Этюд

           Ее привезли ранним, пахнущим дождем, утром, небрежно брошенную поверх корзины с виноградом. Она лежала на крупно-лиловых ягодах, источая тонкий аромат умирания. Крепкий древесный стебель украшали желтоватые, отливающие перламутром, шипы. Зубчатые трио зеленых листьев в мелкой сетке розово-прозрачных жилок поднимались от стебля к вершине. В их гуще, словно созданный рукой искусного мастера, покоился темно-алый цветок. Четыре нежных бутона в зеленой окантовке тянулись вверх, придавая законченность картине.

            Лепестки розы были живые, но в это как-то не верилось. Атласный цветок с бархатными отворотами. Казалось, чья-то рука колдовала над темной коробочкой бутона, чтобы в одно дождливое утро в гуще листвы вспыхнула алая звезда, и повеяло тонким ароматом.

            Руки бережно подняли цветок из груды винограда, отряхнули капли дождя, обрезали стебель и опустили в прохладную воду. Изящная молочно-розовая ваза приняла в свои объятья розу и расправила ее зеленые листья по своей форме. Вазу с цветком поставили на письменном столе возле окна.

             Четыре дня солнце, пустив лучи сквозь окно, будило розу. Четыре дня ветер, залетев в  форточку, шевелил нейлон гардин и зеленый шелк листвы. Четыре дня руки заботливо подливали воду в туманный столбик вазы и обдавали цветок каскадом капель. Четыре дня длилась благоуханная агония.

              На пятый день зелень листвы обвисла. Стройные стебли бутонов размякли, и гордые головки нераскрывшегося великолепия устало склонились. Темно-алый цветок из атласного превратился в бархатный с темной, бордовой каймой по краю лепестков. Тонкий аромат ушел в глубину полураскрытой сердцевины. Но цветок еще казался живым.

               Солнечные лучи, упав в розовую молочность вазы, отпечатывали контур розы на янтарной поверхности стола. Тень была живой и благоуханной. Отраженные лепестки игриво загибались к стеблю, зубчатая листва тихонько вздрагивала, и бутоны спешили выбросить из зеленого плена алый шелк лепестков.

                Но роза умирала. С каждым днем все суше становилась зелень листьев, все ниже клонили головы бутоны, и темный бархат розы сжимался в черный сухой пергамент, который от неосторожного прикосновения неслышным дождем осыпал подножие вазы.

                Руки почему-то не спешили убирать цветок. Они даже не собирали изогнутых, опавших лепестков – лишь по привычке подливали воду.

                Роза устало опустила сухие листья на изящную горловину вазы. Перламутровые шипы потемнели и превратились в жесткие колючки. Цветок опустил свою траурную голову, обрамленную сжавшимися бутонами и покореженной зеленью.

                И где-то в глубине розы родился новый аромат. Вовсе не слышный, он напитал листву, бутоны, воду в вазе, каждый лепесток, что опал на стол, и что еще держался. Его почти нельзя было почувствовать, но, казалось, его можно увидеть.

                Роза больше не жила. Сухая, сжавшаяся, она наполняла воздух ароматом смерти. Скорбная мрачность цветка в нежной, не изменившейся вазе, и яркое солнце, бившее в окно, отпечатались на каждом предмете и каждом движении в комнате.

                В форточку залетел порыв ветра, и янтарь стола засыпал черный дождь лепестков. Руки осторожно вынули розу, собрали мрачные клочки со стола и вылили воду из вазы. Но долго еще стоял в воздухе едва уловимый аромат смерти.

1996г.