Лето четырнадцатого

ЛЕТО ЧЕТЫРНАДЦАТОГО

"Если дела европейских наций будут с 1912-го по 1950 г. идти так же, как они шли с 1900 по 1912 г., Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношениях.
Русские сами производят свои паровозы, железнодорожное оборудование, военные и торговые суда, все свое вооружение и большое количество скобяных изделий: хозяйственных предметов, земледельческих орудий, труб….
Производство зерновых с 1902 по 1912 годы выросло на 22,5%, картофеля на 31,6%, сахарной свеклы на 42%. В частности, производство пшеницы поднялось на 44,2 миллиона центнеров (37,5%), ячменя на 36,3 миллиона центнеров (62,2%), картофеля на 79,1 миллиона центнеров.
Экспорт составляет 1129,1 миллиона франков (прирост на 93,7%), импорт 207,28 миллиона франков (66,3%), превышение экспорта над импортом - 912,9 миллиона франков.
Излишне говорить, что ни один из европейских народов не достигал подобных результатов…"
Эдмон Тьери, французский экономист "Россия в 1914 году"

"Не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства".
Морис Беринг,  английский писатель "Основы России"

Согласно "Еженедельным ведомостям о справочных ценах на материалы и припасы по г. Москве" от 1913 года, фунт вареной колбасы (примерно 450 граммов) можно купить по цене от 20 до 55 копеек, копченой – от 30 до 60. Венские сосиски стоили от 28 до 30 копеек, вареная ветчина – от 40 до 50, итальянские макароны от 15 до 25, телятина 1-го сорта молочная – от 30 до 50.
Разговор о ценах – очень долгий. Но факт, что питание и одежда были вполне по карману простому люду. К примеру, в Москве столяр получал в день 1 рубль 87 копеек, каменщик и плотник 1.78., кузнец – 1.47.

Но история не знает сослагательного наклонения. Мы не знаем, что могло бы произойти. А знаем лишь то, что произошло…

Июнь 1914 года. Солдаты печатают шаг на пыльных плацах, генералы привычно устремляют взор в оперативные карты. Но пушки еще не заряжены боевыми снарядами. Ленин – в Австро-Венгрии, Троцкий – во Франции. И никто, кроме ближних, не ведал о гимназисте из Сараева Гаврило Принципе…

У Порфирия Деканосидзе в роду все были священники. Его отец Калистрат служил священником, а до него священником был его отец – Степане. А еще раньше – Николоз. Порфирий всех их помнил назубок. Отец заставлял учить наизусть весь список родни, который хранили церковные книги, начиная с дьякона Соломона, духовника самой царицы Тамар. Или ее сына, царевича Георгия, Порфирий все время путался именно на этом месте. Но не в этом дело.
Все его предки служили по духовной части. Так что и он пошел по проторенной дорожке, определенной еще до его рождения. Приход получил хороший, может не самый богатый в Тифлисской губернии, но вполне доходный. Женился по любви.
Мариам – девушка красивая, спокойная, добрая, дочь небогатого азнаура* Вахтанга Джапаридзе. Она была старшая в семье, а так как мать, слабая здоровьем, большей частью ходила беременной, а после рождения младшенького Гедевана совсем слегла,  все обязанности по хозяйству легли на плечи Мариам. Учиться ей пришлось всего четыре года, но страсть к книгам у нее была необыкновенная. Улучив свободную минутку среди череды нескончаемых домашних дел, она брала книгу в руки и, присев на невысокий сундучок, притулившийся за большим ореховым шкафом, читала житие святых или "Вепхвис ткаосани", пока кто-нибудь из младших братьев с вечно сопливыми носами, посланный рассерженным отцом, не вынуждал ее покинуть укрытие.
Приданное Мариам кроме положенных постельных принадлежностей, срочно сшитых самой девушкой под руководством матери после сватовства Порфирия, состояло из двух платьев и указанных книг, на которые никто из братьев, предпочитавших целыми днями гоняться с соседскими мальчишками по деревенским улицам, не претендовал. Но Порфирию приданное своей невесты и не нужно было. Он несказанно радовался, что ему достался такой алмаз, а остальное все прибудет.
Жили хорошо, дружно. Ни ссор, ни размолвок не знали. Матушка из Мариам вышла отличная. Все прихожане ее почитали и любили. Настоящей помощницей своему мужу оказалась. Порфирий нарадоваться не мог на свою жену. А уж какая мать из нее вышла отличная. Грузинские матери особенные. Детей своих любят до безумия, но, зная, что должны вырастить из них защитников отечества, растят в строгости, баловаться не позволяют. Если надо, рядом с ним на поле боя встанут, и с поля на себе вынесут, но если воин своих предаст и под юбку к матери прибежит, на порог не пустят.
У Мариам с Порфирием подрастали сын Константин и две дочери-погодки Текле и Манана, названная в честь матери. Ничего не предвещало беды. Подросли братья Мариам, один за другим обзавелись семьями. И вот младший Гедеван влюбился в девушку, родители которой не давали согласия на брак с ним. Упросил он сестру, чтобы она посодействовала и уговорила мужа на тайное венчание. Мариам, которая фактически вырастила младшего брата, заменив тому с рождения вечно болеющую мать, не могла ему отказать ни в чем. Да и сама, выйдя по любви и будучи счастливой в браке, желала своему брату подобной участи.
Венчание состоялось. Обычно родители, противившиеся браку, в конце концов, успокаивались и принимали выбор своих детей. Но в данном случае, девушка происходила из знатного княжеского рода, не желавшего родниться с бедным азнауром, и хотя зятя из-за беременности дочери они все же признали, но для священника, совершившего противозаконный обряд, добились наказания.
Порфирия перевели в Рачу. Новый приход был такой бедный, что семье священника не то что хоть маломальский доход с него иметь, напротив, самим часто приходилось помогать крестьянам. Лето в Раче короткое, овощи поспевают поздно, а ухаживать за землей надо упорно. Зато вино в этой части Грузии самое лучшее в мире, такого даже в Кахетии нет. А еще природа. Хоть и суровая, но очень красивая. Куда там Швейцарским Альпам! Но красота красотой, а работать, чтобы прокормить семью, приходилось много.
А тут еще новая напасть. Подросший Константин наотрез отказался продолжать семейную традицию и идти учиться в семинарию. Мальчик с рождения увлекался природой, а от матери перенял любовь к книгам. Ко времени переезда он уже лечил всех животных в округе, а на новом месте начал помогать матери, когда той приходилось врачевать крестьян – доктор далеко, а людям помогать надо.
Может, не случись этой ссылки в Рачу, а иначе Порфирий свое нынешнее положение не называл, он никогда не разрешил бы сыну отступить от фамильных обычаев, но теперь, поняв, как шатко положение любого священника, как зависит оно от сильных мира сего, несмотря на многовековое служение рода на этом поприще, сейчас же, вняв мольбам жены, всегда желавшей, чтобы сын получил хорошее образование, он позволил Коте поступить в светскую школу, более того, сам отвез его в Тифлис и определил в гимназию, в стенах которой учились Николоз Бараташвили и Соломон Додашвили.
Но вот гимназия позади, и теперь Коте упрашивал отца отпустить его в далекий Петербург, чтобы продолжить обучение. Он видел себя в будущем только врачом, чтобы лечить людей, продлевать их жизнь и помогать появляться на свет. И опять мать поддержала сына и уговорила Порфирия, который в глубине души все еще лелеял надежду, что сын одумается и продолжит семейную династию. Но новое время, новый век, все убыстряющийся темп жизни, который, может быть, еще и не ощущался в богом забытой деревеньке, в которой жила семья Деканосидзе, диктовал свои условия, и его сын уже подчинялся этим новым условиям.

"Дорогая мамочка, теперь я уже тоже отношусь к "тергдалеули**"! Я живу и учусь в самом красивом городе на свете. Петербург такой большой, он намного больше Тифлиса и Кутаиси. А других городов я не видел, только проездом. Вообще Россия большая страна. Столько дней надо ехать, чтобы добраться до столицы.  Народ немного холодный, отстраненный, но это только поначалу, а когда узнаешь их поближе, так они тоже приветливы и спешат придти на помощь. Вот, например, хозяйка, Авдотья Серапионовна, у которой я снимаю комнату, всегда меня чаем угощает с плюшками, которые часто печет. А когда я слегка приболел, лечила от кашля домашними настойками. Я потом у нее рецепт обязательно узнаю. Мамочка, я здесь видел чудо – на ночь мосты через Неву, это здешняя река, поднимают, или как здесь говорят, разводят, чтобы проходили большие корабли. Уже многое видел в городе, но еще многое предстоит. Особо свободного времени мало. Много приходится заниматься. Профессора строгие. Поцелуй за меня сестричек и передай мой поклон батюшке. Твой сын Константин".

Учеба шла, летели письма в Грузию. Не очень часто, как хотелось бы матери, но достаточно, чтобы она была всегда в курсе его дел. Он писал обо всем – о городе с чаще всего серыми от дождливой погоды домами, но такими красивыми, что за этой красотой не замечаешь их серость, о парках, в которых выставлены античные фигуры, о прекрасных девушках, о друзьях, которые появились у него за это время. Мариам знала обо всем, что происходит с сыном. Знала, как он на севере тоскует по солнечной родине, как мечтает вернуться, но вернуться обязательно дипломированным специалистом.
Домой за время учебы Коте ни разу не приехал – путь неблизкий, да и откуда лишние деньги у студента. В письмах матери все обещал, что как только окончит учебу, сразу же вернется, надо только немного потерпеть. Но, получив диплом, одновременно получил предложение от  профессора, которого особенно ценил за его новые методы послеоперационного лечения, с радостью ухватился за выпавший шанс работать под его руководством, и отложил отъезд на родину.
Матери  он с воодушевлением писал о перспективах своей работы рядом с известным ученым, который его, вчерашнего мальчишку, уважительно называет "коллега" и часто спрашивает его мнение, тем самым заставляя не расслабляться и быть готовым мгновенно принять решение. О возвращении в Грузию в письмах уже не было речи, но Коте твердо обещал Мариам следующим летом навестить ее.
Следующее лето было лето четырнадцатого…
Темп жизни все время убыстрялся, особенно в городах, особенно в столице. На улицах рядом с конными экипажами появлялось все больше и больше моторов, в домах вечером зажигалось электричество, телефон из диковинки превратился в необходимый предмет связи.   Люди жили своими жизнями, строили планы, влюблялись и ненавидели друг друга, женились и разбегались в разные стороны. Все шло обычным чередом. Ничто не предвещало катастрофу.
Как гром с ясного неба грянул этот непонятный в своей ненужности и нелепости, но в то же время оказавшийся роковым, выстрел в Сараево. Большинство жителей Российской империи, прочитавших в газете о выстреле, почти сразу же забыли о нем. Мало ли в газетах пишут о разных выходках террористов-революционеров. То убьют министра, то подорвут губернатора. Вот, лет тридцать назад среди бела дня посреди Петербурга царя подстрелили, и ничего, империя не развалилась, живет и здравствует.  А тут где-то за тысячи верст какого-то эрцгерцога убили, всего-то и дел. Нет, нас русских, это ни в коем разе не должно коснуться.
Однако, коснулось.
Медленно, а потом все убыстряясь и убыстряясь, завертелось колесо войны. Ультиматум – контрультиматум. Франция за Сербию, Англия за Францию, Германия за Австрию –  внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку. Россия вступила в войну. Страна в едином патриотическом порыве рвалась защищать братушек-сербов.

"Дорогая мама, как я мечтаю птицей полететь за Кавкасиони и прижаться к твоим ногам. Почему я все время откладывал поездку домой? Миллион раз задаю себе этот вопрос и не могу на него ответить. Конечно, услужливая совесть подсказывает тысячу причин – это и учеба, и огромное расстояние от Петербурга до нашей маленькой Грузии, и вечно стесненное положение. Но это все отговорки. Если б я знал, что начнется война, и наша встреча еще отодвинется, теперь уже на неизвестное время, если б я мог только подумать об этом, я бы пешком отправился к нам домой, чтобы увидеть, как выросли Текла и Манчо, чтобы заглянуть тебе в глаза, чтобы посидеть вечером на веранде рядом с отцом и послушать его рассуждения о смысле жизни. Но это только мечты, а сегодня война, и я, как медик, должен исполнять свой долг. Твой любящий сын Константин".

В Петербурге, или, как в патриотическом порыве, его переименовали на русский лад, Петрограде, война почти не ощущалась. На улицах так же разгуливали красивые девушки, только их чаще сопровождали военные. Вообще, военных на улицах города стало значительно больше. Газеты печатали сводки с военных действий. Появились списки первых убитых и раненных.

"Дорогие мои. Не знаю, как у вас, но здесь все относительно спокойно, если можно спокойным назвать состояние войны, в котором находится наша страна. Я служу в госпитале, занимаюсь своим делом. Этому я специально учился. Особенно мне помогает тот опыт, который я получил в последний год. Сейчас он еще больше обогатился теми бесконечными операциями, которые приходится проводить каждый день. Я режу и зашиваю, режу и зашиваю. Когда появляется свободная минутка, меня преследует все время один вопрос – почему, ради чего миллионы молодых сильных мужчин вырваны из родной среды, от близких им людей и погнаны за сотни верст, чтобы убивать таких же молодых и здоровых мужчин, так же как и они, вырванных из своего дома и разница между ними только в том, что они говорят на разных языках. Но разве это повод для того, чтобы совершать убийство? Предположим, что я в мирной жизни убил бы соседа Вартана, когда судья спросил бы меня, за что я его убил, спокойно бы ответил, что за то, что он мой сосед и говорит по-армянски. Меня б за такой повод обвинили и посадили в тюрьму. Почему же сейчас война является оправданием для сотен тысяч смертей? Ваш Константин".

Война набирала обороты. Поток раненных через госпиталь, в котором служил  Коте, увеличивался. Работы для военного хирурга становилось все больше и больше. Особенно тяжело было, когда он не в силах был ничем помочь, и пациент, его ровесник, которому еще бы жить и жить, умирал. Врачи старались, как могли, но они не боги и не всегда могут исправить то, что натворили другие люди. А скольким приходилось из-за опасности гангрены отрезать руки и ноги. Сколько калек появилось благодаря войне, сколько человеческих судеб смято, изломано, уничтожено в военной мясорубке!

"Мама. Как ужасна война! Иногда я ловлю себя на мысли, что я превратился в машину, бездушную машину войны. Я, как машина, тупо выполняю свою работу – режу, пилю, кромсаю, зашиваю сотни рук, ног, туловищ. Передо мной проходят тысячи раненных, а я их не вижу, не помню. Они все превратились для меня в одно сплошное лицо с перекошенным от боли ртом и глазами, молящими об облегчении. Даже во сне меня преследуют эти глаза. А еще запах крови и эфира. Сколько бы лет я не прожил на свете, а этот запах будет сопровождать меня всегда. Я других запахов уже и не ощущаю. Недавно со мной произошел курьезный случай. Одна из сестричек спросила меня, как мне нравится запах духов, которые ей подарили по случаю дня ангела. Я принюхался, но кроме запаха крови ничего нового не учуял. Так и стоял, идиотски улыбаясь, и ничего не мог сказать. Потом пробормотал что-то нечленораздельное, вроде "очень мило". Она посмотрела на меня как на полудурка и тоже ничего не сказала. Кажется, я в ее глазах очень упал. Раненные. Их столько. Хочется им помочь, поддержать. Именно этим занимаются сестры милосердия. У нас здесь замечательная команда. Они все из очень хороших семей, но не гнушаются самой грязной работы. К концу смены они валятся с ног, их белоснежные одеяния забрызганы кровью и гноем, запачканы лекарствами и грязью, но они еще находят силы улыбаться и шутить с раненными. Вчера я сорвался и накричал на одну из них за то, что она мне вместо пинцета подала скальпель. Она ничего не ответила, но под взглядом ее серых глаз я ощутил себя чудовищем. Позже я подошел к ней и извинился, она вновь взглянула на меня своими огромными серыми глазами и сказала, что извинения приняты. Надюша – особенная девушка. Ее отец известный адвокат в Петрограде. Она с матерью находились во Франции, когда началась война, сразу же вернулись в Россию, а Надюша пошла работать в наш госпиталь. Константин".

Высокий статный грузин пользовался успехом у сестер милосердия. Не одна девушка вздыхала, глядя на него, когда Коте в свободную минуту одевал чоху и подпоясывался кожаным ремешком с висящим на нем кинжалом в серебряной оправе. Ему же нравились все и никто. Ведь, отправляясь на север, он обещал матери, что обязательно вернется домой и женится на грузинке, такой же черноглазой и темноволосой, как и его мать. Он держал свое слово, долго держал, пока не встретил Надюшу, вернее, пока не взглянул в ее серые, как петербургское небо, бездонные глаза. После этого он мог думать только о ней. Даже война со всеми ее бедами и несчастьями отошла от него на второй план.

"Дорогие мои папа и мама. Как я вам благодарен, что вы поняли меня и благословили наш брак с Надюшей. Вот увидите, она вам тоже очень понравится, и вы полюбите ее также, как полюбил ее я. Уверен, что она будет вам нежной и любящей дочерью и верной сестрой для Теклы и Манчо. Надины родители приняли меня весьма радушно. Оказывается, она рассказала им обо мне много хорошего, так что они заочно со мной были знакомы. Свадьбу мы устроили по-военному скромную. В церкви были только Надины родители и несколько наших друзей. Торжество будет после войны и обязательно в Грузии. Я уже вижу, как папа нас обвенчает в своей церкви. Мне друзья подарили серебряный портсигар, на котором шутливо написали "самому красивому грузину Петрограда", а сестры милосердия подарили серебряный подстаканник и пожелали, чтобы я, когда буду пить из него чай, всегда вспоминал о них. Вот такие у нас чудесные друзья. Скорее бы война закончилась. Я так устал все время видеть раненных парней, которые должны быть живыми и здоровыми, любить женщин, рожать детей, растить хлеб, а не гнить в окопах, стрелять в себе подобных и умирать у меня на столе. Ваши дети Константин и Надя".

Летом восемнадцатого года Константин с Надюшей покинули Петроград. Бежали в Грузию подальше от принесенных революцией разрухи, голода, холода. Они хотели, чтобы их дети росли в спокойной обстановке. "Врачи нужны везде – как на войне, так и в мирной жизни", - рассуждал Коте. Но до мирной жизни было еще далеко.
Мать он живой не застал. Мариам так и не дождалась своего любимого сына.
И Порфирий не дождался, чтобы кто-нибудь из его потомков пошел по фамильной стезе. Долгие годы это удручало его. Ему казалось, что молодое поколение предало семейные традиции, нарушило ход истории. Но он видел, как ход истории нарушался всеми и во всем. В конце концов, крестьянский здравый смысл и философский склад ума помогли ему разрешить, казалось неразрешимую задачу – примириться с молодым поколением. Уже будучи глубоким стариком, отойдя от дел, как-то, сидя под ореховым деревом во дворе собственного дома и наблюдая за игрой внуков, он сказал сидевшему напротив сыну:
- В конечном счете, мы с тобой выполняем одно дело, с той только разницей, что  я помогаю людям залечивать душевные раны, а ты лечишь их тела.


Иллюстрации Ирины Амбокадзе
___________________
*Азнаур – грузинский мелкопоместный дворянин. В Грузии дворяне делятся на князей (тавади) да азнауров.

** "Тергдалеули" – дословно – испивший воду в Тереке. Так называли грузин, которые получили образование за Тереком, т. е. в России.