Путь Домой, кн4 гл13-14

16+


XIII


-Надя сделала хромосомный анализ. У нас будет девочка. Говорят, хорошая, здоровая, - Эдвин улыбнулся. – Мы назовем ее Елизаветой, Лизой. Элис.

Ирен с глубокой грустью, не таясь, взглянула на Бремовича.
Он по-своему понял этот взгляд, взял ее за плечи, легонько встряхнул, сказал:
-Всё-таки иногда мне стыдно за это свое счастье. Я будто предаю память Элис. Прости меня за это, мама…

-Что ты, Эдвин! – удивилась Ирен. – За что извиняться? Ты всё правильно сделал. И Элис тебя просила именно об этом. Потому что мы должны жить. Жить – здесь, на земле.

-Я знаю… Блаженны плачущие ныне, ибо они утешатся. Я плакал над Элис, а теперь утешен. Счастьем, любовью, тем, что буду видеть ее. В собственной дочери.

Ирен радостно улыбнулась – хорошо, что он всё так понимает. Правильно понимает.

Эдвин вздохнул, видно, собираясь сказать еще что-то, Ирен выжидательно кивнула.

-Знаешь, мама, я иногда думаю о том, что сделала Элис. Ведь если бы она не накрыла собой ту гранату, то осталась бы жива, и мы были бы с ней…, - он запнулся, ему было тяжело, больно всё это говорить. – Погиб бы только тот мальчик….Но он и так погиб… Выходит, вместо одной – две смерти, и это как-то…бессмысленно. Будто она погибла напрасно.
Но я понял, что это не так. Совсем не так.
Смысл был – в самом ее выборе, как таковом. В том, что этот выбор, это ее решение – было. Как факт.
Она сделала всё, чтобы спасти человека. За это жизнь отдала. И тогда я понял, что она всё сделала правильно.

Ирен лучисто смотрела на него.
-Ты молодец, Эдвин, что сам до этого дошел. Тем дороже для тебя самого это твое понимание.

-Мама, - вновь спохватился он. – Может, не стОит тебе теперь уезжать? Именно теперь? Ты нам здесь нужна. Это не из-за нашего эгоизма, в смысле нужды в твоей помощи. Хотя с новорожденной она нам обязательно понадобится. Но что ждет тебя ТАМ?

-Родина, - задумчиво ответила Ирен, заглядываясь на торопливых пассажиров, что толпились возле своих вагонов на посадку. - Друзья. Муж, в конце концов.

-Все еще веришь…, - осторожно, почти с испугом Эдвин посмотрел на нее.

Ирен улыбнулась:
-Это – мой выбор. Меня там ждут, Эдвин. И я это знаю. Знаю, что вы с Надей справитесь, и сейчас я нужна больше там, чем здесь.

-…Заканчивается посадка на скоростной поезд номер шестьдесят три Москва-Владивосток…

-Нам будет недоставать тебя, Ирен, - Эдвин почувствовал себя в этот момент совсем ребенком, одиноким, родители которого ушли в магазин, оставив его дома одного.
Но назвал свою приемную мать просто по имени, чего в глаза ей никогда еще не делал. Он восхищался ею, любил, жалел ее, строгую, грустную, прекрасную в своей верности.

Ирен погладила его по щеке, улыбнулась устало, понимающе. В глазах блеснули слезы.

-Так всегда говорят, когда провожают. Но я верю тебе…
Мне кажется, родись я русской, я жила бы точно так же, как и жила.
Но я не поняла вас, русских. Все вы остались для меня загадкой. Наверное, именно это прекрасно. Ведь загадки, поиск ответов на вопросы – это то, что отличает жизнь.
Кто вы, русские? Народ-самоубийца, не сознающий близкой гибели? Или сильнейшая из наций, способная в будущем выстоять среди вымирающего мира?
То, что я видела здесь вокруг, склоняло меня к первому.
Но твои отец и мать, вы и еще немногие здесь – убавляете эту уверенность.
И за вас можно быть спокойной. Вы вЫстоите. Поэтому я уезжаю. Искать дальше.

-Уважаемые пассажиры, поезд отправляется через пять минут. Займите свои места. Провожающих просим выйти из вагонов.

Перрон, как всегда перед самым отходом поезда, в который уже раз перетасовал тех, кто на нем находился: опаздывающих отъезжающих, нырявших между провожавшими, целующихся со смеющимися, плачущими, недоговоривших с молчавшими многозначительно, понимавшими всё и без слов.

-Мама, как только дед Сергей пришлет из Америки деньги, я перешлю на адрес дяди Грето. Ты его предупреди.

-Спасибо, сынок. Они им там будут очень нужны, - Ирен вздохнула, обняла Бремовича. – Береги Надюшу, бабушку. Себя. Передай привет Чернышовым.
Так хочется, чтобы всем вам, русским, хватило времени вспомнить прошлое и понять, найти, увидеть свой путь. Выжить.


…Поезд мягко, незаметно тронулся. Теплый московский вечер, опомнившись после нежданного мороза и снегопада двухнедельной давности, провожал его, помахивая разноцветными флагами на башнях вокзала, подмигивая огоньками семафоров.

Непорочная зелень листвы
Провожает меня в долгий путь,
Но поэзию русской весны
Я запомню теперь наизусть,
Как безумно поет соловей,
Прогоняя остатки тревог,
Как от свежести майских дождей
Расправляются крылья дорог,
Как от свежести майских дождей
Расправляются крылья дорог.

Непорочность озерной глуши
И короткий, задумчивый плёс
Загляделись в хрустальную тишь
Непорочных, как детство, небес;
Золотистые солнца лучи
Разожгли костерки по воде
И звенят мне: «Чуть-чуть помолчи,
Ты такого не встретишь нигде»,
И звенят мне: «Чуть-чуть помолчи,
Ты такого не встретишь нигде».

Только поезд уносится прочь,
И ему недосуг помолчать,
И еще одну длинную ночь
Будет в такт ему сердце стучать.
До свиданья, глубинка моя!
Нет на свете похожих Россий!
(Ждет за морем отчизна меня,
Но других нет на свете Россий!)
Под ногами вздыхает земля –
Ей шепну я: «Россия, прости!»
Под ногами вздыхает земля –
Ей шепну я: «Россия, прости!»

Ты прости мне, что я не могу
Раствориться в твоей глубине,
Из-за сел, из-за синих лугов
Ты, как мать, улыбаешься мне!
(Ты прости мне, что я подарить
Твоим детям любви не смогла.
Как тебя мне отблагодарить –
Ты мне мачехой доброй была!)
Пусть сейчас ты стара и бедна –
Может, завтра нас лучшее ждет?
И, как юная эта весна,
Так, поверь, наше время придет,
И, как юная эта весна,
Так, поверь, наше время придет.

Непорочная зелень листвы
Провожает меня в долгий путь,
Но поэзию русской весны
Я запомню теперь наизусть,
Как безумно поет соловей,
Прогоняя остатки тревог,
Как от свежести майских дождей
Расправляются крылья дорог,
Как от свежести майских дождей
Расправляются крылья дорог.

Поезд мчал уже мимо лесов и перелесков, холмов и равнин, поселков, городов и безлюдных просторов. Бедные деревни, растрепанные, словно поруганные женщины. Еще живые жители, копошась, выполняющие свои обязанности на земле – выживать, подходят к поезду на остановках, торгуют незамысловатыми товарами.

Ирен казалось, она бы всё у них купила, лишь бы их серые от печали, недосыпа, недоедания усталые лица осветила хоть на миг улыбка радости. Но у Ирен денег было в обрез – на питание пару раз в день и билет на корабль из Владивостока до Туза.

И все же, когда какая-то женщина, продававшая самодельные леденцы, попыталась предложить их Ирен, та просто выложила ей требуемую сумму, сказала:
-Возьмите так, пожалуйста. Мне-то конфет не нужно. А вы, может, детям каким раздадите. Им в радость будет.

Женщина прослезилась, поблагодарила и ушла в соседний вагон.

То же произошло с человеком, продававшим гончарные сувениры, со старушкой с разноразмерными шитыми, вязаными кофточками, шапочками, носками, чулками.

Больше отдать Ирен было нечего. Она теперь и так должна была питаться впроголодь – не более одного раза в день – три дня.
«Ничего, потерплю», - она смотрела в окно и улыбалась плывущим полям и деревьям.

Показалась большая река. Широкий мост пропустил вереницу вагонов через свою металлическую, пропитанную электричеством решетку.
Всего в нескольких метрах в стороне от него из спокойных волн поднимались к закатному небу каменные, кое-где поросшие мхом, быки старого, разрушенного моста.
Волны мягко задевали их седые бока. Да – седые.
И похожи были эти неуклюже торчащие из воды быки, не прикрытые сверху, как крышей, ни бетоном, ни асфальтом, ни рельсами, - на вековых старцев, согбенных под тяжестью прожитого.
А новый мост возле них, беспечный отпрыск человечества, по-юношески весело басил под грохочущим по нему московским скорым.

Река текла размеренно, лениво. И оттого солнце, спустившееся прямо в нее, словно отрезанную от остального мира горизонтом, - солнце было повязано с этой рекой. Такой же розово-голубой, как его след в небе – прозрачно-облачный, загадочный. И легкая рябь, как по волшебству, с любовью добавляла в воду перламутра.

Поезд летел вдаль, не предполагая о том, что такого заката больше никогда не увидит – ведь нет одинаковых закатов. Как нет одинаковых дней, ночей-близнецов.

И вот – ночь, незаметная, пала на землю. Город, большая станция. Огни, огни, огни. По ним только и догадаешься, что это за место. Вокзальное радио доносит что-то нечленораздельное. Да, это вам уже совсем не Москва с ее высокими технологиями.

Состав долго стоит перед опустевшим вокзалом и, наконец, снова медленно трогается дальше.

Огни, огни, огни – как мириады разноцветных круглых радуг, отражаясь спектром в окне купе, провожают его. В окне вьются, бегут рельсы параллельного пути. И, словно пытаясь догнать скоростной электровоз, летит по одной из них такой же отраженный огонек. Его послали вслед путешественникам городские фонари. Но вот и он безнадежно отстает, и поезд окончательно ныряет в глубокую ночь.

-Та-тах-та-тах. Та-тах-та-тах, - мерно вздыхают колеса, и неудержимо клонит в сон.


*     *     *


Позволив себе проснуться утром не слишком рано, Ирен обнаружила в купе, где с вечера, кроме нее, никого не было от самой Москвы, двух новых пассажиров: очень немолодую пару провинциального вида.
Мужчина с завидным вниманием читал местную газету, нацепив на нос выпуклые очки. Стопка других газет лежала на столике перед ним.
Его спутница, наверняка, жена, старательно вязала спицами. Поезд почти не трясло, и она вязала спокойно и ровно. Ей ничто не мешало и, казалось, не могло помешать – такое доброе, мягкое выражение лежало на ее пожилом лице.

-Доброе утро, - приветствовала их Ирен с верхней полки.
-Здравствуйте!

-Вы так тихо вошли и расположились, что я даже не заметила, на какой станции это произошло, - её, так много думавшую в последнее время о людских судьбах, характерах, очень заинтересовали два этих новых лица.
Такие разные: мужское – мужественное, с упрямыми, строгими складками у бровей, на щеках, видимо, много пережившее, повидавшее в жизни; и женское – кроткое, добродушное, может быть, даже чересчур простоватое, испещренное мелкими, полузаметными морщинками.
Но они оба хранили в себе что-то общее, трудно уловимое, и все же постоянно сквозившее в их взглядах, устремленных на попутчицу.

-Это вы, наверное, крепко спали, что не слышали, как Алексей Андреич чемоданы грузил, - женщина весело усмехнулась, отрываясь от своего вязания. – Грохоту было! Он у меня такой – если за что берется, так всё делает основательно.

Алексей Андреевич, посмеиваясь, весело крякнул из-за своей газеты.
-Вот, всегда так. Вроде бы, и похвалила. Но, вроде бы, и пристыдила. А дома, верите ли, Марья Федоровна мне житья не дает.

-Так уж и не дает? – Ирен улыбнулась, спустилась с верхней полки, села напротив спутников.

-Ах, какая вы красавица! – не удержалась Мария Федоровна, вязание выпало, руками всплеснула. Алексей Андреевич тоже изумленно отложил газету.

-Спасибо, - Ирен стало неловко. – Простите.
-За что? За красоту? – еще больше удивился Алексей Андреевич.

-За то, что вас смутила, и сама смутилась, - ей стало весело, радостно, будто этот свет, что исходил сейчас от этих людей, заразил и её.

-Ну, ничего. Щепетильная вы, - Мария Федоровна покачала головой, то ли чуть осуждая, то ли жалея. – Алексей Андреич тоже у меня щепетильный. Ох, и забот у нас с этим! Живем мы в селе, с этими новыми реформами у нас земельное общество – несколько десятков дворов. Хозяйство небольшое, но крепкое.
Алексей Андреич, не дай Бог, у кого что случится, да я не досмотрю – он весь дом может раздать. И казенное, общественное даже – он в правлении хозяйства работает. А потом своими же, из пенсии, деньгами расплачивается, раздает.

-Когда?! – беззлобно изумился обвиняемый.
-Да сколько раз уж было! – Мария Федоровна снова всплеснула руками. – Гришке Потапову, пьянице известному, свечи для бензопилы свои новые отдал. Семену Белому зерна ссужал. А про бензин забыл? – семейная перепалка, тихая и ненавязчивая, будто они, как дети, просто в слова играют, без распаления, без гнева, все-таки зашла уже далеко.

И Алексей Андреевич, как настоящий глава семьи мягко, примирительно тронул жену за руку.
-Ну, Мань, ну, будет тебе. Я-то думал, ты и не замечаешь всех моих выкрутасов, я же хоронился все-таки, чтоб тебя не расстраивать. Всегда же выкручивался. Другим давал и буду давать. Но так ведь и у нас никогда не убывало. Не бедствуем, как другие-то. Ну, и хватит об этом. А то спутнице нашей скучно будет.

-И, правда, что-то я разошлась, - с облегчением тут же подхватила Мария Федоровна. – Давайте лучше завтракать. А то, друг мой, совсем ты за ночь эту, с поездкой нашей охудал, - она покачала головой, беззастенчиво, как пострадавшую вещь, оглядела мужа и стала выкладывать на столик всякие домашние вкусности.

Малосольные домашние огурчики – почти только что из деревенской теплицы, жареная курочка, вареная картошка, первый – тоже прямо с тепличной грядки – зеленый, молодой лучок.

На удивление попутчицы – откуда домашние разносолы в мае в средне-русской полосе – Мария Федоровна спокойно объяснила:
-Это всё Алексей Андреич, наше общинное хозяйство. У нас прекрасные теплицы, всё рано созревает. И никакой химии, только натуральные удобрения.

Ирен не пробовала такого с лучших времен – с тех давних пор, как гостила в Морской деревне у Грето и семейства Валле не по печальным поводам, а просто так – по дружбе.

Она с интересом изучала попутчиков без излишнего любопытства, и чувство радости – казалось ни с чего, ниоткуда возникшее в ней после сна и встречи с этими людьми, - требовало выхода.
Ей хотелось впитать его в себя, переработать, познать и удивиться, что оно, действительно, есть.

-Давайте, что ли, познакомимся уже, - сказал Алексей Андреевич аккуратно, как газету сложил.

-Вы незаметно уже представились. А меня зовут Ирен, я иностранка. Моя родина – Командория. Я прожила в России год, а теперь возвращаюсь домой.

Это произвело на них оглушительный эффект.
-Вот-те раз, - снова крякнул Алексей Андреевич. – Мы-то никогда иностранцев не видели. И по вам не скажешь. И по-русски вы хорошо говорите. И человек, видно, хороший.

Мария Федоровна тоже ахала, удивлялась смешно, по-детски, потеряла счет вязаным петелькам, спохватилась, стала искать свои очки, отложенные ранее вместе с вязанием, а теперь, конечно, затерявшиеся. Надела мужнины и уставилась увеличенными через их линзы глазами на Ирен.

-Почему вы решили, что непременно хороший? – спросила Ирен.
-Алеша сразу людей видит, - с уважением, даже с некоторым благоговением, бережно произнесла Мария Федоровна.

Муж посмеивался.
-Лицо у вас располагающее, - просто улыбнулся он.
-А у иностранцев, по-вашему, таких лиц быть не может? – с веселым интересом продолжала Ирен.

-А бес их знает! – рассмеялся Алексей Андреевич. – Мы же их раньше не встречали. А те, что в телевизоре, в газетах – какие-то искусственные все. Да и пишут там и показывают какую-то чепуху, все про шоу, да про деньги. А вот про хороших людей – не показывают.

-Значит, деньги для вас – чепуха?
-Не в этом дело. Без них, конечно, не обойтись. Только, не главное это, Ирен. Хорошему-то человеку и без денег хорошо, - и усмехнулся сам себе.

-Что же это такое – «быть хорошим»? – допытывалась с улыбкой Ирен.
-Это когда ему хорошо и другим с ним хорошо, - вдруг сказал Алексей Андреевич, а Мария Федоровна, гордая тем, что муж подобрал такое четкое, точное определение, торжественно, победно посмотрела на Ирен.

-Ладно. Но вот, допустим, богатый человек, в меру благотворительный, работников своей фирмы не обижает. У него большая семья, пара любовниц, и он всех их содержит – с ним всем удобно. Политикам отстегивает мзду, чтобы они его интересы на рынке защищали, чтобы он прибыль свою увеличивал. И ему хорошо – он жизнью доволен. И с ним всем хорошо. Значит, он – хороший человек?

Алексей Андреевич хитро усмехнулся.
-Это вы нарочно так всё загнули. А на самом деле вы понимаете, что тут не так. Поступает он плохо, вот что. Хотя сам, может, и хороший человек. Только потерявшийся, жизнь свою подменивший. Вот, вы говорите, с ним другим хорошо, ему хорошо. Не хорошо это, и вы сами сказали. Это другое. Не хорошо, а УДОБНО. А хорошо – это…,  он глубоко вздохнул, и Мария Федоровна снова замерла, отложив вязание. – Вот, с вами хорошо. Хотя никакого удобства – вы и заговорили нас, и выпытываете. И, например, не будь тут вас, нам вдвоем с Маней, наверное, было бы спокойней и просторней. Удобней. Но, несмотря на это – с вами хорошо. И нам – хорошо. Просто так. Безо всяких иных условий. Без удобства и довольства.

Ирен кивнула, соглашаясь с тем теплом, что ожило, материализовалось в его словах. Но все же спросила еще об одном.

-А вам, действительно, хорошо? Теперь такое неспокойное время. Ведь, наверняка, вас многое беспокоит в том, что происходит. Зло, несправедливость, ложь.
Вот вы, например, про телевидение говорили, что там всё лживо, ненастояще, не показывает хорошего.
Значит, не так уж вам и хорошо? – она спрашивала у Алексея Андреевича и смотрела на его жену – было заметно, что той тоже хотелось вставить хоть словечко.
Но при муже она не смела, терпела – молчала. Не потому что боялась, что он на нее рассердится, а потому что боялась перебить его, выказав неуважение. Нелюбовь.
Это так потрясло Ирен, и ей хотелось говорить с ними еще и еще, лишь бы только видеть этот удивительный лад везде и во всем. Лад – мир и рай настоящей семьи.

-Неправда, - наотрез отказался Алексей Андреевич. – Вы это опять про удобство. Да, мне неудобно, я недоволен, когда такое показывают. Но мне все равно хорошо. Мне самому, как таковому. Моей семье. Потому что мы – вместе.

-Леша, не хвались, нехорошо, - тихонько подтолкнула его жена.

-А я не хвалюсь, Маша, - живо откликнулся он. – Это же не моя заслуга – быть хорошим человеком. Уж такой родился и сложился. Слава Богу!

-И дети у нас хорошие, вот, тоже Бог послал, - за него продолжала Мария Федоровна. - Сын в Хабаровске, а дочка поближе. По неделе у каждого поживем, внучат понянчим.
Давно не виделись, они там много работают. Вот мы и едем, пока тотальный поливной сезон в садах-огородах не начался. Посадили всё, что нужно. Попросили соседей присмотреть. Они у нас тоже – хорошие. А там и сами вернемся.

-В Сибири, у детей, сейчас тяжелее всего в России. Там бы государству чрезвычайное положение ввести, чтобы дела поправлять. Дети по телефону рассказывают. Но и то – не всё. По телефону ведь всего не скажешь, - он скорбно опустил голову, Ирен слушала внимательно, чувствовала его состояние.

И, несмотря на всю эту его настоящую, искреннюю, неподдельную скорбь – да, это было чудо, такое же настоящее, как то, что она видит их перед собой – Алексей Андреевич был прав, говоря, что ему все равно хорошо.
От любви к жизни, к людям, оттого, что он точно знал, на что тратит свои силы, и что это, без сомнения, стоит того. От тех самых ста процентов счастья, что они с женой достроили в своей семье.

-Прежняя власть здорово обворовалась, лет десять теперь будут разгребать. Да и новая, похоже, продолжает в том же духе, только в противоположную сторону. Лица другие – система прежняя. Вот, скажите мне, Ирен, вы же еще молодая. Как правильно: взрослые дети родителям должны помогать, или наоборот?

-Думаю, дети – родителям. Родители свой долг исполнили, пока растили их.

-А вот и нет! – Алексей Андреевич хлопнул себя по коленкам. – Все должны друг другу. Мы им – до самого гроба. Потому что: куда еще, к кому они пойдут, случись какая беда. У них и земли своей нет, а за работу, бывает, месяцами не платят…

-А почему они на вашей земле не могут работать? Все вместе?
-Думаю, вы это сами понимаете. Они молодые – что им в нашей дыре. Это нам скоро в могилу. А им и погулять хочется, и себя показать, на что способны. Это уж каждый для себя выбирает.
Но ведь мы из-за этого не можем отказаться от них – они нам дети, - наконец, вставила свое слово и Мария Федоровна, на что ее муж согласно кивнул и прибавил.

-Но и они нам помогают. Когда просто добрым словом, благодарностью ли, когда получается, и деньгами, и лекарствами. Всего помаленьку. И тоже не могут не делать этого для нас, потому что – дети. И это правильно.
А что государство наше в чем-то перед нами виновато – ну, да пусть его. Власть виновата? Ну да.
По-хорошему, не сажать бы этих коррупционеров надо, а выпороть прилюдно, как детей нашкодивших, и вся недолга.
Как раньше было? Поркой испокон веков на Руси учили. А потом поротый вставал, кланялся на четыре стороны и говорил: «Простите меня, православные».
А ему отвечают: «Бог простит». Так вот все друг дружку и прощали.
А сейчас, конечно, неправильно мы живем. Не по-настоящему. Не по-человечески. 

Неправый неправого судит, да еще до смертной казни, как этих, на прошлой неделе, приговорили…, - он вздохнул, с неприязнью отодвинув от себя стопку свежих, пахнущих типографской краской, газет. – Новое государство – новая власть.
А ведь государство – это сами мы. Вот, какими будем – такое и будет у нас государство. Так что каждый смотри за собой, вот и весь рецепт счастья…

-Хорошего человека, - закончила за него Мария Федоровна, вздохнула. – Фу, почти в слезу меня вогнал, леший старый. Давайте чайку выпьем. У меня тут и мед припасен, и пироги. Правда, вчерашние, - словно извиняясь за эти пироги, сказала она.

Ирен пошла к проводникам – заказать чаю, а ее спутники переглянулись.
-Что ты ее замучил своей философией! – тихонько, с укоризной проговорила Мария Федоровна. – Человеку, может, отдохнуть хотелось…

-Мань, она же сама спрашивала. И с интересом таким. Ей ведь, правда, мы интересны, - пробовал объяснить Алексей Андреевич.

-Кому мы можем быть интересны, кроме самих себя да детей? – она развела руками.
-То-то и оно, и удивительно – что можем! – весело заключил он.

-А помнишь нашу любимую? Давно мы не пели, – глаза ее совсем не по-стариковски заблестели.
-Только потихоньку, - пригрозил он пальцем. – Чтоб никому не мешать, - и первый тихонько же затянул:
-Не велят Маше на ре…на реченьку ходить.

Мария Федоровна еще тише подхватила, выстраивая свой помолодевший голос в тон мужниному, будто шла туда же, куда и он, параллельной дорогой, только другой – своей:
-Не велят Маше моло…молодчиков любить.
Молодой мальчик, люби…любитель дорогой!
Он не чувствует любо…любови да никакой!
Какова любо…любовь на свете горяча!
Стоит Маша у кося…косящата окна.
Призадернула свои бе… да белые рукава.
Знать-то Машеньке побе…победушка была.
Знать-то Машеньку поби…побили за дружка…
(*русская народная песня)


Ирен услышала, еще не войдя в купе, остановилась у двери, в нее легонько ткнулся робот-проводник, но даже не расплескал на поднос три стакана с дымящимся кипятком, словно удивился странным звукам, летящим из-за двери.

Ирен чуть приоткрыла дверь и встала, замерев, вслушиваясь в песню, с переламывающимся сердцем, насквозь пропитываемым несказанной теплотой и грустной нежностью, что лилась теперь оттуда – из двух этих смешных и добрых стариков.

Не выдержала и зашла, хотя они еще пели. Смутились – так увлеклись.

-Простите меня. Но вы так…, - у нее не было слов.
Вспомнилось, как сказал Олег – музыку невозможно выразить словами.

-Ну, что вы, Ирен. Просто молодость вспомнили, - они улыбались.

Ее накормили, сетуя на то, что нужно поправляться, что слишком она худая – сил не будет. Она ела очень немного, ощущая, как питает и дает силы не жареный куренок, и вовсе не малосольные огурцы, и даже не хлеб, а совсем иная сила, исходившая из ее добрых и веселых попутчиков.

Они просили и ее рассказать о себе. Но Ирен не любила, не могла, не хотела про это рассказывать. Только чтобы не обидеть их, в нескольких словах сказала, как потеряла в Командории семью, как хорошо ее встретили здесь – в России, и как теперь ждут друзья, оставшиеся там, в Командории.

-Не хочу говорить про нашу войну, простите, - вырвалось у нее, когда она смотрела в глубокие, с жалостью, сердоболием глядевшие на нее глаза спутников. – Лучше спойте мне еще. Настоящего. Русского.

Они пели. И подпевала им уже она. Про Настасью, которой нужно было «отворять воротА», про разбитного кума, который едет вдоль по Питерской, про Волгу и Стенькин утес. Про речку, вдоль которой плавает сизый селезень и ходит добрый молодец с русыми кудрями. Про прощание бедного Ваньки, едущего на заработки в город, оставляя у суровых свекров свою несчастную жену. Про солдатушек-бравых ребятушек, которым отцы – полководцы, жены – пушки заряжены, сестры – сабли остры и прочая родня.
И еще много всего – простого и близкого, понятного, но берущего сердце, душу непонятно чем – тем, что невозможно было объяснить, выразить словами.
В купе к ним с интересом подходили из соседних купе, радовались, благодарили за хорошие песни.
И, казалось, всё и все вокруг на несколько минут становились другими – настоящими, какими и должны были быть.

Когда вечером, перед сном, Алексей Андреевич пошел умыться, Ирен сказала попутчице:
-Сколько же лет вы вместе? У вас обоих такое большое чувство, что щемит сердце от восхищения, когда глядишь на вас, - она улыбнулась, вспомнив, как сегодня при ужине Мария Федоровна незаметно подкладывала мужу кусочки все того же куренка – покрупнее и покрасивей, а, когда она отвернулась по каким-то своим делам, Алексей Андреевич тихонько сделал то же самое.

С какой же нежностью он смотрел на нее – старенькую, сморщенную, почти немощную, но юркую, веселую – то есть, для него – наверное, всё такую же, как в молодости, когда увидел и полюбил ее. И взял в жены.

-Ой, много, Ирен. Кажется, что всегда так и было, десятки наших лет. На самом деле было всякое, - она вздохнула задумчиво, но глаза блестели не грустью, а радостью. – Скажу по секрету – случайным попутчикам всё можно рассказывать – ох, и гуляка был в молодости мой Алеша. Как говорится, юбок почти не пропускал.

Сколько мне родня, подружки твердили – уйди от него, он тебе жизнь сломает. А я вот как-то выдержала, старалась не скандалить, пережила. Хотя раза три у нас чуть до развода не дошло.

-Но как? Как вы справились? – взволнованно переспросила Ирен. – Что вам помогло?

Марья Федоровна хитро – так же, как ее муж, у них даже эта хитрая веселая усмешечка была одна на двоих – усмехнулась, расправляя постели на нижних полках – себе и мужу.

-Ну, как? Подумала тогда – я ведь тоже на чужих мужиков, бывало, заглядывалась. Да, правда, иногда и мечтала о всяком таком. Стыдно, а всё равно мечтала.
И, выходит, чем же я лучше? Всё то же. Всё, как у всех.
И вот захотелось, чтобы было не как у всех. И простила. И такой груз с души свалился – вы не поверите, Ирен! – она молитвенно приложила руки к груди.

-Верю, - убежденно сказала Ирен, не сводя с нее расширенных от радостного волнения глаз.

-Вот и хорошо. Потому что с той поры, как я повеселела, он на меня другими глазами стал смотреть. Всё постепенно и наладилось. Как говорится, терпение и труд всё перетрут. Вот и перетерли.
И, знаете, Ирен, только когда обида моя ушла, я поняла, как счастлива с ним. Даже с таким, с изменщиком, как его другие называли.
А от счастья, понятное дело, ты будто не ходишь – летаешь над землей.
Чтобы сверхъестественное испытать, надо самому немножко стать сверхъестественным – жить уже не по обидам своим, не по злости и осуждению. А по другой мере – сверхъестественного добра и любви.
И она к тебе обязательно вернется – такая же, сверхъестественная.


XIV


Старый, как потертый, рваный в нескольких местах пиджак, лежал разбросанный по морскому берегу город Владивосток. Ирен припомнилось, как она впервые ступила здесь на русскую землю чуть более года назад, в апреле.

Теперь здесь было тепло, снега уже не было, и кое-где голые, жалкие деревца затаились в предчувствии своего расцвета. Пройдет всего один-два дня, и тот самый – зеленый неудержимый весенний пух вырвется из прогретых первым ярким солнцем ветвей!

В тот день из порта в Командорию уходил лишь один грузовой теплоход. Капитан оказался знакомым Александра и Андреа. Разговорились.
Ирен, не раздумывая, согласилась на его предложение идти с ними в Командорию – следующий корабль был только через три дня, а лишних денег на гостиницу у нее уже не было.

Как только она увидела сияюще белый корпус этого небольшого судна с буквами названия, блеснувшими на солнце, сердце ее забилось так сильно и часто, что Ирен непроизвольно приложила руки к груди – притормозить его хоть немного.

Когда два небольших чемодана были отнесены в узкую каюту, и улажены все погранично-таможенные вопросы (Ирен согласились выпустить в виде исключения, поскольку перевозка пассажиров на грузовых судах была запрещена), она полезла в сумочку за худым кошельком.
-Сколько я вам должна?

Капитан, немолодой, очень спокойный, веский, оторопел:
-Да что вы, Ирен. Чтоб я вез жену моряка за деньги – никогда! Мы просто идем домой, вот и все, - мягко, понимающе, несмотря на свою внешнюю жесткость, взял ее за руку, несильно, несмело даже, пожал.
-Послушайте, мы отходим вечером, в восемнадцать тридцать. У вас есть несколько часов, и вы можете провести их либо здесь, на корабле, либо погулять по городу. Тут много красивых мест – не смотрите, что на первый взгляд город такой мрачный, - он улыбнулся.

-Но еще раз подумайте вот о чем, - сказал он уже серьезно. – Ирен, война не утихла, она разгорается с новой силой на юге. Даже мы в пути можем подвергнуться нападению авиации боевиков. Зачем вам это? Вы, действительно, хотите вернуться?

-Я давно все решила. Я проехала всю Россию, чтобы попасть сначала сюда, а потом дальше, домой. Как говорил Сандро, моряк должен быть похоронен в море. Тогда почему – не жена моряка? – грустно пошутила она. – Просто меня ждут дома. Меня там ждут, - словно эхо, повторила она то, что много раз говорила самой себе, что написал ей в письме Грето Инзаро.

Капитан еще раз пожал ей руку:
-Тогда я жду вас на судне не позднее восемнадцати двадцати.



На новом городском кладбище православные по давней традиции готовились к Светлой Пасхе. Могилы, убранные, чистые, благоухающие ароматами помолодевшей после зимы влажной земли и первых цветов, встречали приоткрытыми калитками траурных оград.

Могила Сайруса Дайто, ничем не отличавшаяся от соседних, такая же ухоженная, как другие, остановила Ирен, шагавшую по дорожке.
Здесь, как и везде, пахло весной – возрождением. Но не смертью.

-С возвращением, Ирен, - у могилы стоял Леони Детрони.
Испачканные землей перчатки на руках, в них – маленькая лопатка, а под ногами, в небольшом пакете – цветы для рассады на могиле.
Леони почти не изменился за год.

-Я знал, что вы придете сюда, - он приветливо улыбался ей.
-Вы что, следили за мной? – весело удивилась Ирен.
-Ну, можно сказать, и так. Вы не представляете, как это было легко, – с добродушной иронией сказал он.

-Отчего же, - в тон ему ответила Ирен. – С вашим родом занятий – очень даже представляю. Хотя не представляю, как это в действительности возможно.

-За догадливость, так и быть, открою вам один шпионский секрет, - улыбнулся Леони. - Наши сотовые телефоны имеют связь с полной базой данных мировых пассажирских перевозок. Как только кто-то где-то купил билет на поезд, зарегистрировался на авиарейс, по его фамилии я могу это быстро отследить.

Точно так же я нашел тогда Сайруса. В каждом аэропорту Командории у нас всегда забронировано по паре билетов на каждый рейс на разные фамилии. Документы на них – в камере хранения. Если человек с такими документами проходит регистрацию, мне на телефон приходит автоматическое условное сообщение, и я знаю, куда и когда он летит или едет. Так я нашел Сайруса.

-А дальше?

-Специальный спутниковый навигатор. Через него можно отследить передвижение человека в любой точке мира. Я могу видеть, как он сходит с самолета, садится в такси, входит в отель... Иногда его даже в комнате через окно видно, - Ирен, дивясь, качала головой.

У Леони нашлась запасная пара рабочих перчаток, и вдвоем они довольно быстро украсили могилу свежими цветами.

Отмывали потом руки из припасенной Леони бутылки с водой, он лил ее на ладони Ирен и говорил:
-Вы молодец, что решили вернуться. Что тут скажешь – вы были и остались все той же Ирен де Кресси. И это необыкновенно и прекрасно.

-Леони, у вас что-то случилось? – встрепенулась она. – Вы говорите как-то уж слишком торжественно. Я могу вам помочь?

Он отставил все предметы, которые помогали им при посадке цветов, подал Ирен, а потом и сам вытер мокрые руки тоже специально припасенной чистой тряпкой.

-Виной всему, уверен, вся эта ваша история, с Эннаби. Именно она заставила меня так задуматься.
Для кого-то это, возможно, прозвучит шокирующе.
Но если у тебя есть Бог, понятие чести теряется, становится ненужным.
Потому что бесчестным, позорным становится лишь то, что ты совершаешь ПРОТИВ Бога.
А всё остальное, что бы с тобой ни случилось – не позор, не бесчестье.
И ты принимаешь это, как данность, как какой-то факт.
А иногда светское бесчестье вообще становится славой, если – за истину, за правду.
Так что честь в светском смысле – понятие исключительно самолюбцев. И это их беда. Путь к смерти. Победа условностей и мифов этого мира над этими несчастными страдальцами. Достаточно вспомнить старомодные дуэли.

Жизнь – она не для этого. Она – чтобы жить, оставаясь самим собой – то есть, человеком. Оставаясь – с Богом. Несмотря ни на что. (*навеяно книгой «Последняя игра Александра Пушкина» Н.Петракова).

Впрочем, я недавно понял, что иногда победить можно, только умерев.
Именно умерев. Такая смерть сама – победа над смертью. Когда она ради жизни, Ирен, - Леони грустно усмехнулся и жестом пригласил ее присесть на рубленую лавку за рубленый столик - такие стояли почти перед каждой могилой на русском кладбище.

А Ирен вздрогнула. "Победить можно и умерев" - это были слова Александра перед последним боем крейсера "Первый".

-Леони, что с вами, что случилось? - совсем взволновалась она.

Леони, присев на край лавки, опершись чистыми руками о стол, казалось, крепко задумался, но при этом заговорил:
-Я часто спрашивал себя – чем я, мои коллеги, отличаемся от членов той же секты, «Слуги Иисуса», которая уже несколько лет держит в страхе мир?
И ответ у меня находился только один – ничем.

«Слуги Иисуса» очищают мир от тех, кто, по их личному мнению, его загрязняет – от грешников.
То есть, они делают то же, что и наша организация.
И, пожалуй, таких, только помельче, наберется еще с сотню, а то и больше.
Есть и одиночки-борцы, присвоившие себе право судить других и убивать.

Знаете, Ирен, когда мне только предложили работу в нашей организации, я с таким жаром взялся за дело – я верил, что буду наказывать подонков по заслугам: предателей Родины, извращенцев, хапуг и воров, убийц, педофилов. И хотел этого. Страстно хотел.

А потом вдруг начал понимать, что их от этого не становится меньше, что мои действия никак не влияют на улучшение окружающего мира, на его чистоту.

Появляются всё новые маньяки, да и сам я становлюсь убийцей, до маниакальности увлекшись этой самолюбивой, горделивой идеей очищения общества.

Это зло, как отражение в кривом зеркале добра. Зло – это, да, всего лишь кривое зеркало, то есть - ложь, обман, вывернутые наизнанку добро и правда.

Я знаю, что вы меня понимаете, потому что, мне кажется, тоже прошли через это. Когда пересмотрели свою роль в той революции. Я знаю, что пересмотрели.

И вот ведь как странно получается! Не приходила ли вам в голову мысль, почему, несмотря на смену многочисленных политических и социальных формаций, с помощью революции или эволюционно, в мире, в действительности, никогда ничего не меняется: были и есть подлецы, были и есть святые, будь то рабовладельческий строй, капитализм, социализм и тому подобное?

Это потому, что от системы ничего не зависит. Система – она лишь форма, которая никак не влияет на содержание.

Вернее, форма-система может на некоторое время прикрыть содержание, но изменить его, саму суть его – она бессильна.
Так что дерьмо куда ни положи – в тонкой работы хрустальную вазу или в топорный горшок – оно останется дерьмом.
Как ни скрывайся оно под элегантно-медицинским термином «экскремент».
Как ни лепи из него прекрасных скульптур – это будет всё то же дерьмо, - он грустно усмехнулся. – Видимо, только во власти Творца-Бога изменить положение вещей, превратив дерьмо в конфетку.
Но для этого необходимо одно небольшое условие – желание, свободная воля самого дерьма.
А это, как мне представляется, возможно далеко не всегда…
Воля… Вы понимаете, Ирен?
Здесь, у русских, воля и свобода – это синонимы, то есть одно и то же.
Значит, свободен тот, у кого есть воля.
А как узнать, есть она у тебя или нет, если всё время следовать только своим желаниям?
Нет, вот когда ты можешь, когда ты способен сказать им как «да», так и «нет» - только тогда это – свобода.

Ирен с грустной нежностью смотрела в его усталое, доброе лицо – грустное лицо настоящего сангвиника. Сангвиника – даже теперь, посреди таких непростых мыслей. Эта его сангвиничность практически лилась, струилась прямо сквозь его кожу.

-Это вы… устроили катастрофу Эннаби?

Леони виновато улыбнулся, потупился.
-Нет. Он сам.

Ирен непонимающе, испуганно смотрела на него.
-Он сам инсценировал свою гибель, чтобы исчезнуть. В его смерть поверили все. Наши – не поверили. Стали искать.
За ним тянулось много грехов, за которые он должен был заплатить своей жизнью.

Но мы считали – отделаться смертью в катастрофе для него будет недостаточно. И нашли его. Живого и невредимого.

Ирен побледнела. Сердце, так часто бившееся в порту, у корабля, который сегодня повезет ее домой, теперь будто остановилось.

-Да, мы его нашли – у нас много агентов, и у нас хорошие агенты.
Но его не тронули, потому что…, - он, словно сам не веря, усмехнулся.

-Его нашли в одном из монастырей, в Восточной Европе. Он живет там послушником, выполняет самую грязную работу и все время молчит, монахи сказали – принял обет молчания. И молится так, что никто не видел, спит ли он и ест ли когда-нибудь.

Наши отследили еще кое-что. Эннаби был очень богатым человеком. А после его «ухода» всё многомиллионное состояние, которое хотели получить очень многие – и, кстати, имели шансы, – оно исчезло. Казалось, бесследно.

Но наши позже и эти деньги отследили. В день катастрофы, утром, Эннаби перевел их – все! – на счета нескольких благотворительных организаций – на лечение тяжелобольных, содержание детей-сирот и прочее.
Себе он оставил тогда лишь на правдоподобную инсценировку своей гибели и на переезд в Европу.

Вот так. Ничто на свете не случайно, Ирен. Может, именно то, что произошло с вами и с ним – именно это сыграло свою роль в том, что всё так изменилось. Не верите?

Она вспомнила ту страшную ночь, и те слова, которые избитый Александр с пола говорил Эннаби, вспомнила, как изменилось при словах Трильи его лицо.
Ответила тихо и убежденно:
-Верю. Это вы были…тем агентом? И это вы… не смогли его убить.

Детрони вздохнул.
-Почему вы мне верите, Ирен? Что, если я лгал вам всё это время? Я же спецагент, нас для того и держат.

Ирен непонимающе потупилась, сидела тихая, готовая принять без ропота всё, что могла услышать.

-Вы, наверное, слышали про принцип полуправды? – продолжал Леони. – Полуправду мешают с полуложью – выходит правдоподобная, чистейшая ложь. И вы мне верите? – он, правда, был изумлен.

Ирен молча и грустно смотрела на Детрони, пытаясь уловить, что скрывает его загадочное лицо.

-Ведь всё могло быть по-иному. Например, так. Я подставил Сайруса по приказу того же Эннаби. Тем самым подставил и вас. Помог Эннаби скрыться. Нашел здесь и помог Сайрусу умереть. И за всё это получил круглую сумму. А?

-И для чего, ради чего был бы весь этот спектакль? - тихо спросила Ирен.

Детрони, не глядя на нее, снова усмехнулся.
-Хотя бы ради того, чтобы потом объявить информацию с диска, побывавшего в таких передрягах и, возможно, даже подмененного, очередной "уткой" - это раз.

Два - еще раз очернить вас и в вашем лице то прошлое Командории, которое еще очень многие помнят и уважают.
Вам мало? Хорошо. Три - у Эннаби была во всем этом своя игра. Ему нужен был диск, чтобы продать его, сами знаете кому, а потом на эти сумасшедшие деньги исчезнуть в недосягаемой дали.

-Это он вам сам сказал?

-Неважно. Я лишь хочу показать вам, Ирен, что в этой истории, действительно, есть полуправда и полуложь. Мы с вами живем в век самых ужасных провокаций.

Может, слышали о недавно нашумевшем фильме про омоложение элиты с помощью тканей человеческих эмбрионов? Очень правдоподобно.
За исключением съемки скрытой камерой жертвоприношения младенца в тайном капище.
Вот такие моменты (кстати, тоже имеющие место быть, допустим, в среде сатанистов) дезавуируют всю правдоподобность прежде сказанного.
И зритель, даже не особо искушенный, начинает думать, что всё это - просто очередной "развод", шоу, страшилка для взрослых.

И проблема убийства детей, абортов превращается в хи-хи. То же делают с проблемой существования мирового правительства, антисемитизма и прочее.
Знаете, как в сказке про пастушка, который шутил тем, что много раз звал на помощь, будто на стадо напал волк. Мужики устали от его шуток, и когда волк, действительно, напал, никто уже не пришел на помощь.

Вот, мы все в роли этих мужиков, которых обманывают, чтоб отучить от настороженности.

Только обманывает не маленький пастушок, а сами волки, кажущиеся издали всё теми же невинными овечками. И мы привыкаем к их кажущейся неопасности.

А когда опасность нагрянет по-настоящему - для нас будет поздно. Такие вот они, современные провокации.

История с диском на самом деле тоже была провокацией. То, что на нем, - безусловно, правда. Но с недоговорками, то есть, полуправда. А потому, откройся ее содержание - мало кто поверит. Дай такую полуправду - и правде перестанут верить.
Вот для того и устроили провокацию те, кого этот диск и порочил. Устроили для вышеозначенных целей. Чтобы боссы нашей организации проявили себя, открылись.

Возможно, так бы и случилось. Если б не случайность в лице Сайруса, которому удалось скрыть диск. А еще - элементарная жадность Эннаби, которая тогда пересилила в нем исполнительность перед его кукловодами и заставила играть свою игру.

-А зачем во всем этом вам понадобились я и мой муж?

Детрони опустил голову.
-Это полностью моя вина. Наши велели мне отвлечь Эннаби. Убрать его совсем на тот момент у нас не было никаких средств. И... я натолкнул его на вас тем, что попросил именно вас устроить побег Сайруса из тюрьмы.
Наверное, еще и потому, что был уверен - у вас всё получится, и вы, ваша семья никогда не сломаетесь, не подведете. Простите меня.

Ирен помолчала.

-Вы совсем не вините меня? - удивился Леони.
-Конечно, нет. Что было, то было. Но где же теперь тот диск?

-Не знаю. Я передал его по начальству.
-Теперь... это вся правда?

-Да. Хотя, думаю, настоящая правда в том, что темно лишь там, где нет света, - он смотрел на Ирен лучисто, ясно. – Помните мой сон? Я рассказывал вам. Представляете, больше не снится.

-Значит, вы решили вашу задачу? Приняли решение, – поняла Ирен.
-Да.
-Будете теперь пенсионером?

Леони усмехнулся – это была ее шутка.

-В нашей организации выход на пенсию не предусмотрен. Каждый из нас слишком много знает.

Ирен смешалась, начиная понимать, к чему он, в действительности, клонит.
-Хотите сказать, они вас…? И вы все равно…? И когда…? Сколько они вам…оставляют?

-Не знаю. Может, день, неделю, может, год. Какая разница, - он был спокоен и грустен. – Я увидел нового Эннаби и кое-что понял.
Это тот самый случай, когда победить можно, только умерев.
Тот гадкий сон давно перестал мне сниться, и, значит, я сделал верный выбор. Моей доброй воли, а, значит, свободы.
И потому он верен.
Это есть тот самый, добрый, самый правильный путь. Даже если он и будет очень коротким.
Я уйду победителем. Уйду счастливым. Свободным, - он улыбался. – Не грустите, Ирен. Задумайтесь.
Вот, мы все живем в мире и стараемся обустроить всё так, чтобы чувствовать себя в безопасности. Но, какие бы ухищрения мы ни предпринимали, мы остаемся очень уязвимыми. Беззащитными.

Тут на днях умер крупный бизнесмен. У него было много телохранителей, огромные заборы вокруг его многочисленных дворцов, бронежилет и так далее.
Но он умер – знаете как? Приехал к своему офису на машине с шофером, вылез, вокруг – телохранители, от киллеров прикрывают.

А он возьми да споткнись о ступеньку. И упал неудачно, и подхватить его не успели – ударился виском, мгновенная смерть.
Глупо и смешно, вроде как нелепая случайность. Но ведь это не так.

Мы, люди, всю жизнь – как младенцы, которые, рефлекторно, на коленях у матери, прижавшись к ней, чувствуют, что они в полной безопасности.

Какой миф! Какой самообман! Мать не сможет защитить от неизбежного. Мать сама уязвима, но мы боимся и не хотим думать об этом.

И когда мы постигаем это, нас посещает горькое разочарование, отчаяние. И спасения от него нет ни в чем в окружающем нас мире. Кроме…

Да, кроме Бога. Это помог мне понять Эннаби. А ему – видимо, вы и ваш муж. Я понял, когда увидел этого нового Эннаби.

Знаете, Ирен, говорят, вера многое может. А верить можно во что угодно. В языческую природу. В свою партию. В правительство, которое может спасти. В собственные силы, ум, власть, безнаказанность.

Но всё это рано или поздно заканчивается. Разваливаются партии, исчезают с лица земли жестокие тираны, властители, правительства и государства - заметьте, все империи, какие были, все исчезли. Ничего не остается.

Даже природа нашей земли, если верить теории Большого взрыва, тоже когда-то исчезнет. И тогда не останется вообще ничего. Лишь космическая, вселенская, бессмысленная пустота. Может, для того, чтобы начать всё сначала. А может...

Когда думаешь об этом, всякая вера исчезает, потому что понимаешь ее конечность. Всякая, кроме одной.
Во всесильного, вечного, воскресшего и воскрешающего Бога. Даже если Он – миф.

Только вера в Него способна оставить тебя победителем, даже если ты по уши в дерьме, в крови, и твоя смерть, как и у всех, неизбежна.
Лишь одно то, что ты веришь в Его вечность, в которую идешь сам, - одно это уже делает тебя сильнее перед мучителем, убийцей. Перед фактом смерти как таковым.

Поэтому теперь я не боюсь ее, Ирен. Теперь я всё сделал правильно.
Я вдруг понял, что это, может быть, самое доброе дело из всего, что я сделал в жизни.
Гораздо лучше и добрее, чем умерщвление разных подонков. Может, только теперь я и понял окончательно, что значит – не убий.
Убивать - плохо всегда. Иногда это, да, неизбежность.
Но теперь я точно знаю, что это – плохо. Это – зло. Я понял.

И поэтому теперь я свободен и, значит, неуязвим. Я понял, что только теперь победил зло, которое так мучило меня. Я умру, наши сделают это со мной. Но это будет моя победа.

Глаза его горели таким ровным и чистым светом, что Ирен, завороженная, любовалась, не в силах оторвать от него своего взгляда.

Леони вдруг спохватился.
-Вот, возьмите, прошу, - он протянул ей пластиковую карту. – Здесь скопил немного. Мне теперь не нужно, а вам, вашим друзьям дома пригодится.

Она по-прежнему смотрела на него во все глаза и – не могла даже пожалеть его – перед ней был счастливый человек.


...Леони долго стоял на пирсе, опершись на перила, провожая теплоход ласковым взглядом темных, но горячих от внутреннего света глаз.

Ирен хотелось плакать, но она сдерживалась. Хотя от счастья тоже, бывает, плачут.


*     *    *


-Ирен, вы просили сказать вам, когда…, - молодой матрос, постучавший в ее комнату (она уже не спала, хотя над океаном только светало), с понимающей улыбкой протянул ей бинокль.

Вот он, берег Командории. В предрассветных туманных сумерках, пока едва различимый на тонущем в дымке горизонте. Но это именно он.

Стуча зубами от холода и волнения – не спасала даже накинутая на нее матросская телогрейка, Ирен стояла у борта рядом с капитаном. Она почти не спала всю эту последнюю ночь на судне – молилась.

Капитан волновался, когда берег становилось плохо видно. Но теперь уже – совсем близко, они успеют зайти в порт, так что ничто не грозит успешному, мирному окончанию их трехдневного путешествия и доставке гуманитарного груза вовремя и по назначению.

-Капитан Метрини, я могу просить вас еще об одном одолжении?
-Слушаю.
-Если можно, высадите меня, пожалуйста, раньше, до порта Туза, прямо на побережье, - дрожа не от холода, к которому уже привыкла, не от волнения – от чего-то иного, гораздо бОльшего, проснувшегося в душе, попросила Ирен.

-В общем, можно, но зачем…
-Мне очень нужно! – сдерживая слезы, сказала она.

-Я буду вынужден послать с вами кого-нибудь из команды. Одну вас отпустить я не могу. Не прощу себе, если…

-Нет, всё будет хорошо. Только пусть довезут меня до берега. А вещи – если вам не трудно, пожалуйста, сдайте в камеру хранения в порту, на мое имя, до востребования.

Капитан Метрини пожал плечами и кивнул.
-Ну, что ж, доброго пути.


Когда их легкий моторный катер отчаливал от берега, оставляя на нем прощально махнувшую рукой Ирен, онемевшую от счастья, оглушенную, - над землей вставало солнце.

Огромное красновато-золотое светило, энергично раздвигало облака тумана, мерно и спокойно согревая землю и воздух.

Ирен, задыхаясь, пыталась вдохнуть в себя как можно больше этого родного воздуха и все еще стояла по колено в холодной воде, держа в руке снятые туфли.

-Надо туда, на сушу, - самой себе сказала она. – Домой.

Там заканчивался песок, и начинались ярко-зеленая трава и степные цветы. Ветер шевелил их и листву на редких деревьях вдалеке, ближе к городу.

Еще дальше маячили лес, горы, а сам порт лежал справа, а к нему и от него сновали по шоссе, убегавшему за горизонт, такие маленькие отсюда автомашины.

Ирен босиком вошла в траву, ее объяло запахами цветущей степи, и она засмеялась, трогая разноцветные лепестки, колючки и колоски.
Родное солнце светило над ней, ветер доносил сюда шум и свежесть моря за спиной.
Небо, море и степь снова окружали ее, как в далекой молодости, давая жизнь и силы. Разве могла она долго прожить без них?

Сколько прожито, пережито? Сколько судеб разных людей прошло через ее судьбу – незаметно, или, напротив, оставляя глубокие отметины.

Так бывает – где-то совсем рядом с тобой живет другой человек. Чужой. Он не знает о твоем существовании, ты – о его. У всех – свои дела, своя жизнь. Он возвращается домой уставшим после работы, так же, как ты, выпивает чашку кофе или чаю, садится в кресло или на диван – отдохнуть, почитать.
Приходит время – и ты вдруг встречаешь его, чужого, и, кажется, ненужного, никчемного в твоей жизни. Может быть, судьба соединит и столкнет вас на своих нехоженных, неизведанных дорогах. А, может, как и всегда, вы пройдете мимо друг друга, даже не заметив, и будете жить по-старому, так же, как до этой встречи.

И все же что-то изменится в вашей и его судьбе. Не бывает ничего не значащих встреч…

Ирен никогда не узнает, что в эти самые минуты там, в России, во Владивостоке, в приличном отеле, в одном из дорогих номеров на кровати лежал человек. Он будто спал и улыбался в этом, ставшем нескончаемым, сне. В его виске зияла почти черная рана, на подушке - совсем немного крови.
Какой-то чужой, черный человек в кожаных перчатках молча и аккуратно вложил в неподвижную руку Леони Детрони его же пистолет - пусть это будет обычное самоубийство - и тихо вышел из номера...



Она любила людей. Всех вместе и по отдельности. Любила и хотела, чтобы им жилось как можно лучше... Хотела всегда, желает и теперь.
Люди отнимали друг у друга и у нее близких и любимых. Но нужно было любить их.

Всех. Просто так. Понимать, жалеть и прощать.

Ее было видно с шоссе, ведущего в порт, там шныряли редкие автомобили.
Ирен стояла невдалеке от дороги, в пол-оборота к городу и солнцу.

Видавший виды автомобиль притормозил у обочины, из него торопливо вылез человек, с удивлением заметивший Ирен еще из машины. Хотел расплатиться с водителем, но тот весело качнул головой:
-Нет, братишка, со своих не беру…


«Я тоже отнимала чужие жизни. Убивала. Нет, не из-за ненависти. Из-за того, что кругом все убивали – это была война. Нескончаемая война. Как хотелось быть созидателем! Но почти на протяжении всей жизни я – разрушала».

На исповедь перед Причастием, тогда, перед своим отъездом из Москвы, она зашла в старый храм в центре столицы. Кроме служителей, она была одна на Литургии, но ход этого великого каждодневного действа во славу Бога был таким же, как если бы здесь стояло множество народа, таким же, каким он был и сто, и сотни лет назад.
Священники и маленький – всего из трех человек – хор были спокойно-благоговейны, и от их голосов трепет шел по всему живому и неживому, что находилось в храме.

«Меня губила гордость. У меня не было Бога. Я искала нечто, но не там. Это моя вина и беда. Тогда мне так не казалось, я верила...
Нет, хотела верить, что делаю доброе дело, для тех, кто обездолен.
Но и тогда мне что-то мешало внутри, терзало, мучило.
Но я не знала, что с этим делать, моя совесть была очернена моим же злом – гордостью.
И именно потому я не знала, просто не могла знать, что правильно. Что – для добра, а что – нет.
Возможно, был какой-то иной, более правильный путь, чем кровь и смерть революции и войны. И я каюсь в том, что не смогла найти его.
Но Богу было угодно, чтобы всё было так, как было.
Прошлого не изменить, да и гордость свою мне окончательно не победить.
Но жизнь продолжается, и это значит – нужно идти дальше, смиряться, верить.

И потому я говорю – слава Богу за всё, что было. Хорошо, что Ты Сам нашел меня. И как же я счастлива, что Ты позволил мне понять это. Чтобы учиться искать и найти свой путь. Чтобы – любить».

-Ирен!

Она вздрогнула, вспомнив про реальность. Ей показалось – она знает этот голос, единственный на свете.

«Это... не может быть. Может, Грето? Андреа? Кто?.. Он же…погиб...?»

Ирен снова окликнули сзади, но она, обхватив себя руками, чтобы справиться с волнением, снова не обернулась. Ей казалось, если везде в последнее время ей мерещится живой Александр – это лишь плод воображения слишком ранимой, рефлексирующей души.

«Я не могу поверить ни в то, что его больше нет, ни в то, что он может быть жив. Господи, помоги моему неверию! Неужто возможно такое счастье? Счастье - мне? Но за что? Разве я стОю Его?»

Ирен вдруг представила себя со стороны, худую, невыспавшуюся, горячо глядевшую прямо перед собой, ушедшую в себя, нервно поправляя прядь поседевших надо лбом волос.

«Надо просто оглянуться и увидеть – что это: правда или галлюцинация. Оглянуться – Господи, как страшно и тяжело сделать это!»

-Но это же его голос, - сказала она себе вслух. – И он зовет меня. Так чего же я жду?

И она, рвущейся на кусочки, трепещущей душой любя его, того, чей голос только что прозвучал, полная этой невыразимой и бесконечной веры, надежды и любви в горящем сердце, – она оглянулась.



 (Ф.Синатра «My way», оркестр п/у П.Мориа)

Мой друг, взгляни вокруг –
Во все концы идут дороги.
Но лишь одна – твоя,
Свой путь – один, один из многих.

Кого-то он ведет во тьму
Сквозь славу и богатство,
Кого – сквозь боль и смерть
В вечное царство Добра.

Вся жизнь – как океан,
В нем острова – дела людские.
Живет меж ними связь,
Как цепь со звеньями простыми.

Понять нам не дано
Всей глубины ее и смысла,
Лишь знать, что на земле
Каждому – свой путь.

Припев: Яркий, прямой, солнечный луч
Тебе подскажет верный выбор
И отсечет добро от зла,
Сомнений страх от веры в силу
Любви над подлостью – и ты
Выберешь свой путь.


Открой глаза души –
Увидишь ты, как он прекрасен –
Наш мир, один на всех,
И для святых, и для ужасных.

Прости его, поняв,
Зачем в нем место есть порокам,
Зачем война и смерть,
Жестокий и жертвенный путь.

Припев: Мир будет жить и без тебя,
Играя радугой с грозой,
Играя жизнью, как дитя,
И улыбаясь над тобою,
И ты поймешь – всё, что прошло, -
Это был твой путь.

Как трудно сделать в жизни шаг,
Еще труднее оглянуться,
Чтоб изменить его, ведь он
Тоже был – твой путь!



К О Н Е Ц

17:17, 10 июня 2012 года, с более поздними исправлениями и дополнениями.