Один на один

 
Иван Павлович неспешно шёл по городу, за руку с самим-собой. Он-сам норовил руку у Ивана Павловича вырвать, отставал, мельтешил, куксился. Просил мороженого, глазел на витрины, поднимал с дороги, из оттаявшей пестрой лужи какой-то по-весеннему аппетитный мусор, споро рассовывая по карманам железки, обломки, какую-то несусветную гадость. Иван Павлович журил, увещевал, мусор легко отнимал и отбрасывал подальше, в бурый подтаявший снег. В целом хорошо они шли, улыбчиво, по весеннему. Он-сам напевал песенку, или скулил, или прыгал на одной ножке, начинал ныть, что-то просить, задавать вопросы. Наконец Иван Павлович остановился покурить, достал кисет с трубкой.. Маленькая ладошка его-самого выпорхнула из большой шершавой руки Ивана Павловича. В задумчивости тот выпустил несколько ароматных седых колец, прикрыл глаза. Лишь на мгновение, на минутку. А когда опять открыл – его-самого уже и след простыл.

***

- Что же вы, себя потеряли, почтенный? Надо как-то к себе относиться внимательнее. Мы вот и вовсе из себя не выходим, держим внутри. И это, знаете ли, правильно. Так и надежней, и спокойней, да и… как бы лучше выразиться… приличней, вот что.
- Я художник, – оправдывался Иван Павлович. – У людей творческих профессий так заведено. Не принято держать себя-самого все время в кулаке, в ежовых рукавицах. Даем, знаете ли, себе-самому волю, разрешаем немножко покуролесить, побегать, подурачиться. Да ничего страшного, найдется! Далеко не мог уйти, наверное, бегает где-нибудь рядом.
Прохожие с сомнением качали головой. Поджимали губы, хмыкая, сурово морщили лбы. Мол, вам виднее. Человек творческий, оно конечно… И все же некрасиво как-то вышло, неудобно.

***

Он-сам смеялся и бежал, бежал и смеялся, так весело было, так сладко – свобода! И почти совсем не страшно. Ведь Иван Павлович все равно рядом, где-то в паре шагов позади. Но все-таки не за руку, без присмотра и контроля. Вернуться всегда успеется – и крепкая рука опять обхватит его ладошку в надежный и цепкий капкан. А может, и не надо возвращаться… Зачем? Самому куда как веселее.
Он-сам посмотрел на свое отражение в луже талой воды. Рожица расплывалась в ряби весеннего ветерка. Кто я? (с легкой тревогой подумал он-сам). У меня должно быть имя. Пусть я буду Теодор. А может Леопольд? Нет, лучше Игнат. Почему Игнат? А почему бы и нет, ведь я же не Иван Павлович, хахахаха!
Игнат больше не оглядывался. Он бежал вперед, ботиночки шлепали по грязному тротуару, рассыпая по сторонам веер коричневых брызг. Я это я! Я свободен! У меня теперь свое имя!
 
***
 
День вдруг как-то резко закончился, и начался вечер, сумрачный, неспокойный. Быстро темнело, погода портилась. Дул промозглый, совсем не весенний ветер. Игнат остановился, неуверенно сделал несколько шагов назад. Потом свернул в переулок направо. Кажется, Игнат пришел оттуда. Как много поворотов он совершил, петляя как заяц, наслаждаясь пьянящим чувством свободы. Где же Иван Павлович?
Неожиданно новая мысль буквально оглушила беглеца. А куда мне теперь возвращаться? И зачем? Ведь я же теперь – Игнат. А Иван Павлович – это кто-то совсем другой. Не я. Чужой, далекий, незнакомый. Как все остальные в мире. Я отдельно, он отдельно, все люди отдельно. Игнат почувствовал острую боль в груди. Это было чувство утраты, чувство одиночества и невосполнимой, страшной потери. Потери не кого-то конкретно, но всего, что было раньше им-самим.
Согнувшись, скорчившись от этого нового чувства, дряхлым столетним стариком, дедом-инвалидом, бездомным бродягой поплелся Игнат дальше, не разбирая дороги и не задумываясь о пути. Он не привык задумываться. Его вели, всегда вели. А теперь надо самому. Решать, выбирать, определять путь. Он не хочет! Не нужна Игнату свобода, не нужно свое имя и свой собственный путь!
 
***
 
Время шло. Иван Павлович бросил бесполезные поиски. Эвон как вышло… Вот так запросто, невзначай он потерял себя. Как дальше жить, что делать? Все привычные душевные движения, знакомые жизненные маршруты в одночасье оказались непригодными. Все было рассчитано на себя-самого, теперь же Иван Павлович остался один. Даже не один, а скорее – как половинка единицы, дробь, даже половинка дроби… Числитель без знаменателя. Косая черточка отделяла Ивана Павловича от зияющей пустоты внутри. Это было неприятно, больно.
Люди с самого начала отнеслись к его утрате без понимания. Ты сам виноват (твердили они). Это эгоизм (указывали они). Конечно, теперь ты будешь вести пустую жизнь: делай что хочешь, ни ответственности, ни забот (корили, обвиняли, осуждали они). Иван Павлович терпел. Сперва хмурился, потом злился, огрызался. Постепенно сделался молчалив. Они в сущности правы… Как же теперь быть?
И Иван Павлович отправился в Оранжерею.
 
***
 
Игнат устал. Дико, ужасно устал. Ноги болели, голова болела, хотелось есть, пить, спать… Очень хотелось уже домой, наконец домой. Но дома не было. Игнату некуда было вернуться.
Ноги принесли в какой-то затхлый и темный подвал. Скрипнула дверь, из темного подвального нутра тянуло сыростью, кошками, паутиной. В дальнем углу кто-то возился и хныкал. Это отвлекло его-самого (нет, уже Игната) от неразрешимости проблем – захотелось посмотреть, какого еще бедолагу занесло в это малоприятное место.
Девочка. Маленькая, с жидкими косами, большущими глазами, серыми и испуганными, как у брошенного котенка. «Тебя как звать?» «Не знаю, не помню. Вообще-то вроде бы Люся». «Привет, вроде бы Люся! А я вроде бы Игнат. Тоже потеряшка?». Оба неуверенно рассмеялись. В подвале стало чуточку теплей. «Ну, давай вместе, что ли… Надо как-нибудь дальше, спать вот устроиться, и пожевать хоть чего-нибудь». «А у меня есть бутерброд с сыром, хочешь половину? «Конечно, хочу, еще как!».
 
***
 
Оранжерея это такое особенное место, где в тепле и покое можно просто быть. Иногда в жизни это самое главное, особенно если потеряешь себя. Все здешние обитатели стояли рядами, тихо-тихо. Если кто-то плакал, это было совсем незаметно, ведь в Оранжерее очень влажно. Надо просто стать деревом. Занять свою кадку, довериться заботе садовника. Садовник добрый, старый, он не разговаривает со своими подопечными, просто смотрит, иногда вздыхает. Взгляд его синих глаз из-под кустистых бровей лучше слов говорит – все суета, надо просто переждать, а пока подрасти, набраться сил.
Иван Павлович занял кадку в углу, рядом с молодой черешней. И был он теперь крыжовник. С румяными сладкими ягодами, пушистыми листьями. Никто больше не осуждал его, не говорил о потере. И боли уже не было. Крыжовник это кустарник, его поливают из лейки и удобряют. Потом пересадят в землю, но это еще когда будет, до тех пор многое может случиться.
 
***
 
Так оно и шло с тех пор. Иван Павлович рос в Оранжерее развесистым ягодным кустарником. В соседней с ним кадке росла черешня – тихая, стройная. Кислые зеленые крыжовины и сладкие черешенки с косточками внутри.
А Игнат все время был с Люсей. Сначала учились выживать, потом жить. Сначала учились не плакать – потом улыбаться. Сначала учились молчаливо ждать – потом говорить, строить планы, мечтать. И вспоминать. Словно было что-то раньше, что-то большее, правильное и целое. А может быть, дробное. Единица, поделенная на единицу. И сосало под ложечкой, и сладко улыбалось в душе – от чувства, что где-то, в двух шагах, оно существует – и его можно обрести вновь.
Игнат говорил об этом Люсе, а Люся – Игнату. И получалось понимание. Получалось – все правда.
- Давай уже вернемся? Может, пора домой?
- Ага! Я тоже хочу, наконец, домой. Побежали наперегонки?
 
***
 
Вот так и вышло, что в Оранжерее осталось две пустые кадки. Конечно, это ненадолго. Желающих побыть деревом всегда немало, и кадки скоро займут снова. Но пока они опустели, а два человека – мужчина и женщина – два целых, нашедших себя человека, взявшись за руки, уходили прочь. Садовник смотрел на них синими глазами из-под кустистых бровей и ласково усмехался