Мор

– После войны жизнь только начнется, – не раз говаривали обнадеженные сельчане, когда слушали по радио сводки о последних боях уже не на своей территории, – Вот победим фашистов, а там…

А там их с нетерпением дожидалась тяжелейшая, каторжная работа, сравнимая лишь с непосильным трудом заключенных концлагерей. Надо было безотлагательно поднимать колхозы, кормить оголодавшую, разрушенную страну, и даже колдовских умений Полины не хватало на то, чтобы от души наслаждаться долгожданной победой. Были б мужики на селе, но немногие из них вернулись в Сорокино, и то кто без руки, а кто и без обеих ног. А Саньку и Сергея Найденовых арестовали, ибо парни побывали в фашистском плену, что строго настрого запрещалось армейским уставом.

– Неужели было б лучше, если бы мои дети наложили на себя руки? – по-собачьи заглядывая в глаза односельчанам, спрашивала Варвара Найденова, чей муж скончался в середине войны в госпитале от воспаления легких.
– Ну и смерть, черт ее подери, – осуждающе качали головами тогда сорокинцы. – Разве в войну помирают от простуды? Не дело это!
– Не дело, – сморкаясь в платок, соглашалась с колхозниками Варвара Петровна. – Да кончину не выбирают, она сама нас находит, где бы мы не были.

Несмотря на былые прогнозы потусторонней силы, Тихон Баранов так и не объявился, и Наталья, забыв о дочери, обреченно считала последние свои деньки на этом опостылющем для нее свете.

А Ядвига плакала ночами, но утречком, чуть свет, спотыкаясь от усталости, брела на работу и вкалывала на поле за двоих, не щадя своей поблекшей красоты и пошатнувшегося здоровья.

В деревенских избах как-то внезапно подросли парни, и постаревшие девчата Ядиного возраста с завистью поглядывали на молодых заневестившихся соперниц, у коих еще был шанс выйти замуж и нарожать кучу ребятишек, необходимых, как никогда, родному государству для скорого построения коммунизма.

Полина тоже страдала, ибо была вынуждена оплачивать работу колхозников чисто символически, и те, уставшие от неопределенности военного времени, терпели, радуясь уже тому, что больше никому из них не надо покидать родных хат. А значит, скоро будет гораздо легче, ведь приходит на помощь молодое поколение, рожденное в тридцатых годах.

– Они наши налоги на выборы тратят, но все равно проводят в Верховный Совет того, кого захотят, а мы за «галочки» пашем, – пробурчал как-то под нос безрукий и безногий Ванька Антипов и по сторонам головой покрутил. Кто знает, не находится ли поблизости чекист какой! Или лицемерный односельчанин, завербованный органами на слежку за «неблагонадежными» людьми, будто не показали они, эти «неблагонадежные», свою верность Родине во времена Отечественной! Да за что Господь русский народ покарал? Видно за то, что отринул он его!

А в сорок шестом нагрянула самая настоящая беда: не единого доброго дождичка не выпало на высушенные коварным солнцем посевы, и те не выдержали издевательства природы. Только всесильные городские власти вновь не пожелали понять горя колхозников. И снова началась продразверстка, вновь изымалось семенное и продовольственное зерно, то, которое должны были получить сельчане по трудодням.

– Не разрешают покойникам ставить правильные диагнозы, – всплакнула как-то в кабинете у председателя новая фельдшерица Анна Егоровна, приехавшая из Михайловска взамен умершего от голода Якова Михайловича Керезя. – Заставляют писать вместо дистрофии другие болезни.
– А ты и пиши, – нахмурилась от ее слов председательша, – не ищи неприятностей на свою голову.

Да и что она могла посоветовать? И сделать, коли мир словно сошел с ума? Вот она и счастливая послевоенная жизнь!

Несмотря на с трудом наколдованные Полюшкой слабые дождички, в Сорокине люди вымирали как мухи. Вот и Варвара Найденова тихонько прибралась на тот свет. Не смогла она пережить своих сыновей, погибших от эпидемии тифа в советских концлагерях. А в мае сорок шестого в погребах сорокинцев как-то внезапно кончилась картошечка, и от голода неожиданно для всех представился небезызвестный Илья Безухий, прихватив за компанию Прасковью и Павла Антиповых.

Да и Лопарева Катерина обезножила после смерти мужа. Гангрена от истощения у нее началась. Куда ни глянь, везде кладбище, и не может она, Полина, заговорить односельчан от мора, хотя и на погост с ритуалами ходила и в избушку Марфы, чтобы вымолить свидание с покойной чернокнижницей. Явилась тогда ее родная бабушка, покачала головой скорбно и убралась восвояси. Даже поговорить с внучкой не захотела.

«Слава Господу, что у нас еще нет людоедства, – вытирая со лба струящийся пот ладонью, подумала тогда Полюшка, – а в Михайловске, говорят, дети пропадают».

И то правда. Приехал в Сорокино на днях друг сына Пелагеи Ерошиной. Купил он на вокзале пирожок с мясом, а в нем детский пальчик с шрамиком обнаружил. Пошел в милицию, а там и мать несчастного малыша нашлась. Узнала она этот пальчик, в обморок упала….

Тогда и Полина слезу пустила. Жуть то какая! Ничего святого у людей не осталось, недаром храмы Божии порушили.

А Натальюшка как-то внезапно постарела и все чаще хворала, хотя и работала на поле наравне со всеми.
– Не хочу жить более, – как-то заявила она Полюшке. – Надоело страдать! К Тише хочу.

– А Аришка? – возмутилась тогда ее названая сестра. – Какое ты имеешь право бросать дочку и отказываться от лечения?

– Твоего, что ли? – растянула в горькой улыбке бледные губы Баранова. – Многих ты вылечила своими ритуалами и заговорами?
– Время сейчас такое, – опустила глаза председательша, – но придут же когда-то другие времена!
– Это уж без меня, – отвернулась от чернокнижницы Натальюшка. – А Аришку ты воспитаешь, да и Улюшка тебе с охотой пособит. Не могу больше так!

– Ульяна сама не своя ходит, – осуждающе покачала головой Полина. – Побелела так, что уж скоро действительно на водяную лилию похожа станет, ведь не только мужа, но и двоих детей потеряла!
– Она – сильная, – отмахнулась от собеседницы Наталья, – она всегда была сильной, хоть таковой не казалась, а я – нет, не обессудь, прости.

А на утро ее нашли мертвой.

– Преставилась болезная, – перекрестилась тогда Аксинья Еремина. – Царствие ей небесное.
– Геморрагический инсульт, – вкратце констатировала смерть односельчанки прибежавшая на зов Анна Егоровна. – Не ругайте ее за былую депрессию, Полина Алексеевна. А где Ариша?
– В спаленке, – отозвалась от двери Аксинья. – Вот пришла я к Наталье за солью, а девка ее рыдает. Еле уговорила фельдшерицу позвать.

– Натальюшка! – внезапно завопил кто-то за спинами опечаленных женщин. – И на кого ты меня оставила?

Это Ульяна прибежала с фермы и рухнула камнем на пол. А за ней и Ядвига упала.
– Не надо больше смертей! – как-то по-детски тонко вскричала Полюшка и, неожиданно для себя, прокляла все то, что создал Господь. Все! И людей тоже!
– Мама, где Ариша? – появилась в дверях бледная, как мел, Танюшка.
– У себя, – кивнула в сторону спальни Еремина.
– Я сейчас, – приподнялась с пола и поползла к Танечке Ядвига. – Я сейчас, я тоже, подожди.

– Идем, – рванула за руку названую сестру Татьяна. – И тетю Улю поднимай, негоже ей на полу валяться.


А потом были похороны, на которые собрались все оставшиеся в живых жители Сорокина.
– Что ни день, то покойник, – пряча слезы от угрюмых односельчан, подытожил однорукий Устин Ерошин. – Из дружочков я один остался.
– И мы не задержимся туточки, – поддакнула ему жена Пелагея. – Витюша меня вчерась к себе звал. Пора бы.
– А кто Кирюшку в люди выводить будет? – оборвал женщину суровый муж. – Да и девки до сих пор не замужем.

– Видно, им судьба такая досталась, – вытерла платочком подслеповатые слезящиеся глаза Ерошина. – Во время войны хоть знали, за что умираем, а сейчас?
– Прекратите, – жестко оборвала женщину Полина. – Хватит сырость тут разводить, в избу пора.
– Смеррть! Похорроны! Сыррость, – уныло поддакнул хозяйке неожиданно появившийся ворон.

– Пойдемте, пойдемте, – подхватила слова названой сестрицы словно окаменевшая Улюшка. – Выпьем по рюмочке и всех усопших помянем.
– Мама против хмельного на поминках, – шепнула на ухо тетке Танюшка. – Не жалуют мертвецы спиртосодержащие напитки.
– Не поймут люди, обидятся,– отвела глаза от девочки Уля и с содроганием подумала, что не хоронила она своих детей, и даже могилок у них нету. Нету, и ничего тут не попишешь.

Она оглянулась по сторонам, обнаружила застывшую в одной позе Аришу, торопливо подошла к ней и нежно, по-матерински, прижала к себе. Почувствовав родное плечо, девочка прикорнула к тетке и неожиданно громко расплакалась.
– Поплачь, – вытирая трясущимися руками мокрые щеки племянницы, прошептала осиротевшая женщина. – Поплачь, милая доченька, так тебе будет легче.


Пришел сорок восьмой год. В народе вовсю говорили о холодной войне, которую развязала Америка, и о репрессиях, новой волной охвативших многострадальную Русь. В Сорокине репрессировать было некого, так как превратилось большое прежде село в полуголодное бабье царство, где не играли свадеб, не справляли дней рождений, не отмечали торжеств. Только поминки стали привычными в этом медвежьем углу, где вдовы и перезревшие их дочери носили, словно баптистки, черные, до бровей, платки.

Но однажды в Сорокино пришел праздник. В местном фельдшерско-акушерском пункте появился на свет первый послевоенный ребенок Анатолий Антипов, а Мишка Рогозин предложил руку и сердце Танюшке Красулиной. Началась новая эра, эра созидания и рождения нового поколения.
(отрывок из романа (Лилия Белая")