О Шмелеве

Как много в этом звуке...
Какой ужас!.. Вначале я написал в заголовке: Москва, Москва... А потом зачеркнул, возмутился самим собою, не узнал Москвы. Так исказила ее нечистая сила, поработившая Кремль! А ведь как же он, А. С. Пушкин, сказал напевно, ласково, грустным эхом резонирующее в далеком прошлом, в молчании веков:

Москва! Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось,
Как много в нем отозвалось!..

И сколько имен облагораживали Москву, и Москва их возвышала. Ведь должен же опять и русский народ, и весь белый свет величать и прославлять Москву, как и все наше великое Царство, создавшее славу великой русской культуры. Должен, и это будет и не может не быть! Неисчислимыми жертвами, неоценимою ценой за все вперед заплачено...

Иван Сергеевич Шмелев - вот кто дал Москву, и дух ее, и язык, и быт, и святость. Читал я о нем у другого москвича, потомка подлинных строителей Москвы, зиждителей ее храмов, и музеев, и картинных галерей, и иконного благолепия, и несметных ее богатств, Владимира Павловича Рябушинского.

Кто бы мог подумать, что, не зная друг друга, разные по воспитанию и происхождению, мы с этим москвичом только с недавних пор находимся в нежнейшей переписке. Он живет в Париже, бывший сверхмиллионер, - в ужасающей бедности, и к тому же совершенно слепой. Благотворительное общество присылает ему изредка "чтицу". Слушает мои писания. Пишет сам ощупью, крупными буквами, широкими строками, на многих листках, чтобы сказать свое московское, изумительно простое и неповторимое слово бодрости, столь не присущей изгнанникам...

Это он описывает с эрудицией, только ему присущей, "купечество московское" в большой статье, напечатанной два года назад в сборнике "День русского ребенка". В первом же абзаце своей статьи говорит: "В самое последнее время появились художественные произведения, которые, как материал для характеристики некоторых слоев московского купечества, должны считаться идеалом. Это книги Шмелева".

Для меня лучшего авторитета в этом вопросе не может быть, потому что в статье Вл. П. он дал Москву как оплот всей силы всероссийского крестьянства первой гильдии. Вот именно так многие московские купцы и подписывали акты великих дел: "Крестьянин Владимирской губернии, Московский, первой гильдии, купец..."

 Так и о себе говорит В. П. Рябушинский: "Мы, московское купечество, в сущности, не что иное, как торговые мужики, высший слой русских хозяйственных мужиков".

Но мужики эти известны всему свету, не только России: Морозовы, Третьяковы, Алексеев-Станиславский, Мамонтов, Щукины, да и не купцы, а великаны иного рода, как сам Шаляпин, - все дети владимирских, ярославских, калужских, костромских. А потом, от себя прибавлю, пришли мужики купцовать на Москву и из Сибири, с Волги, из Заднепровья, с Беломорья... Откуда пришли предки Шмелева - в своем месте это сказано, но сам он родовой, почетный, потомственный купеческий сын, москвич.

Неказист он был на вид, не высок, не дороден, а сух; к тому же сутул, лицо даже неправильно, но сильно, выразительно, взгляд решительный, прямой, зоркий, жесты широкие, сиповатый голос басил, когда надо, вопил тенором; когда убеждал кого-либо или утверждал прямоту и правду. Нервный, живой, подвижный и весь московский в слове - вот уж кому не надо было учиться русской речи у московской просвирни.

Он весь - сама Москва и все ее сверкающие ручейки богатой русской словесности, включая и невыразимое.

Впервые я встретил Шмелева в Крыму; в то время там жил и Сергеев-Ценский - мрачный армейский капитан, недовольный малым чином и ушедший рано в отставку. Но блестящий писатель. А поодаль от Алушты, в Симферополе, жил и еще больший писатель, Константин Тренев.

Всех их троих я навещал, подтягивался возле них, так как был я молодым и только выходил в люди. Жил Шмелев в Алуште, а может быть, и в Коктебеле - не в этом суть, но жил тогда вместе с женой и сыном безбедно. Сын, молодой Сережа, только что попал в Добровольческую армию...

И вот когда мы были уже в Константинополе, Сережу, белого офицера, красный Бела Кун в числе шестидесятитысячной уже безоружной армии, сдавшейся на милость красным, расстрелял... Это была неизлечимая рана для отца и особенно для матери, и с той раною они рвались из Крыма, но не вырвались вместе с общей эвакуацией. Вот тогда мы им пригодились. Мы посылали им из Франции не только продукты, но и платье и сапоги. Сапоги я послал и Сергееву-Ценскому, и Треневу.

 В тех сапогах Шмелев через два года появился в Париже, уже перед самым моим отъездом в Америку. Так что бы Вы думали? Решил упрямо и настойчиво "заплатить" хотя бы за сапоги... "Вы же спасли меня от голодной смерти и от босячества!" - кричит он, глаза навыкате. Переспорил, я взял от него франки.

В Париже Иван Сергеевич оправился от удара - потери сына, рана постепенно зарубцевалась; писал и печатался много и в письмах ко мне все ворчал: "Что же вы мало пишете? Писатель должен писать и писать, а вы там какую-то землю копаете, какие-то хижины сооружаете!.."

Потом постигло его новое страшное горе - умерла жена, любимый друг, его неотлучная нянька. А потом и Гитлер пришел в Париж. Какие-то наветы на него писались, будто бы "сотрудничал". И, конечно, голод, во всем одинокая нужда и голод, голод... От своих копаний канав и строений хижин в Чураевке 1 удалось мне уделять и старым и малым в Европе. И вот получаю я письмо от Ивана Сергеевича, полное восторгов моей "богатырской" силе, а главное, самые ласковые слова не столько за банки консервов, сколько за гречневую кашу.

"Вы же спасаете меня не только телесно, но и духовно! Ведь мне ничего нельзя есть, у меня язва желудка, и кашу Вашу я ем с благоговением, по ложечке принимаю, как причастие..."

Письмо его - превосходная словесная вязь московской речи, местами даже краше, нежели в его книгах. Свободное льется слово "отхода души", морального утешения. "Ведь я же тут теперь почти что в нетях обретаюсь... Затравили!.."

Ах, братья, братья-писатели, в вашей судьбе что-то лежит роковое... Уж я не писал ему всего о себе и о том, как и меня тут кое-какие "борцы" за свободу годами лишали слова... Нужна была и в правду богатырская сила терпения все перенести, чтобы остаться самим собою. Копание канав, стройка хижин в Чураевке да часовенка Преподобного Сергия помогли и, верю, помогут дотерпеть до конца... Терпение Ивана Сергеевича Шмелева помогло ему донести свой крест до кончины воистину мирной и непостыдной.

Да живет память о нем в сердцах великих множеств русского народа, для которого он оставил неподдающееся тлению наследие в его проникнутых Светом Любви и всепрощения книгах. Благодать Духа Святого озаряет их целительные качества.