюсенький вопрос малюсенького выбора. Cave ne cadas.*** В конце концов, я приехал к тебе отдыхать, а не решать вопросы мироустроения.

        - Сredo quia verum.****

        - И что? 

        - А вот что. Идём в дом, кое-что покажу.

        Друзья поднялись на второй этаж, где была комната Ломтева – кабинет не кабинет, но небольшое личное пространство с раскладным диванчиком, прямоугольным письменным столом с лампой и ноутбуком, телевизионной панелью на стене и очень узким окном, занавешенным толстой бордовой гардиной из жаккарда. Хорохорин плюхнулся на диванчик, Ломтев зажёг настольную лампу и полез в нижний ящик стола. Погромыхав его содержимым, он выудил тёмно-коричневую кожаную кобуру на длинном ремне, расстегнул её и достал на свет божий средних размеров пистолет с прямоугольным стволом, из которого подслеповато выглядывал круглый глазок дула, и удобной ручкой с насечками для пальцев. Оружие было иссиня серого цвета, серьёзное, надёжное, так и просящееся в руку.
 
        Паша отодвинул гардину и прицелился в окно.  Потом любовно осмотрел пистолет и рукавом протёр хищный корпус от невидимой пыли.

        - Модель «Глок», разработана для австрийской армии. Патроны «Люгер», девять миллиметров, ствол без предохранителя, стрельба ведётся нажатием курка. Термостойкий высокопрочный пластик, бьёт на 70 метров без промаха, три тысячи евро.

        - Зачем он тебе?

        Ломтев опустился верхом на крышку стола, руку с пистолетом согнул в локте и стал очень серьёзен:

        - Мы говорили о жратве, халтурном счастье и утрате смысла. Так вот. Если у меня в столе лежит эта штуковина и коробка патронов, я спокойно плюю на счастье. Потому что могу размозжить ему башку в любую секунду. И опять вернуться к поиску смысла.

        - Дохлый и остывший? В смерти тоже нет смысла, Паша.

        -  А смерти нет, Луня. Смерть – это другая форма жизни… - он бросил «Глок» на стол. - Будем играть или как?

        - Спрячь пушку и банкуй.

        - Тащи снизу сигареты и пиво. Ты сегодня у нас кто?

        - Если можно, буду понтёром.

        Через пять минут на столе лежали две колоды карт, пиво, сигареты и в самом углу – так и не убранный хозяином пистолет «Глок». В комнате было очень тихо и горела одна только настольная лампа, создававшая не уют, а тревожное ожидание случайной беды, как в операционной. 

        Пока Ломтев вскрывал две новые колоды, Хорохорину пришла в голову странная мысль. Если поставить все имеющиеся у него деньги на три знаменитые классические карты, обдёрнуться, по Пушкину, на последней и вылететь, так сказать, в трубу, то можно будет проверить версию о прорыве через беду к смыслу жизни. Или они просто болтали, опьянённые грибной солянкой и «Праздроем», или всерьёз готовы сменить сытую и праздную жизнь на что-то более достойное?

        Наверное, глупо, но в тридцати годах, стукнувших травматологу, увязшему среди баб, чтения литературной классики и душевной комы, ума ничуть не больше.

        Наконец, одна колода лежала на столе перед Луней, а штосс - в руке у Ломтева. Бизнесмен был бледен, словно предчувствовал риск от предстоящей игры. Он внимательно смотрел на друга, но так как зрачки у него мелко дрожали, казалось, что взгляд блуждает по всей комнате.

        - Какой куш? – спросил он Хорохорина.

        - Только не подумай, что я сошёл с ума. Мне пришло в голову проверить твою версию о всеобщем счастье. На банковской карте у меня 178 тысяч рублей, в кошельке ещё десять тысяч. Предлагаю выставить на кон по 180 тысяч. Идёт?

        Ломтев наполнил свой бокал пивом, медленно его выпил и потом закурил. Было ощущение, что его восхитил безумный поступок друга. Скорее всего, он даже пожалел, что не оказался первым. Он развёл руками и хохотнул:
       
           -  «…И выигрывали,
           И отписывали
           Мелом.
           Так, в ненастные дни,
           Занимались они
           Делом…»

           - Сто восемьдесят – так сто восемьдесят. Взрезай!

       Луня достал из своей колоды карту, взрезал ею колоду банкомёта и положил на столешницу рубашкой вверх. Игра пошла. Ломтев перевернул штосс и сдвинул верхнюю карту, так называемый «лоб», вправо, приоткрыв уголок второй карты, «соника». 

        - Валет и тройка.

        Хорохорин очень спокойно открыл свою карту и сказал:

        - Тройка. «Соник» мой. Деньги на бочку.

        Ещё через час всё было кончено. На второй талье травматолог выставил свой выигрыш и ещё 180 тысяч. Ломтев, потеряв осмотрительность, метал. Семь абцугов пролетели мимо, а на восьмом опять выиграл Хорохорин. Шестнадцатая, то есть чётная карта, совпала с его семёркой. 360 тысяч добавились к первым трёмстам шестидесяти, ибо банкомёт "отпустил" семёрку. После перемены колод произошло то, что с таким упоением описывал  гениальный Александр Сергеевич Болдинской осенью 1833 года, только с точностью до наоборот. Направо легла пиковая дама, налево трефовый туз. Хорохорин вскрылся. Перед ним алел червовый туз, похожий на орошённые кровью рыцарские доспехи. Его «соник» снова выиграл. «Ничего не вышло, - пронеслось в голове у травматолога. – Опять жирное счастье». Выигрыш составил ни много ни мало один миллион четыреста сорок тысяч рублей!

        Ломтев швырнул на стол пачку банкнот и долго смотрел на узкое окно. Жаккардовая гардина была отдёрнута в сторону и в прокуренную комнату тихо сочилась душная июльская ночь. Хорохорин сгрёб выигранные деньги на диван, перетянутые лентой пачки банкнот, разбросанные по матрасу, напоминали кадр из какого-то пошлого бандитского фильма.

        Луня сунул в рот сигарету. 

        - Покури на улице, - вдруг сказал Ломтев. – А то тут уже как в дешёвом борделе.

        Ночное июльское небо было похоже на плохо выкрашенную штору, купленную на китайском развале. Кучки облаков растекались по ней пятнами водянистой краски, закатные сполохи напоминали язычки пролитого на скатерть прокисшего борща, а редкие звёздочки – блёстки рассыпавшейся по немытому полу дешёвой бижутерии. Со станции сюда доносился искажённый динамиками и расстоянием бубнёж диспетчеров, Казалось, что в глубоком колодце о чём-то переговариваются упавшие туда пьяные или просто сумасшедшие.

        Хорохорин щёлкнул зажигалкой.

        Одновременно в доме на втором этаже раздался пистолетный выстрел. Звук был сухой и очень короткий.

        В наступившей тишине двухэтажный тёмный дом сразу стал загадочным и неприветливым. Жёлтый свет, нарисовавший наверху узкое окно, не сулил ничего хорошего. Диспетчеры на железнодорожной станции растерянно помолчали, откашлялись, выругались, после чего опять продолжили свой сумасшедший разговор.

        Доктор затянулся сигаретой, выпустил дым и задумался. «Сейчас докурю и позвоню его жене. Крику будет немерено. А деньги надо убрать. Никому ведь не объяснишь, почему мы так крупно играли».

        Ещё он думал о том, что вся эта история похожа на бессюжетный, наивный рассказ. Только очень плохой, который сочинять и публиковать, будь сам он не врачом, а писателем, в общем-то, не стоило.  Тройка, семёрка, туз опять сделали своё гадкое дело. Однако теперь, во времена всеобщего счастья и дешёвой оголтелой пирушки, ничего художественного и поучительного в этом уже не было.




          
               




                июль 2014 года, Москва









*Слово волнует, слово лечит. (лат.)
**Человеку свойственно ошибаться. (лат.)
***Берегись, чтобы не упасть.(лат.)
****Верю, ибо это истина.(лат.)