VI

...Как спит ребёнок, молится старик,
Как дождь идёт и как снежинки тают...

- Хайям


Новый вечер, озеро Манасаровар. Крохотный поселок, несколько одноэтажных бараков прямо на берегу. Никаких коммуникаций, кроме дороги. Дизель глушат в 10 вечера, и наступает тьма. В общей комнате с буржуйкой, столами и жесткими диванами, с единственной лампочкой под потолком, набилось много народу. Тибетцы говорят, смеются, чему-то удивляются в словах друг друга, с наслаждением и хлюпаньем глотают незамысловатую, совершенно не вегетарианскую пищу. В углу сидит очень интеллигентного вида европеец, в очках, явный белый воротничок, очень для местных условий чистый, с музыкой в ушах и толстой книжкой. Ни разу он не поднял глаз. Не трогайте меня! А вокруг – радость у огня, так им просто и хорошо, так они уютно и смрадно надышали, так славно шлепают картами и по-детски, безобидно бахвалятся, выясняя отношения. А европеец свою толстенную книжку почти уже дочитал, видать не первый вечер так сидит. У него, как и у меня, сложности с принятием местной жизни. Опирается на родное, привычное, пусть и постылое.

В эти дни я много молчу. То есть внутренний диалог гудит, но внешнего общения крайне мало. Иногда сам себе смеюсь, или обнаруживаю беспричинные слезы на щеках. Поднимается изнутри какой-то нежный, нерациональный, обычно затаптываемый слой. Не хочу даже знать, как он называется.

Бесконечная дорога, кругом те самые перевалы, где у Рериха, не перенеся высоты, поумирали верблюды. Немыслимые простоты, месяцы и месяцы идет караван, и нет конца этому пути. Сколько воли нужно, чтобы здесь остаться европейцем, не впасть в дорожное отупение, в слушанье ветра, в редкую еду и глубокий сон, в переступание верблюда, в «так будет всегда, и было всегда». То, что так тяжко дается в Москве, и почитается за просветление – тут везде, и не видится чем-то особенным или привлекательным. Наоборот, минутами близким и родным кажется человек в очках и с книжкой, может, с 357й бесполезной книжкой в его жизни, где перебираются судьбы придуманных людей, до которых все нашей цивилизации отчего-то есть дело.

Сегодня я ушел на окресные холмы, подальше от поселка, и там, на ветру, все на свете показалось совсем другим. Я был совершенно один посередь этого сумасшедше просторного марсианского мира, над священным озером, где холмы и долины, нечеловеческий простор, тишина, и по горизонту – разноцветные горы, белый клык Кайласа и с другой стороны света еще какой-то священный семитысячник. И над всем этим – объемный театр Неба, многослойный, с далекими дождями и ярко-синими провалами. И так легко кричать и плакать, и кататься по земле, и шептать, и парить, и рычать проклятия, и молить о прощении, и чувствовать себя живым, настоящим.

В Москве трудно побыть с собой. Так много отвлекающих влияний, такой алчный счетчик щелкает постоянно в голове, веля что-то делать, о чем-то думать, чего-то хотеть, чего-то бояться, каким-то быть, а каким-то не быть. Жить в многоэтажном вольере, пропуская через себя этот дикий фон от близости десятков, сотен других людей. Ездить в метро, где в вагоне 150 человек. Две с половиной тысячи выдохов в минуту, и каждый мне в лицо! Даже если все они прекрасные люди, им так легко поглотить меня!

Здесь - никого. Здесь  идеальная пронзительная чистейшая ширь, на десятки километров с холмов не видно жилья. Крошечный бурун пыли на пределе зрения – вероятно, джип, или просто ветер. Появился и пропал, песчинка в пустыне. И ни звука, кроме ветра и шелеста сухой травы, колючек и каких-то мелких сухих васильков под ногами. Иногда в воздухе еле слышен запах снега. И так несомненна связь себя с этой роскошной пустотой, что невозможно чувствовать ход времени. И в какой-то момент становится ясно и радостно от того, что нет никакого времени. И нет никакого «меня». Глупо даже думать об этом – сколько мне лет, сколько я вешу, сколько зарабатываю, сколько прочел книг – какая разница? С чем сравнивать, находясь здесь, на каком дверном косяке делать зарубки своего детского роста? Есть просто все это. Всегда было. Всегда будет. Жизнь как-то живет меня, и всех остальных, и нет ни возможности, ни смысла влиять на то, как именно. И разницы никакой тоже нет.

Я долго, целую жизнь, шел ко второму озеру – Мертвому. Но оно ни капли не приблизилось, и в какой-то момент я повернул назад. День продвигался к вечеру, и недалеко от поселка, у монастыря, меня застал дождь и град. Монастырь стоял на холме, совсем маленький, весь опутан молитвенными флажками, и я вошел туда, чтобы переждать дождь. Днем я видел, как тибетец ставит там маленький металлический чайник на козлы перед изогнутым медным отражатлем, повернутым к солнцу, в самом фокусе, чтобы согреть чай. Сейчас солнца нет, и чая тоже. Человек под крышей, казалось, обрадовался, когда я вошел, по-детски сложил руки у щеки и наклонил голову – поспи, мол, пока дождь. Спать не хотелось, да и тишина, небывалая тишина в голове была намного глубже сна.

Темнело и холодало. Утлое убежище хранило от воды, падающей с неба, но совсем не ограждало от мира вокруг. Все та же пустота, почерневшая, наполнившаяся вечерними резкими порывам, была кругом. Я посидел какое-то время на камне, потом поднялся и, кивнув тибетцу, пошел вниз, на жидкие огни поселка.