Путь Домой, кн4 гл11-12

16+


XI


Ирен шла по парку, осыпанному поздним снегом, и с удивлением оглядывалась по сторонам.
Под сероватым, покрытым облаками декабрьским небом лежал голый парк. Он напоминал человека, с которого принародно, одним движением сорвали одежду, и он устыдился.
Ущербные своей наготой деревья кое-как прятались под полосками снега: то тут, то там он лишь слегка прикрывал их худые черные ветви.
Горделиво стояли только высокие сосны. Их роскошные, сочно-зеленые кроны были заботливо одеты в белые шубки.
Но даже с ними всё вокруг было тусклым, серо-бело-черным.

«Как мрачно! Неужели это и есть та самая русская зима? Что за прелесть они в ней находят? Грязная во Владивостоке. Мрачная в Москве», - подумалось с обидой, разочарованием.
Окружающее уныние постепенно проникало в нее, только оправившуюся после тяжелой болезни.

Ни признака жизни среди стволов и мертвого снега. Даже птицы, сидящие на ветвях вороны и скачущие по сугробам синицы – казались восковыми, игрушечными, ненастоящими.

Но вдруг откуда-то – из-за одной из сплошных туч, покрывавших серое небо – проглянуло солнце.
Самый первый луч с золотым звоном, остро вонзился в один невысокий сугроб, потом – в другой, третий.
И всё почти мгновенно осветилось. Небо заголубело. Зазвенели – в ответ – и засияли радугами миллионы мельчайших снеговых крупинок.

Парк запел. Вместо убогих отрепьев на ветках деревьев засверкали кружевные одежды и драгоценные камни. Парк стал прозрачным, невесомым, сам – как тончайшее кружевное полотно, живое, трепещущее. Снег – жемчужно-белый и не белый – радужный, веселый, теплый, и тоже живой! – задышал вокруг Ирен.

И проснулись тяжеловесные вороны, слетая с веток, осыпали вниз прекрасный звездопад солнечных снежинок. Синички, воробьи зачирикали, засвистели оживленно со всех сторон.

Это было словно не то же самое, а совсем иное место, как будто парк вместе со всеми его обитателями, вместе с Ирен вдруг перешел в другое измерение.

Она, пораженная этим превращением, остановилась, пытаясь поверить. Но эта радостная песня жизни растапливала ей душу своей радостью и теплом.

«Так вот она какая, русская зима! Загадочная волшебница, красавица несравненная! Видно, и впрямь не найти нигде больше такого богатства красок и настроения. Нельзя ее не любить!»

Глубокое чувство охватило Ирен. Россия, Русь – место, где сама природа творит судьбу человека и всего народа – вот так, словно походя, ничего особенного не совершая, творит настоящие чудеса.

Оттого так переменчивы лица прохожих. Оттого радость неразделима с грустью, а тяжелое горе в самом себе таит надежду непременного утешения.


Сегодня Олег пригласил Ирен на концерт своих знакомых – музыкантов оркестра, и она услышала ту же русскую музыку, того же Чайковского. Но это была совсем иная музыка – добра и справедливости, дающая силы жить и работать, верить в лучшее. Музыка, после которой, казалось, будто понимаешь весь мир, обнимая его, необъятный.

Потрясенная и благодарная, Ирен словами пыталась выразить Олегу то, что теперь чувствовала. Но – не могла.

-Это же музыка, Ирен. Слова тут не помогут. Всё пустое, когда она звучит. Музыка – да любое творчество! - оно в какой-то мере божественно, потому что, пусть и отдаленно, но подражает Творцу-Богу. Представляешь, какая ответственность на самом деле лежит на создателях произведений искусства! Жаль, далеко не все они это сознают, не понимают, не задумываются. А ведь если недостойно подражаешь Творцу - ты в роли дешевой подделки под Него. Мерзко, верно?

После концерта в Доме классиков они сидели в маленьком кафе возле этого же Дома, заказав скромный ужин. От барной стойки доносилась знакомая классическая мелодия.

-Вот, ты говоришь, остальное – пустое, когда звучит музыка. А сам взялся есть эти отбивные. Разве можно есть, когда слышишь такую музыку? – почти возмутилась Ирен.

-Ну, обычно здесь слышна отнюдь не классика. Я тут часто ужинаю. Обычно – под эстрадный оркестр. Легкие, ясные, светлые мелодии. Ей-богу, улучшает пищеварение, - скажи это кто-нибудь другой, Ирен скривилась бы от неприязни.
Но Олег иногда говорил такие вещи, которые у любого другого вышли бы пошло, некрасиво, некультурно, а у него – нормально, просто, ничуть не отнимая его всегдашнего обаяния.

-И ты, Олег, не считаешь такую музыку нерусской?

За окном снова шел косой мокрый снег, топивший в своих лужах всю прелесть лежавшего белого снега. Ирен изучала задумчивое лицо Олега напротив.

-Ты меня не совсем поняла, Ирен. Мне нравится всякая музыка, не только русская и не только классическая. Если это, конечно, музыка, - хитро улыбнулся он. – Так же, как люди. Есть просто люди, хорошие, нормальные люди.

-А плохих – нет?

-Есть нелюди. А плохих нет. Как нет плохой музыки. Есть просто музыка и то, что ею не является. Вот, например, ты, Ирен, - музыка, - улыбнулся он ей.

Ирен вздрогнула. Александр называл ее морем и сам смеялся над собственной банальностью. Как море – ласковое и бурное, родное и грозное временами, но неизменно прекрасное.

-И русскость тут ни при чем, - тем временем продолжал Олег. – Я о ней часто говорю только потому, что очень задевает наша давняя тяжелая болезнь – западничество, проще говоря – обезъянничанье. Его корни, думаю, в доверительности, смирении, душевной простоте наших предков.
А простота, как известно, хуже воровства. Вот и попадаем часто впросак. Верим кому-нибудь «оттуда» по простоте душевной – и всё, пиши пропало.
В добро незыблемо верим. Не отдельные граждане, а все. Менталитет. «Человек человеку – друг, товарищ и брат». А не волк, как у них.
И они столько веков пытаются навязать нам свою, волчью, идеологию. Увы, мы почти сдались. Потому и обидно…, - он грустно качнул головой, отложил вилку и тарелку отодвинул. Кусок не шел.

Ирен, слушая тихий, спокойный голос Олега, представляла себе живые образы тех, кого она здесь знала: Николая, Ольги, Эдвина, Нади, Татьяны Ивановны, семью Чернышовых, коллег по библиотеке, веселых студентов – соседей по общежитию, самого Олега, сидевшего теперь перед ней, его друзей из Дома классиков. И еще многих и многих, встреченных ею на этой непонятной земле, парящей над пропастью мироздания подобно бесстрашному орлу, в которого из-за невидимых скал целят охотники.

-Только доброта может нас спасти. Как уже не раз спасала в более тяжкие времена, - продолжал Олег. – Доброта и – любовь. Они всегда друг с другом ходят. Ведь любовь – как сказал какой-то русский классик, это терпение и жалость.
-То есть доброта, - с улыбкой кивнула Ирен.

Темные глаза Олега посветлели.
-Потому и ты – добрая, а не злая, Ирен. Ты была готова терпеть за людей, потому что жалела их.

-Не знаю. Кое-кто считал меня в свое время дьяволицей. Добро не может быть черным даже с одного бока, Олег. А ты слишком доверчив. Наверное, как все русские, - она грустно улыбнулась.

Он устало потер ладонями лицо, оперся лбом на руки, словно поддерживая потяжелевшую голову.
-Ирен, за свои тридцать семь лет я не встречал более целомудренного человека, чем ты. Бывшая жена, сын – всё кажется обычной, банальной ошибкой. Как у всех. Ведь все так живут. Или почти все, большинство.
Но рядом с тобой я стал понимать, что это не ошибка. Вернее, они – не ошибка. Это моя ошибка – моя слабость, что я не смог пожалеть, потерпеть ТОГДА – не смог. И всё распалось из-за какой-то бытовой ерунды. Как у всех, - горько усмехнулся он.

-Может, тебе просто не везло, - сказала Ирен, но он увидел в ее лице, глазах совсем другое – ту самую жалость, до боли рвущую сердце.
Жалость – к нему, к совершенной им ошибке.

Олег, потрясенный, качнул головой.
-Говорят, умный и добрый человек всех вокруг видит такими же. А глупый и злой – дураками и негодяями. Не хотелось бы мне быть вторым, - задумчиво произнес он.


*     *     *


Ирен потрясало равнодушие москвичей к элементарной эстетике: ко всем этим собачьим экскрементам, банановым коркам, бычкам сигарет и пивным банкам на асфальте.

И только дворники – дворники, да еще работники дорожных служб ездят, ходят, метут, подбирают, убирают, пытаясь создать представление о том, что такое чистота. И красота, немыслимая без чистоты.
Впрочем, при существующем порядке вещей на каждую банановую корку дворников не напасешься.

Ирен даже стала склоняться к мысли, что в современной России дворник, уборщик – самая востребованная профессия. И как им не противно всё это убирать? Ведь не так много они получают.

-В конце прошлого лета я как-то не удержалась, спросила пожилого человека, дворника, а счастлив ли он на своей тяжелой работе. Он в тот момент траву на газоне косил. А ты знаешь, у них ведь эти косилки, которые они в руках носят, очень тяжелые.

-Ну? – улыбался ей Олег, сидя рядом, на скамейке.
Они вечером гуляли по скверу.

-Засмеялся, не понял. У меня, говорит, квартира, дача, жена, двое сыновей и внуки. Конечно, счастлив! А про работу – только засмеялся.
Я опять – ну, про все эти собачьи экскременты, банановые корки и так далее. А он – ну вот, надо же кому-то убирать, чтоб красиво было.
Удивительные люди. Мне сын, Эдвин, однажды поведал свое жизненное кредо, что «свой сортир каждый должен чистить сам».

-Точно сказано. Главное, всеобъемлюще. Это ведь не только про банановые корки – про человеческую душу. Чтобы не было в ней сортира.

-А еще говорят, что чем больше в жизни каждого из нас беспорядка – тем больше в нас бесовского. И чем больше порядка – тем ближе к Богу. Организм, который работает, согласно своему порядку, здоров. В ясной душе всё ясно, и вокруг нее ясно, четко, чисто. А если кругом банановые корки…

-Гм, все-таки из этого правила есть исключения. Например, Иуда был избран Самим Богом, был очень близок к Богу. Но вот поди ж ты…, - пробормотал Олег.

-Он был близок внешне. А душа…
-А что, если он только выполнил волю Божью, без которой ничего на земле не происходит?

Ирен вспыхнула, качнула головой.
-Что ты такое говоришь! Иуда всё выбрал сам. Всё его дальнейшее поведение об этом говорит. Он впустил в себя зло. Бог не препятствовал – ну да. Потому что Бог – не насильник! Иуда послушал сатану, вместо того, чтобы попросить помощи у Бога для верного выбора. В Евангелии сказано, что Иуда потом раскаялся. Но…он для себя раскаялся – себя пожалел, а не Учителя. Ошибся до тоски, до отчаяния – ошибся к смерти. Потому и повесился. Вот, апостол Пётр тоже ведь предал Учителя, и тоже после своего отречения раскаялся. Но это было раскаяние из любви к Учителю, раскаяние с осуждением себя, слабого, негодного. Раскаяние, желающее вернуть душу к свету, к жизни.

Олег, словно сомневаясь, склонил голову набок, внимательно глядя на собеседницу.
-М-да, здорово это тебя цепляет. Извини, это я немного нарочно. Хотел посмотреть, как ты...

-Что? - неприятно удивилась Ирен.
Такие разговоры возвращали ее память к давним годам, в которых Командорию терзали герцог, революция, смерть.

Олег грустно улыбнулся.
-Как ты защищаешь СВОИХ.

На своей машине он довез Ирен до подъезда в общежитии. Было заметно, как Олег нервничает, дергает руками, хотя пытается это тщательно скрыть.

-Мне…нельзя к тебе? – отрывисто спросил он.

Ирен не понимала себя. Ей было жаль его, она хотела бы впустить. Но впустить, зная, чего он хочет – не могла.

-Прости, не сегодня.
-Я знаю, ты не можешь его забыть. Но это…неправильно. Какой-то детский сад. Хорошо, я буду ждать. Ты нужна мне, понимаешь. Я без тебя уже не могу, - сдавленно, как-то очень жалко сказал Олег, не глядя на нее.

Она вздохнула.
-Иногда – на короткое время, я перестаю верить в то, что он жив. Так бывает с людьми, мы забывчивы. Но, так странно, я сама не понимаю, говорю ли я о том, жив он здесь, на земле или вообще, в вечности, в моей памяти… Когда я думаю так – для меня он жив. Всегда. И жизнь наполнена смыслом.
Нет, не в нем, не в Сандро.
Просто это осознание его жизни, его всегдашнего присутствия рядом, даже если он очень далеко, дает мне силы. И по-другому, без него, я просто не могу справиться. Может быть, пока. Но я не знаю, когда это может случиться. И может ли случиться вообще.

-Ну вот, значит, ты должна меня понять, когда я говорю, что не могу без тебя…
-Нет, Олег, это самообман. Да, счастье обычно ищут в других. Говорят, я без тебя ничто. Могу быть счастлив только с тобой. Миф. Глупость. Условность. Счастье – в отдаче. Когда ты ищешь его в других и, кажется, находишь, то потом уходит человек (умирает, предает) и как будто уходит, отнимается и это счастье.

И ты снова начинаешь горько, мучительно искать.
Счастлив тот, кто понял, что оно всегда в тебе самом.
И, парадоксально: его становится всё больше, если ты с кем-нибудь, неважно с кем, начинаешь им делиться. Сам отдаешь свое счастье.
Как в сказке про волшебный горшочек, который всегда варил кашу. Только тогда счастье нескончаемо. Найди его в себе, Олег. Оно – именно там, а не во мне.
-Вот и поделись со мной, - грустно попросил он.

Ирен задумчиво качнула головой.
-А я и делюсь – говорю тебе, где и как его найти. Счастье – это как бы стопроцентная жизнь, заполненность ее, завершенность. Люди путают часто. Испытают миг счастья, например, от близости с любимым человеком, а потом разбегаются, отношения рушат. Или смерть считают завершенностью.

Но, опять парадокс, в этом нет завершенности, полноты. Смерть – хотя и конец земной жизни, но не признак ее завершенности как процесса, не признак ее полноты, потому что смерть – это уже не жизнь, отсутствие жизни.
А пока есть жизнь – может быть боль, как симптом всякой не-нормы, болезни, непорядка, нездоровья – неполноты.
И нужно лечить эту боль, чтобы достраивать свое счастье, компенсировать до ста процентов.
Завершенность, полнота счастья – это гармония. Духа, души и тела, их дополненности друг другом. Это возможно только в семье, когда дети, друзья, когда польза обществу…, - она задумчиво улыбнулась. – Только когда ты - с Богом...
А когда процентов не хватает, это недо-счастье, Олег. Недо-любовь, недо-жизнь. Это как дерево без кроны, с поломанными ветками. Как красивые зубы – а один качается или уже выпал. Как дорогая, но треснувшая тарелка. Как недоделанный ремонт в прекрасной квартире. И нужно как-то достраивать, доделывать до 100%. Александр, он умеет достраивать. Всегда.

Олег вздрогнул – она снова говорила о муже, как о живом.
-Он ведь был очень искалечен, почти живого места на теле нет, одни рубцы. Но внутренней силой, духом своим достраивал до 100. Компенсировал так, дополнял. Потому что был с Богом. Иначе - это невозможно.
У него столько раз отнимали, а он снова и снова достраивал, латал, чинил себя изнутри этой удивительной силой... Она - внутри каждого из нас. Но ТАК работает только тогда, когда ты вместе с Богом.

Олег отвернулся.
-Ты прости, - спохватилась Ирен. – Я, наверное, не так выразилась, и ты не понял. Подумал, я тебя считаю вроде как хуже Сандро, вроде как «не-доделанным». Нет, Олег, это не так. Не «не-доделанный», а «не-доделывающий».
Помнишь, ты говорил мне о своих – жене, ребенке.
Вы не стали «доделывать», расстались, обнулились, что ли.
Я не говорю, что это плохо. В конце концов, всё – к лучшему.
Речь сейчас не о том.
А о том, что это – неполное счастье.
Что вы отказались от его полноты, не достроили.
Это был ваш выбор, ваше свободное право, данное вам Богом. Но вы от него отказались, обделили себя полнотой счастья.
Может быть, не навсегда. Всё динамично, и стараться достраивать можно и нужно в процессе всей жизни.
Потому-то жизнь и есть прекрасное чудо, с практически безграничными возможностями. Уменьшились проценты – строй. Я бы хотела, чтобы у тебя это получилось.

-Так вот, я и пытаюсь, с тобой, - усмехнулся он.

-А я уже полна, Олег. И эти сто процентов, даже больше, достроены во мне Александром. Я могу, я хочу, и мне совсем не жаль, даже радостно поделиться. Но…, - она решилась снова заговорить только тогда, когда молчание стало по-настоящему тягостным.

-Так странно. Ведь, по сути, это – предательство. Когда обещаешь что-то одному, а отдаешь другому. Малыш в песочнице обещал лопатку девочке, а отдал мальчику. От друга ждал понимания, а он на тебя наорал – отнял доброе расположение духа. Жена обещала себя мужу, а отдается любовнику. Клялся в верности Родине, да передумал… Отнял жизнь, отнял игрушку, отнял товар, отнял честь, отнял жену, отнял доброту…
Всё одно и то же. Одно не хуже и не лучше другого. Просто нельзя, нехорошо отнимать. Интегристика… Не убий, не укради, не лги, не прелюбодействуй…

Олег внимательно вслушивался, а Ирен уже почти бормотала, напряженно, с болью, так что лишь с трудом можно было понять, что она говорит.

Вдруг она резко толкнула дверь, вышла из его машины и вошла в подъезд. Олег тоскливо смотрел вслед.


XII


Падает хлопьями снег, причудливо пересекая свет фонарей. На улице холодно и пустынно. А здесь, за двойными стеклами, уютно и тепло. От горячих батарей тянет родным, домашним. Тринадцатое апреля. Уже была весна, да обманула, закрыла белым, холодным только что пробившуюся зелень.

Ирен долго стоит у окна, глядя через него на улицу. На темном, подсвеченном снизу огнями города небе четко видны очертания небоскребов, многоэтажек. Ни одного освещенного окна. Очень поздно.

«Так страшно. Будто ты – один в целом мире. Будто все умерли, а ты – один посреди темноты.
Никого. Ни одной ласковой, человеческой души. Всё забылось. Всё спит… Хоть бы одно окно, за которым был бы свет!
Хоть бы одна душа, которая тоже не спит, беспокоится чем-то».

И оно вспыхивает – там, в доме напротив. Немного погодя, но все-таки вспыхивает, подавая надежду на лучшее.

Если долго смотреть на огонек этой лампы, то он, словно волшебный зрачок, начинает мерцать, периодически сокращаясь и расширяясь. Он будто дышит, оживает, как вечное сердце, своими импульсами движущее великую жидкость, несущую жизнь, по всему организму.
Огонь шлет свет в дальние темные окна – и те откликаются на его немой призыв еще более призрачными мерцаниями, чем его собственные.

«Надежда умирает последней… Так пусть она умрет, чтобы в предчувствии сладости сердца не гибли от нежданной горечи», - сказал ей Олег.

Сказал – и сделал предложение. У него не осталось времени: ему тоже предложили – длительную командировку в Европу, в Германию. Он не хотел ехать туда холостым.

Семь месяцев связывали их с Ирен крепкой дружбой – тем родством душ, которое редко встречается даже среди испытанных временем семейных пар.

Эдвин и Надя поженились сразу после нового года. Надя забеременела и теперь была на четвертом месяце. Для удобства они пока поселились у Надиных родителей.

А Ирен остались обе комнаты общежития, которые, в общем, в таком количестве ей не были нужны.

«Все чего-то ждут. Ждут Надя и Эдвин. Ждет ответа Олег. Всё вокруг ждет весны. В Командории – война. Там ждут мира. А чего жду я?»

На новый год в новостях передали прощальную речь президента Борелли. Он говорил, что устал, и надо уступить место молодым и сильным. "Я ухожу, но вам завещаю не оставлять курса на демократию".

А в Морской деревне, в Тузе дела шли всё более неважно. Грето писал: «Ты нужна нам здесь, твоим друзьям. Командорию разрушают исподволь, как дерево - жуки-короеды. Всё разваливается, денег нет. Крестьянские хозяйства полностью перевели на самоокупаемость. И оно бы ничего, если б наш труд ценили, как раньше. Но теперь он стОит гроши. А ценится лишь талант в бизнесе. Но какой бизнес на зерне, муке, овощах, если они ничего не стОят? Наши мужики после продажи урожая получили все вместе, то есть на всех, меньше, чем известная певичка за свой концерт в Тузе.
Я, правда, задумал тут бизнес – поместить в международной сети объявление-приглашение иностранцев поработать в нашем хозяйстве. Этакий экстремальный туризм – почувствуй себя настоящим крестьянином.
Минимум комфорта – максимум трудозатрат. Естественно, за деньги самих иностранных туристов.
Сейчас ведь полно таких экстремалов, которые готовы деньги выкладывать за всякие необычные приключения.
А чем тебе не экстрим – корову подоить за пару сотен баксов? Или, к примеру, в комбайне хлеб с поля убирать, когда в кабине температура под 70 градусов Цельсия?
За это и пятьсот баксов с туриста можно стрясти. Ему же еще наши местные "инструкторы" понадобятся.
Да, размечтался я. Поговорил со знакомыми юристами, говорят – это подсудное дело, не имею права. А если всё официально вздумаю оформлять, ну, то есть частную турфирму организовать, так у меня на это средств не хватит и с десяти наших урожаев.
Вот так. У артистов и политиков денег фирмы открывать хватает, а у меня, старого дурака – нет.
Они ведь теперь так в открытую и говорят – не можешь денег заработать в наше время больших возможностей, значит, точно, дурак.

Что тебе еще сказать? Тони и Стелла выдают Сильви замуж. Жених раза в два ее старше, она его не любит, идет ради них, ради семьи, богатый он, из столицы. Сама говорит, что стерпится-слюбится, потому как человек он хороший.

А вот магазин, где Андреа Иллиано в охране работал, обанкротился. Всех выгнали. Андреа искал, искал работу, не нашел да и запил с горя. Паула терпела. Но потом он ее здорово избил по пьяни, до милиции дошло, до развода.

Андреа из дома ушел. Мы искали, и я лишь случайно встретил его на вокзале в Тузе, он там теперь живет, с бездомными, совсем опустился, пьянствует. Ужас, вот что.
Я его по-всякому уговаривал, он плакал. Говорил, нету сил вернуться к прежней жизни, нет в ней ничего. Я говорю – а жена, дочка.
Они, говорит, у меня есть, да меня у них нет.

Ирен, ты прости за навязчивость, но, думаю, вот тебя бы он послушал. Или, эх, был бы жив Сандро, он бы тоже мог ему мозги вправить.
Андреа каждый раз в разговоре Сандро вспоминает, дескать, он бы помог, он умел.

Вот, так неказисто мы теперь живем. Впрочем, есть и хорошее. Пауле Мэриан с Доньолой помогают. И все мы кое-как – Андреа. Еду ему иногда привожу. А денег давать совсем нельзя – пропьет.

Когда вы – ты и Сандро, были с нами, мы как будто не особо задумывались над этим. А теперь поняли, что это вы собирали воедино, поддерживали всех нас. Как солнце заставляет выползать всякую живность, которая любит его, которая не может без этого света.

Это вы своим живым примером давали силы, надежду на лучшее, на то, что зло можно и нужно преодолеть. Вы были связующим звеном. Без вас очень плохо. Темно.

Стелла говорит, так, через вас, Бог всех нас поддерживал. А теперь мы распустились, кто во что горазд, вот и не соберемся никак сами в себе, сами с собой, чтобы опять по-человечески всё у нас было. Возвращайся, Ирен!»



Она давно не испытывала нахлынувшей так внезапно тоски, подступавшей к самому горлу. Сглотнув непрошеную слезу и отодвинув от лица белую тюль занавеси, мешавшую видеть единственный свет в чужом окне, Ирен с усилием всматривалась в этот удивительный огонек, прося ответа.

«Я должна ехать. Меня ждут там, на родине. И я не могу бездействовать, работая лишь на саму себя. Нужно стремиться к чему-то, искать, бороться. Идти дальше. К Богу. С Богом. Только в этом – смысл».

Мысли о высоком в горячей голове Ирен перемешивались с мыслями о простом, материальном.

«Завтра скажу Эдвину, чтобы взял билет на самолет….Нет, лучше скоростным поездом до Владивостока. Дешевле… Завтра. Хорошее слово. Много обещает».

Свет в чужом окне гаснет. Ирен опускает занавесь и, улыбаясь, идет к постели.



Они с Олегом снова сидели в своем любимом маленьком кафе на одном из весенних, душистых бульваров Москвы.
-Я боюсь стать женой одновременно двух человек. Но не это главное, - она снова мучительно пыталась объяснить ему, подобрать нужные, ясные слова.

-Если я приму твое предложение, буду твоей женой, поеду с тобой, я буду счастлива. С тобой. Но ты будешь несчастен.

-Да почему же, черт побери?! – не выдержал Олег.

-Потому что, повторяю, ты ищешь счастья вовне, снаружи. А это обман. Его здесь нет и не может быть, разве что иллюзорно, на какое-то малое время, как след. Как мимолетное ощущение.
Не могу сказать, что это плохо. Большинство этим довольствуется. Но видеть это – вызывает жалость. И я буду тебя жалеть.
И если б ты был иным, то это было бы ничего. Но тебе эта жалость будет унизительна, будет раздражать.
Видишь, ты и сейчас уже раздражен, а ведь мы только немного поговорили.
Что же ждет тебя, если я буду всегда рядом с тобой, буду женой? Я надоем тебе через какое-то время. И опять – мне будет жаль, но это не отнимет МОЕГО счастья. Зато отнимет – ТВОЁ. Тебе будет больно.
Это жестоко и нечестно по отношению к тебе. Это не из-за тебя, пойми, Олег, ты прекрасный человек, ты достоин много большего и лучшего. Чтобы тебя любили. Любили – тебя.
А я вижу в тебе лишь то, что дополняет меня до ста. Но для меня это он – Александр. Потому что он был и есть. И я люблю в тебе пока только его, а не тебя, Олега Мишнева как такового, потому что в тебе есть что-то от него.
И я смогу быть счастлива с тобой, даже без него. Но ты…
Тебя будет задевать это, ты будешь это чувствовать. Тогда сможешь ли ты быть счастлив со мной, если даже теперь не понимаешь меня? Сможешь ли принять? Думаю, нет. А потому, прости, я не могу принять твое предложение.


Через несколько дней она провожала Олега в аэропорту. Сквозь высокую стеклянную, прозрачную стену Ирен видела, как он поднялся по трапу, оглянулся.

Она молча прижала руку к губам и отпустила.


Перед самым отъездом во Владивосток зашла ранним утром в ближайший храм. За свечным ящиком женщина, которую все называли матушкой, раздраженно ругалась: кто-то не заплатил то ли за свечи, то ли за книги. Молодежь вокруг смотрела осуждающе – здесь же храм Божий!

Ирен подошла тихо.
-Вы не расстраивайтесь, всё устроится, - протянула недостающую ей сумму, даже чуть больше, заговорила почти шепотом. – Знаете, может, и тому, кто вам не додал, может, по случайности, по недомыслию, тоже придется потом бОльшим заплатить. Не обижайтесь на него, пожалуйста.

Женщина удивилась и улыбнулась.
-Спаси Господи!

Ирен, наконец, решилась.
-Я хочу исповедаться и причаститься.