Гражданка Абель - 4. История Валь д Эзек

Едва мы вышли из дилижанса, намереваясь немного прогуляться по Эвре и подождать, пока Николя переменит лошадей, Кервенен сразу же был атакован итальянцами. Я называю их итальянцами - насколько я знаю, их мать - некая неаполитанка Спонтини, промышляющая пением. Еще я не могу не заметить, что она уже состарилась: морщины оттеняют ее глаза и делают их даже больше и тревожнее.Время от времени она поправляет косынку на груди. Должно быть, волнуется; оттого, что певичка знает Кервенена лучше, чем я, мне должно быть не по себе. Но разве же не могу я презирать ее, как и всех прочих?
 Мы идем к некоему языческому святилищу по самым старым и выщербленным мостовым, какие я когда-либо видела. Эхо моих красных каблуков отзывается гулом в голове - нескончаемым, тревожным. Если я упаду сейчас, подхватит ли меня кто-нибудь?
Итальянчик госпожи Спонтини, который гордо называет Кервенена "папенькой", подает мне руку. Он одет в синий мундир, вышивка на нем сверкает на солнце. Говорят, что республиканцы решили упразднить роскошь былого офицерского обличья. Но оперная певица - не республиканка, как и я сама. И я не могу спокойно выносить вида мундира - каким бы он ни был, даже таким.
- Твое имя Валь? - произносит малец, стараясь выглядеть как можно вежливее.
... Да полно, Валь ли меня зовут? И как давно это было?
 Когда-то мне было семнадцать лет, и я была так же безразмерно глупа, как молодой Спонтини, а возможно, еще глупее. Я стояла на балконе родительского трактира, выдувала пузыри из соломинки и загадывала им лететь туда, куда они надумают. Отправиться в соседний городок было уже счастьем для меня. Насколько я помню, счастья путешествия по городкам Германии и ночевки в польской корчме я и не думала испытывать. Если бы я посмотрела глубже, я бы увидела то, что моя судьба ждала меня если не за поворотом, то в пределах досягаемости моего взгляда. Я страдала близорукостью, поэтому сначала и не разглядела ее.
 В то время, как я стояла на балконе (а ведь родители предупреждали меня), моя левая нога - а все гадкие вещи в этой жизни начинаются с левой ноги, недаром же ее зовут sinistre - зловещая! - шагнула чуть дальше обычного. Батюшка давно уже собирался заменить прутья на решетке, которые помнили бы детские годы Людовика XV, если бы ему пришлось расти в нашем трактире. Я не успела толком подумать, как скользнула в образовавшуюся щель - так я была худа тогда - и пролететь несколько метров. Человек ничего не чувствует во время падения, и зря говорят, что вся жизнь должна непременно пронестись перед его глазами. Это не так: а возможно, мне и представить-то было нечего.
 Очнулась я через некоторое время. Мне показалось, через вечность и два дня, но оказалось, что прошло всего два часа. Это тоже должно было меня насторожить, ведь обычно бывает наоборот. Я спросила, сколько времени, и мелодичный голос мне ответил: "Три пополудни".
 Приглядевшись, я обнаружила себя в другой комнате и в другом платье. Сквозь шторы пробивались дневные лучи, изредка останавливаясь на золоченых канделябрах, расставленных на прихотливо сделанном туалетном столике. Я потянулась - и обнаружила на руках муслин. Я никогда не видела столько небывалой роскоши - то, чему мне пришлось стать свидетельницей позже, меня уже не удивляло.
 - Вы проснулись, дитя мое? - произнес тот же приятный голосок, подобный флейте моего двоюродного братца - ах, как он играл, если бы кто услышал, я даже влюблена в него была тогда! - и прекрасное существо приблизилось ко мне.
 Я лежала на шелковых простынях, а руки этого существа были еще шелковистей. Ведь ее так и звали - мадам Робер-Шелковая-Кожа, содержательница самого известного борделя в Сен-Мало. Но тогда я этого не знала; любой, кто бы осмелился сказать такое о муслиновой даме, заслужил бы ненависть и пару пощечин с моей стороны. А девушкой я была благовоспитанной и из себя не выходила.
 Я сразу рассказала ей мои злоключения - только такие слова я тогда не употребляла, ибо не умела. Ангел вздыхал и закатывал глаза. Потом спросил меня, хочу ли я вернуться домой.
 Я посмотрела на ее нежно-золотистые кудри, взбитые наверх в сложнейшей прическе, голубые навыкате глаза, чуть затененные ресницами, и небольшую щербинку между передних зубов, которая отчего-то меня небывало тронула. И тут я сказала то, что и ожидалось от меня услышать:
- Я хочу стать такой, как вы, сударыня!
Шелковая ручка взметнулась вверх и сделала странный жест, как будто перекрестив или благословив меня:
- В этом нет ничего невозможного, можешь поверить мне!
Так я стала "пансионеркой" этого милого и прелестного заведения. Здесь предпочитали хороший тон в делах и разговорах днем, но вечером картина менялась. Я разносила гостям вино - каждый норовил прикоснуться ко мне; я стояла в стороне - и тут мне покоя не было. Если мне что-то не нравилось или казалось странным, достаточно было посмотреть на мадам Робер, чтобы сомнение ушло. Она всегда была рядом - одна или с другими новенькими; но я знала, что она стоит тут, чтобы приободрить меня. И Валентина была достойна шелковых ручек своей хозяйки.
 Однажды к нам пришел особенно желанный гость. Мы суетились, чтобы принять его наиболее достойным образом, чуть ли не с восьми часов утра. Многие были пьяны, и им требовалось привести себя в порядок, дабы новый посетитель выбрал именно их. Я разносила им лимонад, не смея пригубить его сама: сама я была трезва как стеклянные глаза госпожи прошлой ночью. Тогда приходил некий ученый господин и приносил нам опию. Мадам Робер говорила, что он излечивает все страдания.
 Тогда я не понимала, а сейчас настало время, когда я должна была увидеть смысл его применения.
 Граф С*** вошел поздно вечером: на больших часах в гостиной пробило полдесятого. Обычно к нам приходят заблаговременно и приводят друзей, но сейчас был не тот случай. Сначала был стук в дверь - одна из нас бросилась открывать ее; потом я услышала сдавленный крик и звук тяжелых сапог, топчущих наш оттоманский ковер. Передо мной стоял никто иной, как наш первый - и единственный за вечер - посетитель. Рядом плакала молоденькая деревенская простушка, только что поступившая к нам. Из ее плеча текла кровь. Я никогда не могла смотреть на кровь спокойно - мне всегда казалось, что это из меня она вытекает. А графу С*** именно это и было нужно. Так он и стал моим постоянным клиентом.
 Истинно бретонский тип: бледное лицо, густые черные волосы, серые глаза и нечто странное в облике. Так, будто его создали из струн скрипки или дорогой трости. Вытянутое лицо, длинные пальцы и сама фигура производили впечатление прямого и несгибаемого характера. Но даже эту личность можно было умудриться сломать.
 Что же мы с ним делали? Всего и не перечислишь - дело в том, что я предпочитала забывать об этом, лишь только Тростинка перешагивал за порог. Мадам Робер давала мне опия, чтобы я лучше относилась к стройным, даже тощим, мужчинам. Не помогло - я ненавидела худобу в себе и готова была бороться с ней, пусть и путем потери привлекательности.
 Когда мое лицо приобрело желанный контур круга, а пальцы стали мягкими, как подушка, С*** решил забрать меня из "пансиона". Моя единственная радость состояла в том, что он не был рантье или наследником богатого провинциального сеньора: шпага, которую он носил при себе, обеспечивала его жизнь и развлечения.
Он отправился на службу к Станиславу Понятовскому, в Польшу. Насколько я знаю, С*** всегда было скучно, а ум и тело его требовали новых впечатлений. После того, как он выучил меня грамоте и нанял для меня гувернантку - его бывшую метрессу,из тех времен, когда еще водились деньги, ведь она была лучше и образованнее меня - я осознала, что люблю его. И все время, проведенное нами в захолустных городках с нескончаемым запахом лука в волосах крестьян и на одежде вельмож, кожа С*** хранила привкус дорогого для меня моря.
 Наступило вынужденное перемирие, хотя войны и не было. Так это называлось потому, что к нам в гарсоньерку, помимо шумных белокурых офицеров, их востроглазых подруг и ростовщиков, стали приходить русские. Описать их мне и сейчас трудно, ибо лица русских отличаются друг от друга, как бриоши из Сен-Мало отличаются от руанских макарун. Возможно, я чего-то не понимаю, но тогда мои мысли были примерно такими, потому что они вращались вокруг одного солнца, чьи лучи начали гаснуть.
 ... Это случилось в пятницу. Пятница - дурной день, и я это запомнила. С нами были поляки и несколько русских с труднопроизносимыми фамилиями. Один из них - тут я не могу ошибиться, его звали Тарасов, - поднял тост за женщин. Все посмотрели на меня, ибо женщиной здесь была только я одна. Пить я не хотела,особенно местный сидр - он был крепок и неестественно пах, словно врачебная микстура. Тогда Тростинка подошел ко мне, поднял мой подбородок и поцеловал меня так, как он обычно это умел. Я задохнулась - через поцелуй он поделился со мной этой окаянной жидкостью. Когда вода попадет "не в то горло", уже неприятно, когда "вода жизни" - чертов славянский сидр! - можно умереть. Но я не отправилась к моим трактирным праотцам - ни в рай, где подают пряный андуйль [свиной окорок, популярный в Нормандии], ни в ад, где мне вечно придется чистить пахнущий серой котел. Некоторое время я лежала с открытыми глазами, как рыба, выброшенная на берег. Тарасов что-то рассказывал - у него был дурной французский, но смысл я понимала. Не понимала я только, что такое мягкое дотронулось до моего лица. Тростинка рассказывал про кровь, жажду которой ему не удалось утолить за время молчаливого противостояния с Россией. Сейчас он жаждал крови пруссаков.
- Пруссаки - гораздо более отважные воины, чем вы думаете,- возразил Тарасов.
Теперь я увидела его лицо совсем рядом. Он пил мои слезы. От отвращение мне хотелось плакать еще больше.
- Подумать только, у Валь д'Эзек сладкие слезы! - удивленно-насмешливо воскликнул офицер.
- Должно быть, пунш в ее сердце уже пришел в негодность, - меланхолично заметил Тростинка. Когда он произносил такое в Сен-Мало, ему аплодировали. Здесь же повисла мертвая тишина.
 Тогда один русский медленно поднялся из-за стола, посмотрел на моего господина, сорвал со своей загорелой руки перчатку и несколько раз хлестнул Тростинку по лицу.
- Не знаю, как насчет пунша, но очень скоро моя шпага будет рисовать вензеля на гродненских мостовых, окрашенных киноварью из ваших вен!
 Тогда все изъяснялись примерно так же, но не отнюдь не все иностранцы могли затмить графа С***. Тогда этот человек показался мне Вольтером. И с тех пор мое мнение о нем не изменилось. А киноварь из вен графа С*** на мостовой не была настолько красной и насыщенной, как об этом можно было подумать. Должно быть, чужая кровь добавляла его жидкой розовой воде немного храбрости. На следующий день, день поединка, русский сидр оказался мощнее нормандского кальвадоса: я видела, как он дрожал, встретившись с неподвижными зелеными глазами.
Когда я смотрю на Кервенена сейчас, я понимаю, что дрожать вскоре предстоит и мне.