Всё остальное от лукавого

        Начну с того, что я отравилась. Этот бытовой факт не стоило бы упоминать, если бы он не оказался символическим. Приехали мы в Киев утром. Делегацию, как обычно, встретили и привезли на автобусе в помещение Союза писателей Украины. Регистрация и поселение в гостинице не заняло много времени. Полдня было свободным, и я употребила его на деловую встречу, чтобы с завтрашнего дня ни на что не отвлекаться, кроме съезда. И вдруг заболела. А всего-то, испытывая жажду, выпила стакан воды из автомата. На съезд я пришла, села недалеко от выхода, чтобы проще было выйти, если станет совсем плохо. И скоро мне действительно стало плохо, но не от моей болезни. Октябрьский дворец, где проходил съезд, некогда принадлежал НКВД. Невольно, после чьей-то реплики по этому поводу, думалось о репрессиях, о нетерпимости, о погибших людях, души которых - кто знает?  - может быть, витали между нами. Но не меньшую печаль вызывали люди живые, их яростные речи, обвинительный пафос. Ни малейшего сомнения в собственной непогрешимости. Во всем, что было плохого в нашей жизни, виноват кто-то, только не мы сами. Да, это был тот, уже подмеченный публицистами, феномен поиска врага.
          Но в данном случае и поиска не было. Враг был заранее известен. Этот враг была я, русский человек, сидящий в зале. Все обвинения, прямые и непрямые, были обращены ко мне. Все они слились, приняли образ стрелы, нацеленной в мое сердце. Виновницей всех бед Украины была я, потому что в жилах моих течет русская кровь. И я отравилась вторично. Отравлена была моя душа. На языке, который я так любила, кстати, родном языке моего деда, говорилось нечто невообразимое. Забыв о законах жанра, выступающие были многословны, нарушали регламент, повторялись, и все это ради ругани. Я ждала, что кто-нибудь выйдет и скажет: «Опомнитесь! О чем мы говорим?»  Но никто не вышел. О том, чтобы обсудить наше положение, положение писателей в опасно меняющейся действительности, не могло быть и речи. О том, как нам дальше жить, ни слова. От вечного вопроса: «Кто виноват?» мы никак не могли перейти к другому вопросу: «Что делать?»  Один раз прозвучала просьба начать обсуждение проекта нового Статута Союза писателей Украины, но она утонула в криках негодования. В шесть вечера я ушла в жесточайшем разочаровании, не в силах выносить далее крик, с ощущением пропащего дня, чтобы рухнуть в постель. Однако испытания мои на этом не кончились.
          По чистой, но счастливой случайности моей соседкой в номере оказалась украинская поэтесса, моя давняя знакомая, Людмила Овдиенко. Ее стихи я в свое время переводила на русский язык. Была мечта создать для русского читателя что-то вроде антологии современной украинской женской поэзии. С Людой мы очень давно не виделись, так что не сразу и узнали друг друга. Почудилось мне, что отдалило нас не только время. Впрочем, этому ощущению я не придала  в тот момент значения. Но позже другая встреча, с еще одной знакомой, и холодок приветствия заставили меня призадуматься. Больше я уже не подходила к моим украинским знакомым сама.
  И вот, когда я  в номере  переживала события бездарного дня, вернулась Люда. И с нею пришел незнакомый мне писатель. Не в силах переварить все, что услышала, я вдруг, как будто вынимая торчащий, не укладывающийся в сознании факт, спросила: «Я все-таки не понимаю, за что должны платить московские литературные издания налог  украинским писателям? Что русская литература должна украинской литературе? Может, я не расслышала чего-то?»  Слышимость в том месте, где я сидела, была действительно не очень хороша. Холодно глянув на меня, гость ответил, что платить налог следует за рынок сбыта, то есть за то, что русские книги продаются на Украине. Тут он сослался на американцев. Бизнес не моя стихия. Но разве книги – просто товар? Влияние литературы и влияние капитала не одно и то же. Да и как быть с правом человека читать, что ему хочется?  Как быть с русскими читателями на Украине,  которых, как известно, здесь большинство? Слово за слово, и тут мой собеседник мне сказал, что незачем было русским расползаться по всем республикам, ехали бы к себе в Нечерноземье. Он не знал, что я из Сибири,  а то бы выразился еще остроумней. Не знал и того, что и в России есть черноземы, равно как есть и сало. Я что-то пробормотала о родных могилах на украинской земле и ушла плакать в туалетную комнату. Покинутый мной на поле боя, мой собеседник удалился. Господи, что сталось с «гарными украинскими хлопцами»? Раньше они говорили комплименты женщинам, и независимо от их национальности.
    На следующий день вопрос о дани с русских издательств немного прояснился. Прозвучало суждение с трибуны, что русские книги не только извлекают деньги из карманов читателей Украины, но и русифицируют их. Отчего же меня украинские книги, а я их читаю, не украинизировали, то есть не заставили забыть родной язык? И уж как я жалею, что не знаю английского языка! Все приходится читать в переводах. А я английскую литературу очень люблю. Как досадно, что я в детстве не была англизирована!  Еще я узнала на второй день творения, то есть, съезда, что принадлежу к народу, которым овладел дьявол в лице татар и монголов. К народу, который проникся идеей мессианства, тоже дьявольской, взятой у проклятого Богом еврейского народа. К народу бездарному, который только тем и занимается, что крадет чужие таланты, главным образом украинские таланты, и себе их присваивает, от Гоголя до Чехова. Я догадалась, что претензии националистов распространяются и на Таганрог. Я услышала, что Украина – свет, а Россия – тьма, и что Россия отнимает у Украины слово, потому что слово – это Бог. Много чего еще говорила Катерина Мотрич и другие не менее пылкие ораторы. Даже украинцы не все выдерживали. Кто-то неподалеку от меня ворчал по поводу Мотрич и ее растянувшегося до безобразия выступления: «Это она уже по радио читала. Для чего же повторять на съезде?» Значит, было для чего.
  Одна из выступавших все же оговорилась, что, проклиная империю, она ни в коей мере не имеет в виду  русский народ. За нею выступил с более взвешенной речью Юрий Щербак. Но с ним тут же стал ругаться один из группы быстрого реагирования, так я ее назвала. Я обратила внимание, что эта группа внимательно следила за тем, чтобы тон выступлений не смещался к центристской позиции. Всякий намек на это немедленно пресекался: кто-нибудь тут же выскакивал к микрофону с грубой репликой, просто бранью. Удачно или не удачно, но последнее слово было за ними. Что же русские писатели? Они как в рот воды набрали. Впрочем, их можно понять. Шел такой адский артобстрел русских позиций, что солдаты, если таковые были, оказались прижатыми к земле, не имели возможности подняться. Позднее я слышала, что кое-кто писал записки в президиум, просил слова, но не получал ответа. Русских было человек семьдесят на семьсот остальных. Так что оскорбительные выпады оставались без ответа. Мои нервы не выдержали, я сбежала в конце дня, уехала к моей юной родственнице, дочери двоюродной сестры, которую увидела впервые. Этот русско-украинский росток в нашем роду был студенткой Киевской консерватории. Она мне играла Шопена и Рахманинова. Музыка как будто вымыла из меня все горькое, отравное. А когда я вернулась в гостиницу, то узнала, что съезд заседал до девяти вечера, и что Союз писателей Украины вышел из Союза писателей СССР.  Как я встретила это сообщение? Впечатление было такое, словно тебя разрывают пополам. К этому примешивался стыд за молчание, за то, что мы, русские, не попытались защитить свое достоинство. Я мысленно сочиняла ответ, но дальше вопроса: зачем вы нас отталкиваете? – не шло. У меня не было  слов.
    На третий день я   поняла, что все это - есть толчея у корыта. За русскую честь вступился писатель из Одессы, осетин. Его украинский язык был безукоризненным, по-моему. Уж точно чище, чем у некоторых ораторов, срочно перешедших на «ридну мову». За моей спиной во время выступления осетина кто-то раздраженно шептал: «Интернационалист!» И тогда мы с Натальей Хаткиной поднялись и спустились к первому ряду, где стоял микрофон. Наталья решила, как она выразилась иронично, «гавкнуть». Я глянула на ее побелевшее лицо, мне стало дурно, и  вышла, а когда вернулась, она уже испрашивала, подойдя к микрофону у сцены, разрешения на три минуты для реплики. Павло Мовчан глядел  с интересом на молодую женщину и вскоре слово ей предоставил. Своим тоненьким голоском она говорила, что если с народом беда – в этом есть вина интеллигенции, в первую очередь, писателей. Вы, говорила она, мыслите лозунгами. Просто поменяли знаки, плюс на минус, а сами не изменились. Раньше обличали врагов социализма, теперь врагов украинской нации. Писателя могут не печатать, но писать панегирики в честь власти он заставляет себя сам. Хотела бы я знать, продолжала она, где мне уготовлено гетто? Тут зал зашумел. Председатель, однако, призвал своих единомышленников быть толерантными. Повернувшись, чтобы видеть большой портрет Шевченко над сценой, Наталья процитировала свои строки:

Скажи, что делать мне, Тарас,
Коль в жилах у меня слилась
Давида кровь, и кровь Богдана,
И кровь хромого Тамерлана?

    Надо сказать, что где-то перед нею выступал представитель бастующих шахтеров, и он начал свое выступление словами: «Извините, что говорю на русском языке. У нас отняли все, даже язык!» Вот такие перлы  мы слышали. Как можно отнять язык? Разве только вместе с головой. И потому Наталья закончила свое выступление словами: «И я не извиняюсь, что говорила на русском языке!» Едва она опустилась на сиденье, рядом со мной, едва спросила: «Ну, как?», а я ответила: «Очень хорошо!», подошел Борис Чичибабин, молча пожал ей руку и отошел. «Ну, значит, все правильно», - проговорила она. Ее выступление многие украинцы комментировали с возмущением, но нашлись и такие, что с нею соглашались.
    Я даже не хочу судить, хорошо это или плохо, что мы вышли из Союза. Не говорю о том, что не видать теперь писателям-пенсионерам добавок к нищенским пенсиям. Я просто спрашиваю: неужели съездовское большинство не могло достичь своих «замечательных» целей, не оскорбляя нас? Неужели собственное достоинство достигается попранием достоинства другого? Было ли это большинство мудрым? Понимают ли они, к чему приведут эти страсти?
          А Киев живет неплохо. Я глядела с изумлением на круги сыров, на масло, колбасы, на все то, что донецкий покупатель видит в мечтах.  И - решила купить флакон шампуни. Тут случился маленький эпизод, заставивший взглянуть на наши съездовские, пламенные речи с неожиданной стороны. Я протянула продавщице пятерку,  она достала с полки флакон и, прежде чем мне подать, спросила: «А купоны?»  Их у меня не оказалось. «Тогда возьмите свои деньги назад». Я взяла и уже намеревалась отойти с сожалением, но пожилая украинка остановила меня и протянула свои купоны. Я говорила на русском языке, она говорила на украинском языке.  Как обычно мы говорим, прекрасно понимая друг друга. Я дважды была для нее чужой, должна была быть. Но не стала. Могла выручить человека, и  выручила. Я горячо ее поблагодарила. Она ответила ласково. И опять из меня словно вымыло всю горечь, весь яд этих дней. Есть искусство, и есть народ. Все остальное – от лукавого.

15 мая 1991