Наследство

       Сердцем чует Ульяна Семёновна, что порядочно зажилась на этом свете, пора бы честь знать, однако не в ладах думы и сердце – потому держит её что-то, не отпускает. Силится понять причину неясного беспокойства, перед рассветом особенно ощутимого, а выразить явно не может. Нечто вроде неудовлетворенности, когда исполненное дело вместе с радостью приносит толику разочарования. Как будто не свершила что-то очень важное, необходимое, ради чего явилась на этот свет, теперь не прочь бы покинуть, да судьбоносные долги крепче пут держат.
    Кажется ей, нащупала ниточку и теперь мотает клубок размышлений. Приходит к мысли, что дело вовсе не в ней – время выпало на её долю неспокойное, переменное, расхристанное. Наверное, и она к этому причастна, ведь жила в этом времени и в чем-то тоже виновата. Хотя бы в том, что держала взаперти возмущенную душу, не принимающую противоестественных перемен.
    Вообще, нечего бога гневить. Даже одного дня не хотела бы поменять в своей жизни Ульяна Семёновна – всё памятно и дорого. Не будь этого сосущего под левой стороной груди ощущения, то вовсе грех жаловаться на судьбу. Как говаривал любезный Иван Зиновеич, муж единственный, царство ему небесное, за здоровьем она первой в очереди стояла, потому достался мотор неизнашиваемый, с запасом прочности. И то правда, долгое время, до самых, считай, густых седин, бьется налегке, будто у молодухи, хотя перепало ему предостаточно. Мантулила со всеми наравне, дом в аккурате содержала, отрывала от сна часок-другой – лопатину ребятишкам доглядеть, починить-подштопать. Каленым утюгом пройтись по штанам мужа, чтобы не хуже других выглядел – казенная всё-таки работа, у всех на виду.
    Еще до женитьбы были они с мужем одной фамилии – Кореневы. От слова корень, стало быть, Потому крепость чувствовалась не только в отношениях, но и в смысле здоровья. Иван на радость, в утешение ей, может, и зажился бы, дотянул до конца сколь судьбой отмерено, кабы не война. Левую ногу ниже колена осколками побитую с госпиталя таском приволок. Сколько ни силился подлатать, по врачам и бабкам ходил, пока не смирился. Так и прокондылял до самого последа, опираясь согнутым коленом на деревяшку с раздвоенным верхом. Слава богу, голова и руки остались целы, а сноровку и деловитость не занимать. Новой раз чудно даже делается – пока здоровый мужик кумекает, прикидывает что к чему, а Иван, как говорят, уже стружки подметает. С виду калека, на самом деле хват, крепкому молодцу брат.
    На войне Иван был пушкарём. С учётом семилетки его определили на артиллерийские курсы, присвоили звание младшего лейтенанта и, не нюхавшего пороха, отправили на передовую, передав в подчинение гаубичный взвод. Через год уже командовал батареей, на отвороте гимнастёрки красовались четыре кубаря. Когда приголубило осколком, математический склад ума оказался вовсе кстати. Начал в колхозе со счетовода, освоился и перешёл в бухгалтеры.
    Когда снюхались Иван и Ульяна, почувствовали, что жить друг без друга не могут, про родственные связи пытались подробно узнать: любовь любовью, а потомство должно быть здоровым. В деревне, известное дело, семейные хроники передаются изустно. В кровном роду всегда сыщется знающий – он и просвещает любопытных и нуждающихся. Такие люди вроде летописи о двух ногах и светлой голове. Пока в силе, копят знания, а замаячила впереди старость – ищут кому бы передать бесценные предания. Вот и не прерывается связь времен благодаря сказителям, коих принято почитать добрым словом при жизни и после смерти.
    Кореневская фамилия объявилась в здешних местах лет двести назад. Принесли её два брата, молодых ещё, авантюрных, промышлявших золотишком по таежным речкам. Были они горбоносы, бесшабашны, волосом смолявые – здешний шаман приглядел их в надежде породниться. Про рыжих мурашей на дне речном обитающих намекнул, давая понять, что фартовые места тут, оседлости просят. Если спине и рукам дать волю, то пухнуть с голоду уж точно не придется. Как в воду глядел узкоглазый прозорливец. Вырос на косогоре выселок из сосновых просторных пятистенок, с крепкими хозяйствами на дворе, захороводились дома у прибрежных кустов.
     Братья хоть и одного корня, а кровей за семь колен намешано разных – от дочки шамана, пришлого люда, обращенного в казачество, до кочевых скотоводов из Монголии. Кореневы еще более потемнели лицами, обрели широкие скулы, заметный прищур глаз и вкрадчивую походку лесных тунгусов. Нос с горбинкой теперь как особая отметина. У Ивана носяра как фамильная примета, на троих рос – одному достался, зато у неунывающей Ульяны вздёрнутая пипочка над восточным разрезом губ.
*             *               *



    Вот уж о чем, казалось, не должна болеть голова, так это о луговине, на которой еще тятин родитель косил сено. Досталась она ему по решению станичного схода на веки вечные, покуда жива казацкая власть. И то сказать, не бедствовало семейство, имея в распоряжении зеленый лоскут пойменного луга – к Успению пресвятой Богородицы побуревшие от влаги стога как тараканы расползались по низине. Не скупясь, кормили животину  аж до новой травы, ещё кой-чего оставалось в излишке про запас. Не ровен час, не заладится новое лето, непрошенные дожди все вымочат или сушь нежданно нагрянет – бескормица тут как тут. Прошлогоднее сенцо все равно как найденное. Старики говаривали, и старому сухарю будешь рад, когда голод возьмёт в оборот.
    После гражданской войны прежние наделы кроили на новый лад. Устремлённая в будущее красная власть выбирала для своих нужд, что называется,  куски пожирнее – луга и поля, чтобы взгляд за горизонтом терялся, а бросовые лавтаки, что поболе казачьей портянки, определяла для выпаса скота. Прошло не так уж много лет, природа с живостью откликнулась на людское забвение: затянуло мелкие пашни березняком да осинником. Где горбатились люди, добывая хлеб насущный, ныне царство грибов и ягод. Поистине, свято место пусто не бывает.
    Кореневский покос в сохранности будто у Христа за пазухой. Колхозную технику, для которой нужны просторы, волочить сюда не с руки – больше кочевья да хлопот, в конечном итоге одна потеря времени. В летний сезон время дорого, потому отступились от Низового луга. Хотели его пределить для потравы общественному скоту – то же нескладуха получилась,  на пути стада заливные луга под релями. Те самые, где сенокосные звенья, хваткие до работы, под звон слепней отводят крестьянскую душу, обеспечивая кормами колхозное поголовье на всю зиму. Вроде и есть желание подгадить Кореневым, сковырнуть с облюбованного места, а сделать ничего нельзя. Матюгнулись с досады в конторе, что не вышло как замыслили,  махнули огорчённо рукой. Дескать, пользуйтесь щедротами нашими. Если не здесь, всё равно где-то по мочажинам и буеракам надо траву для бурёнки собирать в копёшки.
    Таким образом дедов покос снова вернулся в семью как заговорённый. Наверное, угодили небесному владыке своим непорочным поведением, добротой и щедростью, за что и оказал он милость великую, не позволил мыкаться по чужим залежам и падушкам.. Это в крови у Кореневых прикипеть к одному месту, лелеять руками клочок земли, поливая его обильно солёным потом. Балаган всё там же, где облюбовал однажды далёкий предок, под навесом раскидистых черёмух. Со временем менялись только обожженные кострищем таганы да истлевшее сено на остове талового плетения. Никому не приходило в голову откочевать ещё куда-то. Витавший здесь дух нескольких поколений привязывал кореневское семя невидимыми, крепчайшими нитями.
    Сколько себя помнит Ульяна, после Петрова дня её сюда магнитом тянет. Шутка ли – со взрослыми хвостиком с малых лет на сенокосе. Соседские девчонки в куклы играют, у матерей под ногами путаются, помогая по хозяйству, а она вместе с старшими братьями гоношится перед поездкой. Спешит укладывать в телегу закопченные котелки,  солдатские алюминиевые миски, ждущие своего часа в чулане. Ей кажется, без неё непременно что-нибудь забудут, а потом хватятся в дороге, как было уже не раз. Стараясь быть полезной, поспевает всюду – не столько пользы от её суеты, сколько мешает. Братья снисходительно хмыкают, не гонят прочь, зная наперед, что со временем выйдет толк из Ульяшки. Уже сейчас у этой егозы столько разумного в хлопотах. То ли еще будет, когда в зрелость войдет!
    Погромыхивает телега на торной дороге, отзываясь толчками на неровностях. Улька от избытка чувств болтает ногами в такт лошадиной поступи будто помогает повозке двигаться быстрее. Лицо сияет как начищенный пятак,  конопушки разбрелись по упругим щекам, попрятались под кочкой выгоревших на солнце льняных волос. Восторг и любопытство сквозит в распахнутых настежь бирюзовых глазах. Мысленно она уже бредёт по лугу – самой закрайкой, чтобы не помять травы, – срывает кудрявые саранки, которые ярче губной помады той крикливой тётки, что однажды приехала из города покупать сметану. Обрамляет букетик стеблями тысячелистника, пахнущего мёдом и ещё чем-то чудесным.
    В казёнке у бабушки под самым потолком, где даже в полдень маячит вечный сумрак,  подвешены пучки разных трав, которыми она спасается от разных болячек. Тысячелистник заваривает ленивым кипятком и пьет мелкими глотками, когда сердце трепещет будто испуганное. Отвар богородской травы цедит в гранёный стакан – для утоления жажды. Отдельно у неё связки сушеных корешков, которыми особенно дорожит. Невзрачные на вид бурые плети шармадона бабушка частенько ссужает другим старушкам, приговаривая нараспев про целительные свойства редкого растения. Кто пользовал себя шармадоном, тот знает его силу. Любит бабушка сравнивать корешки с живыми людьми. «Иной мужичок с виду смотреть не на что, однако откроется неожиданной стороной и ахнешь изумленно. Душа – чистое золото, руки так работают, будто песню поют».
    Под букетик у девчонки старый глиняный горшочек с отбитым ободком на горлышке. С окончание сенокоса она прячет его в сплетениях молодых побегов черёмухи, а на другой год, как только оживет от людских голосов Низовой луг, отыщет его, умоет текучей речной водой и водрузит на самодельной столешнице, приласкав пальчиками кудряшки саранок. Нравится Ульке, что очертаниями горшочек напоминает фигуристую девку в коричневом сарафане, увенчанную космами цветов.
    Жадно глодая мелкие ветки, под березовым таганом теплится костерок. Пока закипает вода в котелке, Улька спускается к речке. Давным-давно неизвестно кто выложил плитняком ступени к тихой заводи, где прячась от солнца, клубится мошкара. Забавно наблюдать: сначала на воде показываются крошечные кружки, следы от обессилевших насекомых, а потом побольше – водные обитальцы продолжают свой бесконечный обед.
    Когда захочется свежей ушицы, кто-нибудь из взрослых разматывает удочку, нанизывает на крючок дождевого червя. Ещё дома их копают в куче перепревшего навоза – на каждую лопату приходится по нескольку штук. Особо крупных отбраковывают, отпуская обратно в жирную почву. В туесок с влажным мхом и толченым печным кирпичом складывают только средних по размеру и наиболее активных. Очистившись от земли, они приобретают розовую густоту, а кольца члеников становятся упругими. Видать, рыбе это по нраву и она оживленно теребит наживу, будто изголодалась.
     Ловится чаще белорыбица, гольяны с серебристыми боками. Когда вода не бликует, можно наблюдать возню подле снасти. Вот появляются закованные в жесткую чешую губастые пескари, вламываются в самую гущу, оттесняя мелкую рыбешку от дармового угощения. Реже попадаются на крючок пищуги, настоящий жор у них по весне, когда икромет требует напряжения сил. Ленки и хариусы в это время разбрелись по холодным ручьям, поймать их в июльскую жару большая удача. Со слов взрослых девчонка знает, что в заводи обитают крупные ленки с красноватым отливом и яркими пятнами по бокам. Наверное, им некуда спешить, среди резвой молоди скучно и утомительно, поэтому в самую жару они спят, уткнувшись носом в крутой берег. Улька так же нарезает круги возле бабушки, которая живёт в замедленном темпе, как  разомлевший от зноя речной ленок.
    Изредка отец просит дочку поймать лягушонка. Это означает, что ближе к ночи привяжет к черёмухе закидушку, особым способом закрепит его на двойном крючке , чтобы свободно дрыгал перепончатыми лапками. Уж сколько раз зарекалась Улька не есть рыбу, которая питается такой гадостью, как лягушки.  Однако стоит почуять запах жареного ленка, ломтями томящегося на раскаленной сковороде, сию минуту забывает о своем недавнем обещании. Отец смеется и говорит, что молодой аппетит сильнее отвращения.
    Взрослые после сытного обеда, отдуваясь, пьют напревший чай. Улька отдает предпочтение молоку, вкус которого ни с чем не сравним. Здесь, в густой тени прибрежных кустов, как грибы-боровики, несколько берестяных туесов вечернего и утреннего молока. Хочешь ночной прохлады – выбирай вчерашнее, с густым желтоватым верхним слоем отстоявшихся сливок, ароматных и сытных. Утреннего удоя молоко все еще хранит тепло вымени.
     Потом, уже подросшую, однако к молоку по-прежнему охочую, отец позвал дочку за собой туда, где стерня срезанных трав упиралась разомлевшую на солнце растительность.
    – Ты хотела знать секрет вкуса молока? Смотри и слушай! Наша кормилица Зорька хороша, таких коров поискать… Дело же главным образом в травах. Мышь-сеноставка тоже готовит себе корм на зиму. Хоть и малый зверек, а толк в травах имеет. У неё есть чему поучиться.
     Улька обратила свой взгляд, куда отец показывал пальцем. Возле свежих выбросов земли тёмным пятном виднелась норка, неподалеку несколько крошечных аккуратных копёшек.
    – Вот смотри, что припасает на зиму. Побеги востреца, вязиль, пырей, клевер, вьюнок... От такой кормёжки не схуднёт животина, молока почти не убавит. Тут тебе и  природная аптека, лечебные травы – необходимая при расстройствах желудка кровохлёбка,  согревающая в морозы пижма, враг всяких воспалений дикий чеснок и мангир, глистогонный морковник… Животное само себя лечит и людям здоровье через молоко передает.
    Девчонку осеняет: вот почему такая привязанность к сенокосу. Травы тут разные, все полезные и нужные. Ещё и место красивое. Улька обвела взглядом луговину и зажмурилась от удовольствия. У подножья сопки марьны коренья, тронутые слегка утренней прохладой подступающей осени, вытянулись цепочкой точно зеленые мониста на мощной шее великанши. Ниже цветастый сарафан луга, его подол полощется в реке. Посмотреть со стороны – разомлевшая на жаре дева забрела в воду, ищет от зноя спасения.
     – Учись у природы, дочка. Она не обманет, подскажет, если будешь внимательной. Видишь, сеноставка зимние припасы в нору не перенесла, Значит, зима будет мягкая, без лютых холодов. В её кладовых имеется зерно злаков, сьедобные корешки и особенный деликатес – дольки корней кудрявой саранки.
     – Саранки – это вкусно, – мечтательно протянула Улька. – Так бы и ела каждый день.
    – Не одна ты любишь. Буряты готовят из саранок ритуальное блюдо. Чтобы не оголодить мышек, взамен оставляют немного зерна. В природе всё должно быть разумно и справедливо.
    ….Дивится своей памяти Ульяна. Все, что было с нею давным-давно как бы на                поверхности сознания лежит. Смежишь веки и люди, события чередой перед мысленным взором идут – живо, явственно, будто не было минувших десятилетий. Зато вчерашнее хоть на карандаш записывай. Наверное, есть в этом какая-то нужда, о ней можно только догадываться. Занозистая память детства, быть может, для того и нужна, чтобы сердцем возвращаться к своим истокам, черпать силы и поднимать радостное настроение, которого с годами, когда смерть через плечо заглядывает,  все меньше и меньше.
    Реже вспоминается молодость. Хотя, казалось бы, это тот возраст, когда душа и тело безраздельно пребывают на празднике жизни. Вот она вся из себя ладненькая, упругая – за бочок не ущипнешь. Страсть какая глазастая, даже в сумерках за версту видит мужа, припадающего на левую ногу. «Сердце у тебя такое зрячее, – говорила ей соседка Настя. – Я тоже не жалуюсь на зрение. Могу на бегу попасть ниткой в игольное ушко. Нет у меня мужика, может, поэтому не различаю, как ты».
     Иван и Ульяна складно живут между собой. Двух сыновей поднимают, дочку ещё хотелось бы. Может, сподобятся в добрый час – не теряют оба надежды. Нравится им все в этой жизни, в том числе и сенокосная страда. Отец, отдалившись от дел, Низовой  луг словесно передал, исполнил родительскую волю. Иван принял тестев дар с благодарностью.
    В тот год после проливных дождей речка вышла из берегов. Травы народились выше пояса, налитые соком, густые. На лёгкий желудок, срезая, не протащить литовку. Перед отъездом отец предупредил Ульяну: «Поглядывай в оба. Вода с сопки валом катилась, могло змей с россыпей принести». Ульяна вокруг табора волосяную верёвку растянула, зная, что гадюка не рискнет через неё переползать. Ребятишек предупредила, чтобы не вздумали играть с ползучей тварью. Кудлатому Шарику наказала, мол, стереги ребят, на тебя вся надежда.
    Идёт Ульяна по прокосу, отбитая на стальной бабке тоненько поёт литовка, роняя оземь зрелые травы. Сама краем уха ловит каждый звук на таборе. Что-то подозрительно смолкли детишки, взахлеб залаял Шарик. Ёкнуло сердце тревожно. Коротким движением вогнала черенок косы в землю, чтобы случайно не наступить на острое жало, опрометью бросилась на табор. Первое, что увидела – сосредоточенных мальцов, склонившихся над травой. Они тыкали сломанными прутами во что-то невидимое и подвижное, не обращая внимания на злобную собаку.
    Загораживая собой ребятишек, Шарик метнулся вперед, отчаянно взвизгнул и с остервенением замотал головой – в зубастой пасти, собираясь в кольца, извивалась серая гадюка. Он успокоился только после того, как змея затихла и обрывком веревки свисла к земле. Сколько собаку ни звали, она убежала к речке и видно было, как ищет одной ей ведомые травы, жадно скусывая стебли.
    –  Тяпнула гадючка, изловчилась, – сказал Иван. Мертвенная бледность медленно стекала с его лица. Дрожащими пальцами, рассыпая крошки табака, он запалил сигарету. – Пусть лечится наш защитник. Через пару дней явится совсем здоровым.
    Наверное, это самое большое потрясение из тех, что пережила Ульяна пока росли ребятишки. Потому врезалось в память и не отпускало, возвращаясь время от времени, когда что-то напоминало о том давнем событии.
    Почему-то часто вспоминается как Иван едва не загубил литовку, которая досталась  от родителя. Из норы выскочил суслик, дрогнула рука косаря – взмыв над поникшей травой, жало полотна впилось в сухостоину вербы. Чертыхнулся с досады Иван и пошёл на табор править литовку.
    – Представил обезноженного суслика, ещё хуже, чем я сам. Жалко стало, – сказал Ульяне и надолго замолчал. Внешне он не подавал виду, что мучает мысль о покалеченной ноге, пожизненной инвалидности, а душевная ссадина в такие минуты давала о себе знать. Ульяна и сама это понимает, как может перекладывает на свои плечи часть мужниных забот, делая это молча, как само собой разумеющееся. Сердцем выбирала спутника жизни, стало быть, и претензий никаких.
     ….Многое из своей прежней жизни вспоминает Ульяна Семёновна. Про молодые годы, наполненные счастьем матери. Про мужа, которого почитала всей душой. Но странное дело, самые яркие воспоминания связаны с сенокосом. Будь её воля, взяла бы с собой в тот неведомый, пугающий новый мир, который однажды откроется перед ней. Взяла как светлую память, духовное наследство, лучшую часть своей жизни.
                *            *            *
      В канун Благовещенья, аккурат на день рождения Ульяна Семёновна получила от сыновей поздравления. Старший Михаил сообщал, что на службе дел невпроворот, к тому же обострились боевые раны, полученные в горах Кандагара. Мечтает приехать в деревню, вот только бы время выкроить да здоровья подкопить. А ведь было – цеплял на вилы копну, сверху усаживал молодку разбитную и поднимал на стог сена. Теперь сам без тросточки ни шагу.
    Вчитываясь в письмо, она ждала строки, в которых надеялась прочесть о наследстве. В последнем письме сыновьям печалилась, что преклонный возраст обязывает  проявить беспокойство о родительском доме и всего, что с ним связано. Кому из наследников его отписать в случае кончины? С гробовщиком, мол, заранее условилась и даже деньги вперед заплатила, чтобы в случае чего домовину не искать, на крест время не тратить. Похоронная команда стряпух тоже в курсе дела. Правда, среди них в основном доживающие свой век, но все разом не помирают, поэтому проводы справят по-человечески. Необходимые распоряжения отдала и насчет сберкнижки, почтальонша Евдокия, светлая душа, покроет все расходы. Саванных денег на все должно хватить. И на девять дней, на сороковины и все прочее, как принято у православного люда. А если и слишится копейка, то и на сей счет договорено. Кто будет жить в её доме, тому и передать в качестве наследства.
     Мишка с детства хозяйственный. В магазин пошлёшь, все до копейки рассчитает. Пока продавщица Маруся костяшки счетов перекидывает, он выдает готовый результат и подсказывает, сколько причитается сдачи. После института в гору пошёл, большой начальник, к подъезду каждое утро машину за ним подают. Этому наверняка ничего не надо, от себя готов отдать. «Мама, мне неудобно даже слышать о наследстве, – писал старший сын. – Живи долго, на радость нам. Дом в самом деле хорош. Может, кому из родни накажешь забрать. Эвон сколько у нас сестриц и брательников…».
     Сынок её обличьем и духом в отца – горбоносый, головастый, деловитый. Даже буквы в письме расставляет строго,  ровными шеренгами, как командир новобранцев на плацу. Когда проводили военные учения неподалеку от деревни, она смотрела на утренние построения как на диковину. Сколько склянок перетаскала тогда солдатикам, угощая свежим молочком.
      Продолжая бежать взглядом по страницам письма, она ждала когда наткнётся на увещевания сына, тщетно зовущего свою старую мать переехать к нему. Это повторялось всякий раз уже много лет, когда очередной конверт со знакомым штемпелем  приносила почтальонша. Ульяна Семёновна даже перестала жаловаться на болячки, которые все больше давали о себе знать. На эту тему между ними было говорено немало, тем не менее каждый оставался при своем мнении. Сыновья привязанность повелевала заботиться каждодневно о матери, которой он желал определить место в своем доме. Отнекиваясь, она по своему тоже была права. Здесь её родина, багуловые сопки ласкают взор, каждая тропа знает её поступь, чистейший воздух дает ей силы.
     Однажды Ульяна Семёновна, дав себе слабину, поддалась на уговоры Мишки. Приехала погостить, оглядеться, примерить на себя городскую жизнь. Уже через пятидневку что-то сжалось внутри, свернуло душу в гармошку и ноги сами по себе стали искать выход из квартиры, напоминающей добровольное заточение. Днями напролёт она перебирала в памяти всё, что связывало её с деревней и пришла к неутешительному выводу: её место не здесь! Наверное, надо родиться в городе или приехать сюда смолоду, как это сделали сыновья, когда пуповина сельской осёдлости ещё оставалась живой, способной привязанность перенести на другое место.
     Она перебирала в памяти милые лица односельчан, удивляясь тому, что хоть не со всеми поддерживала отношения, однако они составляли часть её деревенской жизни. Мысленно бродила по своему дому, где каждый сучок был обласкан её руками, от одной постройки к другой передвигалась  по подворью, печалясь, что прохудилась изгородь и давно пора бы обновить несколько прясел. Возвращалась думами к покойному Ивану, который и сейчас безотлучно пребывал в её жизни. Как от всего этого можно в одночасье отказаться, забыть и повернуть оглобли бренного существования в сторону мнимых  благ, которыми город привязывает людей…
     Другой конверт источал запах духов, почерк кудрявый, с броским наклоном влево, будто буквы мчатся по бумаге во всю прыть, придерживаясь друг друга. Таков он и есть, её любимец Санька, вечный живчик и торопыжка. Пока учился в школе, со сцены не слазил. Любой инструмент оживает в его руках, голос смахивает на Лемешева. Если верить сватье Аграфене Васильевне, переродился в нём прапрадед Викентий, в своё время на всю округу известный тенор. Ухватки те же – вечно в спешке, подошвы на бегу горят. Судя по штемпелю на конверте, из Москвы письмо отсылал. Сейчас, поди, где-нибудь за границей обретается.
    Ульяна подцепила ногтём склейку конверта, будто внутрь надумала посмотреть, однако открывать не спешит. Времени у неё в избытке, успеется с чтением. А в груди что-то подмывает, любопытство душу полнит, торопит. С соблазном, точно кошка с мышкой, нетерпеливое материнское сердце играет, растягивая удовольствие. Взмах лезвия и вот оно, Санькино письмо. Как всегда быка за рога – уже в первых строках про материнские страхи о доме. «Мамуська, в свое время получил от вас с отцом наследство самое дорогое и вечное: умение ценить труд, уважать людей, беречь семью. В котомку не положишь, а ценнее, думается, нету ничего. Вот за это спасибо. А дом?...». Далее он предлагал все хозяйство перепоручить в наследство тому, кто из деревенской родни наиболее достоин уважения. Ценность отчего дома для него в другом – светлой и благодарной памяти, в той духовной поддержке, которая вывела  на широкую дорогу.                               
     Не сомневалась Ульяна Семёновна, что сыновья  примут такое решение, успокоилась даже. Отзовись они по другому, с претензией на горшки и черепки, тогда действительно напряглась бы: выходит, воспитывая, проворонила что-то очень важное, упустила. Семья хоть и не имела большого достатка, однако руки загребущие считались грехом великим. Такое понимание пришло к Ивану и Ульяне от родителей,  они в свою очередь передали сыновьям.
     Кореневский род разросся, окреп, пустил побеги во многих местах. Только в родной деревне, если каждый день чаевничать в разном доме, можно гостевать от Пасхи до Троицы. Всех Ульяна Семёновна знает как облупленных, кто чем дышит и у кого что за душой спрятано. Положа руку на сердце, при такой многоликой родне затрудняется она назвать, кому нажитое можно с радостью передать. Может, сама стала более строгой в оценках или время поменяло людей до неузнаваемости. Вот так, с ходу, и не скажешь, к кому душа благоволит.               
   Она так давно на этом свете, что довелось повидать всякого – девчонкой прикоснулась к старорежимному укладу, который ещё ощущался в отношениях людей. Своими глазами видела энтузиазм и трагедию первых пятилеток, повальное увлечение кукурузой, спокойное брежневское время. А сегодня наблюдает такое, что в голове не укладывается. Жизнь будто с ног перевернулась на голову. Не мудрено, что многие не чувствуют своих берегов, растеряли всякие ориентиры. Не приведи, господи, пребывать в эпоху перемен.   
    Иных перекорёжило до неузнаваемости. Сын старшей сестры Федор, что родился вскорости после запуска в космос Гагарина, справный был мужик, охочий до работы, шебутной, будто шило у него в одном месте. Сам не посидит и другим  не даст. Как вышел с паем из совхоза, будто подменили. Себя замордовал и домочадцев замучил до изнеможения. И вправду люди говорят, деньги хороши, когда их достаточно, чтобы ощущать некую свободу. Когда их много, служишь им. Так и у Фёдораь – пока кубышку набивали, стон в доме стоял, дескать сил никаких нету. А как пошёл счёт на великие тысячи, жалобщики тут и примолкли.
    Тронутый неведомым азартом, Фёдор грозился всю деревню скупить на корню. Сильно азартный был, не дай бог. Не рассчитал силы, надорвал нутро. Стоило закрыть глаза и лечь ногами на восток, все прахом пошло. Налетела родня как стая воронов. В своем доме не нашлось здравого человека. То, что он собирал крохами, растащили ворохами. И кляли почем зря усопшего Фёдора, что довел их до такого бесстыдства.
    На младшего сына Вадима, Федькиного брата, шибко надеялась сестра, вкладывая в него душу и скромный достаток свой. Бывало, сама недоест сладенького – всё ему, надёже и опоре в старости. Слепа материнская любовь, показушное замечает, а то, что скрыто – не в силах постичь. Ульяна не единожды делала попытку донести до сестры, что всякий человек вышел из природы и это природное начало в нем непременно присутствует. По своей сути Вадика можно сравнить с речкой, которая очень малую часть воды несет по руслу, а все остальное дренирует вниз по течению. «Ты приглядись, сестрица. Не глазами, а сердцем – что-то неладно в нём. Не ту мечту он в поводу держит».
    Вадик ласковый, деликатный, но к жизни совсем никчемный. Душа шатковата, опоры не имеет. Видно, в детстве со сказками переборщил, запоминал содержание шиворот-навыворот. Всего и усвоил-то про манну небесную, молочные реки и кисельные берега. А того не уразумел, сердешный, взирая из-под широкой материнской юбки, что жизнь на дворе текла совсем другая, в которой надо уметь бороться, находить своё место под солнцем. На всё у него находятся оправдания – лучше бы такое мастерство к делу применил. И не питал себя пустыми надеждами, рискуя умереть с голоду. Такому старую, колченогую кошку не доверила бы Ульяна, не говоря уже о доме.
    Про племянниц ничего плохого не может сказать Ульяна Семёновна, правда, хорошего ещё меньше. Слова своего в семье не имеют, заглядывают в рот мужьям. Оно и понятно, ответственности никакой. Не сложилось что-то, не свершилось – перст указующий с укоризною на благоверного будет обращен. Ладно бы мужики были путные – больше ветрогоны. Особенно Светкин обалдуй, прожигатель жизни Антоха. Все корячится умом, как бы словчить, прокатиться на вороных за счёт человеческой глупости.
    Воспрял Антоха духом, когда телевизор, треща без умолку, про финансовые пирамиды лапшу по ушам развешивал. Замахнувшись на дармовщинку слупить шальную копейку, Антоха две нетели под нож пустил, а вышел облом. Слыханное ли дело, чтобы вор у вора шапку украл?! Потом на суды и разборки кучу денег спустил, удивляясь, как это его, такого доверчивого, могли столь бессовестно обмануть. Видать, и Ермошка может сделать оплошку. Подумал бы, дурья башка, сколь не переставляй в подполе банки с ягодами и соленьями, все равно больше, чем заготовил, не получится.
    Из всего кореневского семени, осевшего поблизости, самый удачливый, пожалуй, Веня – точнее Вениамин Васильич, большой районный начальник. Близость по родственному третьей руки, а мимо едет – в гости завернёт. Наверное, не забыл, как в детстве с её сыновьями в деревне шкодничал. Почистить чужой огород от подсолнухов, плети огурцов растащить по огороду, накормить чужих кур забродившими ягодами – тут он заводила и первый выдумщик. Как ответ держать – распахнет Веня свои невинные глаза, с три короба наговорит и сухим выйдет из воды.
     Хоть и намешано в характере всякой дряни по совковой лопате, однако голову на плечах имеет, дружбу помнит, на помощь отзывчив. Многие деревенские обивают у него порог, редкий уходит ни с чем. Ульяна Семёновна поехала в район выправить бумагу на родовой сенокос, потыкалась в разные кабинеты, растратила силы, а дело ни с места. Все суетятся, шибко занятые, над переносицей озабоченность морщинами обозначена. «Закрепить законно сенокос, – говорят, – надо по всей форме создать нужные документы. Каждый из них рассматривается по инстанции в течение месяца. Такой срок государство установило».
    – Помилуйте, – отвечает Ульяна Семёновна, – может мне остатней жизни столько не отведено. Нельзя ли поскорее?
     – Это не нам решать! Мы люди законопослушные.
    Отправилась старуха искать Веню, сама с собою размышляет. Сколь не прикрывай экран компьютера, со стороны видно кто чем занимается – пасьянсы, шахматы, игрушки… В прежние времена чиновные конторы называли присутственные места. Сказано, как припечатано, лучше не выразишь. Присутствует на службе крапивное семя, превращая пустяковое дело в неразрешимую проблему. Может, и не все такие, кто разберёт в общей массе? «Чего это я взьелась, – одергивает себя Ульяна Семёновна, – Хорошо, что есть такие как Веня. Иначе нам, худородным, как без них выживать?»
    Находит иногда на старую Ульяну желание поворчать. Реже от недомогания: годы и не такой крепости скручивают человека. Есть у неё твёрдое убеждение, что одолевающие, как блохи, болячки только отчасти имеют отношение к преклонному возрасту. Недомогания – результат прожитой жизни. Чем больше противоречий с самим собой и окружающими, тем ощутимее болезни. Они как бы напоминают: неправедной была дорога. Каждого высвечивают изнутри, выставляют напоказ ошибки и заблуждения, доставленные кому-то горести. В болях рождается человек, с болью завершает путь свой, совершая акт очищения. Старость это то, чего достиг человек, проверка на духовную зрелость. Говорят, менее всего страдают от болезней праведники. Наверное, это так и есть. По крайней мере, так хочется думать, веруя в высшую справедливость.
    Закалки старой Ульяна Семёновна, всё у неё в голове по полкам – один раз и навсегда. Сама себя всю жизнь блюла, заложенную в крови чистоплотность как свечу на ветру держала, не давая погаснуть. Полагала, что это незыблемо и верно, коли за это так крепко держались предки.
     Долго не могла прийти в себя от шока, когда дальняя родственница, седьмая вода на киселе, вернулась из-за границы к маме – порадовать долгожданным наследником. Начались схватки, роженицу отвезли в больницу. Медперсонал в панике: ребёнок появился на свет синюшный. Спасать надо – кислородное питание, процедуры. Успокоение внёс молодой доктор: «Дурищи, это же негритёнок, ему положено таким родиться». Выходит, нагуляла, шалава.Наследничек, нечего сказать…
     Как не вспомнить прежнее трепетное отношение к созданию семьи. Ту же сваху, которая в делах альковых незаменимый человек. Все вынюхает, выспросит, родовую по пальцам переберёт. Нет ли скрытых изъянов, не страдал ли кто падучей, не было ли контактов с желтым домом – в её строгом деле мелочей не бывает. Зато новое поколение унаследует лучшие качества предыдущего. Как результат, здоровая семья, крепкая нация.
    Сколь же не разборчивы могут быть люди. Лошадь из лужи никогда не напьется и сколько ни бейся, не ляжет в грязь – она верх чистоплотности. Продолжение рода для лошади великое дело. Когда молодые кобылицы достигают зрелости, они изгоняются из стада старыми матками, чтобы не было смешения крови, ведущей к деградации потомства. Вот бы людям у кого поучиться! Устремившись в космос, они оторвались от земли. По части освоения небесного пространства не особо продвинулись и на земле чувствуют себя временными обитателями, забывая законы предков. Видно, крепко насолило человечество Создателю, что в помыслах своих не имеет желания вывести заблудших чад на верную дорогу.
    … Старость и вечность тесно идут рука об руку. Исполненная мудрости закатная пора совсем по другому, не то, что прежде, ощущает время. Восприятие уходящих дней удивительным образом вынуждает ценить каждый миг с особенной остротой. Поистине, час ребёнка длиннее, чем день старого человека. Иногда думается про упущенное время, неисполненные дела. Вернуть то, что было, желая восполнить утрату, только это не дано ни кому. Такая простая мысль, но как поздно она приходит. Потому к величайшему благу, дарованному небесами, оставшимся мгновениям жизни Ульяна Семёновна относится с бережливостью путника в пустыне, у которого на исходе вода.
    Отголоском прежнего счастья повеяло в доме старушки. Как-то само собой получилось, стала она общаться с соседской девчонкой Дуняшкой, которая незаметно выросла, превратилась в очаровательное создание и вышла замуж. Встретятся, слово за слово –  разговор длинный и тёплый. Муж её Сережка с работы прибежит, дров наколет, печь истопит. Слова худого не молвит. А Дуняшка стариковские хлопоты на себя перекладывает. Кошка к ней сама на руки пошла, трётся о ладошку, песнь приворотную мурлычет. Дворовый пёс Шарик глаз с неё не спускает, норовит ласку получить. С ними будто сговорилась и корова Зорька, сама к подойнику идёт. Уж не ей ли, Ульяне, понять к чему дело клонится. Животные так просто к человеку не льнут. Вот и повеселел в одночасье дом Ульяны Семёновны – приняли молодые предложение одинокой старушки, перебрались к ней.
    Никакие они не Кореневы, совсем другой фамилии. Душевное родство оказалось сильнее зова крови. Вот и рассуди, как оно в жизни бывает. Дуняшка застенчиво прикрывает выступающий животик. Бабка Ульяна смотрит одобрительно и заранее утешается: новая жизнь в доме непременно принесёт новые радости. Сыновья, узнав столь замечательные новости, обещались приехать на родину, гостинцев привезти. В том числе и крохе на зубок, как учили этому. Хочется им увидеть тех, кто будет обитать в родительском доме.
    Столько радостей сразу свалилось на Ульяну Семёновну – посвежела, заметно спина распрямилась, полегчала походка. Знает она, помолодеет и дом, наполненный детскими голосами. «Все в этой жизни предопределено, –  размышляет старушка, – я предполагала по человечьи, а господь располагает по небесному».

...Натужный звук гружёного автомобиля вывел старушку из задумчивости. Сквозь тюлевую прозрачную занавеску окна она проводила взглядом переваливающий через кювет шоссейной дороги синий "Зил" Сергея, груженый сеном. Забыв о возрасте, метнулась к двери, надевая на ходу подбитую мехом душегрейку. Увидела упавший клок сена, поспешила к нему. Загребла оберучь сухую траву, источающую тонкий аромат уснувших луговых цветов, спрятала в ней свое лицо. "Какое же это счастье, - подумала она, - вот он истинный вкус к жизни. Как запах хлеба, вкус молока. Много ли человеку надо?"