Сбыча всех мечт Повесть моей амурной жизни Гл5

ТРИ В ОДНОМ. ПЕРВОЕ.
Закуражило. Поехали дальше…Это был  настолько густонаселенный событиями период жизни, что просто держись. Во мне боролись, раздирали меня на кусочки и, тем не менее, сосуществовали три разных человека:  я была мистически-романтической, восторженной графиней, влюбленной в Пашку – талантливого мультимузыканта; я была оторвой-бой-бабой, садящейся на веревочку и задирающей ноги в канкане солисткой панк-поп банды «Сублимация»; я была неприкаянно шатающейся по огромной темной ночной общаге университета полубезумной тварью, утонувшей в своем экзистенциальном горе – никомуненужности…
Первая моя ипостась мне давалась играючи. Мне абсолютно ничего не стоило  свести с ума наивного Пашеньку, заполучить его всеми правдами-неправдами. Тем более, он сам этого хотел (например, я имитирую простуду – он приносится с лекарствами-продуктами, - начинает хлопотать…) Тем более, наш роман созревал и крепнул на фоне любовного треугольника: я-Пашенька-Инночка. Об Инночке нужно сказать отдельно. Это была самая неоднозначная из моих подруг, к которой я питала и нежные чувства, и чуть ли не ненависть. Не из-за Пашки, конечно, а из-за ее раздутой и вздернутой, что пузырь и дудочки волынки, гордыни.
Девушка была очень маленькой (140 см. – мне, миниатюрной, по плечо), очень страшненькой: огромные навыкате бесцветные глаза, мясистый нос с портрета малых голландцев, тонкая ниточка губ, тонкие же и бесцветные волосенки. Зажатенькое, нелепо одевающееся, больное всем, чем только можно, существо (молоко матери с рождения ей было отравой). И самое жуткое – запах. У нее была сверхчувствительная кожа, воспаляющаяся от бритв и деодорантов. Пищеварение ни к черту…Но в компенсацию за все это Бог ее наградил хорошей памятью, хватким умом, и…некоторыми экстрасенсорными способностями. Ее нельзя было назвать блистательной и яркой: слишком мешали комплексы, но диплом по эротике в «Трилистнике» Анненского она защитила с честью. Хотя, конечно, зрелище эдакой дурнушки, говорящей об эротике, внушало жалость. Но и надо было отдать должное тому мужеству и достоинству, с которым она таки преподнесла комиссии свой диплом. А мужество барышня черпала все в том же убеждении, что она превосходит толпу по – ни много, ни мало –  инаковости и избранности. Инночка (интересно, знала ли она что делает мне больно? Думаю, знала) с упоением говорила, что они – она и Пашка – созданы друг для друга, что они из иной слеплены массы – волшебной и прекрасной, а все прочие (в том числе и я) – посредственности, обыкновенные и ничем не отличающиеся от толпы особи…
Ну и я ей без зазрения совести мстила за это высокомерие. Если б не она, может, я б никогда с Пашенькой и не закрутила. Но мне доставляло садистское удовольствие передавать страстные Инночкины послания Пашке,  водить его к ней в гости (а на ее восьмой этаж он нес меня на руках). Инночка угощала нас голубым ликером и чем-то волшебно вкусным (ее родители в то время весьма процветали, потом, со смертью отчима, все стало куда как скромнее), показывала театрализованное представление. Я, вечно голодная,  наедалась впрок, а Пашка тайно во время представлений весьма вино прикасался ко мне и пожирал меня глазами. В принципе, если отставить эту почти криминальную линию, то наши тройственные отношения были вполне симпатичны. Нам троим было о чем поговорить: импровизация на куртуазные темы с остротами, каламбурами и реверансами. Мы облазили весь город, все его закутки и переулочки, даже трубы около ЖД клуба нами были пройдены, несмотря на еще одно Инночкино «не могу» – она не умела держать равновесие. Зрелище наша троица представляла то еще. Пашка – местами кудрявая вехотка торчащих во все стороны, всю жизнь отращенных ниже плеч  русеньких волос, приличный мушкетерский нос с горбинкой, девичьи, какие-то слишком кроткие (ой, как обманно кроткие!) миндалищи-глазищи с пшеничной россыпью ресниц и пухленькие детские щечки; потертые, короче, чем нужно, оголявшие сверхтонкие лодыжки клешеные лоснящиеся еще школьные (в 23-то года!) штанишки, семидесятский же пинжачек с заплатами на локтях (такой можно б было, наверное, назвать английским клубным, если б не его ветхость). Кисти рук, естественно, продолжались гораздо дольше, нежели кончались рукава. Необычайная тощесть, компенсируемая весьма развитой линией плеч, некое графское изящество в манерах, слегка – нарочито – корявое, ну и славно.  Черные или зеленые котобазильевские очочки и огромный черный зонт заканчивали эту нелепую, но не лишенную оригинальности картину.
Рядом – вышеописанная Инночка, одетая в некачественно саморучно пошитые средневековые вариации: корсетные вязочки-ниточки, длинные клешоные юбки. Вехотка, подобная Пашкиной, из ее волосиков иногда тоже получалась. Не хватало деревянных золушкиных ботинок.
И я: миниатюра 82-60-90 на лодочке-шпильке, в блестючих чулочках, стрейч-бархатном платьице, еле прикрывающем зад, с мерлинмонровским макияжем и прической. Согласитесь – веселая компания…
…Мы вдвоем с Инночкой, хапанув серебряного века литературы (а мы посещали четыре года один семинар по оной и писали дипломы у одной руководительницы), общались порой  чуть ли не круглосуточно.  Могли до того намистифицироваться и напризывать духов, что нежданно-негаданно открывались двери балкона в ее комнате (когда не было ни сквозняков, ни ветра), что мы вдруг вместе переставали чувствовать почву под ногами во время наших длительных прогулок-разговоров о таинственном, и парили, бесстопные, над асфальтом, офигевая от общих ощущений. Я слышала голоса за спиной, ее посещали мистические видения – она сочиняла фэнтези о своей параллельной сущности…До этого спиритизма были охочи не только я да Иннка.  Я болтала и с еще одной одногруппницей Машкой Кострыгиной, и мы вместе  видели маленького мохнатого домовенка, бегающего по ее дивану…Разговаривали и о прочей о нечисти, вспоминая книги Максимова, крышу сносило, в голове звенело, в глазах мутилось – и появлялся барабашка. Как не явиться, когда поверили и призвали?! В общем, еще те мы были в те годы…
Наша игра с Инночкой в прятки накрылась только с моей пропажей, а потом появлением с Пашкиной дочкой Алиской на руках. Уже без Пашки – он успел завести себе любовницу во время моей беременности, получила я тем же по тому же месту. За Инночку! Утешалась я тем, что Пашкина новая пассия была далеко не красавицей: лягушачий рот, греческий нос с по-боксерски отсутствием внятной переносицы (как он любил стебаться над этой переносицей и поносить эту девицу!..естественно, потому, что уже был влюблен и не мог о ней не говорить), хиповски-идиотское выражение на этом личике (как, смачно прихрюкивая, Пашка рассказывал о том, что эта безбашенная идиотка чуть не выпала из окна, радуясь солнышку! Для него такая экзальтация была подарком. Он любил все театрально-показное. Моя сдержанность здесь проигрывала). И вечно грязно-жирные волосики этой дамы Пашка умудрился преобразить в подобную его хайру вехотку. Ну, поддаются мании подражательства  некоторые очарованные им барышни. К тому же, у  совершенно ординарной телки был пятый размер высокой груди (как мне везло на полногрудых соперниц!) и длинные ноги. И, несмотря на то, что девица была вечно грязно-неопрятно одетой (одна кофточка с подожженными утюгом следами чего стоила!), абсолютно примитивной балалаешницей, закончившей училище искусств, – грудь взяла свое. Виват сиськам! (Сейчас у меня весьма пышное декольте, но на кой оно мне под старость).. Конечно, играли роль и  восторженное поклонение этой девицы Пашке, умение смотреть ему в рот (а рядом со мной и с Инночкой, пусть и начитанный и велеречивый, но не кончавший университетов Пашка, есть подозрение, чувствовал себя интеллектуально ущербным). Говорят, пашкина пассия еще и истеричка. Но рядом с ним, мучающим близких жуткими перепадами настроений и закрытостью, любая с катушек съедет, от его перманентного вранья у любой нервы расшатаются. Я чувствовала себя выздоравливающей, расставаясь с ним…Его нынешняя пассия родила ему сына. Не знаю, чем занимается она, а он сейчас со сломанной ногой сидит нянькой при ребенке. О чувстве ответственности за мою Алиску с его стороны не может быть и речи. Была пара жалких попыток, когда я, скрепя сердце, взывала к его совести. Но потом мне самой стало противно обращаться к нему за этими жалкими подачками. Унизительно. Ну, гениям позволено быть моральными уродами…Пусть где-то там живет.
…Инночка, к тому времени, когда я появилась с Лисой на ее горизонте,  уже окончательно запретила себе все инаковое, погрузившись в православие и в учительство в школе, смиренно купила моей кукле хорошенький розовый костюмчик. Но мне казалось, что ни Лису, ни меня она, как ни сталась, не простила. Может, зря я так думаю, но, слегка повидавшись с ней перед отъездом в Нарьян-Мар, после я уже к моей сомнительной подруге не заглядывала.  Все равно мне было неловко за всю ту ложь, что мы с Пашкой ей устроили. Никогда ни до, ни после я, слава Богу, не была в такой откровенно издевательски-лживой ситуации. Да и  неизбежно из Инночки лезли фразы о том, что мне с моей обыкновенностью – куда там… А я лишний раз как-то не хотела их слышать.