Роман Братный. Колумбы, год рождения двадцатый. 2

                СМЕРТЬ ВТОРАЯ

                1
Еще один великий день. Проходит неделя, а радость при виде отступающего врага не утихает. Рычат грузовики – их победоносный бас осенью тридцать девятого казался воплощением грозной силы, способной смести все на своем пути, а теперь в нем слышны усталые, жалобные нотки. Бредут солдаты измученные долгим маршем;  покрытые пылью, угрюмые, они так похожи на поляков, отступавших на Восток почти пять лет назад. Все, что прежде наводило страх, кажется теперь почти смешным. Даже лафеты орудий, облепленные обессиленными людьми, воспринимаются всего лишь как экстравагантный транспорт, призванный ускорить всеобщее бегство.
 Немцы ежатся под взглядами прохожих, толпящихся на тротуарах. Молодые парни не сводят жадных глаз с оружия .
 - Эх, сейчас бы пулеметик, да шугануть всю эту рвань аж до Маршалковской! – мечтательно вздыхает блондин в высоких сапогах и только пожимает плечами в ответ на предостерегающий жест приятеля.
 Пожилой мужчина,  похожий на профессора,  с портфелем подмышкой вступает в разговор:
 - До Маршалковской, говорите? – спрашивает он тоном экзаменатора, недовольного ответом студента.
 Блондин оборачивается, готовый отбрить непрошенного оппонента, но  смущенно опускает голову и вынимает руки из карманов: в интеллигентный облик господина с портфелем вносят некоторую дисгармонию надраенные до блеска офицерские сапоги.
 - Да я только так, в переносном смысле, - бурчит молодой человек, - Хотя, если заблокировать улицу огнем с перекрестка … - он замолкает, поскольку приятель дергает его за рукав куртки. Господин с портфелем одобрительно кивает парнишке, ревностно соблюдающему законы конспирации.
 Какая-то девушка пытается задержать мальчугана в харцерской форме. В коротких штанах и лыжных ботинках, с рюкзаком за плечами, он, похоже, собрался на загородную прогулку.
 На бровку тротуара присел  солдат в грязно-коричневом мундире венгерской армии. Его, словно мухи, облепили мальчишки, сочувственно наблюдающие, как венгр, постанывая, поправляет окровавленный бинт, выбившийся из-под обмотки. Винтовка болтается на шее и явно мешает раненому.
 Старший из мальчишек, уже не скрывая своих намерений, протянул руку к оружию. Солдат поднял голову. Его загорелое, грубое мужицкое лицо выражало только страдание и бесконечную усталость. Но в глазах мальчишки читалась такая алчность, что венгр испуганно вскочил и, не обращая внимания на волочащийся по земле конец обмотки, смешался с толпой отступающих.   
 - Кажется, наступает последний час, когда мы еще что-то значим, - шепнул Ежи Колумбу.
 Они едва протискивались сквозь толпу, стараясь держаться поближе к краю запруженного людьми тротуара. К сборному пункту можно было пройти переулками, но как оторваться от великолепного зрелища!
 Однако через несколько часов все встало на свои места. Немцы подогнали резервы, поток отступающих иссяк, и даже гестаповцы, в панике бежавшие из города, вернулись в свои кабинеты, как по мановению волшебной палочки.
 - Ничего не понимаю! – Колумб стоял возле учительского стола и водил глазами по классу, словно нерадивый ученик, ожидающий подсказки. Сборный пункт находился в школе на Злотой, пустовавшей по случаю летних каникул. Школьный сторож, сам состоящий в подпольной организации, вручил командиру отряда ключи.
 - Нет, правда, чего мы ждем?! – вопрошал Колумб, но лица ребят, кое-как разместившихся за партами, не выражали энтузиазма. Все устали от многочасового ожидания, а стандартные вопросы уже набили оскомину. Тем паче, что Зигмунт получил распоряжение сверху подчиненных по домам не распускать, и спорить с ним было бесполезно.
 - Похоже, нас оставили специально для охраны оружия и амуниции. Чтобы передать все большевикам в идеальном порядке, - проворчал кто-то.
 - А ты хочешь, чтобы мы выступили, как в Вильно, без подготовки? Говорят, их там красные перебили, как мух, а тех, кто уцелел, засадили в каталажку!
 - Ну да, а здесь мы досидимся до того, что нас по приказу немецкого командования отправят рыть окопы!
 Слушатели ответили недружным смехом. Стены класса были заклеены плакатами, призывающие европейцев объединиться перед лицом большевистской угрозы.
 - Успокойтесь, будем надеяться, что наши командиры начнут переговоры с Советами!
 -Алла, не увиливай, твоя очередь! – кто-то вытащил в середину круга связную с темными, чуть раскосыми глазами. У доски увлеченно играли в “жучка”.
 - Зигмунт! – жалобно пискнула Алла, получив основательный шлепок пониже спины. Голова девушки лежала на коленях у хорошенькой санитарки по кличке Подвязка, которая пока что только таким образом  помогала братьям по оружию, и это получалось у нее отлично, поскольку от желающих поразвлечься отбоя не было.
 - Зигмунт! – повторила Алла, стараясь угадать, кто же так больно ее ударил.
 - Что, по командирской руке соскучилась? – съязвил Малыш, - а  это именно он отвесил Алле шлепок. Снедаемый ревностью, он выдал себя. Недаром весь взвод потешался над этой парочкой.
-  А я еще раз тебе повторяю: никакого восстания не будет, - Ежи усмехнулся, хотя на душе было горько, - Наши верхи не захотят повторить печальный опыт Львова и Вильно. Могу спорить на что угодно: нас просто разоружат и интернируют. На восстание они ни за что не пойдут!
 - Да не ори ты! – Колумб покосился на играющих.
 - Можно подумать, это великая тайна! Командование просто сдрейфило. Вот увидишь, через пару часов нам объявят, что “позиция Советов исключает активные действия с нашей стороны”. Таким образом, они и собственную шкуру спасут, и  наши силы не подставят под удар.
- Ты прекрасно знаешь, что это за силы! Два пулемета, пятнадцать автоматов, двадцать три винтовки, семьдесят гранат, да несколько пистолетов, - Колумб, как заправский интендант,  перечислил все боевое оснащение взвода. Упрямство Ежи все больше раздражало его.
 - Нам еще повезло! А вот я знаю один отряд на Старом Мясте, так у них на двести пятнадцать человек шесть пистолетов и двенадцать гранат! Этим, - так Ежи называл своих командиров,  - главное: перетащить из Люблина правительство, потому что здесь сконцентрировались основные силы подполья, мощь которого они специально преувеличивают чисто в пропагандистских целях …
 - Ежи! – взвизгнула Алла, пытаясь вырваться из объятий Подвязки, но та крепко держала свою жертву.
 - А этой только начальство подавай! – прокомментировал Малыш, он же автор второго шлепка. Что ни говори, а Ежи был командиром отделения.
 - Так что же нам прикажешь делать? Может, в Красную Армию записаться? – Колумбу уже изрядно надоел этот спор.
 Ежи промолчал, давя понять, что не намерен продолжать диалог на столь примитивном уровне. Если бы он сам знал, что делать!
 - Прекратите мучить Исусика! – Малыш загородил собой Аллу.
 - Эй, ты же знаешь, что это запрещенный псевдоним! – напомнил кто-то.
 Малыш обернулся, готовый достойно ответить автору замечания, но тут вмешался Колумб. Его короткое: “Отставить!” принудило всех утихомириться. Колумб уважал религиозные чувства коллег, словно втайне рассчитывал на столь же снисходительное отношение к собственной метафизической системе, состоявшей из простеньких ритуалов и примет. Когда тихая, скромная Зося только пришла в отряд, вокруг ее псевдонима разгорелись жаркие споры. Поначалу Ежи полушутя предложил:
 - Божество ты наше, давай-ка, назовем тебя Алла!  Так правоверные обращаются к своему Богу, а ты у нас – настоящая восточная красавица!
 Псевдоним всем понравился, но когда на следующий день в отряд зачислили двухметрового Малыша, он,  проникнувшись симпатией к миловидной связной,
выразил свое несогласие, поскольку псевдоним должен вводить врагов в заблуждение, а Зосина кличка выдает ее с головой:
 - Она же и вправду – чистая татарочка, скуластая, и глаза черные, вы же видите!
 - Ну, на Магомета она все-таки не похожа, но если кому-то не нравится, дадим другой псевдоним, что-нибудь эдакое, божественное … - иронизировал Ежи.
 - Может, Исусик? – буркнул Зигмунт. Все так и грохнули: девушка действительно походила на стилизованное изображение младенца Христа со старинных икон.
 - Только не Зося! – нашептывал ей тем временем Малыш, - У нас в Вильно так называлась группа, исполнявшая смертные приговоры. “Злодеям и отступникам - смерть!” а сокращенно Зося. Не нравится мне это имя.
 К единому мнению так и не пришли, и псевдоним Алла-Исусик имел полулегальное хождение во взводе. Но теперь всеобщее напряжение обострило чувства, и прозвище, прежде вызывавшее только улыбку, произвело впечатление чуть ли не святотатства.
 Колумб предотвратил религиозный конфликт. Новый заменил измученную Аллу, самоотверженно отдав себя в руки Подвязке. Черный Оло уже с четверть часа тенью ходил за Колумбом:
 - Сташек, - шепнул он, улучив подходящий момент, - Можно, я выскочу на часок? Понимаешь, мать без гроша оставил. Я мигом, только туда и обратно …
 - Тоже мне, солдат! – процедил сквозь зубы командир второго отделения.
“Не отпустит!” – горько вздохнул Олек, одновременно почувствовав нечто вроде облегчения: он сделал все, что от него зависело. Но Колумб, воровато оглянувшись по сторонам, принял решение:
- Давай, дуй, только  чтобы через час был на месте! – предупредил он, совершенно не уверенный, правильно ли поступает.
 Отвернувшись, он заметил иронический взгляд Ежи.
 “Растяпа я, - ругал себя Колумб, – Это Ежи виноват со своей интеллигентской трепотней! Вся дисциплина насмарку!” – он был совсем не уверен, что действует, как положено командиру. “Ладно, до шестнадцати ноль-ноль еще три часа, - утешил он себя, - Хорошо, что Ежи болтает о политике только со мной, а не с ребятами из моего отделения!”
 Олек незаметно выскользнул на улицу. Он бежал со всех ног, хотя и понимал, что матери трудно будет вынести еще одно прощание. Вчера утром она провожала его до трамвая, маленькая,  враз постаревшая, и уже не могла сдержать слез:
 - Ну, престань, мама, - уговаривал он ее, - Ничего страшного не случится!
Вокруг сновали толпы молодых ребят и девушек, радостно возбужденных, с рюкзаками и чемоданчиками. Казалось, вся варшавская молодежь решила отправиться в поход.
 - Вот увидишь: завтра я вернусь тем же трамваем! – пообещал Олек.
 Его беззаботное поколение в трамваях  ехало на бойню, самую страшную и кровавую в истории Польши.
- Даже рубашки на смену не взял … - ворчала мать, приподнимаясь на цыпочки, чтобы поправить сыну отложной воротничок.
 А он оставил ей всего каких-то двести злотых! Верил, как дурак, что к вечеру вернется домой! Олек удовлетворенно пошуршал в кармане купюрами, которые удалось настрелять у ребят. Плохо пришитая пуговица болталась на одной ниточке. Он оторвал ее и сунул в нагрудный карман рубашки: ничего, мама сейчас пришьет! Он улыбнулся, представив, как сам вдевает ей нитку в иголку: в последнее время со зрением у матери стало совсем плохо.
 На улице все было спокойно: гуляющие парочки, женщина с коляской …
 В трамваях, как обычно, толкотня. Все еще много людей с рюкзаками и вещмешками, - можно подумать, что город охватила эпидемия массового туризма.
 - Эй, вы там, поднимайтесь в вагон! – дорогу Олеку преградил чей-то сапог, застрявший на ступеньке.
 - А вам куда? – поинтересовался хозяин сапога.
 - На Иерусалимские аллеи.
 - Тогда нажимайте, а то не протолкнемся. Не дай Бог, опоздаем! – и незнакомец вежливо уступает Олеку половину ступеньки.

  В половине четвертого в класс ворвался Зигмунт. Он навещал сборный пункт на противоположной стороне улицы: там сосредоточился отряд подпоручика Волка, всего пару недель назад сброшенного на парашюте вместе с другими “тихо-темными” и не имевшего опыта уличных боев. Отозвав Ежи и Колумба в угол, Зигмунт шепнул:
 - Порядок, братцы, скоро начинаем. Выходим в шестнадцать-пятьдесят пять. Раздайте повязки. Задача остается прежней.   
 Он протянул руку. Несколько секунд Ежи с Колумбом недоуменно смотрели на него, - они отвыкли от патетических жестов, - но затем так и вцепились в  руку командира.
 - Ну, старик, вот и наша очередь пришла, - побормотал Ежи, ощутив предательское щекотание под веками.
 Но одноглазого командира уже и след простыл. Ежи и Колумб одновременно взглянули на часы, улыбнулись друг другу и с делано-равнодушным видом прошлись по классу. Затем подошли к учительскому столу, еще раз улыбнулись друг другу и, уже не стыдясь волнения, выдвинули ящик, набитый бело-красными повязками:
 - Второе отделение, ко мне! – скомандовал Колумб.
Ежи молча раздавал повязки своим:
 “Неужели это я пять лет назад чуть не вылетел из гимназии за неуважение к отрядному знамени?” – вспомнилось ему.
 От волнения он едва мог держать себя в руках.
 Ребята торопливо надевали повязки, грохоча винтовками и автоматами. Ежи только сейчас заметил, что его бойцы даже на секунду не рискуют расстаться с оружием.
 - Исусик, выручай! – взмолился Малыш, который от волнения забыл о недавней стычке из-за запретного псевдонима. Малышу срочно требовалась иголка и нитка, потому что повязка, слишком короткая для его мощной руки, разорвалась пополам.
 “Вот беда, Олек так и не явился!” – держа в руках оставшуюся повязку, Колумб расстегнул было нагрудный карман куртки, но, заметив испытующий взгляд Ежи, быстро засунул повязку в карман брюк.
 - Выходим через пять минут! – объявил Ежи, переглянулся с Колумбом и, кивнув своим,
взял с учительского стола “томпсон”. Строй двинулся вперед на удивление тихо, лишь кто-то хихикнул, увидев, как приятель по старой конспиративной привычке застегивает куртку, пытаясь спрятать автомат. По лестнице спустились почти бесшумно. Тишину нарушило лишь хлопанье крыльев голубиной стаи, вспорхнувшей над колодцем двора.
В подворотне было ветрено. С улицы раздалось несколько выстрелов, и Ежи показалось, что стреляют прямо по нему. Клубы пыли весело закручивало ветром, словно выстрелы подгоняли их.
 - Вперед! – вполголоса приказал Ежи и первым проскочил подворотню, энергично размахивая рукой. Взвод, пригнувшись, будто под пулями, бежал через улицу. Ежи первым заметил, что вокруг все спокойно и выпрямился. Улица еще жила в обычном ритме. Но вот кто-то вскрикнул, кто-то бросился бежать. Какая-то старушка, завидев вооруженных людей, встала на колени посреди тротуара и начала мелко креститься.
 - Да здравствует Польша! – во все горло заорал Малыш, - Бабуля, в укрытие! – чуть тише скомандовал он.
 - Господи, наконец-то! – пожилой мужчина сорвал шляпу с головы. За углом уж снова трещали выстрелы, но варшавяне, уверенные, что начинается всего лишь очередная акция, привычно прятались в подворотни. Самые наивные ускоряли шаг, надеясь проскочить опасный участок.
 И вдруг Ежи заметил, что они остались на улице совершенно одни. И ему стало страшно не потому, что он провидел будущее, а всего лишь потому, что они идут по городу с оружием, ни от кого не таясь.
 Он шел впереди своего отделения.
 “Прежде всего, командир должен выслать вперед дозорных …”- вспомнилась цитата из лекций майора Юноши. Ежи оглянулся: отделение Колумба уже добралось до угла коротенькой улицы. Его задача: захватить комиссариат полиции. Дело казалось несложным, тем более, что четверо из находившихся там полицейских были членами подпольной организации. Ежи со своим отделением предстояло очистить улицу, взять под контроль перекресток, а затем “в зависимости от ситуации” помочь тем, кто будет штурмовать полицейский участок.
 Ежи сам не заметил, как начал стрелять короткими очередями. Двое немцев в летной форме остались лежать на тротуаре, корчась в предсмертных судорогах, третий нырнул в подворотню. Вслед ему затарахтели автоматы.
 - Прекратить огонь! – крикнул Ежи, убедившись, что пули только напрасно дырявят стены.
 - Их трое было! Летчики! Двоих положили, третий удрал! – орал кто-то ломким мальчишеским голосом.
 - Ну и реакция у вас, пан подхорунжий! – уважительно пробасил Малыш. Все прижались к стене.
 - Малыш, гранату! – скомандовал Ежи. Он отдавал приказы спокойно как на учениях. Радость переполняла его, но холодок от ощущения близкой смерти пробегал по спине.
 - Прикрыть огнем! – крикнул он, видя, как Малыш, почти не пригибаясь, двинулся к подворотне, где укрылся третий летчик.
 Грохот разорвавшейся гранаты, которую Малыш запустил по земле, словно шар в кегельбане, перекрыл стрекотание автоматов.
- Третий готов! – радостно вопит кто-то. Оказывается, побеждать – это так приятно! И так легко!
 Новые вопли заставляют Ежи обернуться. Ребята рвут друг у друга оружие убитых летчиков. У одного из парнишек остался только ремень с портупеей, и он уже замахивается ею на более удачливого товарища.
 - А ну-ка дайте “вальтер”командиру! – мирит их Ежи, взвешивает на руке великолепный трофей и прячет в карман.
 - А мне, Ежи, а мне! – хнычет Алла, семеня рядом.
 Вот теперь вокруг действительно не было ни души. Ежи остановил свой отряд на углу Железной и осторожно осмотрелся по сторонам. Впереди высился громадный дом, превращенный немцами в крепость. Ежи на полшага продвинулся вперед и тут же отпрянул:  над тем местом, где он только что стоял словно мелькнула красная ленточка, и  посыпалась штукатурка, вспоротая пулей.
 - Всем оставаться на местах! Мы в мертвой зоне! – приказал Ежи, словно читая наизусть пособие для командира взвода, и жестом остановил рванувшуюся к нему Подвязку:
 - Санитарка, назад! Для тебя пока работы нет! – и ободряюще улыбнулся.  Он был доволен собой. Его переполняло ощущение спокойствия и силы. Уверенность командира передалась остальным бойцам, и он чувствовал это. Дом огрызался автоматными очередями.
 - Малыш, возьми еще двоих, и дуйте на ту сторону улицы! Подниметесь наверх, найдете квартиры, из окон которых хорошо просматривается улица и подавите противника ответным огнем. Потом ждите дальнейших распоряжений.
 “Каких еще распоряжений?” – думает Ежи минуту спустя, когда автоматная очередь вновь заставляет его отпрянуть к стене. Малыш тем временем хладнокровно выполнил приказ. Поднял еще пару ребят и в два прыжка пресек улицу, словно в спринтерском забеге. Он и еще один парень успели перебежать к дому напротив, прежде, чем немцы опомнились и открыли по ним огонь. Третий парнишка чуть замешкался, споткнулся, но какое-то время еще продолжал бежать, согнувшись в три погибели и пытаясь сохранить равновесие. “Вот раззява, сейчас пулю получит!” – ругал Ежи нерасторопного бойца, еще не понимая, что там, на другой стороне улицы, лежит труп.
 А немцы уже палили из нескольких автоматов сразу. Малыш с кем-то сцепился в подворотне. “Ага, это Подвязка рвется на помощь к парню, лежащему на тротуаре. Как она успела проскочить? И кто этот, убитый? Любонь? – горько подумал Ежи, вглядываясь в неподвижное тело, - Нет, не Любонь, у того нет таких шикарных полуботинок.”
 “Наверное, я должен отдавать приказы. Какие?” – Ежи оглядывается, словно ожидает подсказки с той стороны, откуда они пришли. Где-то недалеко должен быть Колумб. Если вслушаться в грохот автоматных очередей, то можно понять, что от комиссариата, куда ушло второе отделение, не доносится ни звука. Значит, у них все получилось. “Приказ, нужно отдать приказ …” – подгоняет себя Ежи. Главное – перехватить инициативу. Он осторожно придвигается к углу дома, ложится и приподнимает голову над тротуаром. Дом по всему периметру ощетинился огневыми точками под бронированными колпаками. Башенки с куполами напоминают неуязвимых часовых. Окна второго этажа заложены мешками с песком и смотрят на Ежи узкими щелями бойниц. Он едва успел отползти назад, как очередь подняла красноватую пыль над его головой.
 “Зря я отправил Малыша на ту сторону, -  ругал себя Ежи, - Он теперь там до ночи застрянет, немцы головы поднять не дадут!”
 - Ура, наши подходят! – услышал он торжествующий крик у себя за спиной. Вдоль стены скользили фигуры в серых комбинезонах с бело-красными нарукавными повязками. 
- Ну, теперь немцам точно капут!
 К Ежи подошел высокий худой мужчина и лихо откозырял, приложив два пальца к голубой пилотке, подозрительно напоминавшей пляжный головной убор. Правда, на ней красовались  две жестяных звездочки.
 Эти звездочки, вырезанные из консервной банки, были единственным оружием сто шестой роты Повстанческой службы охраны порядка, командир которой стоял перед Ежи.

                2

 Увидев мать, Черный Оло мысленно еще раз поблагодарил Колумба. Проводив сына, бедная женщина свалилась с сердечным приступом и второй день лежала в постели, голодная и ослабевшая. Напрасно она, порозовев, как юная девушка на первом свидании, пыталась удержать сына рядом с собой. Олек стремглав кинулся вниз по лестнице и пару минут спустя уже ломился к дворнику, жена которого успешно проворачивала дела на черном рынке и пользовалась уважением всех жильцов дома.
 - Нету ее, в деревню за товаром поехала. Второй день покоя нет, с ума все посходили, что ли? Готовы все подряд скупить, лезут сюда, как мухи на липучку! – таким возмущенным монологом встретил непрошенного клиента муж спекулянтки. Правда, он тут же сменил гнев на милость и посоветовал обратиться к официанту соседнего ресторанчика, у которого, вроде бы, можно было купить консервов и сахару.
 Олек уже полчаса сидел в полупустом ресторане на углу Иерусалимских Аллей и Маршалковской. Пресловутый пан Казимеж, по словам его коллеги, должен был появиться с минуты на минуту. “Еще пять минут – и ухожу,” – приказал себе Олек. Недопитое пиво плескалось на дне кружки, поскольку он, не в силах больше сдерживать нетерпение, болтал ногой, всякий раз попадая по ножке стола. Мраморная столешница была усеяна обломками спичек: Олек безуспешно пытался чем-то занять руки.
 За столиком напротив сидела молодая, ярко накрашенная женщина.
 “Сегодня даже такая с немцем не пойдет,” – подумал Олек и стал разглядывать сквозь витрину внезапно опустевшую улицу. Стихийное отступление немцев прекратилось два дня назад, а вчера через город на восток прошла танковая колонна.
 “Ежи твердит, что немцы вот-вот придут в себя, и никакого восстания не будет,”- Олек пытался успокоить разбушевавшуюся фантазию.
 Размалеванная девица достала сигареты. “Ну, конечно, ”Юно”! Немецкий подарочек!” – презрительно отметил Оло, едва взглянув на пачку. Девица с преувеличенным вниманием искала, у кого бы прикурить. Олек демонстративно отвернулся. Нет, ждать больше нельзя! Лучше он оставит деньги матери и попросит дворника, чтобы тот позаботился о больной старушке, - не бесплатно, разумеется!
 Оглянувшись на девицу  за соседним столиком, Оло отметил, что та уже дымит сигаретой. “Еще пять минут!”- торговался он сам с собой. Мысль, что придется вернуться домой с пустыми руками, угнетала его.
 “Ну вот, и пуговицу  мне мама не пришила! – вспомнил он, вытащил из кармана роговой кружок и, поставив на ребро, раскрутил щелчком пальцев, - Если упадет на правую сторону, немедленно ухожу, а если на левую …”
 И тут раздался выстрел. Затем еще один. Застрекотал автомат.
 “Господи, Господи, началось!” – Олек сорвался с места.
 Но выстрелы на улице стихли. Он уже облегченно вздохнул: ничего особенного, обычная акция, и тут тишину прорезала пулеметная очередь. Да это же …
 Олек рванул на себя дверь. Заперто! Он кинулся к запасному выходу. О матери он уже не думал, повторяя лишь адрес школы, где оставил свой взвод. Дорогу ему преградил хозяин ресторана, позеленевший от страха.
 - Господа, господа, немцы во дворе! Выходить категорически запрещено!
 “Погибнуть над недопитой кружкой пива! Какой позор!” – Олек осмотрелся. Немногочисленные посетители толпились у запасного выхода. Работая локтями, Олек выскочил на середину зала и с удивлением заметил, что размалеванная девица как ни в чем не бывало, склонилась над тарелкой, которую ей принесли, вероятно, за несколько минут до того, как началась стрельба.
 - Пересядьте на другое место, пожалуйста,  - чисто автоматически посоветовал он ей, кивнув на витрину, возле которой она сидела. Девица равнодушно пожала плечами. Олек, не задумываясь о последствиях своего поступка, выхватил у нее из-под носа тарелку и переставил на столик, надежно укрытый за колонной. Девица рассмеялась и, пересев на безопасное место, поманила Олека к себе, словно приглашая разделить с ней трапезу, но он снова бросился к запасному выходу. Люди, минуту назад с воплями толпившиеся у двери, уже немного успокоились. Все сбились в кучу, надеясь укрыться от пуль за спиной впереди стоящего. Самые смекалистые спрятались за огромным буфетом, как за баррикадой. Вдруг какой-то мужчина вскрикнул и осел на пол. Вокруг него тут же образовалась пустота. Олек стоял между колоннами – это было, пожалуй, самое надежное укрытие. Несколько человек занялись раненым, перетащив его за буфет.
 Размалеванная девица поднялась из-за столика.
 “Ага, и эта сдрейфила!” – не без злорадства подумал Олек, но заметил, что тарелка девицы пуста и улыбнулся, невольно восхищаясь чужой храбростью.
 - Спасибо!
Кажется, это ему. Олек повернулся в ту сторону, куда указывал палец с длинным красным ногтем. Да, возле этой витрины она только что сидела! В стекле зияла дырка от пули, обрамленная лучиками трещин.
 - Да ладно, чего уж там! – махнул рукой Олек и снова пошел к двери.
 Совсем рядом, в доме напротив, живет Дубовый. Надо бы пробраться туда. Олек вспомнил, что в квартире редактора “Правды и народа” находится сборный пункт отряда, к которому приписан Дубовый. Пристать бы к любой группе, а дальше будет видно. У двери никого не осталось – все посетители укрылись за буфетом. Олек, невзирая на причитания хозяина, повернул ключ в замке и вдруг обнаружил, что никто не спешит к нему присоединяться.  Только девица стояла неподалеку, облизывая ярко накрашенные губы:
 - Ну! – почти скомандовала она.
 Едва Олек открыл дверь, как услышал немецкую речь. Двое офицеров вермахта с пистолетами стояли в подворотне. Олек двинулся к ним, демонстративно держа руки на виду. “Только бы не начали палить с перепугу!” Один из офицеров заметил его, но никак не отреагировал на появление постороннего человека.
 Олек остановился в паре метров от него и, не сводя глаз с породистого, загорелого лица офицера, попытался объяснить, что хотел бы перейти на другую сторону улицы.
 “Сторона”, как же по-немецки будет “сторона”? – он лихорадочно пытался освежить в памяти свой скудный запас немецких слов.
 - Wir, ich und mein Mann wollen auf die andere Seite ;berspringen. – Мы, мой муж и я, хотим перебежать на другую сторону, - услышал Олек уверенный голос у себя за спиной и почувствовал руку девицы в своей. Он отступил назад и только теперь заметил, что прямо у его ног лежит тело человека в немецкой форме. Ботинок Олека почти касался окровавленной головы убитого.
 - Auf ihre Verantwortung! – Под вашу ответственность! – равнодушно бросил один из офицеров. Второй только пожал плечами. Автоматные очереди гуляли по улице, словно сквозняки. Олек беспомощно обернулся. Девица улыбнулась ему. Один из офицеров отдал какой-то приказ.
 - Велел нам поднять руки вверх, - перевела девица.
 - Ну ладно, двинулись! – решил Олек.

 Дубовый снимал комнату в семье какого-то чиновника. Бледная, заплаканная хозяйка узнала Олека.
 - Нет никого.  Уже с час, как ушли, - Олек повернул к выходу, но женщина схватила его за рукав и зашептала, - Вы не знаете, это долго продлится? Ведь мой Казик тоже пошел с паном Каролем, - она назвала Дубового по имени, так что Олек не сразу понял, о ком идет речь. Он чувствовал себя виноватым пред этой женщиной: ее сын уже где-то сражается, а сам он разгуливает по знакомым, как ни в чем не бывало.
 - А я на сборный пункт опоздал, - сообщил Олек, будто искал себе оправдания.
 - Посидите здесь, подождите, вдруг что-нибудь прояснится, - хозяйка впустила его в коридор: кажется, она попросту боялась остаться одна. Олек толкнул дверь в комнату Дубового: заперто. Инстинктивно он пошарил рукой за косяком: ключ лежал там. Хозяйка удовлетворенно кивнула и исчезла в темном коридоре.
 Комната Дубового была чисто убрана. Только стул, отодвинутый от стола, свидетельствовал, что жилец сорвался с места и поспешно покинул дом. На столе стояла чернильница, лежала обычная школьная ручка и раскрытая тетрадь.
 Крупный, ровный почерк Дубового никак не вязался с его горячей, сбивчивой речью и порывистыми жестами.
  “Мы пытаемся выразить все, что нас окружает. “Окружает”, говорим мы, как солдаты, стоящие посреди огромного, враждебного мира. (У каждого человека есть потребность в пафосе – вот и я не могу обойтись без красивых фраз, хотя пишу дневник только для себя. Мы окружены, мы попали в этот мир, как волки в облаву.) Но как нам выразить все это? Где, у каких классиков найти образцы? Ни один из них не жил с ощущением такой опасности и такого величия …”
 Олек перевернул несколько страниц.
“Итак, с сегодняшнего дня ничего не вычеркиваю. Довольно этой внутренней цензуры. Хоть где-то я должен остаться бесконтрольным, искренним, естественным. Возможно, именно эта мешанина страха и стыда, ненависти и любви, отчаяния и надежды будет посланием нашего поколения своим потомкам. Посланием горьким, написанным в дни, когда душа была истерзана не только постоянной угрозой смерти, но и ощущением того, что тебя никто не понимает. Посланием более мудрым, чем литературные шедевры. Я убежден, что забудут стихи поэтов, истлеют и превратятся в прах некогда популярные романы, но останется память о нашей жизни. Труднее прыгнуть через перила моста, чем написать поэму. Ребята, расстрелявшие Кучеру, бросились в Вислу. Как я завидую им, живым и мертвым, тому же Ежи. Их жизнь, как жизнь бабочки-однодневки, измеряется минутами. Но она  кажется мне более достойной, чем своя собственная. Они – действуют, а я просто предаюсь пустым размышлениям. Но что в них толку, если твою мыслящую голову в любой момент могут засунуть в печь Освенцима? Драма таких людей, как я, как Ежи в том, что, презирая государство, не желая подчиняться стадным чувствам, мы вынуждены действовать по указке тех людей, которые сделали ставку на силу в ущерб общечеловеческим ценностям. Ибо, по сравнению с группировками, которые лишь имитируют бурную деятельность, авторитет Армии Крайовой неизмеримо выше, потому что во главе ее стоят …”
 За окном трещали выстрелы. Олек машинально листал страницы дневника.
 “Своим телом  она покупает меня, словно вещицу, хранящую память о Лехе. Сознание того, что ты – всего лишь часть воспоминаний о любимом, мучает меня постоянно. Разумеется, Лех был героем, хотя вовсе не стремился им быть. Просто ему легко давались вещи, которые люди называют героизмом. А я? Разве я сам по себе ничего не стою?
 Я хотел сказать, что редактирую “Правду и народ” ничуть не хуже, даже лучше, чем он, однако именно поэтому она и подарила мне себя: и в этом я напоминаю его. Полный абсурд: ее нежность вызывает у меня приступы ненависти. Даже в постели вместо меня она видит его. Кажется, еще чуть-чуть – и она назовет меня его именем. Это, во-первых, ужасно само по себе, а во-вторых, как ни чудовищно это звучит, я начинаю завидовать мертвецу, которого эта истеричка возвела на алтарь. Какая-то некрофилия в младопольском духе … Сколько раз … (дальше следовало несколько старательно зачеркнутых строчек) Ниточка, прости меня! Ниточка …”
   Олек перевернул страницу, и ее шелест вернул его к действительности. Он воровато оглянулся и только теперь заметил, что плохо прикрыл за собой дверь. Ему стало неловко, словно его застали за каким-то постыдным занятием.
 На следующей странице было всего несколько слов: “Ну вот, кости брошены. Теперь все будет просто  и ясно. Идем …”
 - Идем, - с кривой ухмылкой повторил Олек. Дурацкая ситуация: он, диверсант-боевик со стажем, застрял в чужой квартире и читает дневник поэта, который уже час как сражается на передовой.
   У него больше не  было сил оставаться в замкнутом пространстве. Он тихонько вышел на лестницу. Там, на ступеньках, сидело еще несколько человек. Все молчали, прислушиваясь к выстрелам, будто к словам оглашаемого кем-то жестокого приговора.
Каждый из этих людей оказался здесь случайно и не терял надежды, что к ночи все же доберется домой, поэтому никто не хотел пользоваться гостеприимством хозяев квартиры. Местное же население, в сою очередь, не догадывалось, что в глазах пришельцев все они – коменданты маленьких крепостей, где можно спокойно и даже с комфортом пересидеть очередную заваруху. Олек и сам толком не понимал, почему по сравнению с людьми, сбившимся в кучу на лестнице, чувствовал себя почти в безопасности. Он с удовлетворением обнаружил, что “его” девушка никуда не ушла, и примостился на ступеньку рядом с ней. Какая-то дама почтенного вида презрительно хмыкнула. Варшавяне всегда оставались сами собой: они привыкли к постоянной опасности и смерти, и жили, как ни в чем не бывало, не изменяя своим убеждениям и предрассудкам.
 - Ну, где тебя носило? – спросила девушка, словно ожидая, наконец, услышать боевой приказ.
 Олек неопределенно пожал плечами.
 - Да ладно, я и так все знаю! – прищурилась она.
 “А она очень даже ничего!” – отметил Олек. Происшествия последнего часа словно стерли с лица девушки профессиональную улыбку – оно стало простым и очень миловидным.
 - Что ты знаешь?
 - Ну, что ты из этих! – она кивнула в сторону окошка на лестничной клетке. Выстрелы на улице уже не умолкали.
 Олек показал глазами на соседей и приложил палец к губам.
 По лестнице загрохотали шаги. Запыхавшийся парнишка лет шестнадцати крикнул кому-то наверху:
 - Готово, пан подхорунжий!
 В наступивших сумерках Олек увидел совсем рядом с собой желтые полуботинки. Обладатель их, худощавый немолодой мужчина, неторопливо спускался сверху.
 Олек, недолго думая, присоединился к нему. Человек в полуботинках негромко делал выговор посыльному. Все правильно, даже здесь,  среди своих, законы конспирации следует соблюдать неукоснительно. Олек решил не медлить: лихо откозыряв и представившись (“боец диверсионной группы, отстал от взвода”), он взял инициативу в свои руки (“вместе что-нибудь придумаем”) и как-то незаметно оказался в роли командира. Вскоре выяснилось, что несколько парней пытаются пробить проход в подвал соседнего дома. Двое подчиненных  “пана подхорунжего” споро орудовали ломом и киркой.
 Попутно Олек узнал, что оружия у ребят нет никакого: они оказались отрезанными от своего  отряда, поскольку им поручили доставить боеприпасы со склада на площади Красинских. Когда они вернулись, то здесь уже никого не было: командование по неизвестной причине перенесло сборный пункт в другое место. Пока выясняли, что да как, началась стрельба.
 “Боеприпасами” оказался здоровенный ящик с бутылками, наполненными горючей смесью, стоявший тут же, в подвале.
 В соседнем доме, похоже, еще кто-то застрял: слышались методичные удары в стену. С другой стороны подвала тоже пытались пробить проход.
 - Если так дело пойдет, скоро будем разгуливать под Иерусалимскими Аллеями, как у себя дома, - проворчал Олек и приказал еще двоим “саперам” пробиваться в строну Новогрудской, - Где-нибудь выберемся к своим…
 Пожилой “пан подхорунжий” уступил ему командование и вежливо поинтересовался, не надо ли выставить “противосамолетный” пост.
 - Не “противосамолетный” пост, а наблюдательный пункт ПВО, - со знанием дела поправил Олек, - Думаю, что нам он ни к чему, а вот водой запастись не мешает. Отправьте кого-нибудь на первый этаж, пускай наполнят водой ванны и ведра.
 Вокруг Олека тут же собралось десятка полтора взволнованных граждан. Большинство интересовалось, как долго продлится “этот  кошмар”.
 - Скажите, а моторизованную бригаду не пошлют против немецких танков? – вопрошала заплаканная женщина, сын которой, вопреки правилам конспирации, сказал матери, к какому подразделению приписан.
 - Ура, у нас есть моторизованная бригада! – завопил какой-то господин, восхищенный боевой мощью повстанческой армии.    
 Когда Олек вышел во двор, уже стемнело. Хлестал дождь. Сквозь его шум механический голос из уличного репродуктора бросал во тьму слова: “Внимание, внимание! В Варшаве объявлено чрезвычайное положение! Повторяю: в Варшаве объявлено …” Пулеметы и автоматы стихли. Лишь время от времени ухали гранатометы. На черном небе не было видно ни одной звездочки. Пользуясь темнотой, Олек зашлепал по лужам. Пересек пустой двор и оказался в “своем” подъезде. На лестнице не было ни души, но дверь в коридор  квартиры на первом этаже была приоткрыта, и там толпилась группка людей.
 “Молодцы, разместились, как я приказал,” – отметил Олек. Люди негромко переговаривались между собой, но, заметив его, замолчали, поглядывая на новоявленного командира с боязливым уважением. Олек хотел было присоединиться к ним, но потом решил, что лучше будет обосноваться в комнате Дубового и поймал себя на мысли, что больше всего его волнует вопрос, где сейчас находится “его” девушка. Рассердившись сам на себя, он поспешил наверх, но, несмотря на чудовищную усталость, пришел в ужас при мысли, что, пока он спит, немцы попытаются захватить дом. Он решил перед сном спуститься в подвал, чтобы проверить, надежно ли охраняются проходы, пробитые в подвалы соседних домов.
 Сквозь разбитые окна, перекрывая шум дождя, доносился голос из репродуктора: “В Варшаве объявлено чрезвычайное положение …”
 - Объявляй, объявляй, недолго тебе осталось … - проворчал Олек и чуть не налетел на человека, стоявшего, прислонясь к перилам.
 - Наконец-то! – хрипловато выдохнула из темноты “его” девушка. Олек был растроган. Сколько времени она простояла вот так, дожидаясь его?
 - Нам удалось пробиться почти до Кручей, - сообщил он деловым тоном, - Правда, везде одно и то же: никто не знает, что делать дальше …
 Он замолчал, смущенный как школьник. Что еще он мог ей сказать?
 - Не спится? – спросил он невпопад. Девушка не ответила. Казалось, она внимательно вслушивалась в шум дождя.
 Олек почувствовал странное беспокойство. “Предчувствие, что ли?” Глаза девушки блеснули в темноте.
 - Хорошо, что дождь идет … - снова попытался он начать разговор, и снова она промолчала. “Поднимусь-ка я на чердак, разведаю обстановку,” – решил Олек, но вместо этого присел на ступеньку рядом с девушкой.
 - А с кем? – шепотом спросила она.
 - Что?
 - С кем прикажете мне спать?
 Олек даже не улыбнулся. Плечом он чувствовал тепло ее коленей и внезапно начал проваливаться в сон.
 - Что такое? – встрепенулся он мгновение спустя. Девушка пыталась подложить свою ладонь ему под щеку, - Я заснул? – удивился он и вскочил, словно капли дождя, залетавшие в разбитое стекло, коснулись его лица. Цепляясь за перила, Олек поднялся на несколько ступенек. Дверь в квартиру Дубового была приоткрыта.
 “Меня ждут,” – понял Олек  и только тут заметил, что девушка стоит у него за спиной. Он перепугался, как мальчишка.
 - Знаете, квартира на первом этаже открыта, хозяева пустили наших переночевать, - пробормотал он, стыдясь самого себя, прошмыгнул в дверь, но вдруг остановился, как вкопанный: “Ведь так и помрешь девственником, дурак!”
 - Эй, погоди! – шепот его улетел в темноту, вслед удаляющимся шагам.
Чиркает спичка, и это похоже на маленький взрыв. Крохотный язычок пламени освещает тонкий семитский профиль, нежный вырез ноздрей, прямые брови, завиток волос на впалой щеке. И  снова темнота. Только огонек сигареты выхватывает из мрака кончики длинных, загнутых ресниц.
 - Будешь? – она протягивает ему сигарету.
Олек не курит.
Минуту назад она сказала ему: “Таких, как я, не целуют.” Дождь шумит за окном.
 - Есть хочешь?
 - Хочу.
Олек наощупь добирается до выключателя. Яркий свет, похоже, смутил их обоих. Олек, стараясь не смотреть на девушку, растерянно бродит по комнате. Интересно, где Дубовый хранил продукты?
 Олек приоткрыл дверцу письменного стола. Да здесь целый буфет! С горбушкой хлеба и банкой искусственного меда в руках Олек застыл посреди комнаты.
 - Тащи сюда! – девушка придвигает к дивану стул, - И погаси, наконец, свет.
 - Подожди, дам тебе что-нибудь накрыться, - пробормотал Олек, поспешно отворачиваясь. Выключив свет, он снял с вешалки свой плащ и выцарапал из кармана дневник Дубового, который накануне прихватил с собой. Задумался на секунду и, швырнув дневник куда-то в темноту, вернулся к дивану.

 Он лег спать, не раздеваясь. И всю ночь, под шум дождя, под механический голос из репродуктора, под звуки выстрелов где-то вдалеке, он думал не о тех, кого оставил вчера, не о матери, ради которой сбежал из отряда, не о друзьях, - он вспоминал улыбку той девушки, “просто шлюхи, если говорить откровенно”, оправдывался он пред самим собой.
 Заснуть ему удалось только под утро, и  сон пришел беспокойный, недобрый.
 “Если что-то случится, услышу,”- успокаивал себя Олек, то и дело просыпаясь.
 И в самом деле, он первым вскочил на ноги, когда в ворота забарабанили прикладами. В темноте, не попадая в рукава, кое-как набросил плащ и, прыгая через три ступеньки, помчался вниз. В дверях квартиры на первом этаже сцепились трое – Олеку показалось, что они дерутся. Хозяйка квартиры и какой-то молодой человек пытались удержать дворника, рвущегося к воротам.
 - Откройте! – на бегу крикнул им Олек. За спиной стучали высокие каблучки. Впрочем, ему было не до этого: у него уже созрел план спасения. Главное, добраться до флигеля, откуда можно перебежать в соседний двор и дальше, подвалами до Кручей. На пороге он оглянулся: в разбитое окошко дворницкой была видна физиономия немца, что-то орущего по-своему и потрясающего автоматом.
 - Стой здесь! – приказал он девушке, неотступно следовавшей за ним, и, не сбавляя скорости, рванулся вперед. Пули  защелкали по стенам, но Олек успел добежать до угла. Вот он уже в соседнем дворе. Теперь быстро в подвал! И тут он застыл на месте: из пробитого накануне прохода доносились немецкие команды. “Молодой мужчина в белом плаще. Задержан в подвале, – словно строчки из полицейского протокола мелькнули  перед глазами, - Тут уж долго разбираться не будут, пристрелят – и все.” В панике Олек повернул к выходу. Колодец двора уже гудел от выстрелов и криков. Олеку удалось незаметно добраться до флигеля и вернуться на первый этаж. Отовсюду выскакивали полуодетые люди. Голосили женщины. В дверях маячили немецкие каски.
 “Эсесовцы!”- Олек заметил молнии на петлицах. Один из немцев поднял автомат.
- Hier ist der in weissen Mantel! – Вон тот, в белом плаще! Komm, komm! – последние слова относились уже непосредственно к Олеку.
  Только теперь он понял, что допустил ошибку: не сбросил белого плаща, так хорошо видного в утренней полутьме. Очевидно, немцы заметили его еще раньше, когда он пытался  перебежать двор.
 Олек вытащил руки из карманов и поднял вверх и почувствовал, что держит между пальцами маленькую пуговицу, которую мама должна была пришить еще вчера.
 “Уже не пришьет, – равнодушно подумал он, спускаясь по ступенькам, - Похоже, восстание закончилось, не начавшись,” – эта мысль привела его в ярость. Какой-то солдат быстро обыскал его.
 - Бандит! – Олека вытолкнули из подъезда ударом приклада.
Вот он  во дворе и под дулами двух автоматов бредет к стене флигеля. Там уже собралась толпа. Из подъезда выводят еще нескольких задержанных. Сбоку, у дверей, из которых Олек стремглав вылетел пять минут назад, стоит “его” девушка, а рядом – незнакомый парень в белом плаще, которого бьет по лицу высокий офицер в эсесовской форме. Олек слышит, как эсесовец спрашивает у девушки:
 - Это он бежал?
 Девушка смотрит на парня в плаще, переводит взгляд на Олека и, зажмурившись, быстро кивает.
 Короткая очередь. Парень в плаще сползает по стене, судорожно цепляясь за нее пальцами. Девушка закрывает лицо руками и тоже, кажется, вот-вот упадет рядом. Олек чувствует такую боль, словно это его самого только что  прошили очередью. Немец хватает девушку за плечо и швыряет в толпу. Слава Богу, жива! Теперь очередь Олека:
 - Вот этот, в белом плаще! – докладывает один из солдат.
 - Уже готов! – офицер указывает на труп у стены. Конвоир дает Олеку пинка, и тот отлетает в толпу,  все еще сжимая в руке пуговицу от рубашки.
 Во двор то и дело выводят новеньких. Из окон верхних этажей выглядывают немецкие солдаты.
 - Второй этаж – чисто! Третий этаж – чисто! – докладывают они офицеру.
 Из соседнего двора тоже слышны автоматные очереди. Звенят разбитые стекла. Всех задержанных сгоняют в подвал. В тесном, низком помещении скопилось около сотни людей. Стонут раненые.
 - Сними, наконец, этот плащ! – шепчет девушка, неизвестно как оказавшись рядом с Олеком. Ее трясет, как от холода. 
 - Да успокойся ты! – отмахивается Олек, и девушка обиженно отворачивается.
 - Господи, они нас живьем сожгут! – причитает какая-то женщина.
 Входит эсесовец с ручным пулеметом и, расталкивая толпу, пристраивается у подвального окошка. Плач и причитания становятся громче. Эсесовец, раздраженно морщась, прицеливается и дает очередь по окнам верхних этажей.
 “Их всего двенадцать, - считает Олек, - Этот тринадцатый. Сейчас бы пистолет да гранату, а лучше две …” Он не сводит глаз с эсесовца, который вытирает вспотевший лоб, сдвинув каску на затылок.
 Тянет дымом. Паника в толпе усиливается.
 - Тихо! Всем выйти! – рычит входящий офицер.
Спотыкаясь и толкая друг друга, люди бредут во двор, затянутый клубами дыма. Олек, сам не замечает, как оказывается рядом с девушкой и берет ее за руку. Он смотрит вверх. Окно в комнате Дубового разбито, наружу рвется белая занавеска.
 “Неужели сейчас?” – Олек не испытывает страха, только удивление, что все закончилось так глупо. Но их зачем-то выстраивают парами и ведут к воротам.
 - Шагом марш! Направление: Национальный музей! – командует офицер.
 - Не останавливайся! – Олек тащит девушку за руку. Первые пары уже выстроились на улице. За ними маячит башня танка.
 “Вот оно что!” – догадывается Олек и слышит тихий стон девушки. Он поворачивается к ней, лишь бы не видеть нависшую над головой стальную громадину, и только теперь замечает: он сжал руку девушки так сильно, что у нее побелели пальцы. Олек чуть-чуть ослабляет хватку. Конвоируемые танком, они начинают свой марш.
 
 “Какие же длинные эти Иерусалимские Аллеи!” Вокруг – каменная пустыня, а впереди – стена огня. “Неужели немцы захватили весь город? Если это так, то восстанию действительно конец!” Олек оборачивается. Пара, которая идет следом за ними, отстала шагов на десять. Танк медленно ползет по улице, наставив на людей пушку.  И вдруг … Над воротами, дома за три или четыре отсюда, висит бело-красный флаг. Олек мгновенно переходит на бег, таща девушку за собой. Вот и подворотня! Танк пытается остановить беглецов пулеметной очередью. К счастью, ворота открыты. Олека окружают какие-то люди. Он видит повстанческие повязки, каски с бело-красными ленточками. Свои!
 - Дайте связку гранат! Быстро! – вопит Олек, покуда какой-то небритый мужчина обнимает его.
 В подворотню влетает еще несколько человек. Танк бьет по ним из пушки. Грохот, крики – все сливается в единый гул.
 - Немцы отступают, - спокойно сообщает кто-то.
 - А одна граната тебя не устроит? – спрашивает у Олека какой-то парень с винтовкой.
 - Сержант-подхорунжий АК Черный. “Кедыв”, спецгруппа А. Отстал от своего отряда в самом начале восстания, - докладывает Олек.
 Небритый мужчина в каске внимательно слушает.
 - Я этого парня знаю, - подтверждает “пан подхорунжий” в желтых полуботинках, с которым они вчера пробивали проходы в подвале, - Дельный командир.   
 - Такие нам нужны, - кивает небритый, - Правда, из всех гранат, что у нас есть, даже связки не получится, - он протягивает руку, - Капрал-подхорунжий Богория, - он как будто извиняется за столь невысокое звание. Виски у него уже тронуты сединой.
 Олек уже думает, где бы добыть оружие, и с нескрываемой завистью смотрит на противотанковую гранату за поясом еще одного офицера.
 -“Кедыв”? – интересуется тот, - Диверсант – это хорошо. Богория, дайте подхорунжему двоих ребят, пусть прогуляются в сторону Брацкой, проверят, что там, - и широким жестом протягивает Олеку гранату, - Вот вам на первое время!
 
 Патруль из двоих рядовых и одного подхорунжего, вооруженный гранатой и двумя бутылками с зажигательной смесью, пробирался подвалами до Новогрудской.
 “А у меня еще и пуговка есть, - дополнил Олек реестр личного имущества, - Два ручных пулемета, пятнадцать автоматов, двадцать три винтовки, шестьдесят гранат, – эх, где это все!” – бормотал он, вспоминая об оставленном взводе, пока, пригибая голову, нырял в дыры, пробитые в стенах подвалов.
 - Осторожно, головы! – всякий раз предупреждали часовые, выставленные у прохода. Предупреждение это повторялось ежеминутно: каждый из обитателей подвала старался оказать посильную помощь восстанию. На гранату, торчащую за поясом у Олека, все взирали с немым восхищением.
 - Теперь нужно подняться наверх и перескочить Кручую, - напомнил  один из рядовых,  и тут два женских голоса вмешались в разговор.
 - Осторожно, головы! Осторожно, стена! – завопили они дуэтом.
 - Пан начальник, скажите ей, чтоб не мешала! Пусть идет на другой пост, а здесь мое место!
 Олек всмотрелся в темноту. По обеим сторонам прохода спорили разгневанные женщины. Та, что жаловалась, сухонькая старушка, тыкала пальцем в другую, заметно моложе и крепче. 
 - Она же старенькая совсем, того и гляди, свалится! – лицемерно сокрушалась младшая.
 - Мне приказали сидеть здесь и кричать: “осторожно, стена”, а она кричит: “головы”, - не сдавалась старушка, восседавшая в детском креслице, словно гусар в седле. Откуда-то издалека доносились глухие взрывы.
 - Зато у меня свечка есть! – выдвинула неоспоримый аргумент та, что помоложе.
 - Тогда встаньте вот здесь, за стеной. Обеим места хватит, - услышал Олек голос “своей” девушки.
 - А ты куда? Возвращайся немедленно!
 - Можно, я пойду с вами, хоть санитаркой … - в ее голосе звучала мольба.
 - Вот-вот, пан начальник! Возьмите ее санитаркой! – вмешалась старушка, очевидно, испугавшись появления новой конкурентки. Даже ей хотелось принять посильное участие в скором победном торжестве.
 Олек только махнул рукой и двинулся дальше.
 - Осторожно, головы! Осторожно, стена! – неслось ему вслед.
 Во дворе дома на Новогрудской их встретили овациями. Какие-то женщины предлагали чай, мужчины пожимали руку, хотя и поглядывали с опаской на гранату за поясом у Олека: а вдруг эта холера взорвется!
 - Какой еще чай? – глядя на ликующую толпу, Олек и сам не мог поверить, что в нескольких десятках метров горят дома.
 Когда, сопровождаемые восторженными возгласами, они шли к подворотне, какой-то парнишка в коротких штанах, с расцарапанными коленками, шепнул Олеку:
 - Вы там поаккуратней: на крыше Главпочтамта “голубятник” засел.
 - “Голубятник”? – подивился Олек новому повстанческому словечку. Свист пули тут же разъяснил ему, о чем шла речь. Пригнувшись, он добежал до угла Кручей.
 - Вперед! – он махнул рукой своим и помчался дальше, слыша топот за спиной. В следующей подворотне он остановился. Рядом была только “его” девушка. Где же остальные? Оказывается они только теперь, когда командир с “санитаркой” проскочили опасный участок, решили последовать их примеру. Дождавшись своих бойцов, Олек смерил их уничтожающим взглядом. Ворота были заперты. Олек постучал, не очень уверенный, что ему откроют. Но изнутри доносятся крики и женский плач.
 - Свои, открывайте!
 В подворотне их обнимают плачущие от радости люди. Они что-то кричат, перекрывая друг друга. Олеку с большим трудом удается понять, что здесь собрались те, кто успел спастись из соседнего, уже горящего дома.
 - Там немцы, бегите! – женщина, стоящая на коленях у распятия, оборачивается  ко вновь прибывшим.
 Только теперь Олек понял, в чем дело. Пройти во двор соседнего дома было проще простого: в стене, разделяющей дворы, зияла огромная дыра. Он осторожно подобрался к ней и увидел флигель, распахнутые ворота, а за ними – опустевшие Иерусалимские Аллеи. Пожар разгорался в левом крыле здания.
 - Раз дом горит, значит, немцев внутри нет, - успокоил он своих бойцов, - Перебежим туда и сразу через улицу. Только смотрите, чтобы вас не заметили из той подворотни, - продолжал он свой “инструктаж”. Люди, стоящие поблизости, притихли.
 Олек шел впереди, вынув из-за пояса гранату, свое единственное оружие. Во флигеле никого не было. Двери квартир распахнуты настежь.
 - Движемся вдоль фасада до следующей подворотни, - приказал Олек, - Главное, не попасть в зону наблюдения немцев.
 Но тут с улицы донесся скрежет гусениц и немецкие команды.
 - Назад! – это крикнула девушка.
 Танк вползал в подворотню, снося ворота.
 - Отходим!
 Они почти добежали до флигеля, когда вслед им застрочил пулемет, и тело одного из подчиненных Олека, чуть опередившего остальных, привалилось к стене.
 - Бери лом! – крикнул Олек второму солдату, кивнув на инструменты, брошенные возле флигеля, - Ломай стену! – он указал на участок стены, оказавшийся вне зоны обстрела, а сам помчался наверх, прыгая через ступеньки. Второй этаж – все двери, выходящие на площадку, заперты. Третий – то же самое. Если немцы ворвутся в подъезд – он пропал, с одной гранатой ничего не сделаешь. Олек помчался еще выше. Наконец-то открытая дверь! Он миновал коридор, бесшумно пробежал по ковру в гостиной. Вдруг по лестнице застучали каблучки: она!
 Олек прокрался к окну, выглянул из-за шторы. Танк так и остался в подворотне, но во двор уже входили немцы. Двое … трое … пятеро … Дальше считать не имело смысла. Олек вырвал чеку, бросил гранату и еще до взрыва успел услышать, как девушка вбежала в комнату.
 - Ложись! – крикнул он ей и сам прижался к стене. Со двора донесся взрыв и крики. Танк, словно проснувшись, начал поливать двор из пулемета. Но это не страшно: сюда, на четвертый этаж, пули не долетят. Олек заглянул в колодец двора:
 - Двое! Представляешь, я двоих уложил! – завопил он, схватил девушку в охапку и подтащил к окну, показывая на раскиданные взрывом тела, забыв об опасности, - А как там наш парень? Долбит стену? Попробуй добраться до него, узнай, как дела! – быстро зашептал он. Вместо ответа, девушка протянула ему бутылку с зажигательной смесью  и мгновенно исчезла.
 “Зря я ее отпустил. Надо бежать к тому парню, что ломает стену, помочь ему. Нет,  лучше прикрыть его огнем сверху, - размышлял Олек, - Впрочем, что я сделаю с одной бутылкой? Может, и парнишка-то давно удрал … Улучил момент и подобрался к старому лазу, где убили его приятеля … Если танк прорвется во двор, мне конец … “
 По лестнице снова застучали каблучки.
“Надо же, вернулась!” – удивился Олек.
 - Вовсю старается, только говорит, что стена очень толстая! – крикнула девушка, вбегая в комнату. И вдруг остановилась, широко раскрыв глаза. Олек проследил за ее взглядом: дверца огромного шкафа была распахнута и там, внутри, за занавеской, висели шубы! Десяток, не меньше!  Олек заметил восторг в глазах девушки, подошел  и широким жестом отдернул занавеску. Похоже, хозяева скупили целый меховой магазин! Эта квартира принадлежала очень богатым людям.
 Пулеметная очередь заставила Олека вернуться к окну.
 Танк все еще стоял в подворотне. Во дворе остались только два тела. Один убитый валялся почти у подъезда, сжимая в руке винтовку, а второй – ближе к стене. И рядом с тем, вторым,  лежал автомат! При  виде оружия у Олека захватило дух, затряслись руки. Соседний дом уже пылал вовсю. Олек обернулся и остолбенел: девушка, облаченная в роскошную шубу, крутилась перед зеркалом.
 - Повесь на место немедленно! – свирепо прошипел Олек, - За мародерство знаешь, что бывает?!
 Девушка послушно повесила шубу в шкаф, как-то съежилась и погрустнела. Олеку стало жаль ее.
 - Нам, может, и жить-то осталось минут пять … - пробормотал он, и тут его осенила новая идея, - Послушай. Ты побудь здесь, понаблюдай сверху … А я быстренько спущусь вниз, там на первом этаже окно открыто… Выпрыгну во двор, заберу автомат, а ты пока что … - он пошарил глазами по комнате в поисках  какого-нибудь оружия. На столике перед тахтой стояла бронзовая статуэтка: толстенький, улыбающийся восточный божок.  У хозяина квартиры был изысканный вкус, - Если они опять полезут, кидай в них  вот эту штуку … - говоря это, Олек не сводил глаз с вожделенного автомата, словно боялся, что убитый немец воскреснет и схватит роскошную добычу.
 Внезапно девушка вцепилась в руку Олека и оттащила его от окна. Они едва успели укрыться в углу, как строчка пуль пробежала по потолку, посыпалась штукатурка, но пулемет сразу смолк. Олек, не оборачиваясь, протянул руку:
 - Бутылку побереги, давай божка! – приказал он.
 Встав на колено, он широко размахнулся и швырнул статуэтку во двор. Бронза зазвенела об асфальт, но ответного огня не последовало.
 - Вроде ушли. Сбегай-ка, проверь, может, парень уже пробил проход, - скомандовал Олек, но никто ему не ответил. Девушки в комнате не было.
 “Сбежала все-таки!” – с горечью подумал он, и, осторожно придвинувшись к окну, выглянул во двор. Там было тихо. И вдруг сердце у Олека сжалось: из окна первого этажа выпрыгнула маленькая фигурка и бросилась к убитому немцу.
 Олек не может сдержать крик. Девушка наклоняется, подбирает автомат,  забрасывает его в окно, из которого только что выпрыгнула, но сама не может взобраться на подоконник: слишком высоко. Олек бросается было в коридор, но тут же возвращается к окну: девушки во дворе уже нет. Он выскакивает на лестницу: каблучки стучат по ступенькам. На площадке Олек хватает девушку в охапку и целует, как сумасшедший. Он знает, что колючую шерсть ее кофточки запомнит лучше, чем губы самой прекрасной женщины. Схватив автомат, он  видит: магазина нет. Держа в руках бесполезную железку, он возвращается в комнату. Девушка бежит следом.
 - Теперь можно взять? Ну, хоть одну! – в голосе ее звучит мольба.
 Олек совсем было собрался бежать вниз, за этим проклятым магазином, но грохот взрыва и новая пулеметная очередь заставляет его изменить планы. Он оборачивается: девушка, скорчившись, сидит у двери, а по щекам ее катятся слезы. Олек кидается к ней:
 - Что с тобой? Куда тебя ранило?
 Девушка молча смотрит на шубы: они, словно живые, бьются в шкафу,  разрываемые
 пулями.  Вся комната засыпана штукатуркой, блестят осколки битого стекла. Олек хватает девушку за руку и тащит вниз по лестнице.
 - Немцы в соседнем подъезде! – кричит он ей в ухо. Теперь их наверняка заметили, - Давай, давай! – торопит он девушку. Второй этаж. Первый. И – о, счастье! – в стене зияет дыра. “А солдат мой удрал-таки!” – отмечает Олек и проталкивает девушку первой, а сам, прежде чем покинуть двор оборачивается: у старого лаза стена залита кровью, валяются какие-то клочья. От парня, что там погиб, почти ничего не осталось. Девушка уже на той стороне, но не уходит, ждет Олека. Он подает ей автомат и протискивается следом. Спустя пару секунд они уже сидят, привалившись к стене, во дворе соседнего дома.
 “Как здесь тихо!” – думает Олек. Над головой свистят пули. 

 В восемь вечера Олека вызвали к командиру роты, закрепившейся на Журавьей. Он шел подвальными коридорами, сопровождаемый восторженным шепотом десятков людей. Все уже знали о том, что произошло во время сегодняшней вылазки. Из уст в уста передавали историю о сожженном танке, о дюжине убитых немцев и еще о каких-то немыслимых подвигах. Подростки смиренно просили разрешения потрогать трофейный автомат, мужчины пожимали Олеку руку, а женщины робко улыбались издали. “Его” девушка старалась держаться рядом. Парень, что пробил дыру в стене, напротив, старался быть как можно незаметнее, желая лишь одного: чтобы все забыли о его позорном бегстве. Правда, он клялся, что спешил за подмогой. Олек посмотрел ему в глаза и понял: больше ничего подобного не повториться. Они отправились к командиру втроем. Во дворе дома, где располагался штаб, было полно народа. Туда-сюда сновали люди с бело-красными  повязками на рукавах. Пробегали хорошенькие девушки в серых комбинезонах. Олек оставил своих подчиненных на лестнице, а сам направился к командиру.
 В просторной комнате с роскошной люстрой под потолком пятеро штатских наседали на  высокого мужчину в форме.
 “Капитан,” – определил Олек. Сердце у него дрогнуло при виде польского мундира.
  - Что вам угодно? – обернулся к нему капитан и тут же расцвел в улыбке, - А, подхорунжий-диверсант, верно? Слышал, слышал, - он протянул руку и представился, - Остоя.
  В последующие пять минут Олек узнал, что назначается командиром “штурмовой группы”, которой будет выделено “пятьдесят процентов оружия, имеющегося в распоряжении роты”
 - Старший сержант, выпишите подхорунжему удостоверение! – приказал Остоя лысоватому толстяку, сидевшему за столом у окна.
 - Тигр, - отрекомендовался толстяк, - Назовите, пожалуйста, ваш псевдоним. 
 Только теперь Олек заметил на столе стопку белых карточек
 - Черный.
 - Звание. Думаю, после сегодняшних подвигов вы можете рассчитывать на повышение.
 - Сержант- подхорунжий.
 Обладатель грозного псевдонима аккуратно заполнил карточку, взял печать, дохнул на нее, и на картонке возник силуэт орла в короне.
 Олек  не без волнения прочел:
  “Армия Крайова. Варшава, Округ “Нарев”
   Настоящим удостоверяется, что … (псевдоним, воинское звание) является бойцом АК.
                Командир округа (подпись)”
 “Эх, выписать бы такое нашему Антеку!” – Олек почему-то вспомнил погибшего товарища и подумал, что, возможно, кого-то из тех, кого он оставил пару дней назад, тоже нет в живых.
 “Зато у меня теперь целая штурмовая группа!” – эта мысль его немного утешила, и он вспомнил о своих “солдатах”, оставленных на лестнице.
 - Сержант, тут со мной еще двое, можно их приписать ко мне? – небрежно бросил Олек, пряча удостоверение в карман, и добавил командирским тоном, - Сейчас я их пришлю.
 Сам он в сопровождении худого, как щепка, интенданта, отправился получать оружие.
 - Быстро к сержанту Тигру за удостоверениями! – бросил он своим подчиненным, спускаясь по лестнице.
 “Пятьдесят процентов оружия”, обещанные Олеку, оказались винтовкой времен Первой мировой войны, дюжиной гранат и ящиком бутылок с горючей смесью.
 - Бутылок у нас полно, - “утешил” интендант, - А у вас еще и автомат имеется!
“Неужели этот болван не понимает, что автомат без магазина – просто кусок железа!” – подумал Олек, но благоразумно прикусил язык, не без основания полагая, что стал командиром штурмовой группы именно благодаря своему трофею.
 Складом оружия ведал уже знакомый Олеку Богория, устроивший себе кабинет в дворницкой на первом этаже.
 - Ты теперь мой заместитель, - сообщил он, - Народ у нас замечательный, от добровольцев отбоя нет, так что забирай это богатство – и к нам.
 - Сейчас, только позову своих, - прыгая через две ступеньки, Олек помчался в штаб, но еще за дверью услышал отголоски скандала.
 - Отцепись, кому говорю! – кричал женский голос, - Еще наголо меня обрить грозится! Руки коротки!
 Олек влетел в комнату. “Его” девушка с угрожающим видом наступала на сержанта Тигра. Тот побагровел от злости так, что, казалось, кровь вот-вот выступит на пухлых щеках.
 - В чем дело? – спросил Олек. Девушка мгновенно присмирела, словно  появление командира  лишило ее последних сил. Сержант Тигр стыдливо потупился.
 - Пан подхорунжий, вы знаете эту девушку? – подал голос капитан Остоя.
 -Д-да, - не слишком уверено ответил Олек.
- Видите ли, мы должны оберегать своих солдат от морального разложения, - продолжил капитан, - А до нас дошли сведения, что она … как бы вам это сказать … словом, ходят слухи, что она проститутка.
 - Это моя санитарка, она прекрасно зарекомендовала себя в последней операции. Прошу зачислить ее в штурмовой отряд.
 Капитан кивнул  Тигру, и тот без особой охоты склонился над бланком удостоверения.
 - Ваш псевдоним? – в голосе сержанта звучала  явная издевка.
Уже выйдя на лестницу, Олек услышал:
 - Кристина, значит? Ну, это слишком пышно, хватит с тебя и Кшиськи! Тем более, что немцам наши шипящие не даются, они такой псевдоним нипочем не выговорят!
 Ночью Олека разбудило пение. Где-то внизу хор торжественно и мощно пел “Варшавянку”.
 - Что случилось? – встрепенулся Олек спросонья.
 - Русские танки вышли к мосту Понятовского, - ответил кто-то, сидящий у окна.
 - Кажется, мы победили! – счастливо улыбнулся Олек, снова проваливаясь в сон.

                3

 Когда вдалеке стрекочет станковый пулемет, кажется, что кто-то рвет на бинты куски марли. Наверное, опять есть раненые. Но это все же лучше, чем тишина, когда  город замирает, словно затаив дыхание.
 Когда становится тихо, кажется, что в тебя целятся из-за каждого угла. Это похоже на почти неслышный гул самолетов где-то наверху, поэтому Алла боится тишины больше, чем грохота боя, больше, чем воя летящей бомбы: по крайней мере, в такие моменты уже знаешь, чего ждать.
 Сейчас вокруг не слышно ни звука, и Алла, пригнувшись, перебегает от одной баррикады до другой. Она бежит легко, подгоняемая постоянным ощущением риска, и уже почти забыла, что в нагрудном кармане ее комбинезона лежит листок из офицерского блокнота Ежи с каким-то важным донесением. Прежде чем ее успевают о чем-либо спросить, она выкрикивает радостную новость, которую с трудом держала в себе все время недолгой дороги:
 - Подхорунжий Малыш подбил танк!
 С этими словами она перебирается через баррикаду, за которой укрылось отделение Колумба.
 Сам Колумб, спокойный, чисто выбритый, одетый, как и два дня назад, в солдатскую куртку и бриджи, (“У них тут тише, чем у нас!”  - отмечает Алла), наморщив лоб, читает послание Ежи.
 Через проход, проделанный в баррикаде, сплошным потоком идут беженцы с Воли. Они надеются найти убежище на Старом Мясте. Алла смотрит на них, и хорошее настроение улетучивается, как дым. Кто-то из парней передразнивает ее восторженный вопль, сопровождая свою пародию малопристойными жестами. “Нашел время дурачиться, шут!” –  думает Алла. Перед глазами плывут свертки, тюки, чемоданы … Обычных, “штатских” слов не хватает, чтобы описать немыслимые сочетания различных предметов, которые эти бедолаги волокут на себе. Манатки, барахло, остатки прежней, мирной жизни – вот более точное определение.
 “Как детей жалко!”- Алла сквозь слезы улыбается крохотному человечку, сгорбленному под тяжестью огромной подушки. Мать малыша сваливает узлы в ближайшей подворотне и, невзирая на протесты паренька с бело-красной повязкой, садится прямо на землю, не в силах идти дальше. Тем временем все ближе рев моторов. Небо покрывает туча немецких бомбардировщиков. Два, нет, четыре из них проходят над баррикадой. Алла считает  ревущие машины, которые вдруг плавно ныряют вниз и летят прямо на нее. Она поспешно зажмуривается, чтобы не видеть, как из самолетов сыплются бомбы, аккуратные, похожие на шоколадные конфеты, которые Алла так любила до войны.
 - Это для нас! – кивает она на баррикаду Ежи, прекрасно видную отсюда. К ней подбегают двое парней, совершенно неотличимых друг от друга.
 - Ягелло! Вы, вы оба! Помогите людям, отведите их в укрытие! - бросает Колумб, все еще пытаясь разобрать каракули, которые второпях нацарапал Ежи.
 “Ежи быстрее писал, чем он читает,” – думает Алла. Тем временем парни, - она уже поняла, что это близнецы, - подхватывают узлы и чемоданы и, ругаясь сквозь зубы, перетаскивают их в безопасное место.
 - Секундочку! – останавливает Колумб Аллу и снова, шевеля губами, перечитывает текст. “Будь здоров, чертяка!” – добирается он, наконец, до заключительной фразы. Ежи просит
 “взаимообразно” прислать несколько гранат.
 “Всем же поровну выдавали, - мысленно возмущается Колумб, - А с чем я останусь? Немцы вот-вот начнут атаку!”
 - Сейчас что-нибудь придумаем, - говорит он связной, которая нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
 Алла подходит к малышу. Тот уже избавился от своего груза, бросив его прямо у баррикады. Розовая, чистая, пуховая подушка валяется на песке, в том месте, где из мостовой выворачивали плиты для строительства укреплений.
 - Ну, тут мы в подвал спустились. Танки прут с двух сторон, бежать некуда. Одна старушка притащила с собой статуэтку Девы Марии, что в нашем дворе стояла, - прерывающимся шепотом рассказывает мать мальчугана, не обращая внимания на то, что ни ребята, волокущие ее вещи, ни Алла, ведущая за руку ребенка, ее почти не слушают, - Из подвала-то мы и видели, что было дальше. Открыл ворота дворник. Его там же, у ворот, и застрелили. Остальным приказали выйти из подвала и ждать во дворе. Я по лестнице поднялась, а у двери лежит убитый адвокат с третьего этажа. А во дворе … Это вовсе не немцы были, а украинцы, я по разговору поняла. Адвоката они забили прикладами. Нам велели поднять руки вверх. Я все за сыном следила, чтобы рук не опускал, а то застрелят. Потом вытащили из толпы молодых мужчин, поставили к стене и - всех из пулемета. Еще нескольких женщин отвели в дом. Одна потом из окна выбросилась. Вроде, жива осталась. Я  держала руки так, чтобы видно было обручальное кольцо. Может, из-за кольца меня и не тронули. А старушка, та, что с Девой Марией, молилась, чтобы пришел кто-нибудь из немецких офицеров, мол, он не позволит нас убивать, а заберет в плен. И верно, вскоре пришел немецкий унтер и начал ругать украинцев, а одного даже по лицу ударил. Нас построили в шеренгу и та старушка, что молилась  Деве Марии, поцеловала немцу руку. Но нас не успели вывести со двора: повстанцы пошли в наступление и отбили дом. Брат убитого адвоката пересказал, что тот унтер говорил украинцам. Он их ругал за лень и за трусость, мол, они, не должны убивать штатских направо и налево, а должны строить их в колонны и гнать перед танками…
 Она уже сидит на  узлах за углом ближайшего дома, но все продолжает свой печальный рассказ.
 - Ну вот, здесь, вроде, поспокойней, - говорит, словно извиняясь один из близнецов, а потом спрашивает Аллу с таким видом, будто собрался дезертировать, - А там, откуда ты пришла, много оружия? Поделились бы! У нас тут пока никого не убили, а у живых и паршивой гранаты не выпросишь, - сообщает он с явным сожалением.
 Алла вспоминает, что ей пора  возвращаться: “Надеюсь, Колумб уже принял какое- то решение? – история, рассказанная женщиной, не дает ей покоя, - Гнать людей перед танками! Господи, разве  такое может быть?!” 
 Возле баррикады царит оживление.
 - Ну, вот тебе и первое задание, Свистун! – говорит парнишка, укладывающий гранаты в куртку со связанными рукавами. Импровизированный мешок распухает на глазах.
 - …Девятнадцать, двадцать! – считает парень. Он не видит, что Алла наблюдает за ним, и прячет двадцатую гранату себе в карман. Мальчишка лет четырнадцати, придерживающий края “мешка” от возмущения теряет дар речи. Алла прекрасно его понимает. Наверняка мальчугану поручено отнести боеприпасы соседям, а там спросят: “Где двадцатая граната?” Кто же поверит, что не он ее спер? Может, он и сам рассчитывал поживиться, но его опередили. Наябедничать Колумбу? Но это будет не по-мужски, не по-товарищески …
 Тут он замечает Аллу, и у него рождается гениальная идея. Он что-то шепчет парню с гранатой и тот, покосившись на девушку, возвращает украденное на место. 
 - Двадцать! – повторяет он.
 Мальчишка кивает и ловко завязывает мешок.
 - Свистун, а как ты у Колумба оказался? – спросила Алла, когда они выбрались за баррикаду.
 - Мой псевдоним Орел! – надменно отрезал мальчишка. Пыхтя под непосильным грузом, он, тем не менее, отказался от помощи, утверждая, что “одному сподручней”. Алла не стала настаивать: она понимает, как он горд тем, что выполняет первое боевое задание, несет настоящие гранаты, чтобы помочь товарищам. “Пусть порадуется,” – думает она.

 - Где там Исусик? Не вернулась еще? Принесите водички попить … - передают по цепочке стрелков, занявших позицию за мешками с песком.
 - Пока не пришла, -  с левого фланга ответ возвращается вместе со стаканом воды. Пьют по очереди: Малыш со “шмайсером”, Любонь со снайперской винтовкой – за эти пару дней он успел отрастить подобие залихватских усиков, чем весьма горд, - Роберт с головой, замотанной грязными бинтами. Он предает стакан второму номеру из своего пулеметного расчета. Второй номер, самый младший во взводе, отползает за стену, где уже можно подняться во весь рост.
 - Алла еще не вернулась, - предает он Ежи новость вслед за стаканом, захватанным грязными пальцами.
 - Пролили половину, растяпы, - ворчит Ежи, одним глотком допивает остатки воды и выбрасывает стакан за окно.
 “Правильно ли я расставил людей? Не лучше ли отвести всех за баррикаду?”
 С тех пор, как бомбардировщики спикировали на их квартал, связь со второй половиной взвода они поддерживают, перекрикиваясь через развалины. На глазах у всех огромный дом, через подвал которого был пробит проход, осел и смялся, словно перина под руками рассерженной хозяйки.
 “Ничего, отступить всегда успеем, проскочим через развалины,”- успокаивает себя Ежи, хотя и понимает, что подобный маневр вряд ли удастся осуществить.
 Здесь, на этом пятачке, они словно в западне. Впереди чернеет остов сгоревшего “тигра”. Это Малыш его подбил. Спокойно выждал, пока железная громадина приблизится на расстояние броска, опустился на колени, словно паломник, и швырнул бутылку с зажигательной смесью. Ежи улыбается, вспоминая этот эпизод, и косится влево: из-за стены торчат ноги в огромных башмаках и слишком коротких брюках. Эх, и длинный этот Малыш, форму на него не подобрать! Жарко, хоть солнца и не видно, все заволокло дымом. Вчера они лазили на чердак, смотрели, как горят дома на Охоте. Дым стоял сплошной черной тучей, а над центром поднимался вертикальными столбами. Сегодня он стал еще гуще, заволакивает небо со всех сторон.
 - Эй, Марек! – окликает Ежи второго номера, но замолкает на полуслове. Пулемет Роберта огрызается короткой очередью. Ежи приподнимается на локтях и смотрит в щель между мешками: метрах в ста от них, на перекрестке, творится что-то непонятное. С двух сторон из-за домов выходят … Ежи на ощупь тянется к биноклю, забытому на полу.  Рука шарит по песку, по обломкам кирпича и штукатурки, но тут Ежи обнаруживает, что бинокль преспокойно болтается у него на шее. Впрочем, теперь и невооруженным глазом все прекрасно видно: это женщины, двадцать, нет, уже тридцать женщин! Они медленно бредут по мостовой в сторону баррикады. Что им здесь нужно? Ежи хочет крикнуть им, чтоб убирались из зоны обстрела и вдруг видит: за женщинами, пригнувшись, идут …
 - Любонь, внимание! – предупреждает Ежи снайпера. Теперь в бинокль видны эсесовцы, которые движутся вперед, прячась за спинами женщин. Крупным планом, как в кино, возникает лицо одной из них: она что-то кричит, широко раскрыв рот. “Наверное, просит, чтобы не стреляли,” – догадывается Ежи.
 - Любонь, подпусти поближе! – Ежи приподнимается, чтобы лучше разглядеть идущих. Тут же градом сыплются пули. Ежи падает, уткнувшись носом в мешки, и съезжает по ним на пол.
 - Санитарка! Эй, Подвязка, где ты там?! – слышится рев Малыша.
 - Кто ранен? – Ежи сидит у стены. Малыш хохочет, довольный. “Ага, он  решил, что меня зацепило,” – догадывается Ежи.
 - Санитарка, отставить!  - кричит он.
 - Стоп, Подвязка! Ложная тревога, - басит Малыш, выглядывая из бокового окна. Выстрелы стихли, только битой штукатурки на полу прибавилось. Ежи переползает поближе к Любоню.
  - Их перегоняют на левую сторону. Может быть, Зигмунт увел своих с баррикады, - бормочет Роберт. Лицо у него побелело, зубы сжаты.
 Ежи   присел за мешками рядом с Любонем.
 - Стреляй, только целься аккуратней, - приказывает Ежи снайперу.
 Парень оборачивается и с ненавистью смотрит на своего командира.
 - Спокойно, там есть просветы! – шепчет Ежи.
Любонь хватается за бинокль, висящий на шее у Ежи и тянет к себе, вглядывается в шеренгу женщин. Эсесовцы за их спинами почувствовали себя уверенно и идут почти в полный рост. Любонь бросает бинокль и приникает к винтовке.
 - Есть! Отлично! – Ежи видит, как один из наступающих спотыкается и падает на мостовую.
 Тут не выдерживают нервы у Роберта, и он дает короткую очередь поверх голов. На мгновение колонна останавливается. Немцы что-то кричат, и вдруг женщины, как по команде вскидывают руки вверх, словно сдаются тем, кто засел в доме. Колонна ускоряет шаг.
 - Неплохое прикрытие устроили, - комментирует Малыш от своего окна. “Как в волейболе, когда подают мяч, чтобы соперники не видели, куда он полетит,” – приходит Ежи в голову нелепая мысль. Он поворачивается к снайперу:
 - Не зевай! – но Любонь уткнулся лицом в приклад своей винтовки, будто собирается уснуть. К ним подползает Малыш, забирает у Любоня оружие, а самого снайпера отодвигает в сторону, как задремавшего ребенка.
 - Он там живет, - объясняет Малыш, кивая в сторону улицы, по которой гонят женщин, - Может, мать увидел…- и пристраивается к винтовке.
 Ежи смотрит в бинокль, видит старушку: она шевелит губами, словно молится. Если бы оптика с восьмикратным увеличением могла передавать звук, Ежи услышал бы слова женщины, за спиной которой горит ее дом:
 - Они не стреляют из-за нас! Они боятся нас ранить! Они трусы!
 Старушка опускает руки и падает на колени. Малыш стреляет в образовавшуюся брешь:
 - Один есть!
 “Иногда и молитвы помогают,” – думает Ежи. А старушка уже ткнулась лицом в камни.
 - Застрелили, суки! – скрипит зубами Малыш.
 - Все по местам! – кричит Ежи, - Приготовить бутылки!
Сквозь щель между мешками отлично видно, что колонна женщин снова двинулась вперед, а следом ползут танки.
 - Алла вернулась! Принесла гранаты! Передай дальше! – кричат из-за груды кирпича.
 - Тащите гранаты сюда!
 Команды улетают по цепочке и возвращаются обратно. Каждый старается крикнуть как можно громче, заглушая страх. Танки в ста пятидесяти метрах от позиции Ежи, в ста тридцати – от баррикады. Чтобы доставить гранаты, надо пробежать под огнем двадцать метров. Кто на это решится? Над головами женщин, которых гонят перед танками, бьют пушки.
 - Ежи! – это кричит Любонь. Все понимают: он ждет команды.
 - Спокойно! Если немцы попытаются атаковать баррикаду, мы окажемся у них в тылу. Тогда и ударим их сзади! – объясняет Ежи. “Но если баррикада падет, мы будем отрезаны от своих,” – думает он, но не спешит делиться этой мыслью с подчиненными.
 - Там дети … - тихо говорит Роберт и прячет лицо.
 Теперь стреляют только с немецкой стороны. Тарахтит пулемет, ухают пушки. Кажется, дом сейчас обвалится. “Что это Малыш там разорался? Чему он радуется?” – недоумевает Ежи. За стеной слышны восторженные вопли и топот ног. В комнату влетает Подвязка, а за ней – какой-то незнакомый подросток. “А где же Алла? Ведь я ее посылал к Колумбу!” Гранаты высыпают из мешка, как картошку. Танки все ближе. У самых гусениц Ежи видит мальчишку лет десяти; его обнимает за плечи женщина, лицо которой скрыто прядями растрепанных волос. Ежи оглядывается на паренька, принесшего гранаты, как будто там, возле танка, увидел его младшего братишку. Но “их” пацан  вот он, рядом, уже раздобыл бутылку с зажигательной смесью и, сопя от нетерпения, следит за приближающейся колонной.  Вдруг один из танков останавливается у края тротуара и начинает поливать из пулемета окна дома, где засел Ежи со своим отделением.
 “Понятно: сначала хотят покончить с нами,  потом приняться за баррикаду,” – понимает Ежи.
 Но тут  Малыш размахивается, швыряет бутылку в танк и ныряет за мешки с песком. За первой бутылкой летит вторая.
- А-а-а! – ревет восторженный хор. Над башней танка взметнулись языки пламени, а Малыш падает, как подкошенный. К нему бежит Подвязка.
 - Санитарка, лежать! – кричит Ежи. Второй танк, ползущий по другой стороне улицы, разворачивает башню в их сторону. Вокруг него толпятся женщины и дети вперемешку с солдатами.
 - Огонь! – хрипит Ежи, кашляя от дыма и известковой пыли. Но его вряд ли кто-то слышит. Он бросается к своему “томпсону” и палит наугад, зажмурив глаза, чтобы не видеть этих женщин, этих детей… Но после первой же очереди автомат дает осечку. Больше никто не стреляет, и Ежи становится ясно, что, если так будет продолжаться, их через пять минут сотрут в порошок. Баррикада тоже молчит.
 “Роберт, огонь!” – хочет он крикнуть пулеметчику, но в ту же секунду пулемет Роберта оживает. Ежи сидит на полу, и ему хочется завыть от ощущения полной безнадежности. Над стрекочущим пулеметом он видит лицо Роберта и светлые полоски от слез на закопченных щеках.
 С другой стороны Любонь перезаряжает винтовку и тщательно целится. Подвязка уже стоит на коленях рядом с Малышом, но тот уворачивается и грозит ей кулаком. Жив! Тем временем подросток, что принес гранаты, добрался до “шмайсера” Малыша и, стреляет, взобравшись на мешки с песком и рискуя выпасть из окна. “Слезай, дурак, тебя же сейчас прихлопнут!” – хочет крикнуть Ежи, но отвлекаться некогда. Он хватает гранату, бросает, выдергивает чеку у следующей, снова бросает, тянется за третьей гранатой … Любонь, отложив в сторону винтовку, берется за бутылку с зажигательной смесью. И вдруг Ежи чувствует, что становится легким, невесомым, что какая-то сила подхватывает его и плавно опускает на пол.
 Когда он приходит в себя, то понимает: атака немцев захлебнулась. С улицы доносятся истошные вопли. Еще один танк горит. Любонь корчится на полу, пытаясь отползти в сторону, а за ним тянется кровавый след. Новый подпрыгивает вместе с пулеметом, поливая свинцом танкистов, выбирающихся из горящей машины. Готово, те уже лежат!
 - Прекратить огонь! – кричит Ежи.
 С баррикады еще стреляют, хотя немцы отступили. Вдруг откуда-то слышны крики и топот ног. У Ежи замирает сердце: неужели немцы ворвались в дом?! По лестнице громыхают шаги. Краем глаза Ежи замечает, что Малыша уже нет в комнате. Исчез и мальчишка с автоматом.
 - Стой, гаденыш! – слышится рев в коридоре. Ежи вскакивает, пробегает мимо Подвязки, которая склонилась над Любонем, выглядывает на лестницу и видит мальчишку, улепетывающего наверх. За ним гонится Малыш с забинтованной рукой: разорванный рукав  куртки развевается, как крыло.
 Лицо у Подвязки побелело так, что бинты, лежащие на полу, кажутся серыми по сравнению с ним. Впрочем, бинты и в самом деле серые, вывалянные в песке и в пыли. Ежи хочет отвернуться, но взгляд  методично фиксирует все мельчайшие детали, пока руки поддерживают трепещущее тело Любоня. Лучше смотреть куда угодно, хоть на красный крестик на санитарной сумке, лишь бы не видеть окровавленных рук санитарки, которая пытается пережать разорванную артерию.
 - Забинтуй потуже, Подвязка, - слышит Ежи собственный голос и почему-то  вспоминает зеленый летний день.
 Парни уже закончили стрельбы, девушки сдают экзамен по правилам первой помощи.  Проводить совместные занятия не рекомендуется, но девчонки сами напросились в компанию к ребятам.
 - Что вы предпримете, если вам надо остановить кровотечение, а жгута под рукой не оказалось? – терзает врач-экзаменатор крохотную девчушку с прямыми, строгими бровями.
 - Тогда я воспользуюсь подручными средствами … ну, хоть подвязкой … - отвечает девушка. Она сидит на земле, под сосной. Пальцы нервно перебирают травинки и опавшие сосновые иглы. Зеленый день!
 - Потуже, Подвязка! – повторяет Ежи, борясь с подступающей к горлу тошнотой.
 Тут сверху, с третьего или четвертого этажа, слышится автоматная очередь, а за ней еще одна.
 - Что там стряслось? – кричит Ежи Роберту. Тот только пожимает плечами. “Надо бы выйти взглянуть,” – думает Ежи, но в ушах стоит непрекращающийся стон, а руки с трудом удерживают то напряженное, то бессильно обмякающее тело раненого. Меж тем стрельба наверху не стихает.
 - Готово, - тихо говорит Подвязка.  Ежи выскакивает на лестничную площадку  и, задрав голову, пытается разглядеть, что же происходит двумя этажами выше. Но сверху уже спускается Малыш с автоматом в левой руке. Правой он с трудом удерживает подмышкой яростно сопротивляющегося подростка.
 Из-под широкого, драного рукава выглядывает красное, исполненное благородного негодования, мальчишеское лицо.
 - Нет, ты только глянь на этого засранца! – жалуется Малыш, - Спер у меня автомат, я за ним, а он: “Стой, стрелять буду!” И, представляешь, стрелял!
 Ежи так и обмер.
 - Ну, в меня-то пальнуть ему слабо! – ухмыляется Малыш, - По немцам стрелял, как только до окна дорвался. Полмагазина извел, пока я его не поймал! – с этими словами он вносит свою жертву в комнату и ставит на пол, - Ну, представься командиру, герой хренов!
 - Рядовой Орел, - бурчит мальчишка.
 - А я слышал, Подвязка тебя Свистуном кликала, - мстительно замечает Малыш, - Вот она не даст соврать, - указывает он на санитарку, все еще сидящую возле Любоня.
 - Возьми ребят, отнесите его в госпиталь, - спохватился Ежи. Подвязка молча покачала головой. Только теперь Ежи заметил, что раненый перестал стонать и лежал, как-то неестественно вытянувшись. Ежи отвернулся, и ему стало не по себе: он перехватил жадный, нетерпеливый взгляд мальчугана, устремленный на снайперскую винтовку, брошенную у мешков с песком.
 - Помни, чье оружие получаешь. Любонь патроны зря не тратил, - сказал Ежи, и это была единственная речь над телом погибшего товарища.
 
 Когда вечером Зигмунту удалось, наконец, собрать свой поредевший взвод, у него осталось всего полчаса, чтобы подсчитать потери. Он беседовал с Колумбом, когда примчалась всполошенная Алла с новым приказом:
 - Выступаем немедленно в район кальвинистского кладбища. Говорят, взвод Храброго оттеснили на Лешно, - докладывала она, еле переводя дух.
 - Отставить сплетни! – прикрикнул на нее Зигмунт. Он прошелся по комнате, оглядел уставших бойцов. Почти все спали, устроившись кое-как: кто на стуле, кто на столе, а кто просто на ковре посреди брошенной, некогда богато обставленной квартиры. Зрелище тел, валяющихся там и сям, производило жутковатое впечатление. Один парень, до глаз заросший щетиной, чмокал губами во сне, и на его грязном лице бродила счастливая улыбка.
 - Жратву учуял, - с печальной улыбкой заметил Колумб.
 - Что? – не понял Зигмунт.
 - Жратвой пахнет, вот он и радуется.
 Действительно, из кухни, где хозяйничала Подвязка, доносился умопомрачительный запах жареной свиенины.
 - Никакой жратвы! Даю десять минут на сборы. Все собираемся у перекрестка. Пойду, Ежи подгоню.
 Колумб молча кивнул. Глаза у него покраснели от недосыпа, и он то и дело тер их кулаком. Левый рукав куртки, разорванный от запястья до локтя, открывал на всеобщее обозрение черную от копоти рубашку.
 - Ладно, даю еще пять минут, проверь, чтобы всех накормили, - смилостивился Зигмунт.

 Он вышел в ночь, мрачную и глухую. “Что же случилось?” – спрашивал он себя и никак не мог понять причины своего беспокойства. И вдруг его осенило, он замер, прислушиваясь. Ночь пугала непривычной, гробовой тишиной, даже ветер, задувавший откуда-то из-за Вислы, бесшумно пролетал над развалинами.
 - Фронт? – прошептал он и поднял к небу единственный глаз. Звезды висели в небе, точно боялись шелохнуться, - Да, фронт отошел, - повторил он громче, пытаясь одиноким голосом победить подступающий ужас.
 Из-за Вислы не доносилось ни звука. Русские отступили, оставив город в грозной, могильной тишине.
 Ежи крепко спал, уткнувшись лицом в вышитую подушку. Зигмунт бесцеремонно растолкал приятеля: с некоторых пор неподвижные тела пугали его. Ежи проснулся мгновенно и, не открывая глаз, спустил ноги на пол.
 -А, это ты! Привет!
- Через десять минут выступаем. Приказано закрепиться на кальвинистском кладбище. Идем всем взводом, - Зигмунт как будто пытался утешить друга: то, что они до сих пор все вместе, давало хоть какую-то надежду, - Маккавей … То есть, Колумб, уже поднял своих, - быстро поправился он.
  Через несколько минут, в темноте, озаряемой лишь отблесками далеких пожарищ, они выступают на новую позицию.
 Позвякивают фляжки, шуршат сапоги по гравию, слышны ругательства, кто-то зевает, еще толком не проснувшись. “Связная, ко мне!” Тихий шепот: кто-то прощается с девушкой. “Эй, у тебя запасного магазина не осталось?” “Меняю четыре “сидолки” на одну противопехотную гранату, идет?” “Вот холера, поспать так и не дали!” “Скоро все выспимся, как Любонь, даже лучше, с комфортом. Слышал, нас на кладбище ведут!” Какой-то парень безуспешно пытается вставить магазин в автомат. “Сначала от песка его очисти, дурень!” – лениво поучает более опытный товарищ. Чиркает спичка.
 - Двинулись!
 - Свистун, где ты там? Эй, кто-нибудь, разбудите Орла! Навязался, сопляк, на нашу голову, возись теперь с ним!
 Они выходят на улицу. Их отделение, неделю назад, в шестнадцать пятьдесят пять, вышедшее из ворот сборного пункта, было заметно больше.
 - Малыш, а где фаустпатрон? Забыл?
 - Роберт несет …
 Пищит под ногами битое стекло.  Ежи бесшумно ступает по тротуару. “По песку, как весной, на Озерах, с Алиной,” – вспоминает он. Запах гари стал еще сильнее.
                Помнит Житна, помнит Воля
                Пацанов из “Парасоля”,
                Против танка – пистолет,
                Эй, не трусь, варшавский шкет!
- Кто там поближе, заткните этого обормота! Ты что, Свистун, не проснулся еще? – и самозваный запевала обиженно замолкает.
 На перекрестке их дожидается отделение Колумба. Полусонные люди дремлют, присев на край тротуара. Кто-то уже храпит.
 “Здорово их потрепали!”- Ежи, склоняется над одним из парней и видит незнакомое лицо: новобранец.
 - Привет, я здесь! – Колумб хлопает Ежи по плечу и отводит его в сторону, - Зигмунт уже ушел с отделением Эдека. Говорят, немцы прорвались к мосту Кербедза.
 - У тебя пулеметные ленты есть?
 - Поищем, - Колумб несколько смущен тем, что Ежи уходит от разговора, - Ты прав, что зря языком трепать…
 Их подчиненные, сбившись в кучу, бредут следом.

 До кладбища добрались глубокой ночью. Ухали гранатометы, парни плутали в темноте, перебрасывались шутками, наугад выбирали позицию среди надгробий. Двое чуть не подрались, столкнувшись у ног мраморного Иисуса, согбенного под тяжестью креста. Каждый из ребят считал, что первым занял удобное и безопасное место за толстой, замшелой плитой склепа. В конце концов они все же помирились, заняв вдвоем одно укрытие, что противоречило инструкциям командира.
 - Воля пала, слышал?
 - Если бы только Воля …
 - Говорят, следующей ночью будем пробиваться в леса.
 - Верно, пацаны  из “Дозора-49” уже получили приказ готовиться к маршу.
 Разговоры постепенно стихают, но все стараются держаться поближе друг к другу. Мрамор памятника может защитить от шальной пули, но от него тянет могильным холодом.
 - Ты что, спятил? – в голосе парня звучит суеверный страх.
 - Спать мешает, зараза! – отвечает его приятель, вешая винтовку на перекладину креста, вознесенного над мраморным Иисусом.
 Когда Зигмунт, пригибаясь, пробежался между памятниками, уже начало светать.
 Над головой распарывают воздух пулеметные очереди,  не смолкают гранатометы. Зигмунт впервые вывел своих бойцов на открытое пространство. Среди домов как-то спокойней, несмотря на бомбежку и артобстрелы. Теперь же могильные памятники – единственное прикрытие, и люди вжимаются в покрытые дерном холмики, набожно приникая к крестам.
 - Эй, потише, соседа снизу разбудишь! – предупреждает один из парней, когда его товарищ, пытаясь создать подобие огневой точки, начинает долбить землю рядом с могилой.
 Зигмунт слышит эти слова, видит Христа, несущего на кресте винтовку и невольно улыбается, но потом  лицо его снова темнеет от усталости. Он продолжает свой путь между могилами, расталкивая задремавших, и видит двоих ребят, который спят, тесно прижавшись друг к другу, под сенью мраморного Иисуса. Спят настолько крепко, что Зигмунту приходится основательно щелкнуть одного из них по каске, чтобы тот открыл глаза.
 - Это что еще за братская могила?! – возмущается командир, - Ты останешься здесь, а ты – марш вон под того ангела! Из какого отделения?
 - Из отделения пана подхорунжего Колумба, - не слишком уверенно отвечает один из ребят.
 Зигмунт внимательно вглядывается в его лицо. Нет, он не знает этого парня. И второго тоже. Такое впечатление, что кругом одни новички. Это называется “потери  в рядах личного состава превышают пятьдесят процентов”.
 Он проверил, правильно ли установлены пулеметы на двух огневых точках и поспешил к надгробию, за которым, по слухам, обосновался командир отделения.
 Ежи, что-то быстро писал в блокноте. Увидев Зигмунта, он страшно смутился и пробормотал:
 - Вот, пытаюсь начертить план местности, - и торопливо захлопнул блокнот, хотя друг и командир успел заметить, что на листке нет никакого намека на план.
 - Только что у Радослава прошло совещание, - говорит Зигмунт, - С утра немцы возьмутся за нас всерьез. Старик рассчитывает на наш взвод, понимаешь? 
 Ежи кивнул.   
 
 Он едва переводил дух, как после многокилометрового кросса. Раскаленный, изодранный осколками воздух обжигал рот, словно кипятком.  Ежи провел рукой по губам и увидел кровь на пальцах.  “Откуда это?”- удивился он.
 “Наверное, язык прикусил, когда падал,” – оправдывается он перед собой, не решаясь признаться, что от страха искусал губы до крови. Ураганный огонь вздыбил кладбище, как в день Страшного суда. Нечеловеческая сила вывернула из земли гробы и разбросала по аллеям, заросшим травой. “Люди, где мои люди?”- эта мысль не давала покоя, хотя Ежи понимал, что все на своих местах. Надо быть очень храбрым человеком, чтобы вылезти из укрытия в этот ад. Каждый из его солдат сейчас старается зарыться поглубже. Ежи взглянул на свои руки, черные от грязи: он, как и все остальные, осатанело рыл землю, сражался с ней, пытаясь спрятаться от тысячи осколков, жужжащих, как пчелиный рой. Он взглянул вправо: взрывной волной опрокинуло памятник, накрыв лежавшего за надгробьем бойца, словно крышей бункера: видны были только ноги в брюках цвета хаки, да стоптанные башмаки. “Ему-то хорошо!”- позавидовал Ежи. Сколько еще будет продолжаться этот ужас?!
 И вдруг все похолодело у него внутри: сквозь грохот взрывов  и свист осколков явственно стал слышен методичный треск пулемета. Казалось, по кладбищенской дорожке бежит нищий, рассыпая из дырявых карманов монеты, стучащие по мраморным плитам. Пулемет бил совсем рядом, вероятно, немцам удалось прорваться за кладбищенскую ограду. Новый страх был в сто раз сильнее прежнего: “Если нас выбьют с кладбища, это будет катастрофа!” Подгоняемый новым страхом, Ежи приподнялся на локтях. У самого лица вырос огненный столб взрыва. Что-то пролетело над головой и, шурша листьями, ударилось о дерево. “Ручная граната,” – почти спокойно отметил Ежи. Значит, немцы подошли совсем близко. Вот они, ползут по земле ровной серо-зеленой цепью! Артобстрел не утихал. Неподалеку Ежи заметил пулемет Роберта, дергавшийся, словно в пляске Святого Витта, между крыльями коленопреклоненного ангела из каррарского мрамора. А серо-зеленые все ближе! Еще одна группа перелезает через стену. Раздумывать уже некогда. Ежи попытался выпрямиться.
 - Автоматчики, за мной! – просипел он, бросил гранату и помчался следом за ней. “Томпсон” верной собакой подпрыгивает у бедра. Ежи видит, как еще несколько человек выбрались из своих укрытий. “Пошли за мной, пошли!” – все в нем поет от счастья. Пулеметная очередь взрывает землю в полуметре от него. Но Ежи мчится вперед, чуть пригнувшись, и ему кажется, что он вот-вот взлетит, выскочив из тяжелых, слишком медлительных сапог.
 “Промазали, гады!” – торжествует он и в неистовом возбуждении замедляет бег лишь для того, чтобы сменить магазин. До немцев остается шагов двадцать. Ежи отлично видит четверых, лежащих за пулеметом, начинает поливать их очередями, мажет, чуть не плача от досады и со страхом ожидая, что вот-вот кончатся патроны. Пули стучат по мрамору памятников, словно сама смерть в ужасе пытается укрыться под ними. Ежи припадает к земле и оборачивается. Его люди тоже залегли, не добежав до стены всего нескольких метров. Справа и слева воздух разрезают очереди из немецкого пулемета. Ответный огонь не дает никакого эффекта: пули только понапрасну крошат листву. “Сейчас, сейчас!” – мстительно приговаривает Ежи, чуть отползает назад, срывает чеку гранаты, заползает на надгробье, приподняв голову, видит прямо перед собой четыре гриба стальных касок и швыряет гранату. Пулемет, поперхнувшись, замолкает. Ежи несется вперед.
 Готово, лежат! Трое улеглись рядком, а четвертый, вероятно, попытался отползти в сторону и теперь извивается на земле, прошитый автоматной очередью. Под плакучей ивой скребут землю жандармские сапоги.
 “Ага, ревешь, так тебе и надо!”- страдания умирающего врага не вызывают жалости. Ежи ногами отталкивает в стороны два трупа. Третий внезапно оживает и тянется к лежащему рядом “шмайсеру”. Короткая очередь успокаивает немца навсегда. Ежи, пыхтя и чуть не плача, возится с тяжелым пулеметом. Справа еще продолжается стрельба. Со всех сторон уже спешат люди. Малыш без малейшего усилия разворачивает пулемет.
 - Ленту давай! – орет он кому-то, и через пару секунд пулемет уже бьет по отступающим   немцам. Серо-зеленые мундиры маячат где-то у стены. “Не дать им уйти!” – Ежи собирается поднять своих в контратаку и вдруг обнаруживает, что, кроме Малыша за пулеметом, рядом никого нет.
 -Назад, дурак!- ревет Малыш, перекрывая треск пулемета, и Ежи видит, как неугомонный Свистун, ползет по дорожке к убитому жандарму, рискуя попасть под очередь.
 - Это он за “шмайсером” охотится! – хохочет Малыш, вытирая рукавом кровь, льющуюся из глубокой царапины на лбу.
 Ежи мчится назад.
 - Сейчас вы у меня встанете! – грозит он тем, кто не решился выползти из своих укрытий. Он  добрался до своих позиций. Ну, разумеется! Парень в солдатских брюках так и лежит под опрокинутым памятником! Даже с места не тронулся! Ежи в бешенстве подскакивает к нему, изо всех сил пинает тяжелым сапогом и только теперь видит изуродованную, раздробленную голову убитого. Над ним навис Христос, несущий крест. “Ага, это один из тех, двоих, что нашли себе “братскую могилу,” – вспоминает Ежи.
 Надо возвращаться к стене. Меж тем, снаряды продолжают сыпаться со всех сторон. Ежи слышит свист и, как заправский вратарь, одним броском ныряет за надгробье, - почти в то же самое место, где совсем недавно лежали те ребята. Снаряд разрывается неподалеку, осколки свистят над головой. За надгробьем пусто, только на земле валяется маленькая книжечка. Снова взрывы. По телу разливается приятная усталость, слегка кружится голова. Чисто автоматически, следуя инстинкту, приобретенному в те времена, когда  на голову еще не давила сталь трофейной каски, Ежи берет в руки книгу, открывает первую страницу. “Грамматика церковно-славянского языка.” Кто-то из этих парней учился на филологическом. Ежи не помнит, кто. В последние дни в отряд пришло много новеньких, а в подпольных университетах Варшавы училось больше пяти тысяч студентов …
 Он слишком устал за это утро, поэтому в голову лезут совершенно посторонние мысли. Хватит валять дурака, пора возвращаться к своим. Они залегли где-то у стены и надо поднять их в контратаку. Короткими перебежками Ежи продвигается вперед. И тут, из-за вздыбленной взрывом земли на него надвигается огромный детина в немецкой каске, сгорбленный под тяжестью станкового пулемета. С ходу не признав в нем Малыша, Ежи хватается за автомат, но вовремя осознает свою ошибку. Нужно собрать отделение, занять позицию. Ему удается найти всего семь человек. Где остальные? Никто не знает.
 - Эй, Свистун! – подзывает Ежи маленького новобранца, - Дуй к воротам. Нужно связаться с Маккавеем … С Колумбом, - поправляется Ежи, заметив непонимающий взгляд мальчишки. Но тот не трогается с места.
 - Что, страшно? – усмехается Ежи.
 Парнишка только пожимает плечами и поднимается в полный рост. Только тут Ежи замечает, что Свистун вооружен до зубов: на шее автомат, на плече винтовка, приклад которой волочится по земле.
 - Винтовку оставь! – приказывает Ежи.
 - А вы мне ее вернете, пан подхорунжий? Я обещал ее одному пацану отдать, если автомат добуду. Конечно, автомат я с вашей помощью добыл, но он теперь мой, правда? – физиономия мальчишки расплывается в откровенно подхалимской улыбке, а в следующую секунду он уже петляет между могил, волоча за собой весь свой арсенал.
 - А винтовочку-то зажал! – комментирует Малыш, - Помните, как он у меня автомат стырил! Я тогда ему чуть шею не свернул!
 Вдруг на несколько мгновений становится очень тихо. Как будто они все оказались в глухом лесу, защищающем их от бури, и теперь ясно слышат, как в дальнем конце кладбища бой разгорается с новой силой: в ход пошли автоматы, пулеметы, гранаты. Ого! Вот и гранатометы подали голос! Ежи бледнеет: значит, пока они оттесняли немцев на своем участке, те зашли им в тыл. Вот и Малыш, склонившись к своему пулемету, внимательно вслушивается в звуки выстрелов, раздающихся где-то сзади. Все понятно: они окружены.
 
 Первым сломалось отделение Волка. Когда командир упал, перерезанный пополам пулеметной очередью, те из бойцов, кто еще оставался в живых, дрогнули и побежали. Зигмунт примчался к ним, бросив на произвол судьбы отделение Колумба, и, срывая голос, потрясая парабеллумом, сумел остановить отступавших на дальнем конце кладбища. Он носился от одного бойца к другому в полный рост, под ураганным огнем и угрозами, просьбами, силой (одному парню просто дал подножку, повалил на землю и сам рухнул сверху),  заставил развернуть строй и, будто на учениях, закрепиться на позиции. Но поднять людей в контратаку было уже невозможно.
 Заметив, что правый фланг остался без прикрытия, Колумб попытался перебросить туда пару ребят с автоматами, но те, попав под ураганный огонь противника, залегли на полпути. Посиневший от крика, в изодранной осколками куртке, с пистолетом, который заело после первого же выстрела, Колумб все-таки сумел удержаться на своей позиции.
 Слева ухали гранатометы. Потом на какое-то время все стихло, и Колумб разглядел мелькающие среди кустов фигуры в серо-зеленых мундирах. “Прорвались! Значит, Ежи не смог удержать свой фланг!”
 Бешеная злоба на этого умника душила Колумба.
 - Слабак, интеллигент паршивый! – бормотал он, пытаясь собрать людей, чтобы прикрыть оголенный участок. Упав на землю, чтобы спрятаться от очередной серии взрывов, Колумб заметил парня, который спокойно, раз за разом перезаряжал винтовку и, тщательно целясь, стрелял совершенно не в ту сторону, где залегли немцы. Колумб тряхнул стрелка за плечо:
 - Ты что, не видишь, куда палишь?! – и указал на немецких пулеметчиков, окопавшихся в развалинах какого-то памятника, - Только целься лучше, патроны береги!
 - Да я, пан подхорунжий, со ста шагов мухе в жопку попадаю! – подмигнул парень, разворачиваясь вместе с винтовкой.
 - Ты который? – спросил Колумб, признав одного из неразличимых близнецов Ягелло. Тот прицелился, выстрелил, и один из пулеметчиков ткнулся носом в землю.
 - Владислав, - невозмутимо ответил стрелок.
Но немецкий пулемет все еще огрызался короткими очередями.
 “Пристрелялись,”- отметил Колумб, которому предалось равнодушное спокойствие Ягелло. Даже шорох пуль в густой листве не действовал на нервы.
 Лишь мгновение спустя он понял, что немцы стреляют в другую сторону.
  “Это по Ежи лупят, - определил Колумб,  - Зашли к нему в тыл”
 По желтой песчаной дорожке ползет какой-то небольшой человечек. Над ним, точно антенна, торчит дуло винтовки.
 - Гляди-ка, Свистун пожаловал! – заметил Ягелло. Колумб пополз навстречу мальчишке, лежа принял сообщение.
 - Давай, бери правее! Доложишь взводному … доложишь … - Колумб пытался сосредоточиться, но мысли разлетались, словно пух из распоротой перины, - Короче: передай Зигмунту, что Ежи отрезали.
 Слова, произнесенные вслух, сделали смертельную опасность реальной. Теперь Колумб знал, что делать.
 - Стой! – орет он вслед мальчишке, догоняет его и выхватывает автомат, оставляя взамен неисправную польскую “молнию”, - После верну!
 - Отделение, за мной! – он бросается вперед, но никто не спешит последовать его примеру. Люди прижаты огнем к земле.
 - Ягелло! – яростно вопит Колумб, и сразу двое парней вскакивают на ноги, а за ними еще один, и еще … Колумб бросает гранату и падает на землю, споткнувшись о разбитый гроб, который вывернуло взрывом из земли. Может быть, именно это и спасает Колумбу жизнь: над головой проносится рой осколков.
 - Вперед, вперед! – командует он сам себе, вскакивает и несется дальше почти ничего не видя, потому что пред глазами плывут кровавые круги, - Вперед!- повторяет он, чувствуя, как на зубах скрипит песок, фонтаном брызнувший вверх из развороченной могилы. Пулеметная очередь заставляет Колумба залечь в воронку, рядом с останками кальвиниста, умершего лет сто назад. Справа доносятся чьи-то крики.
 - Это Зигмунт, Зигмунт двинул своих! – бормочет Колумб уткнувшись в приклад “шмайсера”. Значит, Зигмунту удалось понять поредевшее отделение Волка. Колумб чувствует, как волосы на голове встают дыбом от ужаса и восторга. Презрительно-сочувственным взглядом окидывает он фигуру Иисуса, несущего крест: “Вот так-то парень, ты умер за все человечество, а мы тут головы кладем за одного-единственного недотепу!”
 У подножия памятника валяется какая-то небольшая книжка. Колумб подбирает ее, открывает наугад:
 “А сколь долго продлилась жизнь его благочестивая, про то летописец не поведал…”- читает он и озадаченно заглядывает на титульный лист. “Грамматика … “  Но нельзя останавливаться. Колумб снова бежит вперед, слыша за спиной торжествующие вопли своих ребят. И вдруг прямо перед собой он видит группу людей, лежащих возле пулемета. Приготовив гранату, Колумб бросается на них, но, к счастью, успевает заметить бело-красные повязки на рукавах. Навстречу ему поднимается Ежи. Он сгребает Колумба в объятия.
 Тут Колумб чувствует, как кто-то дергает его за рукав. Это Свистун с “молнией” в одной руке и с винтовкой в другой. Чуть не плача, он указывает на “шмайсер” Колумба:
 - Пан подхорунжий, прикажите ему вернуть мой автомат! – голос пацана дрожит от возмущения.
 - Ты что же это, бандит, моих людей грабишь?! – смеется Ежи, но в голосе его слышится нешуточная обида.   
 
                4

 - Посмотри! – Ниточка запрокинула голову. Солнце гладило ее пышные рыжие волосы, небрежно забранные в узел, и они золотились в лучах теплого утра. Ниточка щурилась, разглядывая витражи маленькой, в два окна, мансарды, - Улочка такая узкая, что, кажется, можно поздороваться за руку с соседом из дома напротив.
 - Только если у тебя рука в два метра длиной, - проворчал Дубовый, давая понять, что не хочет поддаваться ее лирическим настроениям. Ниточка взглянула на него с таким удивлением, будто не подозревала, что в комнате есть еще кто-то, кроме нее.
 “Какие удивительные глаза: широко расставленные, с большими, темными зрачками!”
 Это было давным-давно, когда Дубовый впервые исполнял обязанности министранта во время воскресной мессы. Напарником его был Микульский, маленький парнишка, прозванный Беззубкой, за то, что на уроке зоологии не мог правильно произнести название этого зверька. После мессы Дубовый по секрету сообщил одному из школьных приятелей, что заметил в Беззубке некую странность, указывающую на то, что “при благоприятном стечении обстоятельств” этот ничем не примечательный мальчуган может стать святым.
 - Ты знаешь, у него совершенно мистический, ускользающий взгляд! – восторженно шептал Дубовый, но слушатель, второгодник Каминский, только презрительно сплюнул сквозь зубы:
 - Да он просто косой!
 - Как это?
 - Обыкновенно! Косой, как заяц, только и всего!
Дубовый улыбнулся: “Надо же, десять лет с тех пор прошло!”
 - Чему ты радуешься? – спросила Ниточка.
 - Тебе, - ответил он, и хорошее настроение рассеялось, как дым.
Они вышли на тихую улочку, узкую и короткую, как переулок. Стайка голубей сновала буквально под ногами Ниточки. Она бросила им огрызок хлеба, завалявшийся в санитарной сумке, вернее в сумочке, которую носила с небрежным изяществом, как наимоднейшую вещь сезона.
 Но голуби уже улетели, шелестя крыльями.
 - Ну вот, вспугнул! – Ниточка обиженно отвернулась от Дубового и стала наблюдать за офицером, торопливо вышагивавшим по другой стороне улицы.
 Капитан, затянутый в новенький мундир, небрежно откозырял Дубовому.   
- “К оружию!”- с усмешкой процитировал тот текст плаката, который красовался на стене ближайшего дома: атлетически сложенный парень вздымал к небу знамя. Чрезмерно пафосная  композиция сопровождалась лозунгом: “К оружию! Вступайте в ряды АК!” Дубовый подмигнул Ниточке и указал пальцем на кобуру, подрагивающую на бедре офицера.
 - Ты и вправду полагаешь, что она пустая? – засмеялась Ниточка.
 - Вовсе нет! Он носит в ней мыло и зубную щетку. Да, и еще тюбик с зубной пастой!
 Вид щеголеватого капитана вызвал у Дубового приступ ненависти. Когда в первый день восстания он примчался на место дислокации моторизованной бригады, к которой был приписан, и получил должность связного при штабе, то вскоре с удивлением обнаружил, что является единственным рядовым в подразделении, которым командовали два полковника.
 Позже, изнывая от нетерпения и дрожа от злости, он сидел в приемной, прислушиваясь к болтовне офицеров и не имея возможности высказать свое мнение, поскольку субординация не позволяла рядовому вмешиваться в разговор старших по званию, коих в приемной иногда скапливалось не менее десятка. Дубовый был уверен, что восстание захлебнется само собой без единого выстрела, но тут из центра примчалась Ниточка с известием, что повстанцы захватили электростанцию. Она не скрывала радостного возбуждения. Дубовый никогда еще не видел ее такой счастливой. Потом, когда штурмовали Архив древних актов, Дубовый все-таки ухитрился удрать из штаба на улицу и видел, как разоружали пленных немцев: повстанцы весело расхватывали винтовки, унося по две, а то и по три штуки. Потом пришли донесения об освобождении заключенных   из тюрьмы на Данниловичовской, о штурме дворца Бланка. Дубовый исхудал и стал страшно раздражительным. Когда Ниточка принесла ему мундир, добытый со склада военного обмундирования на Ставках, Дубовый напустился на нее так, что она расплакалась и убежала.
 “Точно по размеру подобрала!”- восхитился он минуту спустя и покраснел от стыда. Моментально переодевшись, он обнаружил, что ремень теперь может затянуть до последней дырочки. А через полчаса ему хотелось провалиться сквозь землю, когда он оказался в толпе живых скелетов в полосатых робах. Изможденные люди бурно жестикулировали, и каждый старался прикоснуться к чистенькой бело-красной повязке на рукаве его мундира. Их руки, тощие, грязные, с цифрами, вытатуированными на запястьях, вызывали ужас и отвращение.
 Они все время повторяли странный жест: сначала указывали на повязку, потом на буквы “JR – Jude Romania”на собственных куртках, как бы объединяя два символа. В конце концов Дубовый понял, что эти румынские евреи просят зачислить их в отряд, после чего позорно бежал. Не мог же он им сказать, что сам безоружен и ни разу не был в бою! И это на четвертый день восстания! Евреи из Румынии, Греции, Венгрии, освобожденные из лагерей под Варшавой, напомнили ему о собственном безнадежном положении. Вечером того же дня он узнал, что Ниточка пошла работать на фабрику, выпускающую бутылки с горючей смесью. Фабрика располагалась в подвалах на Старом Мясте, и Дубовый сам готов был сбежать туда, лишь бы делать что-то нужное и полезное.
 Он уже собирался идти спать, когда в приемную ворвался запыхавшийся офицер, - тот самый, над которым они с Ниточкой смеялись нынче утром. Не спросив разрешения, он влетел в кабинет полковника и захлопнул за собой дверь, а через пять минут все офицеры срочно покинули штаб. Дубовый выглянул в окно и увидел, что они столпились в подворотне, напряженно прислушиваясь к чему-то. Поначалу Дубовый не понял, что стряслось, и почему стало так тревожно на душе, а потом сообразил: за Вислой стало тихо. Артиллерийская канонада, не утихавшая все эти дни, смолкла. Русские отступили…

 С колокольни собора Святого Яна над розовыми, островерхими крышами Старого Мяста плыл нежный звон маленького колокола.
 - Идем! – Ниточка тянула Дубового за руку, а он отрицательно мотал головой, и только когда девушка, сняв санитарную сумку, уложила в нее аккуратно свернутую куртку, Дубовый понял, что Ниточка зовет его в костел.
 Выйдя за калитку, они тут же наткнулись на группу людей, расположившихся лагерем прямо на мостовой.
 Когда Дубовый проходил здесь четверть часа тому назад, улочка была пустынна. Теперь же вдоль стен валялись узлы, чемоданы, свернутые перины, тут же прямо на камнях спали измученные люди – и от всего этого тянуло гарью, бесприютностью и страхом, неуместным на тихой улице.
 - С Воли бегут, - вздохнула Ниточка.
 “Воля и Старое Място – словно мы и гетто год назад: там полыхало восстание, а мы жили себе, как будто ничего не происходит. Разные миры, разные судьбы …” – вспомнилось Дубовому. Он заметил молодую женщину, сидевшую у стены: запрокинув голову, она поглядывала на него из-под полуприкрытых век, как беззаботная курортница на пляже. Дубовый почувствовал себя неловко и отвернулся. Стайка ребятишек с воплями катила по мостовой пустую бочку.
 - Из-под вина, - неизвестно кому пояснила Ниточка, словно читала субтитры в иностранном фильме. Повсюду валялись пустые целлофановые пакетики – наглядное свидетельство того, что местные жители не остались в стороне во время разгрома военных складов на Ставках.
 - А это из-под фиников, - продолжала свои объяснения Ниточка, носком туфельки отбросив шуршащий пакетик, - Эсесовский паек. Неплохо их кормили.
 Из подворотни верхом на бочке выехал мальчуган, одетый не по сезону: в зимнее пальто с меховым воротником и шерстяные рейтузы.
- Владек, вернись! - крикнула ему вслед женщина, притулившаяся у стены. Вероятно, убегая из дому, она постаралась закутать ребенка потеплей, чтобы тот не мерз в прохладные августовские ночи. Дубовый слышал рассказы этих людей, полные каких-то фантастических кошмаров. Невозможно было поверить, что старые дворы-колодцы забиты трупами, которые немцы обливают бензином и сжигают, а раненых бросают в костер живьем.
 - Владек, кому я сказала! – безуспешно взывала мать. “А дети уже все забыли …”- подумал Дубовый и оглянулся. Женщина у стены, та, что разглядывала исподтишка их с Ниточкой, привстала на колени и подводила губы помадой. 
 - Идем скорее! – торопит его Ниточка.
- Все равно не попадем,  - отмахивается Дубовый. Но ее “простите” звучит вежливо и категорично, а люди почтительно расступаются при виде санитарной сумки с красным крестом. Вот и ступени костела. Здесь офицерских мундиров и солдатских гимнастерок видимо-невидимо. Перед алтарем по пяти в ряд выстроился батальон, принимающий присягу. Горят свечи.
 “Зря, что ли, электростанцию отбили!” – пытается иронизировать Дубовый, стоя под огромной, сверкающей огнями люстрой. Ему всегда была противна чрезмерная экзальтация, но, из-за собственной инертности, он, как правило, не мог ей сопротивляться, хоть и ругал себя за это. Его пленяла непосредственность и убежденность. Сын простого рабочего,  он посмеивался над религиозностью матери, но прощал эту слабость пожилой, необразованной женщине. Однако когда в тридцать восьмом году он случайно попал на проводы группы студентов, отправлявшихся с паломниками к Богоматери Ченстоховской, он восхитился этими ребятами и подумал, что именно религия может сплотить молодое поколение. В тридцать девятом он равнодушно разглядывал фотографии разрушенных костелов, но с волнением прочел первый номер подпольной газеты, издаваемой молодыми католиками из группы “Уния”. Именно через них он вышел на связь с журналистами-конспираторами и вместе с ними обратился к религии, как к неотъемлемой части подпольной работы. Когда его признали самым многообещающим, едва ли не первым поэтом “Правды и народа”, его трагические, проникнутые катастрофизмом стихи вызвали беспокойство рьяных католиков именно своим “безразличием к вере”.
 “Вы для меня пока что – сырой материал, обещание, но не действие. Большинство людей, не прошедших испытание верой, так и остаются сырьем, не более. Если вы намерены принять на себя весь груз ответственности, как выдающийся поэт своего поколения, вы должны достичь вершин духовной жизни и доказать это своим творчеством, что для человека неверующего невозможно …” – писал Дубовому молодой ксендз, активный участник подпольного движения.
 И вот теперь Дубовый, вероятно впервые в жизни, ощутил нечто вроде религиозного восторга. Мощный хор сотен голосов гремел под сводами собора:
                … Пред алтарем Твоим Взываем к Тебе, Господи:
                Помоги нам вернуть Родину и Свободу!
  Когда солдаты по пятеркам стали подходить к алтарю, произнося  слова присяги, когда женщины заплакали и зашептали слова молитвы, Дубового захлестнула волна безграничной, слепой веры. Он шевелил губами, молясь вместе со всеми, и вдруг заметил спокойный, внимательный взгляд Ниточки. Его смутила откровенная неприязнь, мелькнувшая в ее глазах.
 - А ты, однако, сластена! – бросила она,  протискиваясь к выходу сквозь плотную толпу, - Любишь, чтобы все было красиво, да со вкусом! – брови ее были сурово сдвинуты, и нежный профиль под рыжей копной волос, удивительным образом сочетался с надменностью взгляда.
 - Подожди, - Дубовый тянул ее в сторону Длугой, куда устремился людской поток, - Давай парад посмотрим! Хоть развлечемся!
 Он так и на смог добиться превосходства над ней. С Лехом она вела себя совсем по-другому. Именно такую, ( “ту”, подумалось ему), он и полюбил. Пока Лех был жив, у Дубового не было никаких шансов, Лех был вне конкуренции. Когда после его гибели Дубовый возглавил редакцию, он и сам не заметил, как Ниточка стала все чаще появляться рядом с ним.  Он ловил на себе ее внимательный взгляд, когда вел редакционные собрания. В те дни она ходила в темном и казалась старше своих лет, но, создавалось впечатление, что траурные цвета для нее – тоже своего рода кокетство. Своим делом, распространением газет, она занималась деловито и храбро, и ей всегда сопутствовала удача. Именно тогда он назвал ее И-Юлией. Она была похожа на прекрасную статую, изуродованную грубой рукой варвара. Он и мечтать не смел о ней, как о женщине, пока однажды вечером она с обычной своей небрежностью бросила, что не успеет добраться домой до комендантского часа, хотя было еще не так поздно.
 - Ну, разумеется, я тебя не люблю! – сказала она наутро, - Это своего рода дань моде. Наши матери выбирали себе любовников … ну, или мужей, - поправилась она, заметив его огорченное лицо, - из числа кавалеров, способных обеспечить женщине достойное положение в обществе. Это называлось страховкой на будущее. Сейчас подобную страховку может гарантировать разве что гестаповец, но, поскольку не все мы шлюхи, - извини за вульгаризм, - то появилась новая модная тенденция. Мужчина должен гарантировать нам жизнь, полную опасностей и риска. Чем больше риска, тем лучше. А ты, как-никак, редактор “Правды и народа”…
 
 Никогда, никогда он не сможет избавиться от мучительного чувства собственной неполноценности. “Она спит со мной, будто одолжение делает,” – подумал он как-то и готов был расплакаться от обиды.
 - Парад? – она пожала плечами, - Что ж, продолжение следует! “Помоги нам вернуть Родину и Свободу,” – усмехнулась она, поправляя прическу.
 Руки у нее были покрыты ожогами от работы с горючей смесью. Дубовый вспомнил Леха: тот точно так же ненавидел все изысканное, чересчур красивое и признавал только работу, опасную, безумную работу до самой смерти.
 - Смотри-ка, уланы! – засмеялся Дубовый, заметив группу парней с красными вымпелами на воротниках брезентовых комбинезонов.
 - Привет, кавалеристы! – весело крикнула им Ниточка. Нет, она это делала вовсе не назло Дубовому, - о нем она попросту забыла. Изредка в толпе мелькали люди с автоматами и винтовками. Мундиры, гимнастерки, трофейная немецкая форма – все перемешалось. Наконец, колонны тронулись, сопровождаемые восторженными возгласами зевак. Дубовый опустил глаза: ему стало стыдно при виде вооруженных людей. Он стоял у ворот, на которых висело объявление, написанное крупными печатными буквами: “Срочно нужен затвор для пулемета образца МГ-34. С предложениями обращаться в Командование моторизованной бригады.”
 “Гляди-ка, какие мы грозные! – улыбается Дубовый, - Но меня не проведешь! Я сам – моторизованная бригада!” Он мрачнеет, вспоминая собственное одиночество в штабе, битком набитом офицерами и снова смотрит на проходящий строй. Теперь мимо идут безоружные солдаты. Взвод за взводом.

 Спускался вечер. Через баррикаду с шумом и смехом перебиралась какая-то веселая компания. Луч света на мгновение выхватил из темноты белое девичье платье, мелькнувшее на уровне второго этажа – баррикада была высокой. Почти из каждого открытого окна лилась музыка – прямо не верилось, что люди припрятали от немцев так много радиоприемников. Неподалеку, очевидно в небольшом сквере, скрытом темнотой, шел пир горой. Слаженный хор распевал “Сердце в солдатском мешке”.
 - А почему Данка не поет, компанию не поддерживает? – перекрыл пение чей-то густой бас.
Хор не умолкал. Видно, немало вина, водки и ликеров утекло сегодня с немецких складов, захваченных на Подвале.
 - А, чтобы не заснуть, вот вам, барышни, шоколад. Трофейный, из немецкого летного пайка! – гудел бас.
 - Данке шоколад не поможет, забирай ее в свою постельку!
 Ответом был взрыв хохота.
 Дубовый нетерпеливо скользил взглядом по окнам второго этажа. “Третье от ворот,” – шепнула Ниточка. Она пошла поглядеть, свободна ли комната, где квартировали санитарки. Дубовый вспомнил, как Ниточка прячет глаза под длинными ресницами, когда он целует ее. Свет в третьем окне от угла не горел. Где-то рядом, по ту сторону баррикады, попискивала губная гармошка.
 - Нет, нет! – доносился жаркий шепот из темной подворотни, - Нет! – одинокий женский голос звучал так отчаянно, словно на него наступала сама агрессивная, жадная темнота.
 Дубовый нервно пошарил по карманам в поисках сигареты. “Наверное, с соседками заболталась,” – подумал он, хотя долгое отсутствие Ниточки уже начинало тревожить. Сигарет не было. Утром он взял всего одну пачку “Юно” из кучи трофеев, сваленных у стены на Старом Мясте. На тюках с табаком и сигарами сидели мальчишки и щедро одаривали куревом любого прохожего с бело-красной повязкой на рукаве. Дубовый вздохнул и снова посмотрел на темное окно. Ветер переменился, густые облака неслись в сторону Вислы. Облака? Дубовый потянул носом: дым.
 В конце улицы возникли чьи-то силуэты. До сих пор при виде людей в мундирах и в касках сердце тревожно замирало. В темноте не видны были бело-красные повязки, и Дубовому стало не по себе. Группа шла гуськом, след в след и, что было особенно странно, в полном молчании. Здесь казалась уместной лишь та тишина, которая воцарилась в подворотне, после того, как там стихло последнее “нет”. Отряд приближался.
 И тут за спиной Дубового стукнула рама приотворяемого окна. Он обернулся, шепнул: “Подожди!”- ему не хотелось лезть наверх при посторонних. В темноте он не мог разглядеть Ниточку, только белое пятно лица маячило в раме окна. Но вспыхнул свет в доме напротив, и Дубовый увидел, как Ниточка вскинула брови в радостном удивлении.
“Интересно, кого она ожидала увидеть, кроме меня … А взгляд у нее совершенно безумный. И-Юлия …”- успел подумать Дубовый.
 - Колумб,  Колумб! – услышал он ее радостный голос. Она вскочила на подоконник, мягко, бесшумно спустилась на баррикаду, и через секунду ее каблучки уже застучали по мостовой. Невысокий человек в немецком мундире, шедший впереди, снял шлем, как снимают шляпу.
  Последние бойцы еще только входили в комнату, а те, кто первым переступил порог, уже крепко спали, попадав, куда попало: в кресло, на тахту, прямо на пол. Двое парней уселись за стол и, словно репетируя какой-то комический номер, одновременно уронили головы на столешницу и захрапели.
 - Ишь, навалились, как мужики на одну бабу, - ворчал кто-то в углу, завидуя тем, кто успел отвоевать местечко  на забитой до отказа тахте.
 - Ягелло, разговорчики! – вяло приструнил болтуна Колумб.
Наступила тишина, прерываемая лишь храпом и сопением смертельно усталых людей. Колумб уселся в кресло, вытянув ноги: “Похоже, и здесь никто не знает, где находится штаб  главного командования.”
  - С четырех утра идем – начал Колумб неторопливо, словно сомневался, станут ли его слушать, - Полковник знал только, что штаб расположен где-то на Старом Мясте. Все верно. Вышли мы к ратуше, видим: флаг висит, внутри заседают гражданские власти … А к нам прицепился какой-то майор, чуть мы с ним не перестреляли друг друга. Он хотел нас разоружить, как “воинское формирование, без приказа оставившее свои позиции на Воле” …
 - Какой он там, к лешему, майор, - сварливо пробурчал кто-то из темного угла. Колумб резко обернулся, - Да вы не дергайтесь, пан подхорунжий, это Ягелло говорит, Владислав. Я, пока вы с тем майором бодались, успел стопочку хлопнуть с одним сержантом из охраны. Была у меня с собой заначка. Так этот сержант мне рассказал, что майор Техас – бывший сержант-сверхсрочник, в первый день восстания упал на колени перед здешним “без пяти минут генералом” и завопил: “Веди нас, вождь!”А тот ему: “Встаньте, майор!” И готов майор.          
 Колумб усмехнулся:
 - Ты чего не спишь?
Ягелло шмыгнул носом:
 - Я тут подумал: вы ведь, пан подхорунжий, сейчас помчитесь кого-нибудь из путных командиров искать. Один, без охраны. А хлопцы наши спят, будто дети малые …
 - Спите, Ягелло, буду выходить – разбужу вас.
 Дубовый заметил, что Колумб обнимает за талию Ниточку, примостившуюся на подлокотнике кресла.
 - А что касается сержанта… Генерал СС Рейнефарт, который нас сейчас лупит и в хвост и в гриву, тоже начинал войну фельдфебелем, понял?
 Где-то за окном опять запищала гармоника, раздавался задорный, призывный женский смех.
- Да, забыл сказать, -  вполголоса добавляет Колумб,  - Вчера возле ратуши погиб подхорунжий Кшиштоф. Ну, тот, что писал под псевдонимом Ян Бугай. Вы, вроде, были знакомы …
 Дубовый только приоткрывает рот, громко втягивая в себя воздух, словно всхлипнув.
 - Колумб, - говорит он минуту спустя, - Можно, мы пойдем с тобой?
  Ниточка кивает, как будто Дубовый обращается к ней.
   - Раз такое дело, проводите-ка меня, бойцы, в штаб. Мне приказано разведать пути отхода с Воли и разместить людей здесь, на Старовке …
 Он не замечает, что Ниточка уже спит, положив голову ему на плечо, как на подушку.
 Глубокая ночь опустилась на город. Задувал ветер, давно смолкли песни и смех. По улицам осторожно передвигались группы людей, навьюченных разнообразной кладью.
 После нескольких часов блуждания среди баррикад, Колумб все же оказался в расположении штаба.
 Заспанный адъютант с любопытством разглядывал пришельца в грязном, изодранном осколками немецком мундире, с автоматом на шее и с парабеллумом за поясом.
 - Ждите здесь. Командира нет на месте, вас примет его заместитель, -  бросил офицер, даже не поинтересовавшись, кто такой Колумб, и откуда он здесь взялся, - А это еще что за парочка? – кивнул он на Дубового с Ниточкой, одетых, на его взгляд, с непозволительной элегантностью.
 - Это мои люди, - отрезал Колумб, - Они подождут в коридоре.
 В просторном кабинете царил полумрак. На письменном столе горела лампа. Мужчина в штатском, сидевший над картой, поднял голову. Колумб щелкнул каблуками.
 - Подойдите-ка поближе! – раздался резкий голос. Колумб шагнул вперед, и почувствовал, как кто-то сгреб его в объятия, уколов щеку колючей щетиной.
 - Рад тебя видеть, Колумб! – майор Юноша похлопал своего бывшего курсанта по плечу.
 - Разрешите доложить, пан майор… - пробормотал Колумб, слегка ошарашенный столь теплым приемом, - Группировка “Радослав” отступила в район еврейского кладбища и закрепилась на Житной и Вольской. Мне поручено доставить донесение в штаб главного командования.
 - Штаб час назад передислоцировался куда-то на Бароковую. Наш полковник как раз ушел туда, - майор заметно волновался: видно было, что  ему хочется предстать перед начальством вместе со своим учеником, только что вернувшимся с передовой. Однако долг предписывал Юноше оставаться на месте, - Они там согласовывают план обороны. Смотри, какая ситуация складывается. Полковник Лесник закрепился в Муранове, удерживает трамвайное депо. Майор Пелка действует по своему усмотрению и захватил Государственную фабрику ценных бумаг, группировка Сенкевича держит линию Медовая-Сенаторская-ратуша-Банковская площадь, - теперь она называется площадью Стажиньского, так решил варшавский воевода. Дальше смотри: участок Толмацкое-Лешно-Мальтийский госпиталь...
- Госпиталь уже сдали, - поправил Колумб, которому вдруг вспомнился экзамен в  школе подхорунжих, когда  Ежи чуть не провалился из-за незнания устава гарнизонной службы, - Немцы засели на Вольской, Хлодной и Огродовой. С гражданскими не церемонятся: расстреливают всех, кто под руку подвернется, выжигают квартал за кварталом. Отряд Храброго сдал Вронью и отступил к зданию суда на Лешно. На левом фланге полная катастрофа. Когда я со своими уходил, ребят из Армии Людовой  выбили с перекрестка  Вроньей и Огродовой …
 - Все верно, - кивнул майор, - Немцы расчищают проход прямо к мосту Кербедза.
 - Извините, пан майор, я должен идти. Надеюсь  к утру добраться до главного штаба. У меня донесение для генерала Бур-Коморовского.
 - Подожди, подожди … - пробормотал майор, - У тебя есть где остановиться?
 - Пока да, а потом … - Колумб замялся.
 - Что потом?
 - Наверное, попробуем в леса пробиваться …
 Майор остолбенел:
 - С кем?
 - С  “Радославом”.
 - В леса? А как же Варшава? Вы – движущая сила восстания… - майор смотрел на своего ученика, словно рекрут-новобранец на безжалостного унтера.
 - По правде сказать, я и сам  толком ничего не знаю, - смешался Колумб, злясь на себя за излишнюю болтливость.

- Да, прощай, зеленая травка! – подвел итог один из братьев Ягелло, когда через несколько дней они узнали, что Старовка полностью отрезана.
 Он еще раз выстрелил, отложил винтовку и, перевернувшись на спину, уставился в небо.
- Вон еще бомбардировщики идут, - сообщил он, словно стараясь взглядом заставить вражеских летчиков лечь на обратный курс. Другого способа отразить налет не было, и немецкие самолеты пикировали на дома один за другим, напоминая уток на озере, ныряющих за кормом.
 - На банк … А это гостинец для пана подхорунжего Ежи… - комментировал Ягелло бесцветным голосом диспетчера в аэропорту.
 Колумб смотрел на пустую, выжженную улицу. Ягелло вдруг замолчал и Колумб, скосив глаза, увидел, что пальцы его бойца судорожно сжались в кулак.
   Пронзительный свист Колумб услышал секунду спустя и втянул голову в плечи. Рука Ягелло, стиснутая так, что побелели костяшки пальцев, напугала его больше, чем звук летящей бомбы. Колумб заставил себя выглянуть в амбразуру. Обгоревшая стена углового дома оседала на мостовую. Она падала, плавно и бесшумно, как в замедленной киносъемке, а из-за грохота снарядов и воя самолетов не было слышно стонов умирающего дома. Просто серебристая волна поднялась над грудой кирпичей и медленно покатилась к баррикаде, гоня перед собой бурун розоватой пыли. Колумб изо всех сил таращил глаза: за такой завесой немцы могут подобраться к самой линии обороны. Но, вероятно,  они отошли, предоставив летчикам возможность перепахивать квартал. Огромный столб пыли все приближался. Колумб огляделся по сторонам. Чувство одиночества, которое прежде охватывало его, когда гибель казалась неминуемой, с первых дней восстания куда-то отступило. Он увидел свое отделение, пережидавшее бомбежку в  подворотне. Увидел Аллу, которая сидела у  стены, зажмурив глаза. Колумба почему-то особенно тронули ее маленькие, стоптанные ботинки с дырявыми подметками. 
Приступ страха – иррационального, в сущности, ведь ему приходилось бывать и в более опасных переделках, - прошел, но Колумб чувствовал себя совершенно обессиленным из-за чувства жалости и любви ко всему миру. Драный девчачий ботинок казался ему почти святыней: сквозь дыры в подметках ему виделся истерзанный, но не сдавшийся город, который маленькая связная исходила вдоль и поперек.
 - Интересно, как там пан подхорунжий Ежи? – подал голос Ягелло. И только теперь Колумб поразился внезапно наступившей тишине.
 - Алла! – окликнул он, и пятки маленьких ботинок моментально сдвинулись, как будто девушка встала по стойке “смирно”.
 - Ладно, сиди! – махнул рукой Колумб, - Ниточка, слетай к Ежи, узнай, как он там, а то Алла сегодня уже набегалась. Все равно по твоей части пока ничнго нет, - он как будто извинялся перед санитаркой за то, что заставляет ее делать чужую работу, - Да, и пусть пришлет хоть один фаустпатрон.
 Ниточка молча поднялась, готовая в дорогу. Она сидела у стены вместе с Аллой и была похожа на изящную, но строгую учительницу рядом с замученной школьницей, которой слишком долгая экскурсия оказалась не по силам. Ниточка улыбнулась Колумбу, помахала рукой Дубовому, залегшему у баррикады с винтовкой, и побежала по обезлюдевшей улице. Когда Колумб и Дубовый оглянулись, они увидели лишь крохотную фигурку, мелькавшую среди обгорелых развалин. Колумб поймал взгляд Дубового и отвернулся.

 Добравшись до первого перекрестка, Ниточка свернула налево. Глаз радовался при виде уцелевших домов, - как будто окоченевшие руки спрятали в теплые, мягкие варежки. “Странно, но мило,” – успела подумать Ниточка, прежде, чем дошла до следующего перекрестка.
 Завернув за угол, она поняла, что единственная уцелевшая улочка напоминала беспечного ребенка, играющего в поле, среди трупов. Позиция, занятая отрядом Ежи, как раз и была таким полем. За полусгоревшим домом на углу открывалось сплошное нагромождение развалин.
 “Зря Ягелло беспокоился – тут уже нечего бомбить,” – наметанным глазом определила Ниточка.
 “Высоковато, пожалуй,” – подумала она, когда пулеметная очередь заставила ее упасть на землю  в двух шагах от баррикады. Обдирая локти и колени, Ниточка отползла в сторону.
 - Давай левее, там вход в подвал! – крикнули ей откуда-то сверху.
 Ниточка помахала рукой, отряхнула юбку, поправила прическу и нырнула в лаз, пробитый, похоже, совсем недавно. “Кажется, Ежи готовит пути к отступлению,” – отметила она, выбираясь через другое отверстие во внутренний двор, гудевший от выстрелов. Ежи она обнаружила на втором этаже. Он лежал у пулемета на балконе, заложенном мешками с песком.
 - Что там еще? – крикнул он, нажимая на гашетку. Пулемет ответил короткой очередью.
 Ниточка молчала, пережидая стрельбу.
- Ну, что случилось? – повторил Ежи. Над мешками поднялось облако пыли. “По нам стреляют,” – поняла Ниточка.
 - Колумб просит прислать фаустпатрон. Хотя бы один. У нас там танки на подходе …
 - Не дам, - отрезал Ежи. Он хочет сказать что-то еще, но очередь с немецкой стороны заставляет его прижаться к полу, - Меняем позицию! – кричит он, на четвереньках отползает в комнату и несется вниз по лестнице. Двое ребят из пулеметного расчета спешат за ним. Грохот. Все заволакивает красноватый туман.
“Это из танка. Снаряд,”- мозг Ниточки почти автоматически фиксирует происходящее, пока сама она, беспомощно опустив руки, стоит посреди комнаты.
 - Санитарка, сюда! – истошно вопит кто-то. Ниточка спохватывается и бросается на зов, но в дверях ее обгоняет Подвязка. Ниточка вспоминает, что это не ее отделение, но крики и стоны в соседней комнате не смолкают.
 - Что стоишь, дура?! Там еще трое! – в дверях возникает незнакомый парень. Он пошатывается, обхватив голову руками, а из-под его пальцев струятся по рукавам куртки и падают на пол красные капли.
 - Осторожно “голиаф”! – чей-то ломкий, срывающийся голос усиливает общую панику. Ежи вернулся, залег у двери в прихожую и кричит кому-то на лестнице:
 - Бутылки сюда! Быстрее! Фаустпатронщик – живо в подворотню!
Сквозь щели между мешками с песком Ниточка видит, как два “фердинанда” медленно разворачивают башни в сторону дома.
 С той стороны трещат автоматные очереди. Пули влетают в щели амбразур, крошат кирпич, вздымают фонтанчики пыли. Пол залит кровью. В широкую дыру, пробитую снарядом, пули устремляются целым роем.
 - “Голиаф”, “голиаф”! – повторяет плачущий мальчишеский голос.
Ежи пристраивается к амбразуре с ручным пулеметом и, наконец-то, видит “голиаф”, ползущий прямо к дому.
 “Если не удастся его остановить, всем крышка”. Повстанцы уже знают, на что способен этот маленький, будто игрушечный, танк, начиненный взрывчаткой и управляемый по радио. Ежи стискивает зубы, отчаянно трет глаза:”Ничего не видно из-за этой чертовой пыли!”. Он бьет короткими очередями, вспарывая пулями землю позади танка.
 - Перебить кабель, главное – перебить кабель, - цедит он сквозь зубы, но “голиаф” неумолимо движется вперед.
 - Вернись, сопляк! – кричат где-то внизу.
 “Кто бежит, куда? Неужели наши отступают?”- от этой мысли  Ежи бросает в дрожь, но он узнает голос Малыша и мгновенно успокаивается.
 А Малыш стоит в подворотне, сжимая в руках фаустпатрон, и заворожено наблюдает за улицей, как болельщик на стадионе. Пули свистят где-то рядом, но Малыш только отмахивается от них. Здесь мертвая зона, его не достанут.
 А впереди, в каких-нибудь двадцати метрах, ползет среди развалин верткая мальчишеская фигурка.
 Свистун торопится изо всех сил. Впереди груда щебенки, это хорошо, хоть какое-то укрытие. Но здесь нельзя задерживаться надолго, нужно ползти дальше. Пули взрывают землю у самой головы.
 “Надо было выше брать, мазила!” – ругает он себя, ныряет в очередную яму среди развалин и осторожно высовывает голову. “Голиаф”, тарахтя, ползет прямо на него. Среди щебенки волочится кабель, извиваясь, словно змея. Дальше стоят два “фердинанда”. Один, будто слон, вращает головой-башней, нацелив на дом вытянутый хобот пушки. Из танка Свистуна не видно, поэтому он приподнимается на локтях, но пулеметная очередь заставляет его снова нырнуть в яму. “Сейчас, сейчас, пусть подползет поближе …” “Голиаф” тарахтит все громче. “Он уже рядом. Как быстро …”
  Игрушечный танк едет мимо.
 Трясущимися руками Свистун поднимает “шмайсер”. Теперь уже его очередь разбрызгивает фонтанчики пыли. “Голиаф” преспокойно ползет дальше. Весь магазин расстрелял! Свистун судорожно шарит по карманам в поисках запасного. Пусто! Стыд и обида заставляют его подняться в полный рост. С “сидолкой” в руках он выскакивает на середину улицы  и под градом пуль трет головку взрывателя о камень. Но кустарная повстанческая граната, как всегда, подводит, взрыватель, действующий по принципу серной спички, не хочет зажигаться. Свистун трет его о камень еще раз. Получилось, язычок огня вспыхнул и начинает разгораться. Свистун подкладывает гранату под кабель но тот, словно живой, вырывается из рук. Ничего, никуда он не денется, если  с двух сторон нагрести по кучке щебня! Свистун продолжает свою работу, хотя мостовая кипит от пуль, да и граната вот-вот взорвется. Готово! Он вскакивает, слышит взрыв, чувствует страшный удар по рукам и, подталкиваемый страхом, успевает свалиться за угол дома. “Вроде бы, граната сработала ..” – думает он, но встать и проверить, остановился ли “голиаф” уже не хватает сил. Победный рев из осажденного дома подтверждает его догадку.
 “Я его остановил!” – понимает Свистун.
 “Эх, досталось пацану!” – огорченно качает головой Малыш. Но оплакивать чью-то смерть нет времени: один из танков взбирается на развалины в десятке метров от дома.
“Бутылку бы сейчас!” – тратить единственный, драгоценный фаустпатрон можно только тогда, когда можешь попасть наверняка.
 И, словно услышав мысли Малыша, кто-то швыряет в танк несколько бутылок подряд. Они не долетают, горят среди развалин. Но “фердинанд” остановился.
 “Ага, получил все-таки!”  - Малыш видит язычки пламени, пляшущие по броне, и опускает ставший ненужным фаустпатрон. Теперь в дело вступает автомат. Малыш бьет короткими очередями. Один из танкистов, выскочивших из “фердинанда”, падает ничком. Второго достают из пулемета. Третий так и не показался, - вероятно, сгорел в танке.
 Праздновать победу некогда: Малыш знает, что если сейчас он не выскочит из подворотни, то потом уже не хватит духу. С низкого старта, как на стометровке, он бросается вперед.
 Когда он возвращается, таща на себе Свистуна, их встречает Подвязка.
  - Только руки зацепило, - сообщает она, закончив перевязку, - С левой плохо дело – локоть перебит. Но только руки … - повторяет она, и слезы катятся у нее по щекам.
 Свистун слышит ее слова, но ему стыдно открыть глаза. “В обморок я хлопнулся, что ли? Как девчонка!” – думает он.
  - Это меня осколком по каске садануло, вот я и отключился! – заявляет он небрежно-мужественным тоном.
 - Гляди-ка, очухался! – улыбается Малыш.
 По лестнице сбегает Ежи. “Будем представлять тебя к “Виртути Милитари,” – слышит  мальчуган, и голова у него идет кругом от счастья. Уж теперь-то никто не осмелится назвать его Свистуном. Он – Орел, так и в документах напишут! Жаль только, что нет возможности пожать руку командиру!
  - Обе руки прострелены, - шепотом докладывает Подвязка.

- Что ж, назначаю тебя командиром санитарной дружины, - Ежи улыбнулся Ниточке. Троих раненых нужно было доставить в госпиталь на Длугой. Добровольцы из местных жителей, которые вызвались помочь санитаркам, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. После боя в квартале было относительно тихо, но штатским не терпелось поскорее выполнить задание и снова забиться поглубже в подвалы.
 Ниточка молча кивнула и пошла к носилкам, на которых лежал Свистун.
 - Левую руку вряд ли удастся спасти, - шепнула ей Подвязка.
“А Ежи, как всегда, ведет себя по-джентльменски. Выбрал для меня самого легкого пассажира,”- подумала Ниточка и взялась за ручки носилок.
 Они успели пройти по лабиринту подвалов, еле протискиваясь с носилками сквозь дыры, пробитые в стенах, и только-только выбрались на улицу, как с немецкой стороны заухали гранатометы.
 “Ну вот, началось!” – Ниточка поймала себя на мысли, что ей очень хочется поскорее оказаться  в глубоком тылу, подальше от всех этих ужасов. “Успеть бы только …” – подумала она, когда столб земли поднялся в нескольких метрах от нее. Отброшенная к стене дома, она все еще цеплялась за ручки носилок и, отметив, что они стали намного легче, оглянулась. Ее напарник с побелевшим лицом сидел на земле.
- Ничего, ничего, все в порядке, - бормотал он, пытаясь подняться. Тут Ниточка обнаружила, что Свистун куда-то исчез, и что вторые носилки, тоже пустые, валяются в стороне.
 “Удрали, значит, штатские!” – это открытие неприятно поразило ее, но первым делом нужно было разыскать раненых. Ниточка заметалась среди развалин, но второй взрыв оглушил ее и зашвырнул в какую-то яму. Ослепленная, она на ощупь выбралась наверх,  присела, чтобы перевести дух, а потом закричала, что было сил:
 - Эй, Свистун, ты где? Орел, отзовись!
 На зубах скрипел песок, и по-прежнему в двух шагах ничего не было видно. Ниточка поняла, что ее накрыло облако пыли, взметенной страшным взрывом. “Наверное, орудие из бронепоезда ударило …”
 Зажмурившись, чтобы не запорошило глаза, Ниточка побрела к тому месту, где оставила носилки. Когда она решилась взглянуть на улицу сквозь редеющую пелену пыли, то обнаружила, что все вокруг изменилось до неузнаваемости. Она беспомощно огляделась по сторонам, все еще надеясь увидеть носилки и своего напарника, сидящего у стены, но вокруг были сплошные развалины. Спотыкаясь, Ниточка прошла несколько шагов.
 “Где же это, в каком месте?” – она пыталась отыскать следы людей, которые стояли  здесь каких-то пять минут тому назад. Посмотрев вверх, она вспомнила, что оставила носилки под балконом. Точно, на уцелевшем фрагменте стены был балкон. Ниточка подняла обломок кирпича и услышала позади громкий топот. К ней бежал Малыш. Он взглянул на кирпич в руках Ниточки и, ни слова ни говоря, начал раскидывать строительный мусор.
 - Кажется здесь, под балконом, - Ниточка ткнула пальцем в пустое небо, сориентировавшись по уцелевшему своду подворотни. С баррикады бежали люди. Малыш бросил, не оборачиваясь: “Там Свистун,” – и  все принялись разбирать груду битого кирпича, потом выстроились в две цепочки, чтобы работа шла быстрее. Когда примчался всполошенный Ежи, с двух сторон уже высились солидные кучи мусора.
 - Малыш, ты что вытворяешь, у меня половины людей на месте нет …  -  тихо сказал Ежи, словно просил, а не приказывал.
 - Он там стонет, я слышу! Значит, живой! – торжествующе взревел Малыш, и все встрепенулись. Они думали, что откапывают труп, а парень, выходит, уцелел! Никто в этот момент не вспомнил, что под завалом может находиться еще один человек, тот, что тащил вместе с Ниточкой носилки.
 - Свистун, эй, Свистун, где ты? – кричали все разом. Ежи взобрался на гору кирпича и принялся разгребать мусор руками, не чувствуя, что обдирает пальцы.
 “Бросил свой пост …” – мелькнула в голове тревожная мысль. Но тут из-под развалин донесся еще один стон, и Ежи позабыл обо всем на свете. Еще несколько кирпичей отброшено в сторону, еще несколько десятков, еще сотня …
 - Точно, балкон! – прошептал Малыш, стоящий на коленях, и засунул руку в щель между прутьями, - Есть, нащупал! 
 - О, Боже! – простонал кто-то с гримасой отвращения. Малыш потянул за ногу, торчащую из-под кирпичей, и огромный ботинок с частью стопы остался у него в руках. Ошеломленный, Малыш разглядывал свою жуткую находку.
 - Это не Свистуна. Здоровый больно, - заметил он, уже обретя душевное равновесие, - Эй, пацан, ты там лежи спокойно, не дергайся!
 В ответ раздался отчетливый стон.
 - Жив! – радостно кричит кто-то. Все бросаются разгребать оставшиеся обломки кирпичей и вскоре обнаруживают Свистуна. Он лежит на носилках, накрытый перевернутым балконом, словно в огромной железобетонной клетке. Край балконной решетки буквально размазал по камням напарника Ниточки.
 - Чудо, чудо! – слышит Ежи со всех сторон. Десятки рук вцепляются в решетку, приподнимая балкон.
- Тащи его! – командует Ниточке Малыш. Ежи, согнувшись пополам под страшной тяжестью, видит руки Ниточки, осторожно вытягивающей Свистуна из-под балконной решетки.
 - Порядок!
Все столпились вокруг спасенного.
 - Разойдитесь, дайте отдышаться человеку! – пытается командовать Ниточка, но ее голос заглушают восторженные вопли.
 - Смотрите-ка, глаза открыл!  Молодец, Свистун!
 - Я – Орел! – яростным шепотом поправляет мальчишка, и по щекам его катятся непрошенные слезы. Он сидит на носилках и пытается понять, что же произошло. Вроде бы совсем недавно он сражался с “голиафом”, потом был отправлен в госпиталь и вот непонятно как снова оказался на баррикаде среди своих.
 - А здорово я приложил “голиафу”! – улыбается он, но тут  глаза его расширяются от ужаса, - Мои штаны! – он смотрит на собственные ноги, до колен покрытые толстой коркой грязи и крови. Малыш смотрит на то место, откуда они оттащили носилки, и все понимает.
 - Мои штаны! – горестно шепчет Свистун и валится на спину, отворачивая лицо, чтобы никто не видел его слез. Ведь только вчера Малыш упросил Аллу перешить необъятные офицерские брюки, чтобы хоть как-то приодеть маленького оборванца. И вовремя: Молох бюрократии уже разгулялся со страшной силой, подминая все под себя. Вместо того, чтобы просто раздать повстанческим отрядам богатства, захваченные в военных складах на Ставках, начали вводить талоны, расписки, квитанции, согласовывать нормы распределения продуктов с гражданскими властями, и в результате даже банку сардин или плитку шоколада невозможно было получить, не вооружившись целой пачкой необходимых документов. К тому же, бомбы и снаряды тоже вносили свои коррективы в материальное обеспечение восстания.
 - Мне кажется, лучше их снять, - предложила Ниточка. Свистун в страхе пытался увернуться.
 - А ну, отстань  от мужика! – проворчал Малыш и сам, опустившись на колени, осторожно стянул с мальчишки окровавленные лохмотья, совсем недавно бывшие шикарными, новыми брюками.
 - Поаккуратней! – шепнул кто-то. Лицо Свистуна жалобно сморщилось. Но Малыш и здесь оказался на высоте. Отбросив в сторону никуда не годное тряпье, он принялся расстегивать ремень собственных брюк. Свистун обреченно вытянулся на носилках. И только теперь все увидели его костлявые, почти без мышц, ноги подростка, исцарапанные, с разбитыми коленками. Свистун и сам глядел на них, чуть не плача, словно пытаясь взглядом вернуть зеленое сукно, прикрывавшее все это убожество.
 - Чего смущаете парня?! – напустился на столпившихся зрителей Малыш, выпутываясь из собственных брюк, с таким трудом подобранных по его великанскому росту. Оставшись в одних не первой свежести кальсонах, он аккуратно сложил весьма существенную часть своего гардероба.
 - Владей! – он приподнял голову Свистуна а подложил под нее брюки, словно подушку, - Потом тебе их подгонят по фигуре.
 - Ниточка, возьми еще людей, и доставь раненых в госпиталь, - распорядился Ежи, - Пока, Свистун, завтра забегу к тебе.
 Все как нельзя кстати вспомнили об оставленной позиции и поспешили по своим местам. Впереди всех мчался Малыш в развевающейся куртке и коротковатых кальсонах.
 Ниточке казалось, что носилки с каждым шагом становятся все тяжелее и вот-вот придавят ее к земле. Голова гудела, все тело мучительно ныло.
 “Хорошо еще, что такой заморыш достался,” – с благодарностью подумала она о Свистуне. На углу маленькой улочки они остановились передохнуть. Уцелевшие здесь дома, казалось, удивленно смотрели на подступающее со всех сторон море развалин. Тело Ниточки расслабилось, и кровь живее побежала по венам. От баррикады Колумба доносилась неспешная, размеренная перестрелка. Только бы опять самолеты не налетели! Ниточка подняла голову, увидела над собой балкон и улыбнулась. Навстречу  ей уже спешила Алла. Улочка была такой короткой, что Ниточка разглядела веселое, разрумянившееся от радости лицо связной. Но при виде Ниточки лицо Аллы вмиг погасло. Свистун помахал старой знакомой забинтованной рукой, как будто хвастался своей раной.
 - Видала, как меня разукрасили! Еще бы немного – и башку разнесло! – бодро сообщает он, хотя голос его предательски дрожит.
 - А мы танк захватили! – в тон ему отвечает Алла, и лицо ее на несколько секунд снова озаряется радостью победы.
   Ниточка стоит, прислонившись к стене и, прищурившись, смотрит на связную, как на врага. “Говори!” – приказывают ее глаза.
 - Дубовый … - шепчет Алла, опустив голову.
 Она только теперь видит носилки, стоящие под балконом, и на нее накатывает страх. “Значит, у них тоже были потери. Но как теперь спросить о Малыше?” Она смотрит себе под ноги, замечает, что стоит, косолапо повернув носки ботинок вовнутрь, словно под строгим взглядом матери, раздвигает их, как положено, и наклоняется к Свистуну:
 - Послушай, - тихонько говорит она, - Как у вас там? Убитых много?
 Свистун неохотно кивает.

 Ниточка чувствует себя смертельно усталой. Боль ушла из тела, зато ноги стали, как ватные. “А ваты в госпиталях нет, только всякое тряпье, да папиросная бумага,” – лезет в голову дурацкая мысль. Главное, не думать о самом страшном. Пускай Дубовый, только бы не Колумб!   Ниточка готова провалиться сквозь землю от стыда и презрения к самой себе. Сознание того, что даже в такой момент она способна хладнокровно копаться в собственной душе, обжигает, как пощечина. Значит, Дубовый … Что ж, она давно этого ждала. Даже странно, что он прожил так долго. Из удивления, да еще, пожалуй, из сострадания и родилась их связь. Лех пробыл во главе редакции всего полгода, с того дня, как стало известно, что первого редактора “Правды и народа” расстреляли в Пальмирах. А когда не стало Леха, Ниточка сразу поняла, что следующий редактор тоже не жилец. Этот страшный “Профиль тени”, некролог живому человеку, был гарантией неминуемой смерти. Лех никогда не ошибался, он все знал заранее. Ниточка так и не прочла написанный им текст, ей казалось, что тем самым она приблизит момент, когда некролог придется отдать в печать. Этот “Профиль” толкнул Ниточку в объятия Дубового. Сначала ей просто было жаль его: ну, почему следующим должен стать именно он, легкомысленный, улыбчивый парень, похожий ребенка, умного не по годам, еще не доросшего до собственного таланта. Она старалась помочь ему, работая в типографии, распространяя свежие номера “Правды и народа”, и не испытывая к нему ничего, кроме сочувствия. Но со временем жалость, соединившись с острой, не проходящей тоской по Леху, породила мягкую, безропотную привязанность. Ниточка вспомнила их первый вечер … Стеклограф, на котором печатали, помимо газеты, еще и листовки, сводки с фронтов, последние новости, то и дело выходил из строя, не выдерживая непосильной нагрузки. Обычно  объединенными усилиями им удавалось вернуть его к жизни, но в тот день заболела Анка, их “технический директор”, и Ниточке с Дубовым пришлось выкручиваться самим. Вал капризной машины мерно вращался, тонкие пальцы Ниточки складывали в стопку свежие, пахнущие краской, оттиски.  И тут лопнула матрица.
 - А где же запасная? – опечалился Дубовый.
Скошенная гриппам, Анка не оставила запасной.
 - Хорошо, что только сейчас треснула. Больше двух тысяч экземпляров напечатали, -успокаивала Дубового Ниточка. Послюнив черный от краски палец, она попыталась склеить куски матрицы, но безуспешно. Первая полоса так и осталась не допечатанной.
  Вместо нежных девичьих губ мы целуем колючий ветер,
  да шершавый песок, да недобрые, быстрые пули.
  Но, сминая губами кошмар подступающей ночи,
  мы прошепчем во тьму, горячо и светло, как молитву
  только несколько слов для далеких, безвестных потомков.
  Мы протопчем словами тропинку сквозь тьму, сквозь безвременья пустошь,
  и коснемся души человека, что нас называет: “они” … -
прочитала Ниточка стихотворение, подписанное Дубовым, и посмотрела на него долгим, внимательным взглядом.
  Именно в тот вечер, закончив работу, она сказала:
 - Знаешь, я, кажется, не успею домой до комендантского часа.
 Вряд ли это была страсть – скорее, горькое прощание с уходящей юностью. “И все-таки  было, было,” – упрямо твердит Ниточка и не чувствует ничего, кроме отвращения к самой себе, за это притворное, фальшивое горе, которое на самом деле всего лишь тягучая, привычная тоска. Она вытягивает перед собой дрожащие руки.
              Очи твои, устремленные в черную бездну,
              сами, как бездна, полны пустотою и хладом …, -
повторяет Ниточка побелевшими губами и с удивлением смотрит на свою грязную ладонь, на которую откуда-то сверху падает светлая капля.
 Они стоят рядом, Ниточка и Алла, а подле них лежит, кусая губы от боли, Свистун, вконец измученный приключениями сегодняшнего дня. Сердца их бьются в нервном, рваном ритме, подгоняемые страхом и отчаянием, и каждый винит себя за собственную слабость. А лет им, всем троим вместе, столько, что в нормальном мире не хватит на приличную старость. Только где он, этот мир, чудесный и нереальный…
 - Пошли! – командует Ниточка, хватаясь за ручки носилок.
 - А мне к Ежи надо … Опять за фаустпатроном послали. Тебя так долго не было, и мы подумали … - будто оправдываясь, шепчет Алла.
 Какое-то время она еще стоит под балконом, глядя вслед удаляющимся носилкам. Волосы Ниточки, обычно собранные в строгий пучок, падают на лицо. Ниточка закидывает голову назад, словно от невыносимой боли. На самом деле, она просто пытается отбросить непослушные пряди, мешающие смотреть под ноги на улице, заваленной обломками кирпича.
 Словно лошадь, бредущая по знакомой дороге, Ниточка почти вслепую сворачивает к баррикаде, хотя носилки становятся все тяжелее и напоминают ей, что нужно доставить Свистуна  в госпиталь. Навстречу бегут люди, штатские вперемешку с военными. Когда же Ниточка в последний раз видела смеющихся людей? Давно, очень давно. Улыбки кажутся чужеродными на черных от гари, исхудавших лицах. Кто-то на бегу толкает Ниточку, и ей с трудом удается сохранить равновесие: голова кружится, а носилки немилосердно оттягивают руки. Она оглядывается и видит, как Свистун, слабо улыбаясь, пытается приподняться на своем ложе. Ах, вот оно  в чем дело! В переулок въезжает танк. Толпа расступается, открывая пролом в баррикаде. “Надо же, разобрать успели, чтобы танк прошел!” – удивляется Ниточка.
 - Ура, наш танк! – срывающимся голосом кричит Свистун.
 - С дороги! – предупреждает кто-то.
 - Наш танк …- бормочет Свистун, обессилено роняя голову.
 - Эк, тебя подкоптило! Еле узнал! – весело окликает Ниточку кто-то из парней. Это Ягелло. Одна рука у него забинтована и висит на ремешке вместо перевязи, но лицо сияет от радости.
 - А мы танк добыли! Не задаром, как видишь! – он кивает на свою забинтованную руку, - Владислав! – представляется он Ниточке, словно боится, что его перепутают с братом-близнецом, не столь популярным в отряде, - О, кого я вижу?! Свистун! И ты по лапке получил? Да еще и по обеим? Ну, герой! У нас теперь танк есть! А у вас там как?
 - Да так, ничего особенного, - бормочет мальчуган и отворачивается, чтобы скрыть слезы.

  Когда Ниточка выбралась из подвалов госпиталя на свежий воздух, она долго не могла отдышаться. Отдаленные выстрелы и трескотня пулеметов показались ей почти музыкой. Ведь она только что побывала в настоящем аду.
 В ушах до сих пор стояло пение монахинь: “Святый Боже, святый, крепкий, святый, бессмертный, помилуй нас …”, вой раненого, которого оперировали без наркоза, хрипение умирающей женщины: “В руки Твои предаю мою душу, Господи …”, бессвязное бормотание Свистуна … Ниточку едва не стошнило от ужасного запаха гноящихся ран, но на душе стало легче: здесь, среди нечеловеческих страданий, ее собственное горе не казалось чем-то исключительным.
 В конечном итоге, Ниточка не выдержала, и когда Ягелло, безнадежно махнув рукой, направился к выходу, поспешила за ним. Кто-то все время подталкивал ее в спину, повторяя: “Побыстрее, пожалуйста!” Санитарки, с трудом пробиравшиеся с носилками по узким коридорам, запруженным людьми, оттеснили Ниточку от Ягелло. Кто-то сзади продолжал причитать: “Побыстрее, пожалуйста!”, а потом, очевидно не выдержав, пребольно ткнул Ниточку между лопаток. Она машинально отмахнулась, попала рукой в чье-то маленькое личико и, обернувшись, увидела старика, который нес на руках младенца с безвольно свесившейся набок головкой. Ручки ребенка были раскинуты, и правая, вполовину короче левой, замотана окровавленной тряпкой. Лицо и плечи старика покрывала красноватая кирпичная пыль. “Под бомбежку попали,” – догадалась Ниточка и отступила в сторону, пропуская старика вперед. Из под ее ног раздался звериный рев: она наступила на человека, распростертого на полу.

“А тебя просто нет,” – мысленно утешала Ниточка Дубового, прислонившись к стене госпиталя. Потом она подумала, что нужно будет вернуться к Свистуну, проверить, как он там.
 “Только не сейчас. Все равно в первую очередь оперируют тяжелораненых, а у Свистуна, по здешним меркам, дела не так уж плохи,”- Ниточка вспомнила картину, увиденную в просвете между двумя одеялами, закрывающими вход в операционную: врач и медсестра склонились над огромной красной ямой в том месте, где должна была находиться грудь раненого. И над всем этим какофония воплей и стонов. У Ниточки снова закружилась голова, а  к горлу подступил комок.
 Она сама не заметила, как оказалась на углу знакомой улицы, и невольно ускорила шаг. Последние несколько метров она почти бежала, издалека увидев баррикаду. Вокруг ни души, лишь один человек лежит у амбразуры, прижавшись щекой к прикладу винтовки. Ниточка ускоряет бег, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. “Колумб! Колумб! Колумб!” – зовет она на помощь живого, чтобы спастись от воспоминаний о мертвом.
 Среди обугленных стен, похожих на скалы в диком ущелье, ее каблучки стучат нестерпимо громко. Человек, лежащий у амбразуры, поднимает голову. Стук каблучков обрывается. Ниточка останавливается, как вкопанная, широко раскрыв глаза, полные страха и боли.
 “Какая красивая!” – думает Дубовый, поднимаясь ей навстречу.
 
 Прошло уже минут пятнадцать, а Ниточка все не может придти в себя. Взгляд ее внимателен и строг, почти враждебен. Так смотрит человек, у которого судьба отняла все. Вместо радости в ее душе поселилась уверенность, что это всего лишь отсрочка: сегодня все кончилось хорошо, но трагический финал уже предопределен свыше.
 Она рассеянно слушает рассказ Дубового о том, как на перекрестке его и еще нескольких ребят отрезали танки, как на его глазах сравняли с землей “бутылочный заслон” – группу, которая  с тыла должна была забрасывать “тигры” бутылками с горючей смесью … “Вот почему Алла решила, что он погиб …” – объясняет себе Ниточка механически и равнодушно.
 Все вокруг не настоящее, будто известие о смерти осталось в силе, и кто-то посторонний рассказывает ей эту историю, чтобы утешить. Ниточка смотрит на Дубового, который уже вернулся в соей амбразуре и наблюдает за улицей. Непонятно откуда, но ей точно известно, что он ничего не видит перед собой. Он все еще полон впечатлениями после очередного невероятного приключения и упивается собственным героизмом. “Совсем мальчишка,” - думает Ниточка и с трудом удерживается, чтобы не добавить слово “был”. Почему, собственно, “был”?
 “Он есть. И всегда будет. Просто мы дошли до того, что смерть кажется нам более реальной, чем жизнь. И все-таки мы живы,” – уговаривает себя Ниточка.
 Но тут из подворотни выходит Колумб, и волна безумной радости накрывает Ниточку. Словно пытаясь защититься от внезапно нахлынувшего счастья, она опускается на груду камней рядом с Дубовым.
 - Значит, ты живой, живой … - повторяет она, объясняя своему сердцу, почему оно вдруг застучало так громко.
 
 По маленькой улочке, единственной чудом уцелевшей во всем квартале, грохочет гусеницами танк.
 “Километров десять в час можно выжать,” – оценивает Новый. В смотровой щели проплывает почти забытый городской пейзаж. Наверное, так чувствует себя победитель, вступая в захваченный город. “Это все мое!”- хочется крикнуть Новому при виде изящных балконов, колонн, барельефов, слегка закопченной позолоты, украшающей дома на этой крохотной улочке посреди Старого Мяста. Он чуть не плачет от восторга.
 “А ведь так уже было когда-то… “- вспоминает Новый. Он гнал машину по Маршалковской на скорости под девяносто. Позади трещали выстрелы, а душа пела от счастья. Получилось! Они с ребятами привели в исполнение смертный приговор, вынесенный подпольем одному из гестаповских бонз.
 - А ну, кыш отсюда! – кричит Новый, открыв люк. Танк буквально облеплен людьми. Кто сидит на броне, боязливо поджав ноги, чтобы не зацепило гусеницей, кто стоит во весь рост, ухватившись за пушку. Какой-то мальчишка, перекрыв смотровую щель, пытается прикрепить к башне бело-красный флажок. Новый так и замолк на полуслове: ему очень хочется разогнать всех, чтобы самому прокатиться с ветерком, но совесть не позволяет портить людям праздник. Да и кто его услышит в этом шуме! Вид танкиста еще больше разогревает восторженную толпу. Кто-то запевает “Варшавянку” –  песню подхватывает вся улица, и Новый, сам того не замечая, поет вместе с другими. Люди кричат  и смеются.  Балконы, крыши, подоконники усеяны зрителями. Сотни приветственно машущих рук полощут голубое небо. Мальчишка все-таки сумел укрепить флаг на башне. Прежде, чем снова нырнуть в люк, Новый успевает заметить женщину, которая бежит рядом с танком, таща за собой малыша лет семи. Нагнав танк, женщина буквально сдергивает с брони молодого солдата и занимает его место, усадив ребенка рядом с собой. Она гладит танк, припадая щекой к бездушному железу. Новый тыльной стороной ладони смахивает пот с лица и вновь берется за рычаги. Жара внутри башни невыносимая. Но шума мотора почти не слышно: его заглушают крики и пение. “Как будто по бурному морю еду…”
- Эх, Антек, если бы  ты дожил … Вместо “опеля”, вместо “опеля” … - бормочет Новый. Вот и поворот на улицу Килиньского. Скоро Подвалы.

 Тот, кто выжил, помнит: разверзлись небо и земля.  Сверху сыплются куски человеческих тел, обломки кирпича и штукатурки, валятся стены домов. Снизу, словно из-под земли, вздымается искореженная громада танка, уже объятая пламенем. На балконах, на подоконниках повисают людские ошметки; оторванная голова влеплена в стену дома, словно барельеф, выполненный бездарным скульптором в красной глине.
 В первые секунды после взрыва слышен только стон неживой материи: комья земли стучат, ударяясь о броню, стены осыпаются, шурша штукатуркой, - и лишь потом воздух прорезает дикий вопль, исторгаемый десятками глоток.
 Идет голый человек без руки. Это солдат: из одежды на нем уцелел только ремень, да тяжелые сапоги. Он бредет, пошатываясь, цепляясь за стены единственной рукой и, наконец, падает. Его тут же затаптывает толпа уцелевших, скользящая по залитому кровью тротуару. Растрепанная женщина выкрикивает чье-то имя, прижимая к груди оторванную детскую ручонку. Одна сторона улицы горит.
 Сколько времени понадобится врачам и санитаркам, чтобы добраться до места катастрофы? Минуты три-четыре, не больше. Но за это время десятки раненых умрут от потери крови и болевого шока. Прямо на асфальте, посреди мечущейся толпы, делают перевязки. Когда врач, словно мясник, отрубает кисть, висящую на одном сухожилии, нож лязгает по камням мостовой.
 - Ну, что вы мне трупы тащите?! – огрызается врач, не поднимая головы, и продолжает свою работу.
 - А танк-то заминирован был, как думаешь? – спрашивает один санитар у другого.
 - Да чего тут думать?! Взрывчаткой набит под завязку! Провели нас фрицы, как детей! Да держи ты деда, черт косорукий! – отзывается его напарник.
 - Нет-нет, со мной все в порядке, - отбивается от медсестры человек в разорванной, окровавленной рубахе, - Это не моя кровь, - странно хихикая, и перешагивая через мертвых, он идет к подъезду и, оттолкнув доктора, склоненного над очередным раненым, поднимается наверх по развороченной лестнице. Он здесь живет, просто вышел посмотреть на танк …
 Через минуты он уже спешит  вниз по ступенькам. В вытянутой руке он несет мужской ботинок. Все с тем же странный подхихикиванием он швыряет ботинок в доктора и убегает.
 - Готово, свихнулся, - равнодушно констатирует тот и отталкивает ботинок ногой. Что-то тяжеловат. Продолжая зашивать рану, врач скашивает глаза: из ботинка торчит белая человеческая кость.
 - Небось, дома на столе нашел, - ухмыляется невозмутимый санитар.
 Человеческие тела висят на балконах, словно шубы, выставленные весной на просушку. Высокий ксендз в сутане опустился на колени перед умирающим, чтобы прочесть отходную молитву. “Если он над каждым будет читать, до ночи не управится,”- думает санитар, укладывая сразу трех раненых на сорванную с петель дверь. Ее тащат вчетвером.
 - Присмотрите за тем, что в середине, он в сознании, - предупреждает санитар. Он предпочитает носить спокойных.
 Стальной гроб Нового догорает на углу улицы.
 - Сотни две положили, не меньше, - констатирует какой-то штатский, подтаскивая к наскоро вырытой яме носилки, наполненные человеческими головами. Братскую могилу готовят прямо на газоне, напротив дворца Министерства юстиции.
 - Поторопитесь, господа! – подгоняет могильщиков офицер, руководящий похоронами. Совсем рядом, у стены, огарками свечей и засохшими букетами отмечено место, где в сорок втором была расстреляна группа заложников. Это была одна из первых массовых казней в городе.
 - Сколько же их было, тех расстрелянных? Человек двадцать, не больше, - пожимает плечами разговорчивый санитар. Его напарник молчит, наблюдая, как несколько штатских под руководством майора Техаса забрасывают землей горящий дом.
 - Этот Техас -  головастый мужик! – впервые подает голос молчаливый, - Правильно сделал, что подогнал сюда штатских, а не пленных немцев. Их бы тут на куски разорвали!
 - А что, не за дело разве? Не за дело?! – взрывается разговорчивый, - Все, вроде, - докладывает он офицеру, оставив носилки у края рва, и прислоняется к стене, словно боится упасть в яму, наполненную кусками человеческих тел.
“Голос Старого Мяста,” – утыкается он взглядом в обрывок газеты, наклеенной на стену, - “Премьер министр Миколайчик отбыл из Москвы,”- гласит заголовок передовицы. “Старый номер,” – понимает санитар и отворачивается.
 
                5

 После  полудня на Мокотове наступал обеденный перерыв. Немецкие артиллеристы и те, кто обслуживал минометы, прозванные в народе “коровами”, переключали свое внимание на полевые кухни. На аппетит они не жаловались и режим дня соблюдали неукоснительно, поэтому возвращались к своему нелегкому солдатскому труду не раньше, чем через полтора часа. У пациентов повстанческих госпиталей, поступавших в приемный покой в это благословенное время, раны, как правило, бывали чистыми: аккуратные, круглые дырочки от пуль. “Голубятники”, засевшие на варшавских крышах,  обеденного перерыва не признавали и с немецким педантизмом охотились от рассвета до заката за теми, кто, воспользовавшись затишьем, имел неосторожность выйти на улицу. Мокотов не был промышленным районом, поэтому огневые точки снайперов располагались в жилых кварталах довольно густо, даже на территории, занятой повстанцами.   Казармы, полицейские участки, административные здания, превращенные немцами в мощные бастионы и потревоженные штурмовыми отрядами в первые дни восстания, теперь настороженно молчат, ощетинившись пулеметными гнездами и дулами орудий. Парни, что пытались захватить эти твердыни с помощью самодельных гранат и пары пистолетов, теперь догнивают в канавах под лучами жаркого августовского солнца. Бело-красные флаги, выцветшие под дождем, печально повисли. Здесь нет беженцев с Воли и Охоты с их жуткими рассказами, здесь никто не умирает от голода, - это район одноэтажных домиков с приусадебными участками, огородов, лавочек, набитых разнообразной снедью, поставляемой крестьянами из ближайших деревень. Местным повстанцам попросту нечем воевать. Они ждут. Первые сутки восстания, когда люди надеялись на скорую победу, вслушиваясь в грохот орудий, давно позади. На собственных солдат, укрывшихся в подвалах и на чердаках, рассчитывать не приходится. Остается надеяться, что кто-нибудь придет им на помощь. В первую неделю августа газеты на Мокотов не доходили, и люди сутками не отходили от радиоприемников. Потом  на стенах появились листовки, вышли на работу мальчишки-газетчики, но к тому времени все устали от ожиданий. Мучительно хотелось чего-то конкретного. Даже вид дюжины пленных немцев, расчищавших развалины, уже не радовал: развалин становилось все больше, а пленных не прибавлялось.
 Итак, начался обеденный перерыв. Те, кто намеревался пробежаться до соседней улицы, торопливо собирались в путь. Те же, кто планировал дальнее путешествие, с утра маялись в очереди за пропусками. Местное командование весь свой нерастраченный боевой пыл употребило на то, чтобы с помощью десятков запретов и инструкций сделать жизнь мирных граждан совершенно невыносимой: ввело комендантский час, ограничило передвижения  жителей границами своего квартала и запретило топить печи, дабы не привлекать внимание немецких летчиков …
 
 В тот день Алина еще раз внимательно изучила свой пропуск. Она получила его еще в начале месяца без всяких хлопот, поскольку начальником канцелярии оказался приятель Ежи – лирик с ястребиным профилем.
 - Выпишу-ка я вам бумаженцию, чтобы хватило до полной победы восстания, - он подышал на печать с орлом в короне и ненадолго задумался, - На неделю? Нет, будем реалистами, - и оформил  бумагу на десять дней.
 Теперь пропуск был уже явно просрочен, но, несмотря на это, Алина решила идти..
 Прошли те времена, когда на баррикаде, воздвигнутой напротив бакалейной лавки, можно было совершенно бесплатно получить солидный продовольственный паек. Баррикадой ведал бравый ротмистр (“Кавалерийское училище закончил с отличием!” – не забывал он подчеркнуть при случае), который на традиционный фундамент, - вывороченные из тротуара плиты, - навалил мешки с мукой, крупой и сахаром. Естественно, толпы жаждущих бесстрашно совершали паломничества к рогу изобилия, пока не опустел последний мешок. 
  “Надо идти …”- Алина наклонилась над кроваткой сына и без всякой нужды поправила подушку. Тонкие губки плаксиво скривились над острым подбородком. Сердце привычно защемило: “Ежи, где ты?” По ночам она поднималась на чердак и, затаив дыхание, часами всматривалась в зарево, бушевавшее над Старовкой.
 Крыши домов были словно укутаны толстым серым покрывалом дыма, в котором мелькали лисьи хвосты огня. Казалось, будто само небо стремится прочь из города. Когда ветер дул с той стороны, оно наваливалось на Мокотов, неся с собой запах гари, а когда ветер менялся, уплывало на Жолибож, к Кампиносскому лесу, и над Мокотовым разверзалась черная пропасть с яркими точками звезд. По берегам Вислы горящие дома напоминали рыбацкие костры, и пламя играло в темной воде. Алину равнодушное молчание звезд пугало даже больше, чем вид горящего города, и она, поспешно покидала чердак, чтобы склониться над малышом.  Ребенок был единственным подтверждением того, что Ежи еще существует где-то. Все остальные были не в счет. Однажды утром Алина застала мать Ежи в слезах: та о чем-то шепталась с пани   Вандой и, заметив невестку, испуганно замолчала. Потом  Алина узнала, что свекрови всего лишь приснился плохой сон, но почему-то стала ее сторониться. Даже разговаривая друг с другом на совершенно посторонние темы, они обе еле сдерживали слезы, а однажды проплакали целую ночь, стоя у окна и судорожно вцепившись друг в друга. В конце концов, Алина решила, что это постоянное, истерическое беспокойство и в самом деле навлечет на Ежи беду, и свела общение со свекровью к минимуму. У обеих женщин к страху примешивалась изрядная доля ревности, и каждая из них боялась дурных предчувствий другой.
 Особенно раздражало Алину безмерное обожание внука, которое мать Ежи даже не пыталась скрывать. Алине же казалось, что свекровь тем самым предает собственного сына. К сожалению, с первых дней восстания они все чаще оставались наедине, поскольку пани Ванда пошла работать в ближайший госпиталь. Она возвращалась с дежурства бледная, осунувшаяся, словно увиденное там выпивало из нее все соки.   
 
 Алина еще раз взглянула на сынишку, положила пропуск в карман шерстяной кофты и вышла на улицу. Пани Ванда обещала вечером принести  для внука немного манной крупы. Но еще только половина первого, до вечера далеко, и “обеденный перерыв” не закончился. Алина за несколько минут добралась до угла Пулавской и остановилась, чтобы приготовиться к броску  вдоль невысокой баррикады.
 “Обстрел слева,” – предупреждала надпись мелом на бетонной плите, прислоненной к стене. Алина инстинктивно покосилась влево, и сердце ее дрогнуло: трамвай, пятнадцатый номер!
  Сколько раз они с Ежи ездили на нем в центр! Теперь изрешеченный пулями вагон застыл на рельсах, словно остолбенев от изумления: рабочий день в разгаре, а все пассажиры куда-то подевались.
 Алина улыбнулась трамваю, как доброму предзнаменованию. Но даже бесконечная ночь оккупации казалась ей теперь куда менее черной и зловещей, чем один день восстания здесь, на Мокотове.
 Впрочем, не будь она связана малышом по рукам и ногам, имей возможность заниматься настоящим делом, может быть, ей и удалось бы почувствовать все грозное величие этого дня … 
 Пригнувшись, она побежала вдоль баррикады.
 Только ближе к ночи ей удалось раздобыть у Косиореков бутылку молока. Топить печь было категорически запрещено, “чтобы не привлекать внимание вражеских бомбардировщиков”. Керосин для примуса кончился еще неделю назад. Алина достала маленькую печурку, которую сама соорудила из консервной банки. В отверстие прорезанное ножницами, она кидала мелкие щепки, и примитивный очажок, хоть и не быстро, но справлялся со своей работой. Младенец, страдающий от духоты, начал попискивать. Алина отодвинула маскировочную штору и распахнула окно, а потом принялась тщательно перемешивать закипающую кашу. Сытный ужин будет наградой сынишке за долгое ожидание.

 Полицейский Сысек очень гордился тем, что во взводе жандармерии АК, которым он командовал, за ним прочно закрепилась репутация “грозы фольксдойчей и предателей”. Затянутый в элегантный зеленый мундир, отлично подогнанный по фигуре патриотом-портным, Сысек уже забыл о синей полицейской форме, в которой еще вечером первого августа производил реквизицию “армейского имущества” в семье офицера, которую он уже давненько держал на примете. Семья эта состояла из одной семидесятилетней старушки, потерявшей сына в сентябрьской кампании. А на второй день восстания все жители квартала с боязливым уважением поглядывали на энергичного толстячка, своей строгостью завоевавшего авторитет среди подчиненных и, что случается еще реже, расположение командиров.
 Когда в полицейский участок ворвался запыхавшийся часовой и сообщил, что из дома неподалеку “какой-то голубятник” подает немцам световые сигналы, Сысек не утратил присутствия духа. Он только поправил ремень, на котором крепилась кобура “виса”, и вполголоса скомандовал:
 - Вы, четверо, за мной! – компания восемнадцатилетних парней, увлеченно резавшихся в карты, не стала ждать повторения приказа.
 Часовой провел их к баррикаде, прославившейся некогда  мешками с сахаром и мукой, которые граждане в припадке патриотического экстаза использовали для строительства оборонительного сооружения. Впрочем, продукты давно уже были растасканы по домам, и их заменили мешки с землей, которую штатские натаскали с ближайших огородов под руководством все того же старшего сержанта Сысека.
 Вид знакомых мест пробудил в нем добрые предчувствия.
 - Где вы видели сигнал? – строго спросил он у второго часового, оставленного на посту. Тот указал дулом винтовки на темное окно на противоположной стороне улицы. Солдаты Сысека были вооружены лучше всех на Мокотове. Оружие они добывали в результате дерзких “реквизиций”, а, попросту говоря, грабежа одиночек, забредавших в глубокий тыл с передовой. Сысек уже собрался было сделать выговор часовым за ложную тревогу, как вдруг в темном окне быстро замигал огонек.
 - Тихо! – яростно прошипел сержант, хотя никто не проронил ни слова. Слабый свет снова уступил место мраку, потом опять вспыхнул и так несколько раз.
 - Морзянкой сигналит, гад, - со знанием дела констатировал Сысек, расстегивая кобуру.
 - И вот так уже минут десять, - добавил часовой, дрожа от нервного возбуждения. Впервые в жизни он оказался лицом к лицу с врагом.
 - Патруль, за мной! – скомандовал Сысек и повел вперед свой мощный отряд. По правде говоря, прежде самым серьезным делом для них была проверка документов у редких прохожих, рискнувших высунуть нос на улицу.
 - Эх, а “тихоступы”-то забыли! – спохватился один из подчиненных, услышав, как грохочут по мостовой его собственные подкованные сапоги..
“Тихоступами” называлось тряпье, которым полагалось обматывать обувь во время ночных операций. Правда, здесь, в глубоком тылу, к этому способу не прибегали.
  “А у парня, похоже, есть опыт конспиративной работы!”, - отметил про себя Сысек, а вслух только шепнул:
 - Быстро, быстро!
Огонек в окне опять погас. Вероятно, обитатели дома до сих пор ничего не заподозрили. Только подойдя к калитке, старший сержант узнал знакомое место.
 “Вот оно как!” – мстительно обрадовался он, припомнив слова одного из двух парней, тех, что защищали еврейскую семью: “А не случай, если вам вздумается втянуть в это дело гестапо, запомните: здесь живу я. Гестаповцы арестовали всех, а меня не тронули, - вы понимаете, что я имею в виду?”
 “Как не понять! – Сысека буквально распирало от радости, - А вдруг там окажется тот самый парень? Возьмет, да и заявит властям, что я шантажист! – эта мысль слегка охладила пыл сержанта, но он тут же утешил себя, - Кто его будет слушать, если мы схватим гада с поличным!”
 - Если что – стрелять без предупреждения! – инструктирует он своих людей, - Прямо в лоб! – уточняет он, завидев, что в окне снова мигает свет. По потолку комнаты, которая просматривается с улицы, бегают таинственные тени.
 - Точно, морзянка! – повторяет новое слово один из юных жандармов.
- Тихо ты! – шипит на него Сысек, - Вы, двое, заблокируйте выход с той стороны. Если кто-то попробует удрать, не церемоньтесь, валите на месте! Ты остаешься во дворе, - он ткнул пальцем в грудь еще одного парня, - Остальные – за мной в дом!
 - Пан старший сержант, прикажите оставить мне автомат, - канючил жандарм, оставленный во дворе, - Если они начнут разбегаться, я с одним винтарем не справлюсь!
 Парнишка, вооруженный “стэном”, молча показал ему кулак. “Тот самый, что говорил о “тихоступах,”- вспомнил Сысек, вытащил из кобуры свой “вис” и позвонил в дверь. В коридоре послышались шаги. Тут Сысек обнаружил, что остался перед лицом предполагаемого диверсанта совершенно один. Он скосил глаза и увидел, что парень со “стэном” чуть отступил назад и присел на корточки, чтобы в первую секунду оказаться вне поля зрения человека, который откроет дверь. “А тот растеряется, и можно будет брать его тепленьким,” – Сысеку стало немного обидно, что он сам не догадался совершить подобный маневр, но было уже поздно.
 На пороге стояла молодая женщина.
 “Она!” – старая обида всколыхнулась в душе сержанта, и он бесцеремонно оттолкнул плечом хозяйку дома.
 - А ну, показывай дорогу! – прошипел он ей, - Веди нас в ту комнату, живо!
Женщина недоуменно пожала плечами и прошла вперед.
 - Ну и выдержка у бабы! – восхищенно прошептал жандарм со “стэном”.
 Этот шепот только подстегнул Сысека, и он пинком распахнул дверь а комнату, посреди которой на разостланном одеяле сучил ножками крохотный младенец.
 - О, господи! – женщина рванулась вперед, и в душе сержанта вновь проснулась надежда. Но хозяйка квартиры всего лишь подхватывает с пола дымящуюся кастрюльку, которую впопыхах оставила в опасной близости от малыша.
 - Все понятно: манной кашкой немцам сигналы подавали, - ухмыляется парень со “стэном”.
 - Проходите к окну, пожалуйста! – женщина подхватила ребенка на руки и обернулась к пришельцам, уверенная, что они решили устроить в ее доме наблюдательный пункт.
 - Одевайтесь! Вы пойдете с нами! – бросает Сысек .
 - Но пан сержант… - пытается заступиться за хозяйку его наперник.
Сысек взглядом приказывает ему замолчать.
 - Доставите эту женщину в комендатуру! – он разворачивается и уходит, давая понять, что спорить и оправдываться бесполезно.
 Алина жила в постоянном страхе за Ежи, и этот страх сделал ее абсолютно безразличной к собственной судьбе. Оставив ребенка на попечение свекрови, она спокойно отправилась в комендатуру под конвоем жандарма, весьма раздосадованного всей этой ситуацией. Впрочем, парень оказался вполне симпатичным. Он покорно ждал, пока Алина кормила малыша и выслушивал ее жалобы на то, как трудно сейчас раздобыть и приготовить еду для младенца. Положив свой “стэн” на пол, он держал кастрюльку, пока Алина ложку за ложкой впихивала в сынишку манную кашу, и со смехом рассказывал ей историю о “диверсантах-сигнальщиках”. Оба вдоволь посмеялись, укладывая ребенка спать, и отправились в путь. Возле баррикады жандарм чуть обогнал Алину и первым пошел по узенькому проходу, чтобы никто из тех, кто мог их видеть, не подумал, что ведут арестантку.
 В таком порядке они добрались до какой-то двери в подворотне,  охраняемой двумя часовыми. Здесь Алина, следуя указаниям своего спутника, прошла по полутемному коридору, отметив про себя, что теперь жандарм пропустил ее вперед.
 Пол коридора был застелен огромным красным полотнищем со свастикой, на удивление чистым, - вероятно, его регулярно стирали. Из-за маленького столика навстречу Алине поднялся подхорунжий в пилотке, лихо заломленной набекрень. Он небрежно откозырял сопровождающему, который пытался доложить о результатах операции.
 - Благодарю вас, я уже в курсе. Старший сержант Сысек тут рвал и метал,- проворчал он, внимательно вглядываясь в лицо Алины.
 - Можете идти! – бросил он конвоиру и, едва тот удалился, подошел к Алине и галантно поцеловал ей руку, - Рад вас видеть, пани!
 Алина только теперь узнала в щеголеватом офицере лирика из “Правды и народа”.
 - Ох, и болван же этот Сысек! – смеялся он.
 Только минут через пятнадцать Алина, наконец, решилась спросить, за что ее все-таки арестовали.
 - Да все эти идиотские слухи о диверсантах-сигнальщиках! – отмахнулся лирик, до этого с воодушевлением рассказывавший о блестящих перспективах восстания на Мокотове и об успешных переговорах с венгерской частью, расквартированной в Служевице и готовой перейти на сторону поляков.
 - Представляете, двадцать тысяч человек, автоматы, пулеметы, пушки!  - восторженно перечислял он, - Да от немцев мокрое место останется! Я думаю, что судьба восстания решится именно здесь, на Мокотове. Венгры торопятся отделаться от обанкротившегося союзника и поднять свой престиж в глазах Европы. Да-да, наше восстание – событие мирового значения!
 - Думаю, что смогу отпустить вас под мою личную ответственность, - спохватился он, заметив, что Алина несколько рассеянно слушает его болтовню, - Сегодня воистину судьбоносная ночь!
- А что случилось? – встревожилась Алина.
- Сегодня наш представитель отправился к венграм для решающих переговоров.
- О венграх я знаю только то, что у них форма похожа на нашу… - пожала плечами Алина.
- Пожалуй, чуть потемнее, коричневатого оттенка, - уточнил лирик.
- Да, и еще, что венгры и поляки – добрые соседи, - засмеялась Алина, вряд ли предполагая, что сведения о венграх, которыми располагал штаб Мокотовского округа, немногим богаче ее собственных. Она не хотела затягивать беседу, обрадованная тем, что сейчас ее отпустят домой.
 Ей было даже немного стыдно отнимать время у человека, занятого такими важными делами, поэтому она не решилась рассказать лирику, при каких обстоятельствах впервые встретилась с сержантом Сысеком. К тому же она вспомнила фразу из “Правды и народа” об “отдельных гражданах, которые чрезмерно раздувают слухи о страданиях  евреев и преуменьшают размер потерь, понесенных всем польским народом”.
 Свастика мертво чернела под ногами подхорунжего. Алина глубоко вздохнула.
 - Я могу идти? – решилась она спросить.
 
Но, вопреки заверениям лирика, ей пришлось просидеть в его кабинете до утра.  Около семи явился какой-то заспанный капитан, с которым лирик долго и скучно объяснялся, понизив голос. 
 - Я прекрасно знаю его по работе в газете... Он состоит в подпольной организации чуть ли не с начала войны … - долетали до Алины обрывки беседы.
 “Почему “он”, если речь идет обо мне?” – ей это показалось странным. К счастью, она не знала, что Сысек уже всем раструбил о своем героическом подвиге: аресте “диверсантки, жены одного важного гестаповского чина”…
 Тем не менее, через час она вышла на улицу с пропуском, подписанным тем самым заспанным капитаном. Разрывы мин возвестили, что начался  обычный повстанческий день. По улице сновали связные. Каждый командир старался доказать свою значительность, а потому рассылал во все концы приказы и рапорты, которые иногда доходили по назначению, но чаще пропадали под обстрелами вместе со связными, пятнадцатилетними девчушками и заморенными голоногими мальчуганами-харцерами. Впрочем, сведения об оставленных баррикадах и разбитых продовольственных складах давно уже не принимались в расчет командирами, поднимавшими в атаку малолетних, безоружных резервистов. Таким образом, шквалу огня противопоставлялась видимость активности.
 Алина торопливо проскочила Пулавскую и теперь ей оставалось только миновать  баррикаду. Она уже достигла переулка и спокойно шла в полный рост, когда услышала чье-то “Ложись!” – и мины начали рваться все ближе и ближе.  Одна … две … пять ... Алина успела укрыться в ближайшей подворотне. Стены дрогнули от взрывной волны, дыхание перехватило. …Шесть! Дом шатался, словно какая-то мощная рука схватила его и начала раскачивать. Посыпались стекла из окон, слетели с петель двери.
 Алина зажмурила глаза и прижалась к стене. Но дом устоял. На противоположной стороне, как живой факел, мечется горящий человек.  Из углового здания валит черный дым. “А ведь я пять минут назад вышла оттуда!” Первым побуждением Алины было броситься к горящей комендатуре, спасать уцелевших. Но очередной залп “коров” заставляет ее изменить планы. Задыхаясь, она мчится туда, где остался ее ребенок, словно следующая серия мин вот-вот угодит в ее дом.

 Взвод жандармов первым примчался к месту пожара. Флигель уже пылал вовсю. Согнанные Сысеком штатские по цепочке передавали друг другу детские ведерки наполненные грязной жижей со дна ближайшего колодца.
 - Не пустим огонь в главное здание! – кричал Сысек,  быстро разделив прибывших жандармов на три группы. Одной он приказал выносить из комендатуры весь “легковоспламеняющийся хлам”, как он именовал мебель, книги и прочее, вторую поставил в цепочку вместе со штатскими, тушившими флигель, а третью решил отдать под начало парнишке, который приглянулся ему прошлым вечером.
 - Куда же этот “тихоступ” запропал? – злился Сысек.
 Молодой жандарм тем временем помогал выносить трупы из камер предварительного заключения, находившихся в сгоревшем флигеле.
 -Не она, не она, не она, - шептал он, вглядываясь в изуродованные огнем лица.
 “Да что я дурака валяю?! Кто мне она, в конце концов?” – злился он на самого себя, подгоняя неторопливых спасателей.
 Здесь, посреди двора, заваленного вещами, выброшенными из окон, его и поймал Сысек.
 - Ну, где тебя носит? Бери еще парочку людей и дуй на четвертый этаж!
 “Баба как баба, ничего особенного …” – рассуждал парень, руководя ”зачисткой” квартир на четвертом этаже. Столы, стулья, кровати стаями летели вниз через окна и балконные двери. Жандарм вместе с тремя штатскими волок через всю комнату неподъемный книжный шкаф, а в памяти всплывал нежный профиль “той девчонки” (“женщины” – поправил себя парень), склонившейся над малышом.
“Да что за наваждение, в самом деле!”- он вышел на балкон и увидел внизу Сысека, который  в каске набекрень носился по двору, отдавая команды. Необъяснимая ярость охватила жандарма, и кресло, ожидавшее в балконных дверях своей участи, описало широкую дугу и пришло в соприкосновение с каской на голове бравого командира.
 Испугавшись содеянного, молодой жандарм зажмурился, как будто, не видя рокового удара, мог смягчить его трагические последствия.
 Старший сержант, накрытый креслом, сложился пополам, будто перочинный ножик, и рухнул наземь. Никто и ахнуть не успел, как он уже валялся посреди двора, раскинув руки.
 Молодой жандарм так и не дождался звука удара: все заглушал грохот мебели, выбрасываемой из других окон. Он подождал еще несколько секунд, но призыва “Санитары, сюда!” тоже не прозвучало. Только истошный вопль: “Танки! Танки!” заставил парня открыть глаза.
 Сначала он увидел связного, вбежавшего во двор, потом Сысека, который лежал на асфальте в позе распятого Христа.  Жандарм пулей бросился вниз по лестнице, стремясь поскорее оказаться там, где опаснее всего.
 Однако, сообщение связного о танках оказалось ложным. Одна-единственная “пантера”, заблудившаяся среди развалин и встреченная пулеметным огнем с ближайшей баррикады, поспешно уползла в неизвестном направлении. Когда жандарм вернулся в комендатуру, “трупа” Сысека во дворе уже не было.
 - В кабинет начальника отнесли, - сообщил кто-то.
 В приоткрытую дверь кабинета был виден Сысек с забинтованной головой, в картинной позе возлежавший на диване.
 - А-а-а, вот и наш герой! –  лирик с ястребиным профилем заметил жандарма, робко переминавшегося у входа, - Говорят, ты  танковую атаку отбил?
 Парень изумленно вытаращил глаза.
 - Иди, иди сюда, не тушуйся! – подал голос с дивана его командир и продолжал начатый разговор, - Так вот, пяти минут не прошло, как ее отпустили – тут же и минометный обстрел, и танки! Ясно, кто немцев навел! Мой человек знает, где она живет, - голос Сысека стал суровым и непреклонным, - Так что бери еще троих – и пулей за этой бабой! Пожалели гадину, раззявы! – добавил он, словно не замечая, как  побледнел его подчиненный.
 - Боевой мужик! – услышал ошеломленный парень, выйдя в коридор, - “Виртути милитари” получит, как пить дать! - и говорящий уважительно покосился на Сысека, все еще лежащего на диване.

                6

 Она беспокойно пошевелилась. Пряди мягких волос выскользнули из-под его щеки, и он почувствовал бездушный холод подушки, не согретой теплом его головы.
 - Скажи еще что-нибудь, - шепнула она.
 - Хорошо …
 - Ну, говори!
 - А я уже сказал.
 - Что?
 - Что хорошо …
 Она тихонько засмеялась. Олек не смотрел в ее сторону. В полумраке он видел только свою каску, лежащую на полу возле тахты. Она чуть поблескивала в отблеске пожаров, заменивших свет луны, извечной спутницы влюбленных.
 - Чему ты улыбаешься? – она приподнялась на локте.
 - Забавно: моя каска и рядом - твои туфли на деревянной подошве.
 - Дурачок! – пожала плечами она. Ей не хотелось показывать, как трогает ее это наивное, мальчишеское удивление всему, что было связано с их свиданиями. Она так любила эти минуты, но ему об этом знать не следовало.
 - Принеси воды, пожалуйста, - попросил он.
Кшиська отвернулась, чтобы Олек не видел ее улыбки, спустила ноги на пол, и хотела было обуться, но потом ей стало жаль туфелек, дремавших рядом с солдатской каской. “Ничего, я и без каблуков стройная”, - подумала Кшиська, взяла стакан со стола и тоненькая, похожая в полутьме на ожившую мраморную статуэтку, проскользнула в ванную.
  Вода, которую когда-то налили в ванну, опасаясь пожара, покрылась слоем известки и пыли. Кшиська отвела рукой мусор, окунула стакан поглубже, потом подумала и отлила половину. Через полчаса Олек снова попросит принести воды. Он готов был литрами пить эту гадость, лишь бы снова и снова смотреть на хрупкую фигурку, бесшумно скользящую по комнате в отблесках пожаров.
 - Ты такая элегантная, - похвалил он, взяв стакан, который Кшиська подала ему на фарфоровом блюдечке.
 - Когда-то работала официанткой, - она присела на корточки у постели, белозубо улыбнулась и выпрямила спину. “Любуйся, вот тебе за эти полстакана!” Кшиську не раздражала его неопытность и ненасытность, с ним все было иначе, чем с другими, даже самыми требовательными клиентами. Он и смешил и умилял ее. Забавнее всего была его молчаливая ревность. Кшиська не могла забыть завистливый взгляд, брошенный на раненого, которого она на своих плечах волокла в госпиталь: Олек даже с ним готов был поменяться местами.
 - Иди ко мне, - шепнул он.
Она прижалась к его плечу.
 - Худеешь все, - она провела пальцем по острой ключице.
 - А ты-нет. Вот странно …
- Ты сказал – хорошо?
- Ага.
- Скажи еще раз.
- Что?
- То же самое.
- Хорошо, - и минуту спустя, - Кшиська …
- Что?
- Расскажи мне о себе.
- Что рассказать?
- Ну, я не знаю… Что хочешь. Расскажи, как ты была маленькая …- торопливо добавил он, чтобы Кшиська не подумала, что он требует от нее исповеди.
- Да что там рассказывать. Это давно было. Не люблю ворошить прошлое. Давай, я лучше расскажу тебе, что будет потом … ну, когда все это кончится, - она кивнула на зарево за окном, - Ты будешь… А кем ты будешь?
 - Покойником, - рассмеялся он и наклонился к ней.
- Тьфу на тебя!  - она дернула его за ухо, - Не очень-то ты разговорчив!
- Был когда-то. С другими.
 Ее сердце дрогнуло: она подумала, что он говорит о женщинах. “Кажется, я пропала. Этот мальчишка слишком много значит для меня,,,”
 - Ну, с ребятами, - тут же уточнил он.
 “Надо же, деликатный, как девчонка!”- банальными словами она пыталась заглушить охватившую ее нежность.
 “Наверное, она права: я разучился говорить. Все мы такие. Молчуны, - он злился на себя самого, - Ведь и насчет ребят я соврал. Когда хоронили Антека, - невесть почему он вспомнил первого погибшего в их группе, - Зигмунт сказал над могилой: “Классный был парень!” А Колумб добавил: “Теперь уже никто не рванет по Маршалковской на скорости под девяносто …”А мило болтать с девушками во время танго – где уж нам! Мы и танго это самое не часто слушали. Разве что желторотыми мальчишками, у чужих окон …”- он улыбнулся, словно вспомнив что-то.
 - Чему ты смеешься? – строго спросила она, приревновав его к этим воспоминаниям. Он любовался ее профилем, четко очерченным на фоне белого неба.
 - Еще и прожекторы включили, - проворчал он.
 За окном метались гигантские снопы света. Казалось, пожары протянули к небу длинные, слабые руки, стараясь притянуть его к земле.
 Повстанческая ночь уходила верх, за край небес, где начиналась новая безумная игра.
 - Смотри, летят! – шепнул Олек, приподнявшись на тахте. Голова Кшиськи соскользнула с его плеча и упала на подушку, - Летят! – повторил он громче.
 Не отводя глаз от окна, он возил ногами по полу, пытаясь попасть в ботинки. Где-то наверху пели моторы. Августовская ночь играла ярмарочными огнями. Руки прожекторов ощупывали небо, то и дело вспыхивающее резким, белым светом. Издалека, откуда-то с окраины, протянулись цепочки трассирующих пуль. Красные, желтые, зеленые, они опутывали небо разноцветными нитями. Тявканье зениток сливалось со стрекотаньем пулеметов, но все перекрывал мерный гул “либрейтеров” и “ланкастеров”, прилетевших Бог весть откуда, с каких-нибудь итальянских аэродромов.
 - Ух, ты! – восхищенно простонал Олек, торопливо набрасывая куртку. К Саксонскому саду ветер гнал белые купола парашютов, которые,  слегка покачиваясь, плыли в темно-синей ночи, то и дело раздираемой вспышками прожекторов.
 - Вот видишь, они  прилетели, - голос Кшиськи донесся откуда-то снизу. Олек покосился на нее: девушка шарила руками по полу в поисках туфельки, которую Олек  отшвырнул куда-то, спеша к окну. Сам он уже нервно затягивал ремешок каски, - Прилетели к нам на помощь! А ты говорил, что после восстания будешь покойником! – ворчливо напомнила она ему, раздраженная тем, что туфелька никак не находилась.
 Зенитки за окном смолкли. Тишина постепенно возвращалась, лишь пару раз прерываемая перестрелкой. Глаза постепенно привыкали к темноте. Пожары окрашивали небо в темно-розовые тона. Силуэт Олека чернел на фоне разбитого окна, поблескивавшего осколками стекол.
 - Уже два часа, - напомнил он, - Нам пора идти.

Позиция на Иерусалимских Аллеях была своеобразным мостом, соединявшим два района Варшавы. Кшиська с Олеком добрались туда уже под утро. Ночь отступала. Сквозь редеющую тьму то тут, то там проступали фрагменты разрушенных домов. Ночь еще пыталась укрыться в кучах мусора, в глухих переулках, но ее силы иссякали на глазах. К счастью, отряд, закрепившийся в здании Государственного банка и огнем прикрывающий тех, кто перебирался в другой район, до утра пускал сигнальные ракеты, и это позволяло отделить ночной бред от яви. Колодец двора, забитый людьми, уже не казался скопищем  жутких призраков. По мере того, как ракета, умирая, скользила к земле, стены домов плавно уходили вверх, и человеку, стиснутому толпой, казалось, что он со страшной скоростью падает куда-то в черную бездну. Свет пробивал предутренний сумрак, превращая его в легкий, размытый туман.
 Они стояли в толпе, ожидая сигнала к переходу. Штатские, которых охрана безжалостно оттеснила в конец очереди, ворчали, что вот-вот  совсем рассветет, и дорога станет слишком опасной. Какой-то человек, решительно растолкав толпу, ринулся вперед и скрылся в темноте. По узкой, мелкой траншее, обложенной мешками с песком, можно было передвигаться только поодиночке. Каждые пять минут направление движения менялось, о чем сообщали сигнальщики с фонариками.
 - Вон, опять связистки пошли … Солдат без очереди пропускают … А нас-то когда?! – возмущались штатские.
 - Лишь бы затемно успеть! Солдаты уже почти все прошли. Скоро и наша очередь, - успокаивал кто-то.
 - День или ночь – какая разница. Все равно круглые сутки из пулемета поливают.
 - Что есть – то есть. И все-таки за ночь- ну, одну связистку, или там санитарку уложат, а днем – с полдюжины, - сочувственно заметил мужской голос.
 Олек взял Кшиську за руку и крепко сжал е тонкие пальцы. Он сам стыдился подобных жестов, но не мог скрыть,  что боится за нее. А она, как будто не понимая, какая опасность им угрожает, со снисходительной усмешкой воспринимала его рукопожатие, как проявление нежности.
 - Пошли! – прозвучала команда. Очередь стала медленно продвигаться вперед.
 - Вы идете в голове колонны, - инструктировал Олека Будзич, - Следите, чтобы люди не разбредались, когда перейдем на ту сторону.
 Олек молча кивнул. Будзич, словно капитан тонущего корабля, покидал позицию последним.
 - Двадцать два? – уточнил Олек у командира, который только что произвел расчет личного состава, и шагнул вперед. Стоявшая впереди него девушка из чужого отряда быстро перекрестилась, поправила вещевой мешок за спиной и, пригнувшись, побежала по проходу.
- Что, не могли траншею поглубже выкопать? – Олек старался перекричать неумолчный треск пулемета, очереди которого создавали над улицей крышу из свинца, перемещавшуюся то вправо, то влево.
 - Как? На сорок сантиметров углубились, а дальше – сплошной бетон, железнодорожный тоннель внизу, - равнодушно, наверное, уже не в первый раз объяснил парень, регулировавший движение, - Приготовились! – скомандовал он.
 - Нас двадцать два человека. Плюс один. Постарайся пропустить всех сразу, чтобы нам не ждать на той стороне, - бросил Олек и, как на уроке физкультуры, рванулся вперед.  Он старался дышать ровно и пригибаться как можно ниже к земле.
 “Кшиська ниже меня сантиметров на десять, ну, на восемь,”- подумал он, когда целая стайка пуль продырявила мешок перед самым его носом.
 - Всем пригнуться! Ниже, ниже! – крикнул он, не оборачиваясь, и, сгорбившись еще больше, помчался дальше.
 - Первый! – считал он несколько секунд спустя, когда Кшиська уже стояла рядом с ним в подворотне, недосягаемая для пуль, - Второй … , третий …
 - Двадцать второй! – двадцать вторым был поручик Будзич.
- Все? – осведомился он.
- Должно быть двадцать три… Одного не хватает.
Олек смотрелся в полумрак. Но следующим из траншеи выскочил незнакомый парнишка.
- Раненого там по пути не заметил? – спросил его Олек. Незнакомец – мальчуган из “харцерской почты” не успел ответить, как с улицы послышался пронзительный крик. По ту сторону траншеи, на куче мешков, лежала девушка. Она безуспешно пыталась подняться, борясь с собственной слабостью, но снова падала на мешки, словно поверженная невидимым мощным противником.
 “Как ее туда занесло?”- удивился Олек, и тут Кшиська вывернулась из его объятий и помчалась по улице. Следом за ней выскочил из подворотни маленький харцер.
 - Стой! – крикнул Олек. Немцы, похоже, заметили какое-то движение в полутьме: сразу несколько ракет осветили улицу, и по мостовой защелкали пули.
 Страх как будто захлопнул невидимую дверь перед самым носом Олека. Сжавшись в комок и боясь пошелохнуться, он смотрел, как Кшиська на пару с незнакомым мальчишкой вытаскивает раненую из зоны обстрела. С каждым их шагом оцепенение покидало Олека, уступая место стыду. Девушка, очевидно, потеряла сознание и беспомощно обвисла на руках своих спасителей, а из ее мешка, разорванного пулями, на мостовую сыпались какие-то пакетики. “Бинты, наверное,”- подумал Олек, подхватывая обмякшее тело раненой.
 - Молодцы, быстро справились, а я уж было собрался вам помочь, - слышит он собственные слова и ловит чей-то насмешливый взгляд. ”Кажется. надо мной смеются,”- от этой мысли его бросает в краску.
 И тут снова раздается топот ног. Олек оглядывается. Почтовая сумка валяется в подворотне, а маленький харцер уже несется по улице. Он нагибается раз, другой, как будто подбирает какие-то предметы на мостовой. Булыжник потрескивает от рикошетящих пуль. Олек слышит Кшиськин стон: “О, Господи!” – и, подгоняемый стыдом и злостью на мальчишку, который как будто издевается над ним, выскакивает из подворотни. В три прыжка он настигает харцера, сгребает его за шиворот и волочит назад. Мальчишка отбивается, пытаясь вырваться, и вдруг резко ныряет вниз, хватая рассыпанные по земле … бинты? – нет, не бинты, - плитки шоколада! Свет внезапно гаснет, – это догорела последняя ракета. Воспользовавшись наступившей темнотой, Олек выпрямляется во весь рост, отпускает мальчишку и, уже не думая о том, что делает, отвешивает своему пленнику оплеуху, да еще поддает под зад коленом, так, что тот кубарем летит в подворотню.
 Оба они уже в безопасности. Позади них булыжники, кажется, подскакивают от пуль, словно пузырьки воздуха в кипящей воде. Немцы были настолько ошарашены наглым поведением повстанцев, что открыли ураганный огонь по траншее только сейчас, когда добыча ускользнула.
 - Я буду жаловаться, - всхлипнул мальчишка, - Вот увидите, я на вас рапорт напишу, …пан подхорунжий, - приглядевшись к знакам различия, он несколько сбавил пыл и вытер нос рукавом, размазывая кровь. “Здорово я ему врезал!” – подумал Олек и, неожиданно для самого себя, рассмеялся. Харцер жалобно шмыгнул носом. Общий хохот заглушил даже стоны девушки, которой тут же, в подворотне, делали перевязку. Мальчишка обвел всех презрительным взглядом и, подойдя к раненой стал опорожнять карманы, сложив к ее ногам несколько индивидуальных пакетов, упаковку каких-то таблеток и шоколадки – одну, другую… Когда появилась четвертая, в толпе одобрительно зашумели. Паренек победоносно покосился на Олека и, словно фокусник в ожидании аплодисментов, извлек из кармана еще одну, - уже пятую! – шоколадку.
 - Наши кондитерский магазин на Польной захватили, - пояснил кто-то, наблюдая, как Кшиська, закончив перевязку, ловко упаковывает в мешок вещи раненой девушки, по лицу которой бежали крупные слезы.
 - Ты что же поверху рванула, дурочка? – мягко выговаривала ей Кшиська, - Скажи еще спасибо, что так обошлось. Могли и на месте уложить.
 - Так, выяснили, кого не хватает? – Будзич уже выстраивал взвод, - Себя считал? – спросил он Олека.
 - Все на месте, я проверял, - смутился тот, вдруг сообразив, что начал отсчет не с себя, а с Кшиськи, которая бежала второй, - “Если бы я постоянно не думал о ней, я бы не сбился,” – мысленно оправдывался он. Колонна вышла на улицу и двинулась гуськом по мостовой, хрустя битым стеклом. Олек чувствовал за спиной дыхание Кшиськи и злился на Будзича, который приказал идти след в след. “Будь моя воля, я бы с нее глаз не сводил. Мы как будто неделю были в разлуке и только сейчас встретились…”
 - А крепко вы мне наподдали, пан подхорунжий, - послышался сзади льстивый шепоток. Мальчишка догнал Олека и семенил рядом, демонстративно шмыгая носом и наблюдая за реакцией командира.
 - Тебе как велено идти? Марш в строй! – проворчал Олек, но не мог сдержать улыбки. “Я побежал за ним, потому что боялся показаться смешным, а он рисковал жизнью дважды: в первый раз – из-за раненой девчонки, второй – из-за шоколадок.”
 - Не прикидывайся, не так уж сильно тебе и досталось, - вслух сказал он, - Кстати, куда путь держишь?
 - А вы? – вопросом на вопрос ответил мальчишка. Но его взгляд, устремленный на автомат в руках Олека, говорил сам за себя. Так многоопытный ловелас, пристающий на улице к женщине, не оставляет своих попыток до тех пор, пока не выяснит кто она такая и куда направляется. Мальчонка уже понял, что отряд движется на передовую и не собирался упускать свой шанс.
 - У тебя же почта, - напомнил Олек.
 - Да, да, конечно, - торопливо согласился маленький харцер, словно пытался обмануть бдительность туповатого, рассеянного учителя, задание которого вовсе не намерен выполнять. 

Судя по всему, отряд, которым командовал поручик Будзич, самовольно перебазировался на новое место.
  Олек начал догадываться об этом с того момента, когда, перебравшись за Иерусалимские Аллеи, они оказались оторванными от собственных командиров. Будзич, как и Олек, в первый день восстания отстал от своей части и теперь возвращался в родную роту, ведя за собой горстку людей, гордо именуемую “штурмовым взводом”.Район “Север-Центр” на первый взгляд ничем не отличался от “Юга”: тут и там рыжие от кирпичной пыли пятна развалин, черные проплешины пожаров. Разве что белого цвета было больше: все уцелевшие стены заклеены газетами. Тот, у кого хватало времени их прочитать, не мог не заметить, что в подпольном движении назревает серьезный раскол. Помимо аковского “Бюллетеня” тут и там попадались издания самых различных группировок и движений: теоретические рассуждения “Борьбы” соседствовали с сухой информацией “Бюллетеня” и пылкими призывами анархо-синдикалистов, а туманные предсказания социалистической фракции “Свобода. Равенство. Независимость”  - с официальными распоряжениями “Вестника Речи Посполитой” и указом “Об организации Временного правительства на освобожденной территории Польской республики”.  Границами “освобожденной территории” были Саксонский сад и улица Лешно. Кое-где белые полосы газет были перечеркнуты черными точками пулеметных очередей. “Одна пуля – один немец!” – сурово предупреждал большой плакат, наклеенный рядом с “расстрелянными” газетами. Размеры нынешней “территории Польской республики” никого не смущали: лишь в одной из газет Олек обнаружил требование “возродить Польшу в ее исконных границах”. Большое, изодранное пулями, бело-красное полотнище развевалось на самом высоком из уцелевших в квартале зданий.
 Впрочем, все это были впечатления вчерашнего дня. Сегодня Олек пытался разместить своих людей в опустевших комнатах полуразрушенного дома: тут и там  раскрытые шкафы, опрокинутые стулья, столы, нередко с остатками чьей-то трапезы, отбитая пулями штукатурка и надо всем этим – едкий, щекочущий ноздри запах гари. “Штурмовой взвод” занял исходную позицию для предстоящего штурма Главпочтамта на Зельной, превращенного немцами в неприступный бастион, парализовавший действия повстанцев всего района.
 Олек проверил, насколько надежно забаррикадирована подворотня, велел перенести ручной пулемет в подвал, связывавший их дом с соседним двором, где закрепились немцы, разместил людей по комнатам  и стал ждать сигнала. Поручик Будзич отправился в штаб, чтобы обсудить все детали предстоящей операции, и до сих пор не вернулся. У Олека было тревожно на душе и, чтобы успокоиться, он решил еще раз обойти свои новые владения.
 - Надо же, и носилки добыла! – похвалил он Кшиську, наводившую порядок в комнате, оборудованной под медпункт. И тут же почувствовал легкое беспокойство. Он не слышал ничьих шагов, но был абсолютно уверен: в этой комнате только что был кто-то еще.  “О чем я только думаю, - ведь через полчаса все мы будем на том свете!“ – пытался он заглушить жгучие уколы ревности.
 - Перевязочный материал подготовила? – спросил он, придав голосу официальный тон.
 - Могу перевязать тебя с ног до головы хоть сейчас! – хрипло засмеялась Кшиська.
 “Вот пошлячка!” – мысленно возмутился он. Ему так хотелось, чтобы она приласкала и успокоила его.
 - Атаку начинаем по сигналу! – сурово бросил он, больше всего боясь увидеть в ее глазах сочувствие и жалость.
 Все в ней возмущало и отталкивало его, и, несмотря на это, она неумолимо овладевала его душой. С той самой ночи в квартире Дубового в Олеке нарастала обида и горечь, которая странным образом все сильнее привязывала его к Кшиське.
 - Пан подхорунжий, вас начальство требует! – крикнул кто-то со двора. Не сказав больше ни слова, он быстро ушел.

 Богория подошел совсем близко, чтобы никто, кроме Олека, не мог его слышать:
 - Думаю, можно начинать. В семнадцать ноль-ноль группа на Зельной прикроет нас огнем.
 - А Будзич куда подевался?
 Богория только пожал плечами и грустно улыбнулся. Олек подумал, что его лихой командир, который на свой страх и риск привел отряд сюда, чтобы ввязаться в настоящий бой, сейчас, возможно, уже попал под трибунал, обвиненный в дезертирстве.
 - Выкрутится как-нибудь, - Богория не давал Олеку отвлечься от предстоящей операции.
 - Хорошо бы … - вздохнул тот и добавил, - Дай мне восемь добровольцев с гранатами.
 Путь к полусгоревшему дому, превращенному немцами в укрепленный бункер, пролегал через подвалы. Любую попытку проскочить по улице мгновенно пресекал пулемет из высотного здания напротив.
 Отряд повстанцев, который только вчера был выбит с позиции,  главенствующей над целым кварталом, успел забаррикадировать вход в подвал. Теперь же, невзирая на висящий в воздухе горький дым, несмотря на то, что стены еще не остыли после недавнего пожара, требовалось “расконсервировать”  старый лаз. Увязая в кучах пепла и кирпичной крошки, беспрестанно чихая и кашляя, бойцы растаскивали бочки, железные кровати, раскаленные, как огромные утюги, обугленные ящики, рассыпающиеся в руках. Олек, замотав лицо влажной тряпкой, ежесекундно, - то жестом, то мычанием, то просто пинком, -  пресекал любые попытки нарушить тишину. Впрочем, внизу не то, что разговаривать, -  дышать было невозможно, и редко кому удавалось продержаться там больше пяти минут. Когда Олек выбрался из подвала, чтобы глотнуть воздуха, глаза у него были красные, как у кролика. Привалившись к стене, он жадно хватал ртом воздух. Остальные бойцы выглядели не лучше.
 - Еще немного рухляди осталось, - прохрипел Олек на ухо Богории, который ждал сигнала наверху, и, сорвав с лица закопченную тряпку, вытер ею лоб. Ткань, задубевшая от жары в подвале, мгновенно стала мокрой, - Дай-ка мне еще двоих. Первая восьмерка пойдет со мной в атаку, пусть передохнут.
 - Шестнадцать пятьдесят шесть, - Богория смотрит на часы,   - Мрачный и Рысь, ко мне!
  “Командует, будто в казарме,” – слегка обиженно думает Олек. Много лет спустя он будет вспоминать каждый миг, каждое слово, начиная с этой секунды.
 Богория быстро инструктирует двоих новичков: они должны, обогнав штурмовую группу, очистить проход от остатков мебели. Мрачный, высокий, сутулый парень, слушает, напряженно сдвинув брови и отбрасывая с покрытого веснушками лица льняную прядь. Сколько же раз потом в памяти Олека  будет всплывать лицо этого невзрачного солдатика!
 Восьмерка добровольцев, похоже, слегка отдышалась. Олек протягивает мокрый платок Кшиське, дежурящей возле носилок. Она смотрит на него, словно не понимая, чего от нее хотят, и Олек сам прикрывает ей рот и нос грязной тряпицей, концы которой крепко завязывает узлом на затылке. Спина Кшиськи чуть напрягается в радостном ожидании, будто Олек привязывает ей крылья.
 - Будешь ждать внизу, пока мы …пройдем … - стесняясь собственного пафоса, он избегает слова “прорвемся”. Шестнадцать пар глаз напряженно уставились на него. Только глаза, лиц  почти не видно от копоти. Первые двое уже спустились в подвал. С улицы слышна пальба из автоматов и винтовок.
 - Ноль-ноль! – кричит Богория и хлопает Олека по плечу. Они быстро, пока никто не видит, обмениваются рукопожатиями.
 Олек спрыгивает в подвал. Горячий воздух обжигает легкие.
 - За мной! – кричит он. слыша сзади топот множества ног. Вдруг он останавливается, как вкопанный и поднимает автомат: навстречу ему медленно, устало свесив руки, идет человек. Это Мрачный.
 - Готово? – спрашивает Олек. Мрачный, не отвечая, проходит мимо. За ним несется Рысь:
 - Стой, гад! Стой, кому говорю! – вопит он. Лицо у него красное, глаза вылезли на лоб, он задыхается. Все столпились вокруг, стараясь не прикасаться к раскаленным стенам. Мрачный тоже остановился: ему преградила дорогу Кшиська, застрявшая в узком проходе вместе с носилками.
 - Вот сукин сын – работать отказывается, - жалуется Рысь, - Взял – и ушел! А мне одному не справиться!
 “Это тот самый парнишка, что просился  к нам,” – Олек узнает в Рыси девятого добровольца, которого не взяли в штурмовую группу, как слишком молодого и слабосильного.
 - Мрачный, вернитесь! – хрипит Олек, направляя автомат на высокого, нескладного парня.
 - Не вернусь! – это слышат все. Двое ребят бросаются к забаррикадированному проходу. Ими командует Рысь. Олек чувствует, что вот-вот потеряет сознание от невыносимой жары и духоты.
 - Мрачный, вернитесь! – цедит он сквозь стиснутые зубы и видит глаза своих людей. “Пятеро …, - почти автоматически считает он, - Двое ушли вперед … Значит, еще один смылся …”
 - Мрачный, вернитесь! – в третий раз повторяет он и поднимает автомат, - Вы подлежите военно-полевому суду за неисполнение приказа …  Но Мрачный молча отталкивает Кшиську и перелезает через носилки, загораживающие ему дорогу. Ноги  у Олека подкашиваются.
 - Стой, стрелять буду! – кричит он и слышит за спиной стрекотание автоматов. Проход расчистили, группа пошла на штурм. Олек готов поклясться, что сквозь тряпку, закрывающую лицо Кшиськи, он видит ее насмешливую улыбку. Автомат в его руках взрывается короткой очередью.
 Олек с трудом разгибает палец, словно прилипший к спусковому крючку. На том месте, где только что стоял Мрачный, видны только красноватые дырки от пуль в кирпичной стене.
 - Вперед! – кричит Олек, и, подгоняемый страхом, несется туда, где выстрелы, взрывы, где все просто и ясно. На бегу он снимает с предохранителя “гамон” – тяжелую противотанковую гранату. У прохода залег Рысь, еще двое ребят прижались к стене. Перепрыгивая через ступеньки, Олек выскакивает из подвала и швыряет гранату в угол черного от копоти двора. Грохочет взрыв. “Хорошие у англичан гранаты,”   - отмечает Олек и короткими перебежками добирается до подворотни. Следом за ним из подвала выбираются остальные. По ним стреляют справа, слева, сверху. В груде кирпича посреди двора пробивает дыры несмолкающая пулеметная очередь. Олек укрылся за колонной. Он уже понимает: в доме, который они пытаются захватить, никого нет, их поливают огнем из высотки напротив. Лишь выступ стены спасает отряд от полного уничтожения. “Немцы просто подожгли дом и отступили, надеясь выманить нас из подвала”, - восстанавливает Олек ход событий. Теперь можно не торопиться, и ему думается хорошо, легко.
 “Если Богория не пришлет ручной пулемет, туго нам придется.”
 Олек приподнимается на локтях. Совсем рядом, за кучей кирпичей, мелькает чья-то голова без каски. Это мальчишка из “харцерской почты”. Они познакомились только сегодня утром, но Олеку кажется. что это было давным-давно. Он зовет вполголоса:
 - Эй, парень!
 - Слушаю вас, пан подхорунжий! – отзывается маленький харцер, пытаясь придать ломкому детскому голосу мужественные нотки.
 - Что ты здесь делаешь?
 - С утра разнес почту – и сразу сюда, - словно оправдываясь, частит мальчишка.
- Значит, решил к нам прибиться?
- Так точно!
- Что-то я тебя во дворе не видел.
- Так я у вашей санитарки в комнате был … - паренек прикусывает язык, понимая, что невольно “сдал” Кшиську.
 Огромная радость накрывает Олека. “А я-то ревновал, дурак!” Нежность и запоздалое раскаяние заставляют его забыть обо всем.
 Внезапно он вспоминает ее пристальный взгляд,  усмешку, скрытую грязной тряпицей, следы пуль на красной кирпичной стене. “Я только что убил человека.”
 - Эй, как тебя там?
- Володыевский, - представляется маленький харцер.
 - Послушай, Володыевский, возвращайся во двор и предай пану подхорунжему Богории, чтобы прислал ручной пулемет. Еще передай: задание выполнено, потерь нет.
  Мальчишка, словно ящерица, скользнул между грудами битого кирпича и скрылся в подвале, сверкнув тощим задом, обтянутым короткими форменными штанами.
 “Чуть не забыл: у нас один погибший!” – хочет Олек крикнуть вдогонку, чтобы застраховаться от последующих разбирательств, но вместо этого быстро перемещается вправо, проверяя, надежно ли укрылись его люди. Кшиськи среди них не видно. Олек, чтобы успокоить себя, начинает скрупулезно высчитывать, сколько времени ей понадобится, чтобы отнести в госпиталь Мрачного, если тот не убит, а только ранен.
 Ближе к ночи на замену штурмовой группе прибыл взвод, готовящий атаку на Главпочтамт. Олек отвел своих людей в тыл. Стены подвала почти остыли, и лишь приятное тепло, исходившее от них, напоминало об адском пекле, которое было здесь насколько часов назад. Молча, гуськом отряд вернулся во двор-колодец. Там царила толчея. Взад-вперед сновали люди из роты, которой предстояло участвовать в захвате Главпочтамта. Через пять минут Олек узнал, что его группа тоже включена  в ее состав.
 - Поручик Будзич, говорите? Только что там был, - проходящий офицер в ответ на вопрос Олека указал на освещенное окно. Выходит, командира здесь знали. “Я прав: Будзич привел нас в свой старый отряд,”  - подумал Олек. Он страшно устал. Тупая сонливость заглушала мысли о недавних событиях.
 Будзич сам увидел его в приоткрытую дверь.
 - Привет, герой! – улыбнулся он, - Заходи!
 Незнакомый, худощавый капитан с красными от бессонницы глазами пожал Олеку руку:
 - Поздравляю!
 И не успел Олек спросить, с, чем, собственно его поздравляют, как Будзич вытянулся в струнку:
 - Подхорунжий Черный, вы представлены к “Кресту за отвагу”. Вы, и тот солдат, что был ранен во время штурма. Благодарю за службу!
 Олек оторопел:
 - Это Мрачный, что ли? – выдавил он.
 Будзич кивнул:
 - Я твоих разместил на четвертом этаже, - добавил он, уже обычным голосом.
“Штурмовая группа” спала вповалку в полутемном коридоре. Разбудив их, Олек взлетел по лестнице, забыв об усталости, вне себя от восторга и удивления.
 “Крест за отвагу”! Просто поверить невозможно! В подполье, чтобы получить такую награду, нужно было пахать до кровавого пота! Что за подлый мир!”
 В темноте он наткнулся на человека, волочившего по коридору что-то тяжелое.
 - Эй, полегче! – раздался знакомый хрипловатый голос.
 - Кшиська, ты?!
 - Лучше возьми носилки, а то я скоро сдохну с ними!
Его рука наткнулась на ее маленькую ладошку.
 - Вот гадство, с начала восстания таскаю их, как верблюд! – но ее рука, нежно сжавшая его пальцы, говорила о другом, - Я тут для тебя сюрприз приготовила, - горячий шепот обжег ему ухо. И этот гортанный, короткий, такой знакомый смех!
 - Кшиська!
 - Ну, что?
 - Нас ребята ждут! – он с трудом сдержался, чтобы не спросить, как там Мрачный.
Отряд расположился в большой, брошенной хозяевами квартире. Почти все ьут же заснули.
 - Нас переводят в резерв, - сообщил из-под одеяла Богория.
 - Давай ляжем здесь, - Кшиська нашла свободный угол в одной из комнат. Кругом в самых различных позах спали люди.
 Олек только пожал плечами. Ее откровенность всегда вгоняла его в краску.
 - Держи! – она кротко улыбнулась, словно просила у него прощения.
 - Что это?
- Английский “гамон” и русская “лимонка”, - назвав системы гранат, она подчеркнула ценность подарка.
 - Откуда?
- Места надо знать! – она потрепала его по заросшей щеке. Он перехватил ее руку. Кто-то в полусне ругался из-за места. Олек и Кшиська присели на носилки.
 - Что это? – вздрогнул он, увидев ее пальцы.
 - Всего лишь лак для ногтей! – она снисходительно улыбнулась, - А ты думал, кровь?
Ее голос был почти осязаем, словно дыхание, согревавшее его щеку.
 - Как там Мрачный? – решился он спросить.
 - Помнишь, как нас схватили в том доме в первую ночь восстания? Как ты успел сбежать, а они искали человека в белом плаще? Помнишь? – ни с того ни с сего спросила она и запнулась, как будто испугалась собственных слов.
 Он молчал.
 - Я видела, как тебя поймали. И как привели того, другого парня в белом плаще …
 - Его застрелили, - вспомнил Олек.
 - Ну, вот видишь …- она погладила его по голове.
- Он умер? – спросил Олек, - Мрачный умер? – повторил он сердито.
- Я ведь тоже убила того, в белом плаще, - прошептала Кшиська и обхватила его голову руками.
 Они сидели в полной темноте. Глубокий колодец двора надежно оберегал их от светлой повстанческой ночи. Кшиськины руки дышали покоем. Она обладала удивительной способностью заговаривать его тревожную совесть. Вчера он поедом ел себя за то, что не попал в немца, перебегавшего площадь между Главным вокзалом и гостиницей “Полония”. Олек увидел фигуру в немецкой форме, когда ветер приподнял одеяла и простыни, висевшие на веревках вдоль улицы. Солдат бежал не слишком быстро, похожий на движущуюся мишень в тире. Олек выстрелил – и промазал. “Не надо было так горячиться,” – оправдывался он теперь, чтобы не думать о том, другом. “Да, я был в отчаянии, что он остался жив. Просто в отчаянии …, - бродят в голове сонные мысли, - А теперь мучаюсь, что убил Мрачного … Убил труса. Он был куда опаснее, чем тот немец … Я получил “Крест за храбрость” … И этот трус тоже. Что теперь делать? Представление к награде подписывает сам Бур-Коморовский. А уж если командующий подписал, то ничего не изменишь … Хорошо хоть, что живому не досталось …” Олек хочет рассказать об этом Кшиське. А, может, уже рассказал? Теплая, мягкая, восхитительная темнота обволакивает его, словно он погружается в Кшиськины глаза, на самое их дно. И вдруг во тьме вспыхивает огонек.
 - Ой, мамочки! – слышит он шепот Кшиськи. В шаге от них, возле кресла, в котором, свернувшись калачиком, спит малыш Володыевский, крутится и брызжет искрами какая-то штуковина, похожая на волчок.
 “Сидолка”! – понимает Олек. Нужно встать, только ноги не слушаются, все тело цепенеет и, кажется, никакая сила не заставит его сдвинуться с места. “Надо хотя бы прикрыть собой Кшиську,” – в ожидании взрыва мысли в голове движутся лениво и неспешно. “Сидолка” вертится с бешеной скоростью. Только ее одну и можно различить в темной комнате. Олек, пересилив оцепенение, вскакивает, загораживая Кшиську.
 - Тревога! Ложись! – вопит он душераздирающим голосом, - Володыевский, беги! – он выталкивает Кшиську за дверь и сам вываливается в коридор, а следом за ним бредет сонный Володыевский в огромной, не по росту шинели и падает, запутавшись в полах. Вслед ему раздается негромкий сухой треск, словно выстрел из малокалиберного ружья. Олек ждет еще несколько секунд.
 - Ну что? Уже взорвалась? – он возвращается в комнату и зажигает свет. Его бойцы спят, как ни в чем не бывало. Только Богория сидит на тахте, накинув на плечи одеяло и бессмысленно озираясь по сторонам.
 - Все в порядке, спи, - Олек идет к своему месту и наступает на какой-то предмет. Осколок? Нет, всего лишь шоколадка.
 Володыевский сидит на полу в коридоре, обалдело разинув рот.
 “Сидолка”, похожая на разбитое индюшачье яйцо, валяется под раскуроченным креслом. Вокруг куски обивки и не то пакли, не то сухих водорослей.
 “И это наше оружие!” – думает Олек, вертя в руках шоколадку.
 Повстанческие гранаты не отличались надежностью. Завод, на котором взрывчатку, добытую из трофейных “голиафов”, перемалывали в обычных мясорубках, взвешивали на кухонных весах и упаковывали, словно крупу, в полотняные мешочки, не давал никаких гарантий. Мешочек со взрывчаткой вкладывали в другой, побольше, добавляли немного железных опилок, гаек и прочего металлического хлама, - и все это, снабженное взрывателем, срабатывавшим либо от трения (“сидолка”) либо от удара (“филиппинка”) помещали в обрезок водопроводной трубы.
 - Тротилу маловато, - со знанием дела сообщил Володыевский, все еще сидя в коридоре. Голос его слегка дрожал, но в нем чувствовалась гордость профессионала, - Мне ее пан подхорунжий Богория подарил,  - застраховался он от необоснованных подозрений, - Наверное, я ее во сне из кармана выронил … Об шинель шаркнула или еще как …
 Олек молча смотрел на своих спящих бойцов.
 “С этими гранатами они пойдут в атаку!” – подумал он и заметил, что все еще держит в руках шоколадку.
 Володыевский стоял в дверях, задумчиво отряхивая от пыли свою шинель. Он не решался войти в комнату, боясь получить от командира очередную затрещину, и готовился в случае чего дать деру.
 “А я опять струсил, -  размышлял Олек, - Надо было просто схватить гранату и выкинуть в окно.”
 - Во двор нельзя было кидать, там народу еще больше, - сказал он вслух, покосившись на Кшиську. “Можно подумать, я помнил об этом, когда улепетывал из комнаты!,” – продолжал он корить себя и неожиданно беззаботно, во все горло расхохотался. Следом за ним рассмеялась и Кшиська. Смеялся и Володыевский, хотя губы у него подозрительно дрожали.
 Олек показал ему шоколадку.
 - Она у меня в кармане случайно завалялась… - краснея, объяснил мальчишка. Шоколадка в руках Олека казалась ему уликой куда более позорной, чем инцидент с гранатой.
- Совсем-совсем случайно? – безжалостно издевался Олек.
- А если по-честному, пан подхорунжий, так я ее для Кшиськи припрятал …
- Ну, коли так, давайте, разделим ее на троих. Если, конечно, Кшиська не против.
 Но мальчишка сурово покачал головой и отвел руку с двумя дольками шоколада.
 - Не хочешь? Да ну, брось! Обиделся, что ли?
 - Не имею права. Харцер должен воспитывать волю, - ответил мальчуган, который только вчера собирал эти дурацкие шоколадки под пулеметным огнем и приберег всего одну, да и то не для себя, а для девушки, к которой определенно был неравнодушен.
 - Дети вы, дети … - покачала головой Кшиська и отломила кусочек. Олек знал, что она имеет в виду не только Володыевского с шоколадкой, но и его, Олека , терзания из-за убийства Мрачного, но смирился с ее покровительственным тоном.
 Когда она уснула на своих носилках, он спустился вниз и разыскал капитана, который должен был руководить штурмом:
 - Прошу отправить меня с первой группой, - отчеканил Олек, вытянувшись по стойке “смирно”, - и добавил, как бы в шутку, - Ведь я теперь – кавалер “Креста за отвагу”, так что обязан соответствовать … - Он один знал, что должен отработать награду, выданную авансом.
 План операции был предельно прост. В темноте к зданию Главпочтамта подобралась группа саперов. Мощный заряд динамита снес баррикаду в подворотне. Еще стучал по брусчатке град из щебенки и обломков кирпича, когда из сожженного дома, так легко захваченного ребятами Олека несколько часов назад, пошла первая группа атакующих. Двадцать человек, - восемь автоматов, семь винтовок, пять пистолетов, успели проскочить открытый участок. Казалось, что небо на востоке светлеет, что робкий пробуждающийся рассвет уже продирает глаза, но это всего лишь кружила в воздухе белая известковая пыль.
 Ноги Олека вязли в щебенке и кусках штукатурки, а навстречу уже хлынуло море огня. Он чувствовал, как пулеметные очереди безжалостно разрывают воздух у самого уха, слышал, как за спиной кто-то пронзительно вскрикнул, видел даже красный язычок огня, прыгающий на кончике пулеметного ствола.
 - Вперед! – орал он, чувствуя, как волосы на голове встают дыбом от страха и возбуждения. Он коснулся локтем стены на другой стороне улицы и прижался к ней, словно разогнавшийся поезд к рельсам – середину подворотни, как метлой, выметали пулеметные очереди. Снова ощутив спиной пустоту, он, подобно шоферу на лихом вираже, резко взял вправо. Здесь было тихо.  Олеку кажется, что здесь царит полная тишина, хотя пулемет по-прежнему не умолкает, и здание ходит ходуном от выстрелов и взрывов. Стреляют уже не люди, стреляет сам дом, каждое его окно, каждый кирпич, каждый кусок штукатурки. Но это все далеко, а здесь тихо, как в могиле. Один за другим в Олека врезаются люди, бежавшие следом.
 - За мной! – кричит он и мчится вперед, придерживая рукой взрыватель гранаты. И вдруг натыкается на стену.    
 - Кто-нибудь, включите фонарик! – узкий луч скользит по какой-то нише.
 - В укрытие, быстро! - отчаянно кричит кто-то. Из подворотни доносится стон раненого. “Неужели под этим свинцовым ливнем кто-то мог уцелеть?”
 Они сгрудились в тесном замкнутом пространстве, отрезанные и от врагов, и от своих.
 - Нужно подавить пулеметную точку гранатами!      
 Олек берет командование на себя и, вжавшись в нишу, вырывает чеку. Теперь он должен кинуть гранату туда, где хлещет поток свинца. Секунда, оставшаяся до броска, тянется невыносимо долго. Олеку кажется, что он засовывает руку между шестеренками какой-то безумной машины. Сейчас острые зубья вцепятся в его пальцы, затянут руку вовнутрь и безжалостно расплющат. Снятая с предохранителя граната вот-вот взорвется, и страх  заставляет Олека действовать. Бросок! Но пулемет не умолкает.
 - Бункер! Они в бункере! Его гранатой не прошибешь! – догадывается кто-то.
 - Где капитан? Куда делся капитан?! – в панике кричит кто-то.
Дольше медлить нельзя. Олек выхватывает фонарик из чьей-то дрожащей руки. Странно, что в луче света не видно стаи несущихся пуль. Зато видна открытая дверь в ближайшем подъезде.
  “Добраться бы до лестницы!” – мечтает Олек, а вслух приказывает:
 - Внимание! Быстро, один за другим, на ту сторону!
Он срывает чеку у второй гранаты:
- Дайте-ка еще парочку!
 Взрыв. Олек бросает гранаты одну за другой и, придавленный к земле собственным страхом, мчится вперед.
 Удивительно! Он уже в подъезде, целехонек, ни одной царапинки! Кажется, теперь он отработал свой “Крест за отвагу” на сто процентов!
 - Два, три, пять …восемь … - считает он бойцов, вбегающих в подъезд следом за ним, - Эй, кто там застрял?! Вперед! – торопит он отставших.
 - Да нет там больше никого. Положили всех, - ровным голосом сообщает кто-то. Они стоят, сбившись в кучу, защищенные от пуль толстыми стенами.
  “Всего восемь человек! – ужасается Олек, - Восемь человек должны захватить Главпочтамт!”- луч фонарика обшаривает подъезд.
 - Гранаты! – зубы Олека стучат от страха. Он понимает, что промедление – это конец. “Если на той стороне поймут, что нам удалось здесь зацепиться, пойдет вторая волна атакующих”.
 - Всем внимание! – он выдергивает чеку, бросает гранату на площадку второго этажа и мчится вверх по лестнице, - Два, три, четыре … - считает он, как школьник, спешащий на страшный экзамен, слышит, как граната стукается об пол и падает на ступеньки. Взрыв!
 Он уже на  втором этаже, дает очередь из автомата, достает еще одну гранату, вырывает чеку, бросает…
 Но почему гранаты взрываются внизу?
 “О, Господи, сетка! Там, наверху, натянута сетка!”
 Ужас гонит его вниз. Он слышит стоны людей, покалеченных осколками, бросается влево – стена. Справа какая-то ниша, но в ней уже кто-то укрылся. Олек чуть было не выстрелил в ту сторону, но услышал плачущий голос:
 - И что же теперь? Что? Что? – истерически вопрошает кто-то.
 - Там, на лестнице, сетка! – кричит Олек и тут же одергивает себя: “Ну, зачем так орать?” Только теперь он слышит щемящий перезвон колокольчиков. “Сигнализация у них там, что ли?” – Олек пытается мыслить здраво, но этот звон ввергает его в атмосферу кошмарного сна.
 - Эй, люди, отзовитесь! – криком он пытается отогнать кошмар, - Бойцы, на первый-второй рассчитайсь!
 - Где же офицеры, мать их так! – стонет человек а нише.
 “Первый,” – начинает подсчет Олек. Теперь он понимает, что звонок раздается из телефонной будки в глубине ниши.
 - Здесь я! – это второй.
- Эй, где вы там! –сышится из темноты. Третий.
- Индивидуальный пакет киньте! Или хоть тряпку! – просит кто-то. Это четвертый. Он ранен.
 - Офицеры где? – гулкий бас повторяет вопрос того, что в нише.
“Пятый!” – заканчивает подсчет Олек. Телефонные звонки пронзают ему мозг, заглушая трескотню пулемета.
 -У кого фонарик? – кричит он в темноту.
 - От того, кто фонарик нес, мокрое место осталось, - сообщает бас.
“Это я его. Гранатой, – думает Олек, и его сотрясает приступ истерического смеха, - Спокойно! Надо взять себя в руки!”
 И тут весь подъезд сотрясается от двух мощных взрывов.
 - Немцы проснулись! – комментирует парень в нише и своим телом почти выпихивает непрошенного соседа из тесного укрытия. Олек поглаживает пальцем маленькую пуговку от рубашки и запихивает ее поглубже в карман. Потом дает очередь из автомата вверх, туда, где натянута сетка. Понятно, что немцы уже пришли в себя. “Они залегли на площадке третьего этажа и через дыры в сетке забрасывают нас гранатами. Из автомата их не достанешь …” – Олек старается мыслить логично и спокойно. Стены содрогаются от коротких очередей: видно, немцы подтащили пулемет и наугад лупят в темноту.
 - Эй, как вы там? – кричит Олек своим и, когда один за другим откликаются знакомые голоса, запоздало спохватывается: если немцы поймут, что имеют дело с жалкой горсткой бойцов, они просто спустятся вниз и раздавят их, как клопов. Пока что все более или менее надежно укрылись от пулеметного огня, а немецкие гранаты на длинных деревянных ручках, которые повстанцы называют “палками” не слишком эффективны: грохоту много, а толку нет. Даже хорошо, что взрывы и очереди заглушают жутковатый трезвон телефона в будке.
 “Или он сам замолчал?” – радуется Олек, как будто эти звонки, странные, словно из другого, мирного времени,  представляли для него угрозу куда более серьезную, чем немецкие гранаты.
 - Что же нам делать, что?! – парень в нише жарко дышит Олеку в лицо.
 - Тише, тише, все в порядке, приятель! – твердит Олек, хотя сам не слышит собственных слов. Кажется, за все это время он впервые разговаривает с кем-то вот так, один на один. О Кшиське он теперь вспоминает спокойно и отстраненно, словно о далекой, полузабытой приятельнице, - Только я тебя очень прошу, подвинься немного, а то я сейчас проломлю задницей стену, и меня свои же с тыла подстрелят!
 Немцы, очевидно, поняли, что атакующие нашли надежное укрытие, и прекратили огонь.    Наступившую тишину снова прорезали телефонные звонки.
 - Ну, просто сбрендить можно! – пробормотал Олек и выстрелил в темноту, чтобы хоть на несколько секунд заглушить телефон.
 В ответ немецкий пулемет как с цепи сорвался, и звонков опять не стало слышно, но, стоило пулемету умолкнуть, как разрывающий сердце звон возобновился с новой силой. Он притуплял внимание и поднимал с самой глубины души нестерпимый, суеверный ужас.
 - Где офицеры? – гудел из темноты бас, - Куда они все подевались, так их растак!
 “Мы долго не выдержим. Люди начнут сходить с ума, - думал Олек, - Что делать? Сколько мы здесь сидим? Десять минут? Или два часа? Почему не идет подмога?”
 - Похоже, атака захлебнулась … - сказал он вслух.
 - Что? – похрипел его сосед, лица которого Олек в густой темноте так и на смог разглядеть, хотя и чувствовал его дыхание на своей щеке.
 - Говорю, наши вот-вот пойдут в атаку.
 Голова раскалывалась от телефонных звонков. Стук падающей сверху гранаты, взрыв, снова звонки. Положение казалось безнадежным.
  - А пулеметы-то, кажись, заглохли, - заметил кто-то из соседнего угла.
 - Вот гадство! –  в голосе из тьмы звучал скорее страх, чем надежда. Скорее всего, немцы уже поняли, что могут не опасаться второй волны атакующих.
 - Может, тех, кто за нами шел, давно уже перебили?
А телефон все звонит и звонит…
 - Внимание! – Олек старался говорить уверенно и четко, - Отходим по одному! Первый, пошел!
 - Слушаюсь! – бас побежал к двери, и  грохот его шагов смешался со стуком упавшей гранаты. Взрыв. Телефонных звонков не слышно. “Ага, их заглушила пулеметная очередь. Бас хотел проскочить первым, пока не очухались пулеметчики в бункере, контролирующие подворотню …Скорее всего, не успел, - снисходительно посочувствовал Олек, - Надо выждать подходящий момент …”
 - Второй, пошел! – скомандовал он вслух. Никто не шелохнулся, - Тогда иду я! – и, словно испугавшись этих слов, кто-то сорвался с места и выскочил из подъезда.
 - Помогите! – раздался стон из подворотни.
 Парень, который стоял рядом с Олеком, зарядил винтовку, выстрелил в безжизненную толщу тьмы, словно пытаясь убить собственный страх, передернул затвор, но боек только сухо щелкнул. Парень пошарил по карманам в поисках запасной обоймы, не нашел и, то ли рассмеявшись, то ли всхлипнув, прыгнул в темноту.
 “Опять телефон звонит! Значит, стрельба прекратилась!” – удивился Олек. Слух не обманывал его: гранаты больше не рвались, пулемет замолк.
 - Эй, кто там следующий?! – крикнул он в темноту, - Эй! – повторил он и по спине от страха побежали мурашки. Он остался один. Инстинктивно схватившись за автомат, он ощутил холод металла, и это немного успокоило его.
  “Хорошо, что патроны сберег!“ – похвалил он себя, как будто пара беспорядочных очередей еще могла что-то изменить.
  “Надо рискнуть!” – но тело не слушалось приказа, и минуту спустя Олек обнаружил, что все еще стоит, прижавшись к стене, как приклеенный. Телефонные звонки не прекращались. “Ну, почему немцы не стреляют?!  Решили, что с нами покончено. Атака отбита. И теперь я здесь один, с ними. Когда же заткнется этот чертов телефон? Ждать больше нельзя! Пошел!”
 Он заставил себя оторваться от стены. Сунул руку в карман в поисках запасной обоймы. Пусто. Только пуговка. Как солдат, поняв, что у него остался последний патрон, теряет страх, так и Олек пришел в себя. От дверей донесся шепот:
 - Добей, когда мимо побежишь…  И винтарь мой забери. Прошу …
 Олек чуть не закричал от радости: он здесь не один! Тихо подкравшись к самой двери, он различил у порога распластанное тело. Вероятно, парня зацепило уже в подворотне, но он как-то ухитрился заползти сюда. Или это другой, тот, что просил индивидуальный пакет?
 Олек нащупал руками его голову:
 - Хватайся за меня!
 - Винтовку не брошу! Повесь ее мне на шею!
 - Давай сюда, - Олек отобрал у раненого винтовку и улыбнулся, почувствовав, как неохотно парень разжал пальцы: “Значит, дела его не так плохи!”
 - Ну, цепляйся за плечи, да держись крепче! – Олек подсаживает парня на спину и с трудом выпрямляется. Вот он уже стоит у двери, держась за стену.
 “Пошел!” – командует он себе еще раз и с удовлетворением отмечает, что тело, наконец-то, стало его слушаться. Оттолкнувшись рукой от стены и едва не падая под тяжестью раненого, он несется вперед, спотыкаясь, едва дыша, но почти не ощущая страха. Он не один! С ним его товарищ, которого непременно надо спасти. В боку покалывает от быстрого бега, не то пот, не то кровь заливает глаза, но он уже на другой стороне улицы. Руки раненого медленно разжимаются.
 - Держись! – кричит ему Олек, уверенный, что парень намерен дальше двигаться сам, но ведь он и шагу сделать не сможет! Еще в дверях Олек задел рукой его колено – сплошное кровавое месиво. Пригибаясь еще ниже, не давая раненому сползти на землю, Олек мчится дальше. Они уже вне зоны обстрела. Теперь бы не словить пулю от своих, которые палят из всех окон. Олек добегает до подворотни, спотыкается и растягивается во весь рост. Чьи-то руки поднимают его, он слышит чьи-то голоса. Он не только спасся сам, он спас собрата по оружию!
 - Гляди-ка, и подхорунжий проскочил! – гудит знакомый бас, - Смекалистый мужик: взвалил покойника на спину вместо щита!
 Через десять минут Олек уже поднимался по лестнице, туда, где оставил свой взвод.
 Вот поворот на лестничной площадке, здесь он встретил Кшиську с носилками. Когда же это было? Всего пару часов назад! Он вспомнил о смерти Мрачного и удивился самому себе: выходит, совесть до сих пор его мучает, а ведь он поступил правильно, застрелив труса там, в подвале. Казалось, каждая ступенька скрипучей деревянной лестницы все выше поднимала его в осознании собственной правоты и солдатского долга, а где-то там, внизу, осталась его прежняя, чувствительная и совестливая душа, утраченная безвозвратно, такая маленькая, ненужная пустяковина. “Черт, все-таки невезучий я какой-то! “- входя в комнату, где все еще спали его люди, он представил, как взрывались под ногами товарищей брошенные им гранаты. “От того, что фонарик нес, мокрое место осталось,” - сказал тогда бас.
 Осторожно, перешагивая через спящих, он добрался до носилок и в слабом предутреннем свете увидел размытый профиль Кшиськи.  Олек прилег рядом и закрыл глаза. И сразу же в ушах раздались пронзительные телефонные звонки. Он с трудом разлепил ресницы. Прямо перед глазами было ее лицо. Нежно, словно здороваясь с самой жизнью, Олек коснулся пальцем ее лба, провел по тонкому носу. Кшиська беспокойно зашевелилась:
 - Что? Что там еще стряслось? – спросила она, прильнув губами к его уху.
 - Ничего, ничего, спи.
 - Куда еще тебя носило?
 - Так, выходил по делам…
 - Красиво! – шепнул он на ухо Кшиське, тронув губами ее золотую сережку – цыганскую, довольно крупную, - и вспомнил, как забавно покачивались серьги в ее  маленьких ушах, когда она, крепко вцепившись в руку Олека, перебегала опасный участок улицы, как потом он шел за ней и любовался ее стройными, смуглыми ногами. В тот день она, наконец-то сменила комбинезон на платье.
 - Вовремя успела принять душ – через час воду отключили. Зато теперь могу показать тебе чистые ноги. А уж потом – терпи до самой победы, - сказала она тогда. Олек поморщился – он не мог привыкнуть к ее вульгарным шуточкам. В ярком цветастом платье она казалась ему незнакомой и какой-то чужой. Когда перед тем как выйти на улицу она красила губы, Олек строго напомнил:
 - Мы же не на танцульки идем!
 - Все равно придется  бежать под пулями.
 - Ну и что?
 - Как что? Если меня подстрелят, буду валяться на улице, бледная и страшная! А с накрашенными губами все-таки красивей. К тому же к этому платью нужен яркий макияж! – она рассмеялась, показывая белые зубы с двумя симметричными красными точками на резцах – следами помады.
 “Но санитарную повязку все-таки надела,” – удовлетворенно отметил Олек, когда они добрались до места. “Вечер отдыха для солдат и офицеров”, на который их пригласили, должен был состояться в полуразрушенном кинотеатре.
 “А Колумб воевал из-за кино со своей Баськой …”  - ни с того ни с сего вспомнилось Олеку, когда они стояли в толпе перед входом. Кшиська прижалась к его плечу, и он почувствовал запах ее духов. “Где только она их добыла?” – он улыбнулся, вспомнив их первую “боевую операцию”, как она крутилась в шикарном манто перед зеркалом, по которому, как лучики, разбегались в разную сторону трещины – след от пули. Как раз на уровне Кшиськиной груди. Олек вздрогнул, напуганный глупым предчувствием, отвернулся, пытаясь изгнать из памяти эту картину, и наткнулся глазами на пожелтевшую, размытую дождями и высушенную солнцем  старую листовку.
 “На пути к свободе нас ждут еще многие преграды и многие потери, но сплотив все силы, под руководством польского правительства в изгнании и командования Армии Крайовой, мы с честью пройдем все испытания, преодолеем их, как сейчас преодолеваем сопротивление немцев на улицах Варшавы …”
- Привет! – Богория хлопнул Олека по плечу. В руках он держал свежий номер “Бюллетеня”, который только что получил от разносчика газет, шнырявшего в толпе, - Смотри-ка, Бур приказывает всем партизанам и подпольщикам из других городов “пробиваться к Варшаве, чтобы прорвать кольцо немецких войск, окружающих столицу и включиться в активные боевые действия…”
 - Это он хорошо придумал, -  рассеянно кивнул Олек, не отрывая глаз от Кшиськи, которая вовсю кокетничала со стройным офицером в фуражке, залихватски сдвинутой набекрень.
 - Посмотрим, что из этого выйдет, - пожал плечами Богория.
 - Из чего? – переспроси Олек. Кшиська все еще переглядывалась с незнакомым офицером. “Еще и орденскую ленточку нацепил, пижон!” – Олек был просто вне себя от возмущения. Мелькали звездочки на погонах, комбинезоны подхорунжих были украшены бело-красными шнурами,  а честь штатских костюмов защищали повстанческие повязки. Олек заметил, что Кшиська тоже выставила напоказ свою повязку с красным крестом, как бы намекая незнакомому офицеру, что она здесь - человек неслучайный.
 “Вот шлюха!” – бесился  Олек и сам устыдился своих мыслей, когда Кшиська обернулась к нему и спросила:
 - Нам-то места хватит?
- Хватит, не беспокойся, -  заверил он ее, словно швейцар, осчастливленный щедрыми чаевыми.
 - Да, опасные игры начинаются, опасные, - качал головою Богория. “На пути к свободе нас ждут еще многие преграды…” На что это они намекают, как думаешь?
 - Ну, это проще простого! Главпочтамт, Саксонский сад, банк, вокзалы, Аллея Шуха … - Олек уверенно перечислил стратегические точки, где засели немцы. Так, за разговорами они вошли в зал кинотеатра, украшенный флагами и плакатами.
 “Когда же я в последний раз был в кино? Лет в четырнадцать, или даже раньше…”- задумавшись, Олек уселся на стоящее торчком сидение, но вспомнил, что его следует опустить. Он смутился, исправил оплошность и заметил, что щеголеватый офицер примостился рядом с Кшиськой.
 - Значит, ты думаешь, что КРАМ, они не имели в виду? – не унимался Богория.
 - Что еще за КРАМ?
 - Ну, Крайова рада министров. Те еще деятели …- о политике Богория мог рассуждать часами.
 - Знаешь, я в этих делах не разбираюсь, - Олеку было не до политики: Кшиська уже непринужденно болтала с новым знакомым. На сцене, обрамленной бело-красными полотнищами, тем временем появился господин в строгом черном костюме.
 - Надо же, смокинг надел! – восхищенно вздыхает Кшиська, и Олек чувствует ее узкую ладошку в своей руке. Успокоенный, он невпопад отвечает Богории:
 - Может, ты и прав …
 - Настоящий конферансье в настоящем смокинге! – продолжает восторгаться Кшиська.
Человек на сцене кажется Олеку странно знакомым. “Где же я его видел?” – роется он в своей памяти.
- Сегодня, в этот торжественный день, в программу нашего концерта внесены некоторые изменения. Через минуту по радиостанции “Молния” будет предано обращение генерала Бур-Коморовского.
 В динамиках, стоящих по бокам сцены, что-то захрипело, словно они откашливались, набирая побольше воздуха. Господин в смокинге вытянулся по стойке “смирно”, щелкнув каблуками лакированных ботинок. Сквозь помехи зазвучала музыка.
 - “Варшавянку” играют, - сообщил щеголеватый офицер и подал руку Кшиське, помогая ей встать. Пластинку с “Варщавянкой” – позывными повстанческой радиостанции, - то и дело заедало, она шипела и хрипела, и только редкие удары барабана, будто пунктиром, обозначали мелодию. 
 - Жаль, речи отсюда не будет слышно, - вздохнул кто-то, но в зал уже несся спокойный, уверенный голос:
 “ …Варшавское восстание объединило всех жителей города, независимо от политических взглядов и социальной принадлежности. В страданиях,  в героизме варшавян, из крови жертв, принесенных героями подполья и солдатами Армии Крайовой, рождается новая Польша. Никакая сила извне не сможет навязать нам правительство и строй, которые не примет народ…”
 - Теперь ты понимаешь, какие препятствия ожидают нас на пути к свободе? – шепот Богории заставил Олека  отвлечься от речи, звучавшей из динамика.
 - Слушай, а что за праздник сегодня? Знамена,  гимны…
 - Ну, брат, плохо ты историю учил! Пятнадцатое августа. “Чудо на Висле”. В этот день в двадцатом году мы шуганули красных от Варшавы, - усмехнулся Богория.
 После торжественной части начался концерт. Первым номером было выступление самого конферансье, спевшего под рояль трогательную балладу, рефреном в которой были две первых строки “Варшавянки”. Зал устроил исполнителю овацию.
 - Браво, Жабоклицкий! – вопил щеголеватый офицер, как бы ненароком касаясь плеча девушки в пестром летнем платье, с санитарной повязкой на тонкой руке.

- Вроде, начинают, - пробурчал Олек, вглядываясь с четвертого этажа в угол двора-колодца, где вокруг распятия собралась набольшая группа людей. Позавчера,. на Хмельной, гранатомет ударил в самую гущу толпы молящихся.
 Богория не отозвался.
 - Пятнадцать человек наповал, - продолжал Олек, - Из них половина – дети. Валяются, как разбитые куклы … - безжалостно закончил он, стараясь расшевелить собеседника. Кшиська, пользуясь минутой затишья, убежала “поболтать к подружке”, как она выразилась. “Ох, и врезал бы я этой “подружке!” – ревниво думал Олек.
 - Честное, слово, будь моя воля, я бы заткнул этих святош, - сердито бубнил он, - Воют, не дают ребятам выспаться!
 - Кое-кто из твоих ребят сейчас там, на мессе, - прервал молчание Богория, - И я бы не советовал тебе шутить на этот счет.
 - Почему? “На мой вопрос: “А в каком звании эта твоя подруга?” она только огрызнулась: “Прекрати свои дурацкие шуточки!” И верно, я веду себя, как дурак: ведь тот офицерик с орденской ленточкой исчез сразу после концерта!”
 - Видишь ли, Олек, это - наш народ, - Богория протянул руку к окну, как будто дирижировал скорбным хором, - Этой зимой я оказался в Павиаке … Можно сказать, случайно … - он замолчал, словно боялся, что мешает Олеку слушать богослужение.
 - Ну? “Уже три часа, как ее нет. Где ее носит?” Олек высунулся из окна, словно надеялся разглядеть в толпе молящихся худенькую фигурку в пестром платье.
 - После допроса я оказался в тюремной больнице, - негромко продолжал Богория, - На соседней койке лежал парнишка. Из пайкового хлеба он вылепил фигурку Христа – хотя мы, можно сказать, голодали… И лежал в той палате еще один человек. Ему гестаповцы выбили глаз …
 Олек насторожился.
 - Так вот одноглазый все время смеялся над набожным пареньком. И надо мной, потому что я тоже молился. Он, этот одноглазый, показался мне лихим бойцом, храбрым подпольщиком, я знавал таких … Однажды меня и того, набожного парнишку, забрали на допрос. Вернулись мы только к ужину. Точнее, нас принесли …Одноглазый сидел на своей койке и играл в шашки с соседом по палате … Доска была нарисована прямо на табуретке. Я сразу заметил, что Христа нет … Ну, этой фигурки из хлеба . А иначе откуда бы шашкам взяться. Пайки-то у нас были крошечные, понимаешь?
 Богория почти перешел на шепот:
 - И когда одноглазый заметил, что я ищу фигурку Христа, он подмигнул мне своим единственным глазом, положил на язык только что выигранную шашку и проглотил. И еще сказал: “Се есть тело мое..,”
 - Ну и что тут такого? – пожал плечами Олек, - Что страшного в том, что он сделал из Христа шашки?
 - Ничего. Просто тот парнишка, что молился, умер ночью, не приходя в сознание, а одноглазый … Я думаю, он предатель … Через пару дней он исчез из палаты. Думаю, его выпустили.
 - Когда это было?
 - В декабре.
 - Ну, вот, все сходится! – воскликнул Олек, - Но он не предатель. Если это было в декабре, то его не выпустили, его выкрали!
 - Ты что-нибудь слышал об этом человеке?
 - Его выкрали, точно тебе говорю! Чего улыбаешься? Мы с ним на пару не одного Бога слопали. Он работал в группе, исполнявшей смертные приговоры. Думаешь, после каждой акции он бегал в костел каяться: мол, согрешил, убил  человека? Или, как недавний харцер, вел счет плохим и хорошим поступкам: перевел старушку через дорогу – молодец! Шлепнул гестаповца – ай-яй-яй, какой злой мальчик!
 - Харцеров, как ты помнишь, к участию в экзекуциях не допускали, - мягко напомнил Богория. Суровое лицо его, исполосованное резкими морщинами, белело в полумраке.
 - А ты знаток, как я посмотрю, - с уважением отметил Олек, - Да, не допускали. Заботились о чистоте наших харцерских душ, ну и что с того? Вчера я вот этой самой рукой застрелил человека. Не фашиста, собственного бойца пришил, за то, что тот струсил в решающий момент.  Так что же мне теперь, посыпать голову пеплом, рыдать, причитать: накажите меня, я человека убил? А мне начхать! Убил – значит, так надо было! – Олек не замечал, что его трясет от возбуждения, - Бога у него, видишь ли, съели! Тебе сколько лет?!
  - Почти сорок, - спокойно ответил странный подхорунжий и, глядя куда-то мимо Олека, ласково улыбнулся. Олек проследил за его взглядом и увидел в дверях Кшиську.
 - Угадай, в какой руке? – спросила она, спрятав руки за спину.
 - В левой.
Кшиська протянула Олеку растопыренную ладошку, на которой лежала русская “лимонка”:
 - Угадал!
 - Откуда такая роскошь?
 - Военная тайна! – ответила Кшиська, поправляя прическу.
 Олек восторженно пожирал ее глазами, а она замерла перед ним, словно позируя. Они оба забыли обо всем на свете, когда со двора донесся восторженный крик:
  - Что там еще?
Остервенело залаяли зенитки.
 - Бежим на чердак! – Олек схватил Кшиську за руку и потащил за собой, перемахивая через две ступеньки, как будто там, наверху их поджидало счастье. И вот они уже на чердаке, присели рядом, а из соседнего слухового окна им улыбается Богория.
 - Десант! Десант!  - кричали внизу. Кшиська вскочила на ноги и наполовину высунулась из чердачного окошка. Сквозь пелену ее волос, растрепанных ветром, Олек видел нисходящее с неба спасение. Густой бас серебрящихся на солнце машин уже удалялся, оставляя за собой эхо – белые облачка парашютов.
 - Как же так?! Почему мы это допустили?! – чуть не плакал Олек, глядя, как ураганный огонь с земли встречает спускающихся с неба и, наверное, уже мертвых людей, - Десант, десант … - повторял он, побледнев. Легкий ветерок уносил в сторону неподвижные тела. Внизу, в колодце двора, суетились люди, выкрикивая бесполезные слова ободрения.
 - Это всего лишь контейнеры, - спокойно заметил Богория, вглядевшись в парашюты, которые несло к немецким позициям, - Всего лишь контейнеры, - повторил он и рассмеялся с облегчением.
 Олек и Кшиська посмотрели друг другу в глаза, оба еще бледные от пережитого ужаса, и смущенно улыбнулись. По лестнице все спускались молча и, миновав свою квартиру, пошли на улицу. Зачем? Парашюты унесло слишком далеко. Возле распятия в углу двора стояла на коленях старушка. Ударяя себя в грудь, она истово молилась, улыбаясь небу беззубой улыбкой.
 “Видно, за десантников молится. Если, конечно, Богу знакомо это слово,”- Олек поморщился. И тут воздух разорвал гул “мессершмитов”, гнавшихся за английскими самолетами, измученными долгим рейсом откуда-то из Италии. Старушка подняла к небу выцветшие глаза и вскинула руки, будто сам Господь шествовал к ней навстречу по облакам, а потом начала мелко крестить воздух, дрожащий от рева моторов.
 - Сыночки, соколики вы наши, храни вас Бог, - шептали ее губы.
 - Все-то ты, бабуся, сослепу перепутала! – усмехнулся Олек и выскочил на улицу.

 Посреди огромного кабинета, принадлежавшего, вероятно, преуспевающему адвокату или университетскому профессору, был установлен насос, а три бочки с керосином и зажигательной смесью дополняли интерьер. Лишние вещи полегче выкинули в окно, а более громоздкие вынесли в коридор, где на них натыкались задерганные харцеры-посыльные. К этому кабинету было приковано внимание командира батальона и всех офицеров, которым предстояло возглавить новую атаку на Главпочтамт. Группа Олека должна была обеспечить прикрытие испытателям нового “чудо оружия”.
 Когда из длинного пожарного шланга брызнула через улицу порция горючей смеси, по кабинету пронеся вздох разочарования: напор оказался слишком слабым и струя, не долетев до цели, обессилено вылилась на тротуар.
 - Сейчас поднимем давление, - пообещал Олеку седовласый мужчина руководивший испытаниями, которого все называли “пан инженер”. Гавпочтамт отозвался пулеметным огнем.
 - Нельзя ли попросить их вести себя потише? – поинтересовался “пан инженер”.
 Олек поспешил к амбразуре.
 - А ну, кыш отсюда! – прикрикнул он на Володыевского, который по обыкновению крутился под ногами. “Вот поросенок, так и бегает за нами, ждет, пока кого-нибудь прихлопнут, чтобы забрать оружие!” Олек полоснул очередью по окнам на той стороне и услышал победные вопли.
 - Дальше стреляйте одиночными, - приказал он пулеметному расчету, и направился в соседнюю комнату. Отсюда, при помощи хитроумного приспособления с двумя зеркалами, сооруженного Володыевским, можно было наблюдать за улицей, не рискуя поймать шальную пулю. Маленький харцер страшно гордился своим изобретением и всякий раз, когда пули разбивали зеркала, приводил “перископ” в порядок. Вчера он примчался к Олеку, ища управы на Кшиську, которая пообещала убить “изобретателя”, обнаружив, что он выломал зеркальце из ее пудреницы.
 Седой инженер, укрывшись за бойницей, сооруженной из мешков с песком, нетерпеливо, по-мальчишески подпрыгивал, чтобы лучше видеть то, что творится на улице. Сверху, снизу, со всех сторон раздавался мощный гул. Олек приник к перископу.
 Струя керосина била в окна второго этажа немецкой цитадели. Первый уже горел, выбрасывая во все стороны клубы жирного, черного дыма.
 - Ну, как впечатление?! Не хуже артиллерии! – инженер был в восторге от собственного изобретения, - Так и будем выжигать этаж за этажом!
 - Сначала пулеметы надо подавить, - заметил Олек, - Беглый огонь по амбразурам четвертого этажа! – крикнул он своим. Похоже, им действительно удастся вытеснить немцев из здания Главпочтамта. Его мечты прервал отчаянный крик:
 - Пан подхорунжий, пулемет заело!
 Олек бросился на помощь. Двое бойцов возились с замком. Лента с патронами напоминала пасть, оскаленную в ехидной ухмылке. “Господи, что же теперь делать! Заклинило в самый неподходящий момент!” В голове замелькали картинки из каких-то инструкций.
 - Пошли вон! – гаркнул Олек на пулеметчиков, с силой треснул по крышке замка, рванул ленту… Пулемет отозвался длинной очередью.
 - Специалисты хреновы! – презрительно сплюнул Олек,  заметил круглые, полные благоговейного восторга, глаза Володыевского и вернулся в соседнюю комнату. Насос работал вовсю. Чумазые, мокрые от пота бойцы раскачивались, словно экипаж гребной шлюпки, летящей к финишу. Судя по гудению пламени, доносившемуся с улицы, труды их не пропадали даром.
 - Переходим на четвертый этаж! – вдохновенно командовал инженер.
 - А третий?
- Пропустим. Возьмем их в огненные клещи – сверху и снизу! Они у нас попляшут! В огненные клещи! – повторил он со смехом, - Мой сын еще в школе баловался опытами с огнем и взрывами …Сейчас в Освенциме. А ему еще и шестнадцати не исполнилось …
 Тревожная тишина в соседней комнате заставила Олека бросится туда. Так и есть: пулемет снова заглох, а его расчет беспомощно топчется у амбразуры. Олек спиной чувствует напряженный взгляд Володыевского, хочет прогнать назойливого сопляка, но вместо этого бьет по замку и дергает ленту.
 - Стреляй же, стреляй! – умоляет он, прижимаясь щекой к пулемету.  В амбразуру виден дым, валящий из окон дома напротив, а внизу пересекают улицу скрюченные фигурки: это повстанцы пошли на штурм. Кто-то обмотался одеялом, кто-то набросил на спину мешок, - ведь придется пробиваться сквозь огонь, этаж за этажом, пока не вытеснят немцев на крышу. Откуда-то, наверное, с шестого этажа, по атакующим бьет пулемет. Надо подавить его. Олек нажимает на гашетку и чувствует приятное подрагивание: все в порядке. Он дает длинную очередь.
 - Сколько можно вас учить, раззявы! – оборачивается он к посрамленным пулеметчикам, которые молча занимают его место. И вдруг первый номер резко наклоняется вперед, как будто собирается выскочить в окно, падает, цепляясь за мешки и обрушивая их с подоконника. В образовавшуюся брешь врывается поток свинца. Олек успевает прижаться к стене и видит, как с другой стороны валится на мешки Володыевский.
 - Кажется и меня зацепило! – Олек замечает кровь на брюках, но почти сразу понимает, что ноги целы, просто он рефлекторно зажал коленями левую руку, которую жжет, как огнем. Согнувшись в три погибели, он выскакивает из комнаты.
 - Двое – в ту комнату, заделать амбразуру! – командует он, с удовлетворением отмечая, что его голос звучит уверенно, - И санитарку с собой прихватите!
 Кшиська кидается к нему и начинает бессмысленно суетиться вокруг. А у Олека  не хватает духу разжать колени.
 - Туда беги! – орет он на Кшиську, - Со мной потом! Там … - из соседней комнаты уже вытаскивают пулеметчика и Володыевского.
 - Этот – прямо в рай! – сообщает один из бойцов, склонившись над первым номером. Кшиська возится с Володыевским, но то и дело оборачивается, проверяя, как там Олек.
 - Дайте, я посмотрю! – подбегает еще одна санитарка. Олек высвобождает руку и зажмуривается, чтобы не видеть раздробленного пальца, болтающегося на клочке кожи.
 - Рви! – злобно шипит он санитарке.
 - Что там, что? – не унимается Кшиська.
 - Ничего страшного. Всего лишь палец. Нужен только, чтобы в носу ковырять. Да и рука левая, - отрывисто сообщает Олек, наблюдая, как над кровавым обрубком вырастает плотный белый конус.
Слух и зрение постепенно отключаются. Даже рука почти не болит.
 - Пан подхорунжий, опять заклинило! – ноет у дверей второй номер.
 Приятное оцепенение мгновенно улетучивается. В соседней комнате свистят пули, а пулемет опять молчит. Олек нагибает голову, чтобы санитарке было удобней повесить искалеченную руку на перевязь, и демонстрирует второму номеру конус из бинтов. Увы, теперь он ничем не может помочь своим бойцам.
 В этом его спасение. Подчиненные никогда не узнают, что их командир ничего не смыслит в устройстве пулемета! Олек смотрит на Володыевского, но мальчишка лежит, отвернув лицо к стене и видно только, как тощая забинтованная грудь вздымается от частого дыхания.
 - Эй, помоги-ка! – торопит Кшиська вторую санитарку, которая, сделав перевязку Олеку, аккуратно укладывает в сумку бинты.
 - Почему прекратили огонь?! – кричат с лестничной площадки, - Пулеметчики, вы что там, заснули?
 На пороге возникает Будзич, в рубахе, распахнутой на волосатой груди, весь черный от копоти:
 - В чем дело? Немедленно подавить огнем шестой этаж!
 - Пулемет …
 Будзич, не слушая оправданий,  скрывается в соседней комнате. Олек бросается за ним.
 - Вы ранены? – бросает через плечо Будзич.
 - Так точно! Впрочем, ерунда, царапина …
 - Ну, от этой железяки толку никакого! Живо отправляйтесь в штаб батальона, пускай дадут вам ручник, - ну, тот, что с баррикады у Саксонского сада. Вы там с ними порезче, чтоб не жались!
 Будзич убегает, громко стуча сапогами, словно экзотический чернокожий марафонец.
 - Следуйте за мной! – кричит Олек первому попавшемуся бойцу и спешит к выходу, перепрыгнув через тело первого номера. Насос в соседней комнате хрипит, словно в предсмертных  судорогах. Вся лестница в дыму.
 - Вот черт, ветер меняется! – ругается парень, сопровождающий Олека. Пригнувшись, они проскакивают мимо окна на лестничной площадке. Краем глаза Олек успевает заметить, что пламя уже добралось до шестого этажа Главпочтамта. Насос громко пыхтит, отчего кажется , что весь дом натужно переводит дух и плюется огнем.
 У ближайшей баррикады они нагнали санитарок, согнувшихся под тяжестью своей невеликой ноши. Кшиська заметила Олека только тогда, когда он здоровой рукой перехватил ручку носилок, накрыв ее побелевшие от напряжения пальцы.
 - Отстань! – нежно шепнула она, покосившись на бинт. Рана почти не кровоточила, - Ну, ладно, помоги нам немного, а то, боюсь, не донесем. Легкие зацепило и ниже еще …
 У ворот госпиталя – толпа покалеченных, обожженных, стонущих людей. Страшно воет обугленный человеческий обрубок.
 - В очередь! – надрываются местные санитарки, загораживая дорогу носилкам.
 - Всего одна “корова”, а сколько беды наделала! Еще не всех откопали, – жалуется Кшиське маленькая санитарка с ясной, симпатичной мордашкой.
 “Коровами” или “шкафами” – вероятно, из-за производимого им жутковатого скрежета, напоминающего не то хриплое коровье мычанье, не то скрип двери старого, рассохшегося шкафа, - называли спаренные немецкие минометы, стрелявшие минами, начиненными жидким фосфором. Одного залпа было достаточно, чтобы целый квартал превратить в пылающий костер.
 Олек растерянно опустил носилки на землю.
 - Мне  в штаб надо, - словно оправдываясь, пробормотал он, - На обратном пути загляну сюда, узнаю, как ваши дела …
 В приемной начальника штаба седой капитан с благородным, загорелым лицом, отбивался от двоих грязных, оборванных парней в штатском, источавших отвратительную вонь.
 - Хорошо. хорошо, я дам вам ведро, нет, четыре ведра воды, вы приведете себя в порядок, а потом вас проводят к Монтеру …
 Олек с любопытством прислушался. Монтер – это был псевдоним самого генерала Бур-Коморовского. Четыре ведра воды – поистине царский подарок. Сейчас легче было найти добровольца для участия в любой рискованной операции, чем раздобыть воду. С тех пор, как перестал работать водопровод, повстанцы довольствовались несколькими наспех вырытыми колодцами, и вода ценилась не меньше, чем хлеб и медикаменты.
 - Восемь часов в каналах, по уши в дерьме, а тут у какой-то тыловой крысы нового комбинезона не допросишься! – истерически взвизгнул тот из парней, что был пониже ростом.
 - Пан подхорунжий, извольте вести себя прилично! – вспылил капитан, - Во-первых, я старше вас по званию,  во-вторых,  немедленно доложу начальству о вашем поведении, а в-третьих, воды вы не получите! – благородные седины скрылись за громко хлопнувшей дверью.
 - Вот, гад! – выругался тот парень, что повыше, - Лучше бы сказал, как добраться до Монтера, а то мы сами дорогу найдем …
 - Откуда вы, ребята? – спросил Олек, размышляя, то ли войти в кабинет без доклада, то ли побеспокоить дремлющего дежурного офицера.
 - Со Старовки, - буркнул тот, что пониже, окинул взглядом закопченный комбинезон собеседника, помятую каску подмышкой, руку на перевязи и понимающе усмехнулся, - Представляешь, восемь часов в каналах … - он не договорил, потому что дверь кабинета распахнулась, и в проеме возник незнакомый подпоручик.
 - Где тут связные? – спросил он с напускной строгостью, но тут же заговорщически подмигнул. Наверное, он слышал скандал в приемной и полностью разделял мнение парней, но одновременно  не мог не продемонстрировать лояльность к начальству, - Следуйте за мной. Я провожу вас к Монтеру.
 Олек нерешительно шагнул к открытой двери.
 - А вы куда?! – встрепенулся дремавший доселе дежурный.
 - Я от Главпочтамта.
 - Подумаешь, напугал! Сначала эти, со Старовки, насели, теперь еще один герой выискался! Майор занят!
 Но тут в приемную вломилась зареванная Кшиська, таща за собой носилки. И вот Володыевский уже с комфортом расположился у начальственного кабинета, а Кшиська взялась за ручку двери.
 - Майор занят! – дежурный схватил за плечо обнаглевшую санитарку.
 - Отцепись! Мне сказали, здесь врач, а у меня раненый погибает!
 - Врач в данный момент вместе с сандружиной находится у Главпочтамта, так что извольте отнести раненого в госпиталь …
 Кшиська молча вырвалась. Хлопнула дверь. Но тут скорбная мелодия из включенного на полную громкость радиоприемника, стоявшего на столике дежурного, вогнала всех в ступор. Олек, подавшись вперед, с трудом удерживался от соблазна заглянуть в замочную скважину. “С дымом пожаров, в крови наших братьев …” – гремел хорал.
 - Пан подхорунжий … -  еле слышный шепот вывел Олека из оцепенения. Глаза Володыевского были открыты. Олек опустился на корточки возле носилок.
 - Привет, брат! Потерпи немного, все будет хорошо … - пробормотал он, чувствуя, как в горле першит, словно от сухих хлебных крошек.
 - Пан подхорунжий, а можно попросить какую-нибудь музыку повеселей? … Ну, на прощание … - Володыевский прикрыл один глаз, словно хотел залихватски подмигнуть, но поднять непослушное веко у него уже не хватило сил.
 - Да, да, конечно … - Олек метнулся к приемнику, не глядя, крутанул ручку, и в приемную ворвался веселый грохот джаза. Ритмично похохатывали ударные, заливался смехом саксофон, радостно визжал не то человеческий голос, не то какой-то инструмент.
 Дежурный офицер отпрыгнул от распахнувшейся двери. Вышла Кшиська вслед за каким-то пожилым мужчиной в гражданском. Седовласый капитан галантно пропустил ее вперед.
 - Ну, где этот ваш пистолет?
 Олек увидел, как дрогнуло опущенное веко и медленно поползло вверх, открывая затуманенный зрачок.
 - Пистолет … - одними губами повторил Володыевский.
Олек отошел от носилок, уступая место врачу, краешком глаза, увидел майора, крутящего ручку полевого телефона.
 “Забрать ручной пулемет с баррикады, – вспомнив о цели своего визита, Олек, уже не спрашивая разрешения дежурного, вошел в кабинет.

 Когда несколько минут спустя, он собирался уходить, майор поднялся из-за стола:
 - Хочу взглянуть на вашего мальчишку. Отчаянная девушка эта санитарка: ворвалась сюда, наорала на меня, мол, я врача у себя прячу, а раненые гибнут … Она из вашего взвода, верно?
 Майора, которого все уважали за справедливость и отвагу в бою, отличало какое-то особое, “штатское” обаяние. Олек щелкнул каблуками, пропуская командира вперед. В приемной все еще бесновался джаз. Носилки были отодвинуты к стене и казались слишком длинными для маленького тела погибшего, словно их выдали на вырост.
 - Вот, значит, как … - пробормотал майор и отвернулся, а потом, словно  поперхнувшись, выдавил, - Чертовски храбрые солдаты эти шестнадцатилетки …
 - Ему тринадцать было, - отозвалась Кшиська. Она курила у двери, и сухие глаза ее зло блестели. Майор, словно испугавшись чего-то, беспомощно развел руками и пошел к себе.
 - Да заткните вы эту чертову музыку! – крикнул он уже из кабинета и захлопнул дверь.
 Дежурный бросился к радиоприемнику, и выключил его, прежде чем диктор договорил какую-то длинную фразу по-английски.
 - Так это была английская станция? – рассеянно спросил Олек, как будто из Англии с утра до ночи должны были передавать только траурную музыку.
 
 Возвращаясь к Главпочтамту с ручным пулеметом, Олек снова увидел Кшиську. Времени на разговоры не было, он перебросился с ней парой полушутливых фраз, но какая-то необъяснимая обида цепляла за сердце. Едва добравшись до своих позиций, он понял, что опоздал: люди, не пригибаясь, сбегали по лестнице и даже выглядывали из окон, рассматривая дом напротив, затянутый пеленой дыма. Олек установил пулемет в амбразуре и только сейчас сообразил, что насос в соседней комнате уже не работает.
 “Выкурили, значит, немцев. Выходит, наша взяла!” – перепрыгивая через две ступеньки, он поспешил вниз и только тут понял, что так задело его при встрече с Кшиськой: она тащила  пустые носилки, словно отобрала их у мертвого Володыевского. Олек помчался изо всех сил, как будто главным для него было сейчас успеть ввязаться в бой, искупить свой нечаянный грех – радость при виде с любимой женщиной. Улицу то и дело перебегали группы атакующих. Какая-то оборванная девчонка тащила в подоле “сидолки” и счастливо улыбалась, будто несла младенца. “Кажется, все уже кончилось,” – подумал Олек, но все еще продолжал бежать, взяв автомат наизготовку. Толстый слой бинта на руке пропитался кровью.
 Здорово, что он снова здесь! Олек взбегал по лестнице, залитой каким-то черным месивом, и с наслаждением вдыхал запах гари. Вот и разорванная сетка между этажами – от нее отскакивали брошенные им гранаты.
 - Эй, кто там с пулеметом, давай сюда! – слышен сверху рев Будзича. Вот он и сам несется вниз по лестнице, чумазый, страшный, с гранатой в руке.
  “Совсем спятил!” – Олек отшатывается к стене.
 - Перекройте им дорогу! Они спускаются с крыши в подвал! По туннелю для кабеля! Да где же пулемет, сволочи?! – неистовствует  Будзич.
 Олек стоит на лестнице и ничего не понимает. Мимо него мчатся грязные, возбужденные люди. Такое впечатление, что вот-вот повторится кошмар первого штурма. У Олека слабеют ноги, и начинает стучать в висках.
 - Мины, мины тащите! – кричит Будзич.
Только теперь до Олека доходит: немцев - а Главпочтамт защищали отборные эсесовские части, - загнали под самую крышу, и сейчас они пытаются пробиться оттуда вниз и подвалами уйти к своим. Им удалось добраться до широкого бетонного колодца, где проложен телефонный кабель. Теперь они спускаются по тросу в подвал и вот-вот оторвутся от преследователей.
 - Опять танцуем от печки!  - ворчит знакомый бас. Но теперь в нем больше уверенности и оптимизма. Уже заработали насосы, с четырех сторон заливающие подвал водой. “Огнем и водой, огнем и водой!” – ритмично выстукивают они.
  Взрыв разворотил ворота. Бухают гранаты. Тишину рвут на части пулеметные и автоматные очереди, одиночные выстрелы из винтовок и пистолетов. И, наконец, раздается общий торжествующий вопль. Из подвала, размахивая рубахой, как белым флагом, выскакивает первый немец и падает, скошенный автоматной очередью какого-то парнишки, еще не остывшего от горячки боя. Но из темной дыры уже вырывается лес поднятых рук. Повстанцы кричат, целуются, окружают пленных живым кольцом. Двое ребят, остервенело сопя,  уже дерутся. Из-за чего? Из-за места, с которого удобнее толкнуть, ударить немца, дернуть его за одежду или плюнуть в лицо. Это называется “посмотреть”! Самые нетерпеливые уже ныряют в черную пасть подвала. Известно, зачем! Вот один из них возвращается, улыбаясь безумной, счастливой улыбкой. На плечах его, на локтях согнутых рук, на шее висят автоматы, винтовки, портупеи с “вальтерами” в кобурах  обвили шею, словно диковинные змеи. Он едва идет, тяжело отдуваясь. Тут сверху раздается выстрел и немцы, стиснутые толпой, тянут руки еще выше.
 - Жандармы, ко мне! – хрипло кричит Будзич. Ему удается остановить назревающий самосуд. Он пытается объяснить толпе, что далеко не каждый из этих закопченных, окровавленных, полуодетых людей – эсесовец. Гавпочтамт защищали и солдаты вермахта,  и пожилые тотальники из последнего призыва, - без формы кто их различит?
 - Эй, парнишка, курточка-то тебе не маловата будет?! – под дружный хохот неугомонных варшавян  из толпы пленных вытаскивают рослого блондина в слишком тесном солдатском мундире. Скорее всего, это офицер-эсесовец, забравший форму убитого или еще живого солдата.
 Снизу доносятся крики: в другой части подвала обнаружена группа поляков из числа почтовых служащих. Немцы заперли их здесь в самом начале штурма.
 Черные от копоти, смеющиеся люди бегут неведомо куда. И Олек бежит вместе со всеми, требует, чтобы кто-нибудь принес лом – ну, сколько можно цацкаться с этой дверью! А потом, когда, наконец узники оказываются на свободе, он торопиться наверх, чтобы не расплакаться при всех, настолько его тронул вид седого, усатого почтальона, окруженного ликующей толпой. Олек обнял старика, они оба рассказывали что-то друг другу, ничего не слыша и не понимая из-за общего шума. Впрочем, слова тут были не нужны. Олека трясло от восторга  и возбуждения.   
 Он еще толком не пришел в себя, когда почувствовал, что настроение толпы изменилось. . и все снова побежали куда-то, крича, толкаясь, будто школьники на переменке, - многим из этих солдат впору было еще не один год слушать школьные звонки! В поисках нового источника радости Олек вместе со всеми побежал вверх по лестнице, залитой грязью и кровью. Люди толпились у окон, воюя за места на подоконниках, до кирпича вылизанных огнем. Олек привстал на цыпочки и увидел внизу, в дворе, маленького человечка, крутившего ручку киноаппарата, объектив которого был направлен на окна дома.
 Все махали руками, улыбались в кинокамеру, отталкивали друг друга, стараясь попасть в кадр. В общем гуле голосов Олек расслышал быстрый жалобный шепот: черноволосая девушка с перевязанной рукой, сидевшая на подоконнике, умоляла подругу:
 -Аля, Алечка, дай скорее помаду, я же знаю, у тебя есть в сумке! И подмажь мне губы, ну, пожалуйста, а то у меня рука перебита,  я сама не смогу …

                7
 Алла пошевелилась во сне.
 - Что, опять? – сочувственно спросил Малыш, поднимая голову с ее колен. Они оба кое-как разместились в зубоврачебном кресле, занимавшем центр некогда роскошного кабинета. Красные блики плясали на уцелевших стеклах шкафов, скользили по полкам с инструментами, цеплялись за колесо отодвинутой к стене бормашины. Немногие решились провести здесь ночь: даже вечно не высыпающийся Свистун, который на новом месте первым делом искал уютный уголок для сна, отшатнулся при виде кресла и устроился на коврике в углу, выставив вверх загипсованную левую руку, похожую на странный дорожный указатель. Он пробыл в госпитале только три дня, и ни у кого не хватило духу снова отправить пацана туда, хотя и состояние правой руки, - “почти совсем здоровой”, по словам Свистуна, - оставляло желать лучшего. Об этом свидетельствовала редко сменяемая обойма парабеллума, полученного в награду за храбрость: видно, даже нажимать на курок было больно.
 Алла снова пошевелилась.
 - Опять? – повторил Малыш. Но девушка спала. “Не повезло девчонке,  - подумал он, снова задремывая, - Застудить почки – беда, хуже не придумаешь. Ну, кто ее просил? Ведь там и гражданских баб хватало …”
 Площадь Красинских. Невероятная тишина. Только стук шагов в звездной ночи. Малыш ищет Аллу. Ее первой отправили на место передислокации, чтобы найти квартиру, где можно разместить людей. Она выполнила задание, но во взвод не вернулась, а зачем-то пошла на площадь Красинских – так сказали Малышу. И теперь, усталый и полусонный, он бродит среди женщин, распростертых на мостовой. Наклоняется над одной – она лежит молча, уставившись на далекие, яркие звезды. Следом за ней – еще одна, и еще, целая цепь из женщин. Странно светятся в темноте белки глаз. Малыш наклоняется  к следующей – нет, не она. Он почти дошел до середины огромного креста, выложенного из человеческих тел на холодных камнях. Они ждут, когда прилетят самолеты с посылками. Как только послышится гул моторов, все женщины зажгут фонарики, которые лежат у каждой на груди, и огромный пылающий крест укажет летчикам, куда сбрасывать контейнеры. Но пока все тихо. Малыш доходит до конца цепи. У последней в ряду женщины белки глаз не блестят, не отражают свет звезд, подкрашенный отблесками пожара. Малыш наклоняется ниже – это Алла. Она спит. Дышит ровно и спокойно. Где-то далеко хрипло закашлял пулемет,  забухали гранаты. Это наши уже в четвертый раз штурмуют банк. И вдруг внезапно вспыхнувший свет озаряет лицо Аллы, по-детски надутые губы, сдвинутые брови, как будто она с кем-то ссорится во сне. Тут Малыш понимает: он разглядел ее лицо, потому что вспыхнул яркий крест, составленный из десятков фонариков. Сверху приближается ровный гул моторов. Малыш нащупывает кнопку фонарика, зажатого в маленькой руке. Алла просыпается – глаза ее упираются в небо, которое отталкивают от земли белые лучи прожекторов. В зеленом свете ракеты, летящей в погоню за небом, убегающем от хищных лучей, Алла видит лицо Малыша. Проснулись пушки. Безумствуют зенитки. Небо перечеркивают пунктиры трассирующих пуль. “Ты здесь? …А они прилетели? ….”  Алла с трудом возвращается из сна в реальность. Малыш сгребает ее  в охапку. Высоко в небе парят белые купола парашютов, освещенные лучами прожекторов.
 - Бежим отсюда! – торопит Малыш.
 Крест из фонариков, постепенно распадается, - он сделал свою работу. Немцы вот-вот перенесут огонь на квартал, куда приземляются парашюты. Алла со слезами на глазах смотрит в небо.
 - Идем, идем! – повторяет Малыш. Сердце его колотится, как бешеное. Он наклоняется к ее лицу. Пухлые, удивленные губы пытаются увильнуть. Как бы не так! Совсем близко разрывается первая мина.
 - Скорей! – Малыш тащит Аллу в подворотню.
 - В чем дело? Что еще стряслось?! – бормочет он в полусне.
 Алла осторожно приподнимает его голову и выбирается из зубоврачебного кресла. “Что еще за кресло? Какой дурацкий сон!” – Малыш никак не может вернуться в реальность. События недельной давности мешаются в его голове с сегодняшней ночью.
 - Что, опять? – он сочувственно вздыхает. Алла сползает с кресла и, пошатываясь от усталости, полусонная, бредет к двери. Почки, застуженные на холодной брусчатке, заставляют ее вставать по нескольку раз за ночь. Днем, в горячке боя, Алла о них забывает, и они мстят ей по ночам.
 Малыш дремлет, уткнувшись лбом в сиденье кресла, Поскорей бы вернулась Алла. Тогда можно будет положить голову к ней на колени. Теплые, добрые колени, шершавые, девчоночьи руки, гладящие его по волосам … Он улыбается, прижимаясь щекой к  кожаному сиденью, хранящему тепло ее тела.
 В ночь, когда прилетели самолеты,  Малыш с Аллой долго блуждали по темным улицам, то и дело натыкаясь на патрули. Каждый контейнер, найденный повстанцами, прятался не менее тщательно, чем в дни конспиративной работы. Не отдавать же начальству сокровище, которое само приплыло в руки! Все знали, что счастливые обладатели снарядов для гранатомета предпочтут вслепую искать тех, кого судьба наградила самим гранатометом, чем сдавать боеприпасы на склад, откуда черта с два их потом получишь! А те, кому достался гранатомет, будут предлагать его ближайшим соседям в обмен на “два автомата и тысячу патронов”, - разумеется, не доложив о находке высшему командованию.
 - Подхорунжий, вы видели, где приземлился парашют? – допрашивал Малыша какой-то капитан из патруля.
 - Ну, что вы, конечно, нет! – отвечала за Малыша Алла, так счастливо улыбаясь, что капитан внимательно посмотрел на нее, как будто подозревал в сокрытии богатств, упавших с неба. Глупый, как он не понимает, что у людей могут быть иные причины для счастья!
 Они молча прошли мимо дверей комнаты, в которой разместился их взвод. Молча поднялись на чердак и сели на белый песок, рассыпанный здесь по приказу деятельного начальника ПВО. Утром их разбудил грохот тяжелого орудия с бронепоезда. Вероятно, снаряд упал неподалеку, потому что весь дом заходил ходуном, словно его раскачивал сказочный великан. Аллу слегка знобило от утреннего сквозняка. Малыш прижал ее к себе и укутал плащ-палаткой, под которой они провели ночь. Алла потянулась за шерстяной кофточкой, небрежно отброшенной в сторону.
 - Замерзла? – шепотом спросил ее Малыш. Она помотала головой, стыдливо спрятав лицо у него на груди, и неожиданно всхлипнула.
 - Боишься? – удивился и растрогался он.
 - Боженьку потеряла … - она еле сдерживала рыдания. Маленькая, упрямая рука перебирала складки кофточки, пока не нащупала, наконец, образок  на тонкой цепочке. Малыш успел заметить дорожку слез на смуглой щеке и, сам поразившись охватившей душу нежности, еще крепче прижал Аллу к себе.
 Отчего-то ее колени вдруг оказались очень высоко. Малыш вынырнул из сна и обнаружил Аллу притулившейся на подлокотнике кресла.
 “Не хотела меня будить, когда вернулась,”- понял он, осторожно укладывая девушку на сиденье. И только он собрался положить голову к ней на колени, как дверь в кабинет распахнулась.
 - Подъем! – крикнул Ежи, - Эй, бандиты, через полчаса чтобы все были на ногах! Два раза повторять не буду!
 Входили на лестницу, злые от недосыпа. Вниз по ступенькам стремительно промчался Зигмунт.
 - Опять какая-то хрень затевается! – проворчал Малыш и посмотрел на небо. Неподвижные, молчаливые звезды почему-то напугали его.
 “Что-то расклеился я, как баба!” – мысленно выругал он себя  и покосился на дыру в дверном проеме, сквозь которую виднелось черное небо.
 - Надо бы входную дверь чем-то припереть, а то сквозит, - сказал он Алле перед сном.
 - Да нет там никакой двери, - отозвалась она, не вставая с кресла.
 - Ладно уж, сам закрою! – он слегка обиделся на подругу, которая столь расточительно относилась к их редким минутам наедине.
 - Не ходи, нет там ничего, - повторила она, - Теперь дом кончается здесь …
 Малыш поднял голову, увидел дверь, ведущую на чердак, и улыбнулся.
 Во дворе царило оживление. Люди разместились вдоль стены, готовые к маршу. То и дело кто-нибудь спотыкался о вытянутые ноги, подыскивая себе местечко, чтобы урвать еще несколько минут сна.
 - Выходим! – скомандовал Ежи. Кто-то зевает, кто-то тихо ругается: “Вот холера, только прилег!” Шарканье ног по бетону. Быстро простучали легкие шаги: это Алла уже помчалась куда-то.
 - Вперед, вперед! – подгоняет чья-то тощая тень. Совсем близко рвется мина – вспышка, и снова темнота, будто захлопнули крышку гроба.
 Рыночная площадь Старого Мяста превратилась в лунный пейзаж, в одну большую воронку, вырытую десятками бомб, мин, снарядов с бронепоезда, расстреливающего центр города со стороны Гданьского вокзала.  На бронепоезде установлена 380-миллиметровая пушка – такая же обстреливала Дувр через Ла-Манш. На дне некоторых кратеров видны туши неразорвавшихся снарядов. Люди пробираются вдоль стен сожженных домов, будто по краю пропасти. Зигмунт, Ежи и Колумб идут впереди. Они привыкли к этому странному существованию на краю гибели и каждый вечер собираются вместе, чтобы уточнить потери. Они пока еще живы, хотя им не раз и не два приходилось вырывать друг друга из лап смерти. Ежи пытается подсчитать дни с начала восстания: “Какое сегодня число? Вроде, двадцатое … Выходит, я уже три недели не видел Алину …- он пытается переключить мысли на что-нибудь другое, - Нормальных гранат нет, одни “сидолки” … - но спокойный, нежный профиль опять маячит перед глазами, - Черт, засыпаю на ходу!” – он трясет головой, потому что черты знакомого лица вдруг смазываются, наполняя душу ужасом и отвращением.
 Ведь это Подвязка упала вчера навзничь, раскинув руки. Ежи попытался поднять ее и отпрянул: половина черепа осталась на асфальте, повиснув на волосах.
 - Колумб! – окликает Ежи друга, - Шоколада не найдется, а то я никак проснуться не могу!
 Шоколад, добытый на Ставках, помогал им держаться без сна по нескольку ночей подряд.
 - Держи, последняя плитка осталась.
 Ежи отламывает несколько долек. Зигмунт рассеянно сует свою порцию в карман.
 Их “парабеллумы”, “стэны” и “молнии” – почти игрушки в сравнении с батареями 75-миллиметровых пушек и 280-миллимметровых минометов. “Сидолки”, брякающие у Ежи в каске – ничто против фугасов, сыплющихся с неба, против огня артиллерии, бьющей с Праги и снарядов с бронепоезда. Бутылки с горючей смесью, которые Алла тащит в рюкзаке (где ребята, которые потягивали вино из этих бутылок в первые дни августа, когда все еще казалось простым и ясным, а победа – делом нескольких часов?) – эти бутылки – единственное оружие против “тигров” и “пантер”. Сто восемьдесят тысяч плохо вооруженных людей сгрудились на одном квадратном километре, а против них – четыре батальона пехоты, два батальона саперов, методично превращающих в пыль дом за домом, минометчики, огнеметчики и вся мощь немецкой военной машины.
 - Отставить перекур! Убрать сигареты! – Зигмунт остановил колонну на перекрестке. Теперь им предстоит пересечь открытый участок, в том месте, где артиллерия сровняла с землей несколько домов. Бойцы ждут, сбившись в кучу. С другой стороны улицы тоже долетает позвякивание оружия и гул шагов, быстрых, как удары сердца.
 - Стой, кто идет! – предупреждающе лязгает затвор винтовки.
 - Спокойно! – Зигмунт поднимает руку. Напротив него колышется человеческая тень. Она похожа на бесформенный сгусток темноты. Только голос человеческий, дрожащий от страха:
 - Простите, вы не скажете, где улица Фрета?
 - Вроде, сумасшедший? – деловито интересуется кто-то у Колумба. Всем известна секретная инструкция, предписывающая “задерживать, а, в случае невозможности обеспечить надлежащую опеку,– ликвидировать” больных, сбежавших из разрушенной психиатрической лечебницы Святого Яна.
 - Так вот же она, улица Фрета! – терпеливо объясняет кто-то прохожему, стараясь отвести от того необоснованные подозрения.
 - Да, да, помню … Я ведь живу здесь. Жил … Позавчера еще … Господа, где же улица Фрета? – вопрошает тихий голос, в котором уже слышны угрожающие нотки.
 - Не, этот не из лечебницы. Это местный, - спокойно констатирует еще кто-то.
 - Отставить разговорчики! Перебежками по одному! – командует Зигмунт.

 - Понял вас, - обрывает он офицера, пространно объясняющего боевую задачу “взвода” из двадцати человек, прибывшего на смену группе, которой удалось забаррикадироваться в ризнице полуразрушенного костела. Задача – выбить противника из здания и закрепиться на отвоеванной позиции.
 Офицер уводит восьмерых бойцов, засыпающих на ходу. Слышно, как они спорят, кому нести пулемет. Еще полчаса назад, во время боя, каждый из них готов был глотку перервать за этот пулемет, но теперь он превратился в тяжелую, никому не нужную железку, которую никто не хочет взваливать на сгорбленные от усталости плечи. Голоса постепенно замирают вдали. Еще несколько секунд слышен торопливый топот ног – и тишина. Время от времени то справа, то слева хлопают выстрелы. Видно, какой-то отряд, воспользовавшись темнотой, пытается провести контратаку и вернуть потерянные днем позиции.
 Артобстрелы, бомбежки – все это начнется не раньше восьми утра: немцы всегда приступают к работе в одно и то же время. Как следует отдохнув, они за день успевают оттеснить повстанцев в подвалы, в лабиринты развалин. Ночью те, кто уцелел, выползают на поверхность и возвращаются на оставленные рубежи. Каждый объект переходит из рук в руки по пять-шесть раз за неделю. И каждое утро снова начинается пахота. Нет, не пахота. Мины и снаряды, уничтожив дома, проходятся по полю развалин, как бороной, постепенно превращая Старое Място в пыль.
 Зигмунт шепотом инструктирует Ежи. Сам он остается с Колумбом, а восемь автоматчиков будут расчищать дорогу. Говорят: “Идет восемь автоматов,” – как будто хотят уверить себя, что оружие – это главная сила, которую невозможно остановить, даже если погибнут люди, этим оружием владеющие. Ежи со своей группой должен форсировать руины в левой части костела, куда вчера угодила мощная бомба. “Если сумеем установить ручной пулемет на хорах, тогда нам сам черт не брат!” – думает Ежи и улыбается при мысли, что с богословской точки зрения подобный тезис вряд ли уместен. Он уже совсем проснулся, мозг работает четко, как часы. А вот часы, похоже, стоят! Ежи прикладывает их к уху, но тиканья не слышит, потому что уже в полный голос заговорили автоматы. Восстание проснулось.
 - Ну, ладно, до встречи на хорах! – улыбается он Зигмунту, - Апорт! – командует он сам себе, сжав зубами ремешок каски, наполненной “сидолками”. Вчера он видел, что осталось от человека, у которого такая повстанческая граната взорвалась в кармане от шальной пули. Эти “сидолки” вообще жутко неудобные: за пояс их не заткнешь, а из кармана еще поди достань! Ежи, дурачась, тряхнул каской, как собака, несущая домой хозяйскую сумку с продуктами, и махнул своим “восьми автоматам”. 

 Циферблата часов не видно. В ушах – только тарахтенье собственного ручного пулемета, нацеленного с хоров в просвет алтарных врат, где забаррикадировались немцы. Пулемет прислал Зигмунт, когда у Ежи осталось всего трое автоматчиков. Оружие сберегли, но стрелять из него уже было некому. В темноте удалось собрать автоматы с трех неподвижных тел. Ежи с трудом восстанавливает в памяти порядок событий: бросок – и он падает на колени за грудой скамеек, еще бросок – он уже за колонной, чей-то вскрик за спиной, и дурацкое, позабытое: “Хенде хох!”. Потом неожиданная тишина и спокойное: “Пан подхорунжий, у нас трое пленных, куда отвести прикажете? Это Ягелло говорит, - с непременным уточнением после паузы, - Владислав.”
 - В ризницу! Пленных – в ризницу! – кричит Ежи и, перескакивая через распростертые тела, мчится к лестнице, ведущей на хоры. Туда добрались всего трое, - четвертый, Ягелло, повел немцев в ризницу. Еще четверо остались лежать внизу. “Не повезло – напоролись на засаду, если бы “сидолки” не выручили, всем бы конец!” – Ежи душит нервный смех.
 “Интересно: если один из близнецов отличается, это всегда оказывается Владислав. А с виду, вроде, оба отчаянные, первыми лезут в самое пекло. Наверное, Владиславу просто везет больше,” – размышляет Ежи, чтобы как-то взбодрить себя.
 
Через час он уже думает о другом:
 “Хорошо, что здесь нет Малыша,”- Ежи безуспешно пытается привести в порядок свой парабеллум. Спусковой крючок согнуло в дугу, и никак его не распрямить.
 - Я всегда говорил, что у немцев дерьмовое оружие! То ли дело наш “вис”! – замечает Роберт сменивший Ежи у пулемета.
 - Наверное, кирпичом погнуло … - Ежи пытается оправдать заслуженный парабеллум, попавший под лавину строительного мусора.
 “Хорошо, что Малыша не было,” – возвращается мысль. С хоров можно было перекликаться с ребятами, засевшими в ризнице. Когда Ежи услышал скрежет гусениц, он завопил в панике:
 - Бутылки сюда! Скорее!
 Вероятнее всего, это были не танки, а “голиаф”. Кто-то выскочил из ризницы. Слышно было только звук шагов. Алла наверняка убежала без спросу – Зигмунт не пустил бы ее. Дальнейшее Ежи видел сам: она упала, споткнувшись о тело убитого, и вскочила на ноги, уже объятая пламенем. Она кричала, как те раненые, которых резали и зашивали без наркоза. “Наверное, много бутылок несла …,” – этой никчемной мыслью Ежи пытался заглушить ее крик. Безумный танец огня, высвечивал страдальческие лица святых на иконах, Христа с оторванными руками, висящего вниз головой, словно застывшего в гротескном сальто-мортале… Алла живым, воющим факелом неслась мимо опрокинутых скамеек к алтарю. Треск автоматной очереди оборвал ее крик. Кажется, стреляли из ризницы.
 - Малыш! Малыш! – повторял Ежи, как будто всю жалость к погибшей связной принял на себя ее друг, живой.
 “Голиаф” подобрался-таки ко входу в костел. К счастью, всю силу взрыва приняла на себя массивная колонна. Она треснула, людей на хорах засыпало штукатуркой и осколками кирпича, но пробитые во многих местах стены устояли.
 Контратака началась раньше времени и захлебнулась у алтарных врат. Ежи возился с парабеллумом, злясь, что расстрелял запасной магазин автомата и теперь остался практически безоружным. Потом плюнул и заткнул парабеллум за ремень куртки: все равно в темноте да без инструментов вряд ли удастся его починить.
 - Не спи! – толкнул он Роберта..
Светало. Легкий ветерок разгонял остатки ночи. Из мрака выступали величественные, похожие на огромный корабль, алтарные врата. Зигмунт обошел позиции. Люди, сморенные сном, лежали вдоль стен ризницы. Им предстояло отбить еще не один штурм.
 Когда Ягелло, сменившись с поста, вполз в коридор, все уже спали. При свете немецкой ракеты, зависшей над дырой в крыше костела, Ягелло разглядел профиль брата и, ничего не подозревая, улегся рядом. Его брат, убитый пулей в сердце, ничем не отличался от других спящих: лицо его было спокойно, за полураскрытыми губами поблескивали зубы – казалось, он лукаво улыбается во сне. Ягелло устроился поудобнее, проверил, крепко ли привязал себя к оружию, и мгновенно отключился.
 Зигмунт присел у самой двери.
 “Как там Дубовый?”  - подумал он. Ниточка потащила раненого поэта в госпиталь, но, похоже, это уже ни к чему: осколок, как гвоздь, торчит в затылке. “И Ягелло еще … Жаль парня. Который из них?”
 Убитого Зигмунт опознал легко: тот был без оружия. Второй из братьев спал рядом, обмотав ремень автомата вокруг запястья. Даже здесь, на передовой, каждый боялся, что оружие могут украсть – в тылу это случалось сплошь и рядом.
 “Этот Владислав – был или есть, - все-таки побойчее братца, хотя оба  - классные ребята, подумал Зигмунт, - И все-таки усталость убивает в человеке все чувства …” – ему было жаль парнишку, безмятежно спавшего рядом с трупом брата.
 Не спал командир, не спали часовые, не спали пулеметчики на хорах. Не спал Свистун, охранявший троих немцев, которых затолкали в какой-то закуток рядом с ризницей. Не спали и пленные.
 Один из них постоянно к чему-то прислушивался. С той минуты, когда из темноты до него донесся нечленораздельный, непонятный крик, - это Ежи требовал те самые, роковые бутылки, - с немца слетела обычная для пленных апатия, он стал тревожным и настороженным. Мундира на нем не было – кто-то из победителей не преминул поживиться, - и немца трясло от холода. Над его головой сквозь разбитый купол костела сияли звезды. Беспокойство товарища по несчастью передалось еще одному пленному, - тучному любителю пива с бульдожьей физиономией, который все выспрашивал, не расстреляют ли их “эти польские бандиты”. Пленный без мундира только отмахивался, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Давно не стриженые каштановые волосы спадали ему на лоб, придавая всему облику немца нечто детское или  женственное.
 Новые крики с хоров заставили его вскочить на ноги. Ежи спрашивал у ребят, закрепившихся в ризнице, не осталось ли еще бутылок с горючей смесью. Почему-то звук его голоса привел немца в неописуемое возбуждение. Он внимательно вслушивался в звуки незнакомого языка, а потом бросился к часовому.
 Полусонный Свистун угрожающе наставил на пленного парабеллум и, не слушая его взволнованной речи, ограничился сакраментальным:  “Scheissen hier!”, указав в угол комнаты, заваленный мусором. Таким образом, он разрешил единственную проблему, которая, по его мнению, могла возникнуть у побежденного врага
 - Ruhe, Ruhe, Allgrim! – хриплым шепотом успокаивал соседа обладатель бульдожьей физиономии.
 Никто не видел, как проснулся Ягелло, никто не видел, как он пытался разбудить брата. Перед Зигмунтом стоял, как всегда, один из неразличимых близнецов и докладывал по всей форме:
 - Рядовой Ягелло! – и. помолчав, добавил, понизив голос, - Я тут подумал: может, нам пленных в штаб отправить, пока обстановка позволяет?
 Во взводе у Зигмунта до сих пор удавалось поддерживать железную дисциплину, и новички даже козыряли этим при случае.
 - Да, пожалуй, - согласился  командир, - Отведи их, только быстро! А ты который? Ну, кто из двоих, браток? – спросил он и осекся: слово “браток” прозвучало не слишком уместно.
 - Владислав, - невозмутимо ответил парень.
 - Это хорошо, - кивнул командир, будто похвалил более смышленого из братьев за то, что тот уцелел. Но тут его кольнула мысль: “Не шлепнул бы он их по пути за братишку,” - и он крикнул вслед уходящему Ягелло:
 - Свистуна с собой прихвати, чтоб тут зря не прохлаждался!

 Только через час блужданий Ниточка нашла полевой госпиталь, разместившийся в развалинах на улице Фрета. Солдат, который помогал тащить носилки с бесчувственным телом Дубового, мгновенно испарился, и Ниточка, подхватив раненого подмышки,  поволокла его прямо по ногам людей, ожидавших своей очереди, в ту сторону, откуда доносился неумолчный крик. Задыхаясь от смрада немытых тел, проклинаемая теми, кого зацепляли тяжелые ботинки Дубового, Ниточка упрямо тащила свою ношу, хотя уже ни на что не надеялась. С того самого дня, когда она услышала от Аллы о той, первой смерти Дубового, она знала: все кончится именно так. Однажды пережив его гибель, потрясенная  черствостью и покорностью собственной души, так легко отпустившей близкого человека, она несла его теперь, как покаянный крест.
  Врач в задубевшем от крови халате смотрел на Ниточку стеклянными, непонимающими глазами. Он сидел на краю стола, с  которого только что сняли очередного раненого.
 - Трепанация? – врач посмотрел на осколок, торчащий из разбитой головы, - А этот парень жив? – проверив пульс, он удивленно и даже несколько обиженно вскинул брови, - Но у нас нет инструментов, никаких … Операционную завалило еще вчера вечером … До сих пор откопать не можем… Да вы не слушаете меня! – он сорвался на крик, - Несите его на Длугую! На Длугую, там хотя бы есть инструменты! –и тихо добавил, - Впрочем, не надо на Длугую. Либо оперируем здесь, либо … - он махнул рукой.
 Санитарка подхватила Дубового за ноги:
 - Эй, пошевеливайся! – прикрикнула она на Ниточку, стоявшую, как соляной столб, и, не обращая внимания на врача, втащила Дубового на стол.
 - Давайте-ка попробуем той штукой, что вчера принесли, - предложила она тоном, не терпящим возражений.
 Проклиная раненого последними словами, врач достал чемоданчик с набором слесарных инструментов, где имелось сверло, прокипяченное в большой консервной банке.
 Без наркоза, на грязном столе, сверлят череп поэта. Ниточка не замечает, как слезы бегут по ее щекам, она не понимает, что за капли падают откуда-то сверху, смешиваясь с засохшей кровью на краю стола. “Знаешь ли ты тот край? … Знаешь ли ты тот край? …” – крутятся в голове строчки из стихотворения Дубового:
 Там, за холмом,
 где в туманной низине
 спит, улыбаясь во сне, деревенька,
 бредут по зеленой траве
 коровы, телята и овцы …
Ниточка бормочет вслух первое, что приходит в голову, лишь бы заглушить свист сверла,
кромсающий тишину.
 Знаешь ли ты тот край? …
Сверло вгрызается в череп поэта.
- Ну, говорил же я вам … - врач повернулся к Ниточке спиной. Труп Дубового сняли со стола.

  Они возвращались через сорок восемь часов. Все это время они практически не спали, разве что урывками, минут по пятнадцать, больше Зигмунт не позволял. Связные, пробегавшие по улице, с любопытством и завистью поглядывали на небольшой отряд, в котором почти каждый боец нес по два автомата.
 - Будем требовать пополнение, - говорит Зигмунт. Рядом с ним идет только Ежи. Колумба  после взрыва второго “голиафа” отправили в госпиталь на Длугую.
 “Прохожий …” – в полусне отмечает Ежи. Это слово беспокоит его с того момента, как мимо пробежал очередной парнишка из группы связи. “Прохожий …”- какое странное, непривычное слово, напоминающее о чем-то давнем и приятном. “Ну да, теперь просто прохожих не бывает, но слово-то существует, значит, все еще вернется …” Ежи оглядывает развалины покрасневшими от недосыпа глазами. Сейчас к себе в часть – и спать. Спать по-настоящему, не в пол глаза рядом с пулеметом, когда ежесекундно просыпаешься с мыслью: “Проспал! Немцы идут в контратаку!” Спать, пока не выспишься!
 Они сворачивают у дому, откуда вышли сорок восемь часов назад, но впереди по-прежнему одни развалины. Отряд останавливается. Люди, спавшие на ходу, бессмысленно озираются по сторонам. “Ну, чего встали!” – ворчат те, кто замыкал колонну. Всем не терпится вернуться на свою квартиру и спать, спать …
 На груде развалин лениво копошатся какие-то согбенные фигуры.
 - Эй, Ягелло, это не твои клиенты там бродят? – указывает кто-то на пленных немцев,  под присмотром жандарма разгребающих мусор. Ягелло мотает головой и отворачивается, покосившись на Свистуна, который мрачно уставился себе под ноги. Среди тех, кто разбирает завал, только один работает споро, не разгибаясь.
 - Да что он один сделает! – говорит Свистун полковому священнику, стоящему у подножия каменной осыпи. Похоже, пацану очень хочется отвлечь внимание от пленных немцев, - С такой глыбищей в одиночку разве справишься!
 Священник молча оглядывает маленький отряд, замерший на углу улицы словно группа зевак. Серые лица смяты смертельной усталостью.
 - Надо хотя бы попытаться, - говорит он, - Два взвода здесь вчера стояло. Больше шестидесяти человек.  Если перекрытия выдержали, кого-то еще можно спасти …
 - Больше шестидесяти человек? – недоверчиво переспрашивает кто-то.
 - Вчера они все были у причастия, - вздыхает священник, опустив голову. Пленные, воспользовавшись тем, что на них не обращают внимания, совсем прекратили работу.
 - Пошли за мной! – командует Зигмунт. Половина отряда уже прилегла там, где стояла. Спящих будят и, хорошенько встряхнув, ставят на ноги.
 - Куда идем-то? – ворчат они, протирая глаза.
 - На новое место.
 “Он ни на секунду не забывает, что он командир,” – уважительно думает Ежи о старом приятеле. Откуда он знает, где можно найти уцелевшую квартиру?
 “Доктор Збигнев Мех ,” – читает он пятнадцать минут спустя надпись на табличке, прикрепленной к двери. “Мех, Млавская три… Почему мне знаком этот адрес?” – тормошит Ежи сонную память. Но сейчас главное добраться до широкой тахты, где уже храпят несколько человек. Ежи расталкивает их и засыпает, не успев опустить голову на подушку. Он не слышит, как Зигмунт, убедившись, что все его люди разместились на ночлег, пристраивается с краю, ворча:
 - Что же вы  командиру места не оставили, паразиты эдакие?

 Ежи проснулся от шороха. Он проспал обстрелы, налеты, - за возможность как следует выспаться здесь частенько платили жизнью. Даже сейчас, проспав двенадцать часов, он вряд ли услышал бы взрыв гранаты, или крики и ругань на лестнице. Но кто-то осторожно крался на цыпочках вдоль стены, - и Ежи проснулся, как от толчка и сел на тахте, спустив ноги на пол. Зигмунт тоже беспокойно заворочался, но, почувствовав, что место рядом опустело, занял освободившуюся территорию и снова захрапел. Незнакомый человек стоял у двери в соседнюю комнату.
  - Кто здесь? – спросил Ежи.
Незнакомец шарахнулся в сторону. Ежи выхватил парабеллум.
 “Черт, он же неисправен!” – впрочем, нежданного визитера вряд ли следовало опасаться: скорее всего, он пробрался в квартиру, в надежде стянуть оружие. Ежи поднялся с тахты. Незнакомец бочком придвинулся к кухонной двери. Это был совсем молодой парнишка в куртке военного образца. Безоружный.
 “Ну, с ним все ясно,”  - подумал Ежи и спросил как можно строже:
- Что ты тут ищешь, а?
- Отца, - хмуро ответил парень.
 Веснушчатое лицо его, изможденное и грязное, еще не утратило детской мягкости черт, но недобрый оскал придавал ему сходство с волчонком.
 - Какого еще отца?
 - Моего, - рука парнишки потянулась к дверной ручке. Он смотрел на Ежи так, будто собирался укусить его.
- Похоже, в этой квартире ты и впрямь бывал: знаешь, где находится черный ход. Но, может быть, все-таки оружие ищешь, а не отца? -  тут Ежи заметил на рукаве у парня замызганную повязку с литерами “АЛ” и, смутившись, воровато огляделся по сторонам: не слышит ли кто их разговор, - Как тебя зовут?
 - Кактус.
 - А по-настоящему?
- Мех. А вы что, тоже из жандармерии АК? – тон парнишки неожиданно стал дерзким.
“Мех, откуда я знаю эту фамилию? Ах да, табличка на двери. Значит, он действительно сын хозяина квартиры,” – понял Ежи, а вслух спросил, - С чего ты решил, что я из жандармерии?
 - Оружия у вас больно много, - тут парнишка сообразил, что выдал себя и добавил, зло сверкнув глазами, - Эти сволочи отняли мой “вис”!
 - Кто?
- Да эти … Из шайки майора Техаса, - фамилия одного из самых свирепых жандармов на Старовке, придавала истории достоверность.
 - Где это случилось?
 - Здесь, внизу. Сукины дети! – уловив сочувствие в голосе слушателя, парень больше не сдерживал обиды. Ежи с минуту колебался. Потом одернул куртку, поправил ленточку “Креста за храбрость” и передвинул вперед кобуру с неисправным парабеллумом.
 - Идем со мной! – тихо сказал он и, резко развернувшись, направился к выходу, бросив на ходу, - Скажешь им, что шел ко мне. Подхорунжий Ежи из “Бороды”. Диверсионная группа. Запомнишь?
 Как и большинство бойцов с передовой, он недолюбливал жандармов, считая их зажравшимися тыловыми крысами и мародерами.
 - Где они окопались? – спросил он уже в воротах.
 - Вон там, - набычился парнишка.
 “Кажется, он все еще не верит мне, думает, что я хочу его сдать жандармам за попытку украсть оружие,” – отметил Ежи.
 - Там, внизу, - его спутник остановился у двери, ведущей в какой-то подвал.
“Только бы не вздумал бежать, дурак!” – Ежи специально накручивал себя, чтобы хорошенько разозлиться перед неприятным разговором. Открыв дверь, он постоял несколько секунд, пока глаза привыкли к полутьме, и заметил, что часть комнаты отгорожена перилами, как будто в полицейском участке. “Ишь ты, уже оборудовали на свой лад!” – изумился он, но потом догадался, что эта полуподвальная комнатенка раньше была мастерской какого-нибудь портного или сапожника.
 Только теперь он разглядел сидящих за барьером людей, по знакам различия  определил самого старшего и с места в карьер начал:
 - Пан майор, разрешите обратиться …
 Ответом ему был дружный хохот:
 - Это где ты тут майора углядел?
 - Мне нужен ваш начальник!
 - Гляди-ка, бойкий какой! Перебьешься!
 - Эй, ты! – вот тут Ежи по-настоящему разозлился, - Сейчас вот кликну своих ребят, по-другому заговоришь! Давай сюда командира! – рявкнул Ежи, чувствуя, что у него начинает дергаться щека. Кажется, это подействовало на жандармов. Один из них поднялся и подошел к Ежи:
 - Слушаю вас.
 - Пан поручик, мне нужно кое-что сообщить вам конфиденциально
 Поручик вышел из-за барьера и отвел Ежи в сторону.
 - Дело в том, что ваши люди … - Ежи говорил тихо, всматриваясь в морщинистое лицо немолодого офицера, - Ваши люди, без всяких на то оснований, конфисковали личное оружие у человека, который шел в расположение одного из специальных диверсионных отрядов … - он прекрасно знал, каким авторитетом пользуются у начальства диверсанты АК. Краем глаза он отметил, что еще один из жандармов вышел из-за барьера и встал у двери, отрезая посетителям пути к отступлению.
 - Полагаю, что этот случай – всего лишь недоразумение, - со скучающим видом отозвался офицер, - Все бывает. Вы вот, к примеру, тоже промахнулись с этим майором, - он кивнул в сторону офицера, к которому Ежи обратился, войдя в комнату, - Я не совсем в курсе дела, но, мы получили информацию, что левые готовят покушение на Бур-Коморовского. А этот мальчишка из красных …
“Понятно, хочет запугать меня, знает, что парень из Армии Людовой,” – подумал Ежи и произнес со значением:
 - Я не имею права вдаваться в подробности, но он шел в расположение нашей части… - Ежи запнулся, припоминая название улицы, где теперь квартировал их взвод. Тут его взгляд упал на темно-синюю полицейскую форму, в которую был одет человек, дежуривший у двери, и адрес вспомнился сам собой, - На Млавскую три … - закончил он и замолчал, потрясенный воспоминанием. Так вот откуда он знает этот адрес. Он был в списке деятелей левого движения, который они с Зигмунтом конфисковали во время самодеятельной акции на Познанской. Точно: доктор Мех, Млавская три …
 - Хорошо, но я должен все проверить, - говорил тем временем поручик, - Найдите, пожалуйста, патрульных, которые конфисковали оружие у этого молодого человека, - он улыбнулся, как будто заверял Ежи, что проблема, в сущности, уже решена.

 Вечер не предвещал ничего хорошего. Какой-то упрямый гранатомет долбил по кварталу, несмотря на то, что уже почти стемнело. Но Ниточка шла по улице Фрета, не думая об опасности. Сзади семенил Свистун и шаркал тяжелыми ботинками Малыш. Они сами напросились сопровождать ее.
 С наступлением сумерек район начинал оживать. Позвякивая ведрами, робко перебегали улицу штатские. Возле колодца уже образовалась очередь. Здешние обитатели умели ждать терпеливо и мужественно, хотя стоять за водой иногда приходилось до самого утра. Навстречу Ниточке шла женщина с ведром, мучительно изогнувшись под его тяжестью.
 - Полное! Неужели разрешают набирать полное?! – удивилась Ниточка, пока не разглядела женщину как следует. Чтобы согнуть это изможденное, иссохшее создание, хватило и трети ведра, - Чья-то мать, наверное, - равнодушно отметила Ниточка и заглянула в лицо женщины: уставившись на светлый кружок воды, плескавшейся почти на самом дне, та счастливо улыбалась потрескавшимися губами, судорожно хватающими воздух.
 Ниточка вспомнила сумасшедшую, которая пыталась накормить грудью младенца, умершего от голода. Никто не решался забрать у нее трупик.
 “Этой повезло: у нее, наверное, уже большие дети … “ – подумала Ниточка и позавидовала встречной.
 И тут воздух разорвало взрывом прямо у нее за спиной. Ниточка машинально отпрянула к стене. Рвануло так близко, что она, оглушенная, какое-то время ждала боли. Рядом с ней прижимался к стене Свистун, уткнувшись носом в плечо Малыша, как будто искал защиты у своего могучего приятеля. Женщина, шедшая им навстречу, аккуратно поставила ведро на землю, как будто уже донесла его до места.
 “Хорошо, что никого не зацепило,”- успела подумать Ниточка, но тут женщина стала медленно клониться набок и опустилась на землю возле ведра. Ниточка бросилась к ней. Женщина лежала на боку, подтянув колени к подбородку, как делают засыпающие дети.
 “В живот ранило,” – понимает Ниточка и замирает на мгновение, не зная, что делать дальше. “Есть же еще порядочные люди,”- думает она, видя, как несколько человек отделяются от очереди и спешат к ним. Женщина тихо стонет. В темно-синем кружке воды отражаются августовские звезды, как будто на землю спустился кусочек неба.
 - Надо бы ее в госпиталь отнести, -  подает голос Свистун. Но какой из него помощник с забинтованными руками!
 Ниточка оглядывается по сторонам. Очередь по-прежнему стоит у колодца. Только ведра возле раненой уже нет.
 - Сейчас найду какую-нибудь дверь, - бурчит Малыш и бредет к развалинам ближайшего дома.

 Передав умирающую врачам, Ниточка взяла фонарик и пошла на задний двор, где лежали не погребенные. Она слегка удивилась, - на другие чувства ее уже не хватало, - обнаружив тело Дубового в настоящем гробу, сколоченном из старых ящиков. Людей давно уже хоронили без гробов, в общих могилах,  - вероятно, кто-то проявил особую заботу о покойном. Сказав Малышу со Свистуном, чтобы они подождали у гроба, Ниточка пошла в ближайший сквер поискать свободный клочок земли для могилы. Она еще не успела выйти из ворот госпиталя, когда ей навстречу попалась небольшая процессия из трех человек.
 Они подошли к покойному. Впереди шел высокий, худой ксендз. Он удивленно посмотрел на Малыша, присевшего на краешек гроба.
 - Мы пришли забрать тело, - осторожно начал ксендз.
 - Это наш покойник, - задиристо выступил вперед Свистун.
 - Это известный поэт Дубовый. Нам поручено проводить его в последний путь.
Малыш вскочил на ноги:
 - Извините…
 - Берите гроб, - кивнул ксендз двоим солдатам.
 - Но сейчас придет эта… ну … его девушка… Без нее никак нельзя … - запротестовал Свистун. Ксендз кивнул солдатам, и те отошли в сторону, с любопытством озираясь по сторонам.
 - Она пошла искать место для могилы, - сказал Малыш.
- В таком случае, вы можете идти. Мы сами справимся, - сказал ксендз солдатам. Те торопливо ушли.
 - Пойду, поищу ее, - Малышу не сиделось на месте. Со вчерашнего дня, с тех пор, как он узнал о гибели Аллы, он не мог оставаться без дела. Если ему не удавалось найти себе занятие, он впадал в какое-то болезненное оцепенение. Вот и сейчас он испугался, что застрянет в госпитале из-за этих похорон, а отряд тем временем уйдет на передовую.
 Свистун, оставшись со священником один на один, чувствовал себя неловко. Он сопел, покашливал, переминался с ноги на ногу и, наконец, решился прервать тягостное молчание:
- Святой отец …
- Что, дитя мое?
Свистун на мгновение опешил, как будто оскорбленный подобным обращением
- А можно мне это …ну … исповедаться? Прямо сейчас, пока никто не видит …
- Встань на колени, дитя.
- Рядовой Орел, - представился мальчишка. Торопливо, проглатывая слова, он отбарабанил традиционную формулу исповеди и замолчал.
- Продолжай, дитя мое…
- Ну, я еще про одно дело хотел сказать … - пробормотал Свистун, как будто ласковое обращение ксендза сближало его с Богом.
- Слушаю тебя.
- Я …это… расстреливал без приказа … То есть, на самом деле я их только построил …
- Не понимаю …
- Тот парень, что стрелял, хотел их всех одной пулей … У него брата убили. Близнеца.
 Свистун надолго замолчал. Молчал и священник.
- Я их построил в одного за другим … Их трое было, немцев … Так я следил, чтобы они ровно стояли …
 - Как это – одной пулей? – в ужасе прошептал ксендз, наклоняясь еще ниже, чтобы приблизить ухо к губам стоящего на коленях мальчугана.
 - Ну, потому что у винтовки затвор заедало. Да и с патронами у нас … сами знаете … - Свистун радовался, что у него хватило духу рассказать о самом главном, и теперь он мог перейти к обычным солдатским проблемам.   

 - Тридцать первого июля Миколайчик должен был начать в Москве переговоры с Польским комитетом национального освобождения, - доктор Мех говорил, не спеша, словно читал какой-то заранее написанный текст, - А потом началась рискованная политическая игра.
 - Ну да, они хотели сорвать банк и поставили на кон Варшаву, - подхватил Мех-младший.
  После визита к жандармам  он вернулся в свою квартиру и обнаружил там отца, роющегося в ящиках письменного   стола. Доктору нужно было подготовить свой госпиталь к эвакуации каналами в центр.
 “Зачем нашим командирам были нужны адреса таких, как он?”- думал Ежи, и говорил, все более горячась:
 - Мы создавали свое подполье не для того, чтобы дать немцам безнаказанно уйти из города.  И нам плевать на приказы  Миколайчика.
 - А вы знаете, что даже приказ о переводе нашего госпиталя в центр города мне пришлось согласовывать с Лондоном?
 - Я не разбираюсь в ваших взаимоотношениях с Лондонским правительством, зато не раз имел дело с нашими средствами связи. Передатчики слабенькие, поэтому каждое сообщение должно пройти через ретранслятор.
 - Ну да, в Лондоне, - усмехнулся врач, - А знаете, какие сообщения мы посылаем на этот ретранслятор: “Holy Father, - так у англичан принято обращаться к Богу, - яви свою милость тем, кто сражается за веру и свободу …” И медсестра потом зачитывает эти послания раненым, половина из которых вряд ли выживет. Скажите, а почему бы нам не поискать ретранслятор по другую сторону фронта. Несколько восточнее …
  “Бедные велосипедисты!” – подумал Ежи. На днях Зигмунт бегал в центр связи, чтобы передать какой-то приказ и, вернувшись, рассказал о ребятах, которые целыми днями крутят педали велосипедов, подзаряжая аккумуляторы. “Вот и мы, как те велосипедисты, готовы загонять себя насмерть … Спрашивается, во имя чего?”
- Мы – солдаты. Не наше дело обсуждать приказы, - сказал он вслух.
- Я тоже вроде как солдат. Режу вас и зашиваю, не спрашивая о партийной принадлежности. Но иногда так трудно не думать …Вчера я делал трепанацию черепа с помощью сверла, - он сухо засмеялся, - Потом я узнал, что оперировал надежду польской поэзии.
 - Он был из нашего взвода, - сказал Ежи, - Извините, мне пора идти, - он встал и, козырнув, поднялся к себе в квартиру. В кухне, при свете карбидной лампы Ягелло колдовал над своей винтовкой. На столе лежали молоток и отвертка – явный признак того, что человек взялся за работу всерьез.
 - Вот, затвор ремонтирую, - Ягелло поднял голову, заметив подхорунжего.
- А где брат? – автоматически поинтересовался Ежи и прикусил язык. Близнецы были в отделении Колумба, но в последнее время взвод уменьшился почти втрое, и Ежи не мог не знать о беде Ягелло, просто позабыл.
 - Ах, да, извини! Он, вроде тихий парнишка был …
 - Тихий? – в голосе Ягелло прозвучало удивление, - Ну да, конечно, тихий …
 - Ну, тебя-то Владек, вся рота знала … - пробормотал Ежи, пытаясь дружеским “Владек” загладить допущенную бестактность.
 - Владек? – переспросил Ягелло, вытер тряпкой замасленные руки и вытянулся в струнку, словно готовился рапортовать по всей форме, - Видите ли, пан подхорунжий, в чем дело … Мы сговорились …
 - Кто?
- Мы с братом. Пусть уж все получит тот, кто останется. В школе, к примеру, мы уроки пополам делали: он польский, я математику. И ни разу нас не поймали. А, когда мы пришли во взвод пана подхорунжего Колумба, так тоже сговорились: если кто-то из нас совершит что-нибудь такое, ну, геройское, что ли, пусть говорит: Владислав. И все, что накопим, отойдет тому, кто останется …
 - Останется?
 - Ну, выживет, значит. А он вовсе не был тихим. Мы ведь с ним на пару “Крест за отвагу” заработали.
 - Понятно. А ты-то кто?
 - Владислав, пан подхорунжий, - ответил уцелевший близнец и, словно отдав последний долг погибшему, снова занялся неисправной винтовкой.

- Это все? – обычно спокойный голос Зигмунта дрогнул.
- Четверо рядовых, - считает Ежи, - Да мы двое – шестеро, а должно быть семеро …
- Малыша нет, - напоминает Ягелло.
 Поверка взвода, в котором первого августа числилось семьдесят человек, не заняла много времени.
 Малыш, если не считать Зигмунта и Ежи, был последним из старой гвардии.
 - Он еще днем в госпиталь ушел, Орла проведать, - Ягелло не случайно вспомнил официальный, так и не прижившийся в отряде, псевдоним, словно воздавал должное младшему товарищу, отправленному вчера в госпиталь с безнадежной раной в живот.
 - Понятно, - кивнул Зигмунт и переглянулся с Ежи. Наверное, им тоже следует сходить в госпиталь, навестить Колумба.
  Они идут плечом к плечу и молчат.
 - Как думаешь, Морро разрешит? – первым начинает разговор Ежи. Зигмунт только пожимает плечами, - Он-то должен нас понять! Его отряд называется “Рыжий,”- полемизирует Ежи с молчащим командиром.
 Зигмунт не пытается спорить. Все и так понятно. Трагедия Старовки заканчивается. Сегодня ночью состоится последний акт – прорыв. Штурмовая группа сформирована из лучших отрядов, куда вошли и остатки их взвода. Рота Аджея Морро из батальона “Зоська”, - в ней сейчас человек двадцать, - названа в память бойца “Серых шеренг” Рыжего, отбитого у гестаповцев на Длугой. За то, чтобы он, изувеченный пытками, мог умереть среди своих, заплатили жизнью трое его товарищей, и никто не считал эту цену слишком высокой.
 Но Зигмунт знает и еще кое-что. Морро по-человечески может их понять: они обязаны взять с собой раненого. Оставить Колумба? Это немыслимо. Но им уже зачитали  и многократно повторили жестокий приказ: никаких раненых, никаких больных, никаких детей и женщин. Никого, кто может затормозить движение и тем самым поставить под удар всю операцию.
 “Поймет ли Морро? Поймет, но все равно откажет,” – думает Зигмунт.
 - При чем тут Морро?! Ты же сам слышал: никакого балласта, - выдавливает он вслух и тут же, словно стремясь загладить бестактность, добавляет, - А как пан подхорунжий относится к приказу о добивании раненых?
 Ежи долго молчит, затем отвечает шепотом.
- Тогда мы просто обязаны его забрать. На свой страх и риск.
 Они свернули за угол, и Зигмунт только присвистнул при виде открывшейся им картины.
На Длугой царило лихорадочное оживление, словно бился в бреду температурящий больной.
 - Ну, что я говорил! – воскликнул Ежи при виде косяка загипсованных ног, проплывающих мимо, словно диковинные белые рыбы. Какая-то санитарка тащит сразу двоих калек, повисших у нее на плечах, как на коромысле. Их обгоняют здоровые, гражданские беженцы с узлами на спине, с плачущими детьми. Река нищеты и скорби огибает развалины и заливает всю улицу.
 - Пропади все пропадом … - бормочет Зигмунт.
 - Ничего, мы его найдем, - утешает Ежи.
 - И Орла, - еле слышно добавляет кто-то. Это Ягелло. Он смотрит, как какого-то парня, раненого в ногу, тащат на носилках, сделанных из дверцы от шкафа.
 -Пропади оно все … - повторяет Зигмунт. Он думает об одном: как люди узнали о готовящемся прорыве? Откуда столько живых? – Ладно, пошли, Владек, - обращается он к Ягелло: тот знает, где лежит Колумб, видел его, когда относил в госпиталь Свистуна, - Всем остальным ждать здесь! – командует Зигмунт троим бойцам.
 Ежи, Зигмунт и Ягелло прибираются по коридорам подвала, забитого людьми, лежащими прямо на земле. Ягелло пристально вглядывается в лица раненых. Как опытный лоцман, он прекрасно ориентируется в этом море страдания и безошибочно ведет за собой остальных. Вот он склоняется над каким-то телом, лежащим в углу. Человек такой крохотный, что Зигмунт, решив, что уж тут ошибки быть не может, бросает с напускной бодростью: “Привет, Орел!” Но луч фонарика выхватывает из темноты изможденное, заросшее бородой лицо. Парень с ампутированными ногами что-то бормочет в бреду. Ягелло шипит сквозь зубы, как будто обжегшись. Он идет дальше, и в конце концов они оказываются во дворе.
 “Неужели ушли? Оба?” – в тревоге думает Ежи, но Ягелло проходит вперед и в том месте, где взрыв многотонной бомбы образовал огромный кратер, забирает у Зигмунта фонарик. Бледный кружок света останавливается на тяжелой немецкой каске с бело-красной повстанческой ленточкой, затем скользит по холмику земли и, наконец, вырывает из тьмы фигуру мужчины, сидящего у креста, сделанного из черенка лопаты.
 - Малыш, - тихо говорит Ягелло и высвечивает  надпись на дощечке, прибитой к самодельному кресту: “Рядовой Свистун” – вслух читает  Ягелло и неодобрительно качает головой.
 - Эй, Малыш! – Зигмунт хлопает согбенного великана по спине, - Малыш, давай-ка, поднимайся! Мне что, за каждым курьера посылать? Войско Святой Ядвиги, черт бы вас всех побрал! 
 - Колумба на встречал? – спрашивает Ежи у Малыша. Тот сонно трет глаза. Утомленный похоронами, он заснул прямо у могилы. Ягелло поправляет каску на холмике, сдвигая ее чуть набекрень, как носил Свистун.
 - Пан подхорунжий, у вас карандашика не найдется?
 Но Зигмунт уже всех торопит:
 - Пошли, пошли, чего застряли!
 Уже выходя за ворота госпиталя, Ежи слышит горестный шепот Ягелло, обращенный к Малышу:
 - Что же ты его напоследок Свистуном обозвал? Он так хотел быть Орлом, так старался, а ты … Эх, ты …

 Лавина калек. Их тащат на носилках, ведут под руки, везут в детских колясках и на тачках. Толпа раненых забила переулок, где Зигмунт выстроил свой маленький отряд, чтобы представить командиру ударной группы. Толпа дышит единой, неутихающей болью. Нельзя ступить ни шагу, чтобы не исторгнуть из соседа крика или стона. Зигмунт и Ежи вглядываются в лица. Здесь каждый может оказаться Колумбом.
 - Кошмар какой …- шепчет Ежи. Он прикидывает шансы этих стонущих, обескровленных, ослабевших от недоедания людей. Как эти едва ползущие колонны увечных пройдут за штурмовой группой, под огнем пулеметов, гранатометов и артиллерии? Раненые сбиваются в кучки по два-три человека. Вот высокий, мощный мужик с обгоревшим, слепым лицом вцепился в плечо худенького мальчугана с огромной, загипсованной ногой, принадлежащей, кажется, какому-то сказочному великану. Еще вчера эти двое могли вцепиться друг другу в глотку из-за десятка патронов, а сегодня их водой не разольешь. Судьба одарила их по-царски, дав одному сильное, но слепое тело, а другому – зрение. Тьма стонет, вскрикивает, причитает.  “Неужели все это живые люди?” – Ежи недоверчиво всматривается в шевелящийся сумрак. К его удивлению примешивается разочарование, оттого, что остатки их взвода – это не все выжившие на Старовке, как будто толпа калек заняла место погибших друзей. В свете карбидной лампы, падающем из окна, он видит полтора десятка людей, освещенных только по пояс и как будто выныривающих из зловещей черной бездны, способной поглотить все живое. Те, кто столпился на этом пятачке, похожи на команду корабля, терпящего бедствие. Они терпеливо ждут, когда можно будет покинуть палубу тонущей Старовки.
 Далеко впереди стволы винтовок перечеркивают ночное небо с единственной звездой, мерцающей в недосягаемой выси. Чей-то отряд уже выдвигается  на исходные позиции.
 - Так, здесь мы не пройдем, - констатирует Зигмунт, - За мной, быстро! – он тащит их проходными дворами, то и дело поглядывая на светящийся циферблат наручных часов. Через десять минут ребята из “Дозора 49” начнут атаку на Банковскую площадь, переименованную в Площадь Стажиньского. Им предстоит пройти каналами под немецкими позициями до люка в самом центре Старовки и оттуда ударить по всем направлениям, чтобы заблокировать выходы со всех улиц, где расположены главные огневые точки немцев. Зигмунт знает об этом плане, так как вчера передавал “Дозору” оружие, оставшееся после погибших. “Все-таки хорошо, что мы идем с Морро,”- думает он и смотрит вверх, как будто хочет убедиться, что над ним – темное небо, а не своды канализационного туннеля.   А там, наверху, горит одна-единственная звезда. У Зигмунта перехватывает дыхание, словно перед ним открылся новый, счастливый путь. Он думает, что эту звезду, наверное, видят и за чертой города, за линией фронта. Значит, где-то существует и другой, нормальный мир. Зигмунт ощущает это с какой-то болезненной, угнетающей четкостью, едва удерживаясь от слез. Он не может отделаться от дурных предчувствий. “Эх,  не успею взглянуть на звезду с той стороны!” – повторяет он, будто в полусне, будто основная боевая задача его отряда – преодолеть это висящее в небе препятствие.
 - Ну, где вы там, пошевеливайтесь! – прикрикнул он на своих бойцов.
Впереди замаячили развалины банка.
 - Стой, кто идет?! – подал голос часовой.
 Зигмунт назвал пароль. Они вышли на исходную позицию.

 “Даже “ура” закричали!” – сидя на груде кирпичей Ежи обгрызает сломанный ноготь. Здесь можно и маникюр делать – так светло от ракет. Ярко пылают зеленые, гаснут желтые, - все небо в сверкающих огнях, то взлетающих вверх, то падающих вниз Разноцветные нити трассирующих пуль вышивают на черном бархате ночи диковинные узоры, создавая безумной красоты ковер.
 Всю эту феерию вызвал из глухой тьмы  отчаянный крик “ура!” Затаившаяся в развалинах толпа, мимо которой Ежи с друзьями проходил полчаса назад, радостно встрепенулась, как будто этот крик, мгновенно утонувший в море огня, обещал всем счастливое избавление. А там, где затаилась штурмовая группа Морро, люди напряженно вслушивались в проснувшуюся ночь. По всей ширине улицы несся шквал огня, как будто мимо летел, сверкая фарами, огромный, роскошный лимузин.
 С другой стороны площади доносились приглушенные крики и разрывы гранат. Кто-то громко стонал и звал на помощь, кто-то еще живой. В зеленом свете ракет Зигмунт узнал лица своих бойцов, смешавшихся с другими ребятами из штурмовой группы, и понял, почему он так уверен в собственной смерти: он больше не командир. Жизнь его людей уже не зависит от него.
 Ежи тщетно пытается вспомнить лицо Алины. Но вспоминается только имя, чужое и почти забытое, словно иностранное. Алла, Подвязка, Ниточка – вот родные для него имена.
 - Владек, закурить не найдется? – шепотом спрашивает он у Ягелло.
Разрывы гранат становятся все реже.
 Худощавый майор с орденом “Виртути Милитари”, поблескивающем в свете ракет, нервно загибает пальцы, словно считает отдельные взрывы.
 - Пан подхорунжий! – Ягелло протягивает Ежи сигареты, а тот не  сводит глаз с майора.
- Я ему экзамены сдавал. Он был начальником всех военных школ Варшавы, - объясняет Ежи, забыв о сигаретах.
 Майор Ян вслушивается в грохот боя. Но разве может он расслышат в затихающей канонаде, что потери у капитана Щепки, командира первой штурмовой группы, уже достигли семидесяти пяти процентов…
 - Морро, поднимайте людей! – бросает он.
Группа Зигмунта встает последней. Ребята еще не привыкли к тому, что теперь у них новый командир.
 Несколько фигур в комбинезонах крадутся вдоль стены. Она наполовину разрушена, но все-таки хоть как-то защищает от огня со стороны улицы. Темные силуэты, согнувшись, движутся короткими перебежками под сверкающим навесом из сотен пуль.
 “Успели, успели!” – радуется майор Ян, но тут же замечает, что несколько человек залегли в развалинах и не торопятся подняться, - Вперед! Вперед! – кричит он им и так далеко высовывается из укрытия, что связная хватает его за портупею и тащит назад. Майор отбивается: он уже сам готов поднять в атаку струсивших бойцов.
 - Ян, стойте! Они мертвые! Мертвые! – перекрикивает связная  шум боя.
 Майор задумывается на несколько секунд:
 - Морро проскочит, - успокаивает он себя, но не выдерживает и оборачивается к оставшимся, - За мной! – он первым бросается в атаку, а за ним и весь его штаб, - Получилось! – переводит он дух в подворотне, куда один за другим влетают те, кому удалось выжить в море огня, - Идем дальше! – командует майор.
 Всей жизни их остается не больше минуты.

 Они сгрудились в подвале, как будто это ненадежное укрытие было гарантией безопасности на многие часы.
 - Скорее, скорее, - шепотом подгоняли они тех, кто еще, возможно, шел следом. Было ясно, что прорыв не удался, и что назад пути нет. Зигмунт круто взял влево. Первое подвальное окошко было засыпано щебнем, второе тоже. В третье можно было протиснуться. Зигмунт жестами подозвал своих. По командирской привычке он должен был уходить последним. Первым к окошку подобрался Ягелло, сбросил винтовку в черную дыру и застрял, зацепившись вещмешком.
-H;nde hoch! – подстегнули их криком из тьмы.
- Влипли! – констатировал Зигмунт.
- Кажется, да! – согласился Ежи, схватившись за чеку ручной гранаты.
- Эй, давайте сюда! – голос Ягелло доносился откуда-то снизу.
 Ежи спрыгнул, мягко согнув ноги в коленях и, казалось, застыл в воздухе, увидев прямо перед собой размытое пятно лица, затененного немецкой каской. Рванувшись вперед, забыв, что, в сущности, безоружен, - автомат потерял, когда прыгал, - он кончиками растопыренных пальцев ткнулся в гладкую поверхность большого зеркала и услышал довольный смех Ягелло:
 - Лихо вы, пан подхорунжий! Я тоже подумал, что на засаду нарвался, ору:”H;nde hoch!”, а сам думаю – что-то у фрица рожа больно знакомая, где я ее видел?
 Рядом с ними тяжело переводит дух еще один боец. Он втягивает за ноги раненого. Быстрее, быстрее. Раненый стонет и орет на весь подвал. Следом в узкое окошко с трудом протискивается Малыш. Все шарят по полу руками в поисках выброшенного оружия, разбрасывают в разные стороны обломки кирпичей и пустые бутылки. Последним вниз спрыгивает Зигмунт и зажигает спичку. Ежи видит черную дыру на месте выбитого глаза, лицо, изборожденное глубокими морщинами. “Словно это отец того Зигмунта, что был до восстания,” – думает он о старом друге. На столике под зеркалом громоздятся какие-то серебряные мисочки, валяются ножницы и бритва. Видно, некий предусмотрительный или обезумевший парикмахер перетащил сюда все свое добро. В пузатых флаконах – одеколон, в баночках – какие-то мази …
 Раненый стонет не переставая.
 - Эй, ты, потише! – рычит на него Зигмунт.
 - Он без сознания, - говорит незнакомый боец.
 - Малыш, посторожи у окна, я схожу, разведаю обстановку, - бросил Зигмунт и пошел к двери. В свете чиркнувшей спички Ежи снова увидел в зеркале собственное лицо и поразился: на него смотрел чужой, незнакомый человек, которого тут же поглотила тьма.
 - Черт, заперто! – это Зигмунт от дверей, - Ну-ка, давайте все сюда! Малыш, ты тоже!
Они изо всех сил навалились плечами. Перевели дух. Ежи услышал не то шорох, не то шипенье, протянул руку и коснулся влажной щеки. Это Ягелло, не теряя даром времени, нажимал резиновую грушу и брызгал себе в лицо одеколоном. Раненый стонал все громче.
 “Как пан подхорунжий относится к приказу о добивании …”- вспомнилось Ежи. Ягелло перебегал улицу последним. Когда он присоединился к основной группе, вой человека, лежавшего посреди тротуара с оторванной ногой, внезапно прекратился. Друзья, те что бежали первыми, забрали у раненого автомат, но выстрелить не решились. Ягелло поступил честнее.
 По стене дома забарабанили пули. Стены подвала вздрагивали.
 - Входите без стука, не стесняйтесь! – крикнул Ягелло, придвигаясь со своей винтовкой поближе к окну.
 Но немцы били из подворотни по полуразрушенному дому, не решаясь подойти ближе.
 Ежи стоял, прижавшись к стене, и смотрел в окно. Рядом тяжело дышал Зигмунт. Из подвала было прекрасно видно, как вдоль противоположной стены пробираются несколько эсесовцев и заглядывают в подвал, направляя в узкие окошки луч карманного фонарика. Раненый внезапно престал стонать. Ужасно громко лязгнул предохранитель пистолета в руке у Ежи. Зигмунт приложил палец к губам:
 - Тихо! Если Морро не проявится, всем сидеть тихо!
 Высокий эсесовец выпрямился и что-то нетерпеливо прокричал. Потом снял с предохранителя ручную гранату. Воздух качнулся от взрыва – пока еще далекого, но отлично слышного сквозь толстые стены подвала.
“Похоже Морро отступил. Мы одни и отрезаны от своих. Открыть огонь сейчас – значит, не только обнаружить себя, но и дать понять немцам, что остальным прорваться не удалось.”
 Эсесовец прошел несколько метров до следующего окошка и снова достал гранату. Взрыв. Из подворотни высунулось еще несколько немцев – они были уверены, что в доме никого нет, раз ответного огня не последовало. Еще один взрыв.
 “Да, Морро не сумел прорваться …”
 Зигмунт шепотом собрал людей. Только Ягелло, словно санитарка, остался сидеть возле раненого. Остальные залегли на пол, вжавшись в груды мусора. Грохнуло так, что у Ежи зазвенело в голове. Похоже, эсесовцев во дворе тоже шибануло взрывной волной. Но лезть вниз, чтобы проверить результаты своей работы, никто из них не решался. Они продолжали обходить окошко ха окошком, педантично забрасывая подвал гранатами.
 “Очевидно, их наблюдатель заметил, что одна из групп застряла в развалинах. Морро повезло – он успел отойти!” – Ежи чуть не плакал от зависти. Отчаянная любовь к жизни переполняла его, и. чтобы не видеть, как приближается смерть в тяжелой каске, он ткнулся новом в пол. Даже от жалких обломков кирпича исходила радость бессловесного, но прочного, несравнимого с человеческим, существования.
 “Алина, Алина! – так хотелось, чтобы последние секунды его земной жизни были наполнены счастьем, - Открыть огонь – это верная смерть … Но если нас забросают гранатами, вряд ли кто-нибудь уцелеет …”
 Он попытался сосредоточиться и представить лицо Алины, но взгляд упорно цеплялся за осколки кирпича – вот им-то действительно нечего бояться, они есть, и останутся через несколько минут, а вот люди … Скрипнула дверь. Кто-то застонал. Опять тот, раненый?
Нет, это чужак, что прибился к ним, щуплый маленький парнишка. “И мертвое поле вокруг ...” – всплыл в голове какой-то отрывок. Из-под двери донеслись ругательства. Это Малыш просунул в щель между досками ствол автомата и увидел за ними стену. 
 Ежи опустил голову. Еще три окошка.
 А на шершавой стене, закрывавшей выход из подвала, встретились четыре пары беспомощных рук.
 - Вот теперь точно капец! Не иначе этот сукин сын, парикмахер, дверь замуровал …- тихо причитал Ягелло.
 - Может, пальнем напоследок? – предложил Ежи.
 - Всем лежать! – шепотом прикрикнул Зигмунт, - И если кого осколком зацепит – чтоб никаких стонов!
 - Будет исполнено, - проворчал Ягелло.
 Тут началась какая-то возня. Это Зигмунт сцепился с тем, маленьким чужаком, пытаясь вырвать у того автомат:
 - Ты что же, сука, делаешь?! – яростно шипел он, - Не терпит кишка – сними ремень, да удавись! Но чтоб тихо, понял!
 Ежи провел рукой по полу. Пальцы коснулись песка, каких-то камушков, комочков угольной пыли. Сколько же всего разнообразного и прекрасного он оставляет в этом мире … Под руку попалась не то сморщенная картофелина, не то огрызок яблока.
“А этот идиот хотел сам себя убить! Хорошо, что Зигмунт отнял у него автомат!”
 Кто-то, сопя, пытался втиснуться под парикмахерский столик. Ежи шарил руками вокруг себя, чтобы напоследок прикоснуться еще к чему-нибудь. Совсем близко рвануло так, что затряслись стены.
 В окне мелькнули грубые солдатские ботинки. Ежи услышал чей-то приглушенный стон, увидел летящую гранату, успел подумать: “Зигмунт был хорошим командиром,” – и грохот взрыва на несколько секунд лишил его способности думать. Потом, как песок, осыпающийся от взрывной волны, прошелестел чей-то негромкий смех.
 - Ну, веселись теперь! А ведь был случай красиво помереть: лег бы на гранату, раз так на тот свет торопишься! – ехидно наставлял Ягелло парнишку, у которого Зигмунт отобрал автомат. Потом подобрал обрывок резиновой трубки с грушей, - Вот что нас спасло! Классная поливалка, получше пулемета сработала. Граната в ней запуталась и рванула посреди этой парикмахерской ерунды. Все осколки вверх ушли. Нам ничего не досталось!
 По углам зашевелились люди. Рядом грохнул еще один взрыв: немцы перешли к соседнему окошку.
 “Вот и все. Кончился самый длинный час в моей жизни,”- Ежи машинально взглянул на часы. Стоят. Ежи приложил циферблат к уху и услышал тихий, размеренный шорох секунд. Значит, идут. С момента, когда он спустился в подвал, прошло не более двух минут.
 - Ежи, поди-ка сюда! – раздался шепот Зигмунта. Командир сидел, привалившись к стене. Когда он поднял голову, Ежи отшатнулся: глубокая рана над правой бровью закрывала единственный глаз Зигмунта:
  - Что за черт? Не вижу, ничего не вижу … - бормотал он, сплевывая кровь, заливающую рот.
 - Не оставлю, не оставлю … - шептал Ежи, роясь в вещмешке в поисках индивидуального пакета.
 
 Примерно через час им удалось пробить стену за замурованной дверью. Они оказались в длинном подвальном коридоре.
 Ежи вел Зигмунта за руку. Ослепший командир ни за что не желал расставаться с автоматом. Малыш замыкал шествие, а Ягелло и приставший к их группе незнакомый парнишка шли впереди. Они ушли уже довольно далеко, когда звук взведенного курка из темноты заставил их застыть на месте. Вскинув автомат, Ежи краем глаза увидел безвольно опущенные руки Зигмунта и только теперь понял весь ужас его положения.
 - Это наши! – донесся шепот, и новенький парнишка рванулся вперед. Протарахтела короткая очередь.
 - Свои, не стреляйте! – завопил Ягелло и заковыристо выругался. Спустя пару минут они соединились с ребятами из группы Морро. Их командир, получивший пулю в лицо, лежит без сознания у стены. Туда же Ягелло тащит еще одного раненого – того, несостоявшегося самоубийцу. Из-за трофейной каски его приняли за немца, и теперь он бьется в руках Ягелло из последних сил стараясь вырваться, но, захрипев, валится набок.
- Готов, - констатирует Ягелло и долго смотрит на незнакомого солдатика, словно прощается с другом, - Боялся меня, видел, как я успокоил того, в подвале …
 Ежи усаживает Зигмунта у стены.
 “Придушил, что ли?” – равнодушно вспоминает он слова Ягелло. В подвале невыносимо жарко. Ежи видит как санитарка переворачивает пустую флягу  над губами раненого Морро. Пытается выдавить последние капли или показывает всем, что воды больше нет?

 Минута тянулась за минутой, и каждая была равна часу. Им надо было продержаться девять часов – до наступления темноты.
 Ночью они выползли наружу через подвальное окошко и построились в колонну по трое – так обычно ходили немцы. В тяжелых касках, в пятнистых камуфляжных эсесовских куртках они пройдут поверху, не скрываясь, как отряд немцев, зачищающих территорию.
 Ежи ведет Зигиунта за руку. С другой стороны командира страхует Малыш. В следующей тройке идет Ягелло. Над ними безбрежная звездная ночь. Ноги Зигмунта неуверенно ступают по газонам Саксонского сада. Руки товарищей переносят его через ходы сообщения прорытые немцами.
 - Rechts! Прваее! – доносится команда из первой тройки. В ней – ребята, владеющие немецким. Они пропускают идущий навстречу жандармский патруль. Хорошо, что Зигмунт не видит немцев! Но Ежи приходит в ужас при мысли, что вот сейчас, в самый неподходящий момент, Зигмунт может что-нибудь сказать по-польски.
Парень из первой тройки объясняет жандармам:
 - Special Patrolle aus Palast Br;hl. – Специальный патруль из дворца Брюля.
 Осталось перелезть низенькую садовую ограду – и они уже на Крулевской. Впереди – позиции повстанцев. Ежи готов поверить, что выйдет живым из этой переделки. Кто-то с немецкой стороны кричит им вслед, что впереди закрепились “польские бандиты”. И тут раздается крик:
 - “Радослав”, Старовка, не стреляйте! “Радослав”, Старовка!
 Маленький отряд бросается вперед. Немцы понимают, что упустили повстанцев. Застрекотали пулеметы. А на той стороне видят группу людей в немецкой форме и тоже открывают огонь.
 - Это Старовка, Старовка! “Радослав”! Не стреляйте!
 Повстанцы прекращают огонь. Ежи стоит в подворотне среди своих. Живой. Немцы уже почти не стреляют. И тут Ежи цепенеет от страха. Зигмунт. Из подворотни прекрасно видно, как по нейтральной полосе, освещенный ракетами, ползет человек. Слепой возвращается к немецким позициям. Когда, в какой момент Ежи выпустил его руку? Почему? Вероятно, Зигмунт упал и потерял ориентацию.
 Со стороны повстанцев кричат, но из-за выстрелов слепой не слышит их. Ежи понимает, что жив, что будет жить, что не вернется назад. Но сквозь грохот выстрелов он слышит, - не он, а его память слышит, - частое, тревожное дыхание. Друг ждет его на том конце телефонного провода. Что с того, что не Зигмунт, а Колумб дышал тогда в трубку?
 Ежи выскакивает из подворотни и мчится вперед. Потом падает и кричит:
 - Зигмунт! Сюда, ко мне! За мной! – повторяет он, уже схватив Зигмунта за руку.
 Зигмунт поворачивает незрячее лицо. Свет трассирующих пуль образовывает нимб над его забинтованной головой. Они на четвереньках бегут назад. Ежи направляет движение, время от времени похлопывая Зигмунта по плечу.
- Ну, вы даете, пан подхорунжий! – встречает их в подворотне Ягелло и восторженно матерится. Будь он главнокомандующим, этот текст был бы равнозначен приказу о награждении орденом “Виртути Милитари”.

 Колумб категорически отказывался оставить госпиталь. Он лежал в своем углу совершенно спокойный и никак не реагировал на окружающую суету.
 Известие об отступлении со Старовки оживило даже полутрупы. Парень, раненый в живот, прополз метров десять и застрял у ног Колумба.  Но когда Колумб говорил Ниточке: “Мне ничего не нужно,”- он не лгал. Лежа на левом боку – правый был посечен осколками, - он видел вход в подвал. Там должны были появиться Зигмунт или Ежи. Поэтому Колумб упорно прогонял от себя Ниточку. Впервые ему стало не по себе, когда его сосед, раненый в обе ноги, поднялся со своего ложа.
 - Порядок! У нас теперь на двоих две ноги и три руки! – ответил на скептические взгляды других раненых молодой подпоручик с простреленной рукой и закованной в гипс ногой.
Он обхватил приятеля за талию, и оба поковыляли к выходу.
 Вот теперь Колумб занервничал, а потом ему стало страшно. Ребята все не приходили. Были бы живые – пришли бы. Он больше не прогонял Ниточку. Она сидела с ним рядом на освободившемся матрасе. Раненый в живот больше не шевелился.
 - Похоже, всему конец. Даже покойников больше не выносят, - словно капризный ребенок, Колумб злился на умершего. Он видел, как какой-то офицер, за которым пришли двое солдат с носилками, отказался бросить своего товарища, лежавшего без сознания, и остался с ним рядом. Видел, как двое легкораненых едва не подрались за право быть поводырем великана с сожженным огнеметом лицом. Слепой, но со здоровыми руками и ногами, он казался надежной опорой как для одного – с оторванной стопой, так и для второго – с располосованным бедром.
 Колумб все еще ждал. Он часто дышал и, чтобы отвлечься, привел в порядок содержимое своего вещмешка, проверил, исправен ли парабеллум. Как святоша, перебирающий четки, он пересчитал патроны, надел пилотку, но, когда Ниточка поднялась, готовая в дорогу, сурово сказал ей:
 - Ты как хочешь, а я остаюсь.
 Приказ об эвакуации каналами гласил, что первыми пойдут раненые, затем – персонал госпиталей, и лишь в последнюю очередь – гражданские лица.
 Когда Колумб с Ниточкой все-таки решились идти, они за четыре часа преодолели лишь половину пути до входа в главный коллектор на Длугой. Улицы, раскаленные августовской жарой, набитые людьми, привлекали внимание немецких летчиков. Пикирующие бомбардировщики трудились в несколько смен, разнося развалины в пыль, сравнивая с землей целые кварталы. Когда Ниточка с Колумбом добрались до места, откуда начинался ход сообщения, ведущий к коллектору, у Ниточки захватило дух. Она в ужасе смотрела, как по знаку солдата,  регулирующего движение, двигалось шествие призраков: ползли безногие, натыкаясь друг на друга, брели слепые, а человек с забинтованным животом, пытался ползти на спине, извиваясь, как червяк. То и дело в ход сообщения без очереди вклинивались солдаты, обвешанные автоматами и винтовками. Гранаты тащили в одеялах. Раненые неохотно расставались с личным оружием, которое у них отбирали насильно.
 Ниточка наклонилась  к Колумбу, чтобы забрать у него парабеллум, поскольку надеялась, что ее обыскивать не будут, но тут вокруг поднялся невообразимый шум. Несколько вооруженных людей, перепрыгивая через раненых, нырнули в ход сообщения. Солдат, наблюдавший за очередью, начал палить в воздух.
 - По своим стреляешь, гад, по своим?! – вопил какой-то калека, хватая его за грудки.
 - Гражданские пошли на баррикады …
 - А все военные уже удрали через другой лаз, тот что на Даниловичувской …
 - Чтоб им всем так ноги пообрывало! – кричала какая-то женщина, указывая на безногого, ползущего по ходу сообщения. Подали голос гранатометы. Невесть откуда выскочил огромного роста майор в расстегнутом мундире, открывавшем волосатую грудь. Он схватил поперек туловища калеку, напавшего на часового, и выбросил его за насыпь, прикрывавшую путь к коллектору. Выбросил из жизни. Старый седой полковник в аккуратно отутюженной форме воздевал руки к небу, пытаясь образумить толпу.
 - На баррикадах уже никого нет! Немцы идут сюда! – истерически кричал кто-то.
 - Эй ты, закрой рот, а то я сейчас тебя шлепну, как провокатора! – гудел невозмутимый бас.
-  Матерь Божия, помилуй нас …-  молились женщины.
Над самыми головами проходят на бреющем полете бомбардировщики. Рвутся бомбы. Неподалеку горит какой-то полуразрушенный дом.
 - Ниточка …
- Что?
- Когда восстание кончится, поедем с тобой за город… Там такие заросли вереска …
 Ниточка в панике наклоняется к Колумбу. “Бредит? Только этого не хватало! Температуры, вроде бы, нет … “ Колумб улыбается:
 - Вот и наша очередь подошла.
 Но у входа в траншею возникает пробка. Оттуда за ноги вытаскивают труп толстого жандарма.
 - Вон кто движение задерживает!
 - Они должны были отход прикрывать, а первыми деру дали!
- Народ их возле лаза чуть всех не положил. Майор Бари примчался со своими, отбил.
- Нескольких удалось задержать, остальные смылись.
- Ниточка …
- Что?
- Так что насчет загородной прогулки?
- Хорошо, поедем, только чуть позже. Наша очередь!
Колумб поворачивается на здоровый бок, и Ниточка волоком тащит его по ходу сообщения. И только теперь, скрипя зубами от боли, Колумб понимает, что он-то в безопасности, а Ниточке приходится волочить его, выпрямившись во весь рост.
 - Ниточка! – кричит он, - Пригнись, Ниточка!
 Но они уже добрались до люка. Ниточка быстро спускается по ступенькам, так что видны только ее плечи и голова. Изо всех сил упираясь ногами в железные скобы, она принимает на себя всю тяжесть беспомощного тела. Колумб, как в последний раз, смотрит на улетающее вверх небо, на развалины, воронки и ямы, на размытые лица людей, ожидающих своей очереди в подворотне.
 А дальше – бесконечный покой и тишина. Канал. Спасение, безопасность.
 “Со Старовки вышли уже две тысячи раненых … ” – эта мысль внушает надежду и одновременно пробуждает в душе тревогу. Так сказал связной, умиравший на соседнем матрасе от ожогов карбида. Но все-таки самая страшная смерть осталась наверху. Колумб опирается на плечо Ниточки. Под ногами что-то влажное, мягкое, приятное, как холодный компресс. Впереди маячит спина рослого, мускулистого парня. Он несет на руках маленькое тело не то сына, не то друга. Позади две санитарки тащат на одеяле раненого. Та, что идет последней, отстает и кричит напарнице: “Да не дергай ты так! Не дергай!”
 “Нелегко ей приходится!” – сочувствует девушке Колумб. Тут его нога натыкается на что-то мягкое, похожее на комок тряпья, и он с отвращением отшатывается:”Труп!”, - но тут же слышит за спиной:
 - Ишь, сколько жандармы шмоток понакидали! Даже здесь людей грабили!
 - Эй, вы там, потише!
 В теплом, склизком туннеле духота заставляла двигаться быстрее, толкала вперед, как пороховые газы толкают пулю в стволе винтовки. Липкая грязь покрывала все тело до колен, до бедер, и каждый шаг отдавался болью, пронизывавшей все тело, вплоть до кончиков волос. Когда Колумб пытался выпрямиться, то стукался головой о липкий, влажный потолок.  В ушах звенело, перед глазами плыли желтые круги. В очередной раз наткнувшись ногами на какое-то препятствие, он едва сдержал тошноту: в свете фонарика  из черной, пузырчатой топи высунулась рука со скрюченными пальцами. Он уже почти ничего не видел, но все же шел вперед.
 “Говорят, трупный яд, скапливающийся в каналах, вызывает слепоту …” – подумал Колумб. Кажется, это была единственная связная мысль, которая отозвалась в его гудящей от боли голове новым страхом.
  - Ниточка! – в ужасе закричал он.
 - Заткнись, придурок! – злобно оборвал его кто-то, шедший впереди.
 Первые полтора или даже два часа дались Ниточке легко: она, хоть и сгибалась под тяжестью раненого, но шла уверенно, бодро, локтем отталкиваясь от стены, дыша часто, но ровно. Но после минуты отдыха, когда они стояли по колено в грязной жиже, усталость безжалостно навалилась на нее.
  Она обнимала Колумба, как мать. Еще у входа в коллектор, обхватив руками его голову, она могла думать о нем, как о любовнике. Усталость была платой за счастье сознавать, что теперь его жизнь полностью зависит от ее хрупкого тела. Когда туннель сузился до шестидесяти-семидесяти сантиметров, а от вязкого дна до потолка было меньше метра, ей пришлось двигаться на четвереньках, оставив Колумба позади и шепотом подбадривать его, заставляя ползти вперед. Порезав руки осколками стекла, она расплакалась, но не от боли, а от злости на себя, за то, что не заготовила “костыликов”, коротеньких тросточек, которые помогали людям передвигаться, не раня руки в вязком месиве клоаки.
 - Ты не порезался? – спросила она Колумба и, когда тот покачал головой, похвалила его, забыв о собственных изрезанных ладонях. Потом она тащила его вперед, обдирая руки о проволоку, протянутую на том отрезке тоннеля, где течение из главного коллектора сбивало с ног ослабевших людей.
 Но после отдыха черная топь высосала из нее последние силы. Ей казалось, что она перебирает ногами, но не двигается с места, что это стены бегут ей навстречу, как в  дурном сне. Тело проникалось ненавистью к грузу, пригибавшего ее к земле. И сквозь боль, сквозь бредовую муть, обволакивающую мозг, стала пробиваться мысль, что рядом, судорожно вцепившись в ее плечо, бредет Дубовый. Она понимала, что если не избавится от него, то никогда не выберется отсюда и не увидит Колумба.
 А человек, которого она вела, становился все тяжелее. Память Ниточки, загнанная в трубу канализационного тоннеля, услужливо подсовывала ей страшную картину, увиденную Бог знает, как давно.
 Когда же это случилось? Десять минут или десять часов назад? Когда они пробирались по тому узкому участку, где Ниточка покалечила себе руку и, сгорбившись, остановились перевести дух, она услышала разговор санитарок, что ползли следом, волоча свою ношу по грязи. Одна из них, плача и хлюпая носом, ощупала лицо раненого, и сообщила, что тот не дышит. Тогда вторая молча выпустила из рук свой конец одеяла.
 - Что ты делаешь? – закричала ее подруга.
 - Мертвого? Зачем тащить мертвого? – пожала плечами санитарка. Ниточка заметила, как Колумб, злобно оскалившись, шагнул было к девушкам, но в это время колонна двинулась вперед. Неимоверная тяжесть навалилась Ниточке на плечи. Воспоминание об этом моменте грызло ее память, но измученное тело каждой своей клеточкой ненавидело непосильный груз, связавший ее по рукам и ногам, а воображение не допускало и мысли, что этот груз может иметь что-то общее с Колумбом, с человеком, которого она любила. Больной, истерзанный мозг услужливо подсовывал ей удобную версию: она спешит, идет туда, где ждет ее Колумб, где бурлит жизнь, а страшная тяжесть, повисшая ни ее плечах и тормозящая каждый шаг, - это … Дубовый.
  “Мертвого? Зачем тащить мертвого?” – в ушах ее все звучал голос санитарки, первой бросившей одеяло с раненым, захлебнувшимся во время перехода через черную топь. Все чаще под ноги попадались мешки, одежда, остатки амуниции. Когда Ниточка в первый раз наступили на мертвое тело, мягкое, как подушка, она чуть не упала от страха, но потом привыкла и воспринимала любой предмет, лежащий на дне, как естественную опору. Когда идущий впереди проводник обернулся и осветил их фонариком, круглые, блестящие стены канала напугали ее: ей показалось, что она находится внутри промасленного ствола какой-то чудовищ ной пушки, нацеленной ей прямо в грудь.
 - Где мы?
 Эхо многократно усилило ее голос. Подгоняемая испуганным шепотом: “Тише, над нами немцы!”, Ниточка бредет вперед. Проводник снова оборачивается:
 - Берегите головы! Дальше потолок очень низкий.
“Все, - думает Ниточка, - Больше не могу. Оставлю его у стены, может быть, кто-нибудь подберет.”
  Фонарик впереди начинает мигать, призывая идти быстрее.
 Ниточка наклоняется  вперед, почти взваливая Колумба на спину.
 - Пошевеливайтесь, а то отстанем и потеряемся … - подгоняет ее шепот идущей сзади санитарки. Избавившись от своей ноши, она готова идти быстрее, но обогнать Ниточку не может – проход слишком узкий, а та, чувствуя, как деревенеют мышцы шеи, согнутой много часов подряд, идет, задевая волосами скользкий свод канала.
 Колумб стонет у нее над ухом.   
 - Пониже, нагибайся пониже! – напоминает ему Ниточка, почти касаясь губами зловонного месива.
 “Колумб, ну, пожалуйста, Колумб!” – мысленно она упрашивает его не быть таким тяжелым. Она нагибается все ниже, но чувствует, как голова Колумба задевает потолок канала. “Надо встать на четвереньки,” – думает она.
 - Быстрее, быстрее! – торопят сзади.
 - Внимание, над нами люк! Тихо! – это проводник.
 - Не могу, не могу больше … - истерически всхлипывает мальчишеский голос.
 - Заткнись, а то сейчас в морду получишь! – хрипит кто-то ему в ответ.
 - Обхвати мня за шею, - говорит Ниточка Колумбу  и опускает руки в жижу. Ладонь упирается во что-то страшное, - это человеческое лицо. Хочется вскочить и закричать от ужаса, но она чувствует, как Колумб медленно сползает с ее спины и вот-вот упадет лицом в грязь. Ниточка приподнимается, ударяется головой о потолок, и у нее перехватывает дыхание.
 Колумб цепляется за ее шею, сдавливая горло. Ниточка пытается вывернуться, поскальзывается и, падая, впивается зубами в душащую ее руку. Колумб падает. Рыдая, Ниточка старается удержать его голову над топью. Он не виноват, он потерял много крови и не осознает, что делает.  Ниточка прижимается губами к щеке, вымазанной смердящей тиной, видит светлые дорожки слез на грязной коже и понимает, что никакая сила не заставит ее сдвинуться с места. Она останется здесь с Колумбом.
 “Да, у меня же есть его парабеллум,”- перспектива легкой смерти несколько утешает ее.
 - Деточка моя, отзовись! Где ты? – крик обезумевшей женщины, отраженный многократным эхом, вселяет в сердце ужас. Голос отдаляется, как будто женщина бежит сквозь стены канала, сквозь землю.
 Ее голос выводит Ниточку из оцепенения. Она озирается по сторонам и снова цепенеет от страха: рядом, привалившись к стене, стоит Колумб. “Если он потеряет сознание и упадет, я уже не смогу его поднять. Тогда нам конец.” Она забрасывает его руку себе на шею, поднимается с колен и, пошатываясь, движется вперед. Она должна увести Колумба от этого ужасного, раздирающего душу крика. Она знает, что где-то там, позади, остался Дубовый, она бежит от его мертвенно-бледного, спокойного лица, которое медленно погружается в жидкую грязь. Она спотыкается о чьи-то раскинутые руки, хочет кричать, но сил уже нет. Впереди маячит  светлое пятно:
 - Тишина! Над нами люк! – предупреждает проводник.
 Ниточке удается сделать несколько глотков свежего воздуха, пьянящего, как спирт.  Она трогает рукой железные скобы, ведущие наверх, и с трудом пересиливает искушение вскарабкаться по ним. Будь что будет, лишь бы прочь из этого ада…
  “Я ни в чем не виновата … - разговаривает она сама с собой зная, что там, позади, тянутся к ней руки Дубового, - Если женщина вышла замуж по расчету, ну, ради платьишек там, или шляпок, она имеет право уйти, имеет право … Я жила с Дубовым по расчету, только ни платьишек, ни шляпок у меня не было… Лех писал для меня песни, и ради них гибли люди … И от Дубового я хотела того же … Это все равно, как сойтись с человеком из-за квартиры или машины … Просто мода сейчас другая. И мы не в Европе, мы в Польше… - она уже бредит, сгибаясь под тяжестью Колумба все ниже и ниже, - Мы никогда больше не увидим света…”- подумала она, и на нее нахлынули воспоминания об оставленном мире: невыразимо прекрасные развалины, ровный гул бомбардировщиков, снаряды, летящие над головой …
 Потом все мысли и воспоминания ушли. Она просто тащила Колумба.
 Через несколько минут или часов дуновение свежего воздуха заставило ее поднять голову.
 Колонна остановилась Впереди маячил дневной свет. Люди по одному поднимались наверх.  У Ниточки подкосились ноги. Она ослабла от одной только мысли о свете и воздухе и, как и все, запертые в канале, убегающие от смерти,  совершенно забыла, что наверху ее встретит тот же город с пожарами, бомбежками и отчаянием.
 Уже многие, очень многие вышли из канала. Ниточка вся горела от нетерпения. Они там, наверху, уже пьют чистую воду, дышат чистым воздухом! Гнилые миазмы клоаки убивали ее.
 - У меня есть парабеллум, у меня есть парабеллум, - цедила она сквозь зубы, готовая наброситься на тех, бесчеловечных и жадных, которые чувствуют на губах, в горле свежую, прохладную воду.
 Они медленно придвигались к люку. Вот уже мелькнули ноги раненого, которого вытягивали наверх. Ниточка ухватилась руками за железную скобу, но тут силы оставили ее, и она опустилась на колени, прижавшись лбом к холодному металлу.
 - Ниточка … - услышала она тихий шепот, - Ниточка …
 Она подняла голову. Колумб стоял рядом. Свет, лившийся сверху, отражался в его запавших глазах, и Ниточке показалось, что Колумб ослеп. Она крепко обняла его, боясь оглянуться, чтобы не увидеть растворяющееся во тьме лицо Дубового. Она чувствовала, что сходит с ума.
 Сверху к ней тянулись чьи-то руки. Человек с обмотанной вокруг пояса веревкой, принял у нее из рук Колумба. Кто-то другой, словно механическая лебедка, потянул раненого наверх.
 - Давай руку! – крикнули Ниточке. Невыносимая боль в выворачиваемых суставах выдернула ее из полубреда-полусна.
 Город. Солнце. Целые, не разрушенные дома. Человек с фотоаппаратом. Еще какие-то люди. Девушки в чистых, элегантных платьях. Ниточка сидит на краю тротуара.
 - Будьте добры, пройдите к эвакопункту, - наклоняется к ней щеголеватый подпоручик.
 - Оставьте ее, это наша лучшая санитарка. Она на своих плечах вытащила со Старовки вон того офицера, - говорит Колумб, жадно мусоля губами сигарету.
 Он указывает на человека, лежащего рядом. Три капитанские звездочки на погонах похожи на комочки грязи.
 - А вы тут как поживаете? Новости есть? – непринужденно спрашивает Колумб, как будто вернулся из недолгого отпуска.
 - Новости? А как же! Союзники признали нас регулярной армией, - отвечает подпоручик и уходит по своим делам.
 По лицу Ниточки бегут слезы. Она вытирает их грязной ладонью.
 - Ниточка, не плачь, - улыбается ей Колумб из какой-то невероятной дали.
 
                8

 Здесь не  пройдем – кругом дерьмо, - Богория свернул в закопченную подворотню.
 И верно: улицу загородил опрокинутый трамвай, а на тротуаре, там откуда были вынуты плиты для строительства баррикады, зияла огромная яма, служившая общественным туалетом.
 - Шуточки гражданской администрации, - Богория почесал затылок, - Готовились к серьезной битве, не до мелочей было. В квартирах все уборные загажены так, будто весь город понос пробрал … Хотя теперь ситуация меняется к лучшему. Жрать нечего, значит, и гадить народ меньше будет. Вчера в нашем подвале нашли двоих покойников. Говорят, с голоду померли …
 Болтая таким образом они шли к колодцу, прорытому в нескольких кварталах от их квартиры.
 - Ну, ясно, работа – не бей лежачего, - заметил Олек, проходя мимо двора, где пытались пробурить еще один колодец. Четверо немцев в расстегнутых мундирах, в грязных, пропотевших рубахах, впрягшись в лямку, ходили по кругу, как лошади, приводя в движение немощный бур.
 - А у одного моего знакомого был друг-немец, - ни с того ни сего вспомнилось Олеку.
 Он помолчал, ожидая реакции Богории. Отношения между ними сложились странные: словно чувствуя себя виноватым за то, что был старше по званию, Олек признавал непререкаемый авторитет приятеля в житейских вопросах.
 - Немец? Что за немец?
 - Ну, немецкий солдат. Некто Петер Альгрим.
 - А что за человек он был?
 - Да так, немчура, как немчура …
 - Ты знаешь, кто такой Шух?
 - Нет. Аллею Шуха знаю.
 - А кто он?
 - Главный гестаповец, наверное.
 - Это знаменитый архитектор, немец по национальности. Надеюсь, через несколько лет люди вспомнят об этом. А тот парень, что дружил с немцем, кто он такой?
 - Он был в нашей диверсионной группе, - уклончиво ответил Олек. За каждое воспоминание о старых друзьях он расплачивался угрызениями совести, потому что теперь был не с ними.
- Кончились, брат, диверсионные группы. Теперь ты боец двадцать восьмой дивизии регулярной польской армии.
- Можно подумать, это что-то меняет! – Олек фыркнул, оглядывая бескрайнее поле развалин.
 Богория и восхищал и одновременно настораживал его своей осведомленностью в делах подполья. Он знал названия засекреченных групп и вспоминал истории, о которых слышали немногие.
 Им уже объявили о реорганизации повстанческих отрядов в армию, о раскрытии псевдонимов и о признании прав АК, как воинского соединения  под началом “главнокомандующего Войска Польского”.
 - Теперь ты не подпольщик, не повстанец, ты - солдат. Интересно, наша армия  тоже будет на содержании у разведки, как раньше подполье?
 - А разве так было?
 - Ты еще сомневаешься! “Шестерка” – Богория имел в виду Шестое разведывательное управление Главного штаба, - содержала всех. Знаешь, сколько миллионов долларов ушло только на расшифровку секретных донесений?
- Миллионов долларов?
- Ну, да! Здорово их выдоили. А затраты на самих разведчиков были весьма скромными.
- Мне ли не знать! – буркнул Олек, вспомнив, как долго и безуспешно добивался “возмещения дорожных расходов”   после поездок в имение: “Чертов извозчик меня тогда подчистую ограбил …”
 Богория споткнулся о кирпич и едва не упал, а потом заговорил, внимательно вглядываясь в лицо Олека:
 - Помнишь, я попросил у тебя увольнительную, чтобы уладить кое-какие личные дела? Видишь ли, есть люди, которые пытаются создать Комитет национального согласия … Мы хотим, не нарушая воинской дисциплины, привести наших командиров к мысли о принятии конструктивных решений … Когда вернемся, я дам тебе почитать одну газету.
 Олек смотрел на него с удивлением. Человек, почти вдвое старше его, вел себя так, будто говорил о чем-то запретном и даже неприличном.
 - Армия еще не превратила меня в полного идиота, - пробормотал он, - Говори прямо.
 - Хорошо. Мы считаем, что отсюда, из Варшавы, мы должны вести переговоры не только с Люблинским правительством, но и с Польским комитетом национального освобождения, которым руководят коммунисты …
 Они уже подходили к площади, где вдоль стены выстроилась очередь с ведрами, бидонами и кастрюлями, когда близкий разрыв снаряда бросил их на землю. Замелькали ноги бегущих людей, с грохотом раскатились ведра, раздался пронзительный крик.
 - Здорово долбануло … - Олек поднялся, отряхнул брюки. Возле колодца лежало несколько неподвижных тел. К ним уже мчались санитары с носилками. В эту минуту разорвался второй снаряд.
 - Похоже, пора смываться, - Олек покосился на Богорию. Но тот только усмехнулся, оскалив крупные зубы:
 - Я пришел сюда за водой, - и, помахивая ведрами, пошел через площадь.
 - Вернись, идиот! – крикнул Олек, - Идиот! – повторил он. Прошли уже те времена, когда подобные фокусы считались геройством. Стоило ли рисковать головой ради ведра воды?! 
 Богория уже добрался до середины площади, откуда бегом возвращались санитарки, таща на носилках раненого. “Как они уцелели?”- поразился Олек, и, увидев, как раскачивается вместе с насосом долговязая фигура Богории, помчался к нему со своим ведром.
 На обратном пути они часто останавливались, и у Богории было достаточно времени, чтобы изложить свою концепцию:
 - Понимаешь, какие цели преследовали наши вожди, затевая восстание? Они хотели дать выход ненависти, которая годами копилась в людях, даже не принадлежащих к подпольной организации. Ну, и заодно защитить народ от влияния красной пропаганды. Но теперь уже и слепому видно, что восстание было добровольным самоубийством …
 - А носится с ведром под артобстрелом – это не самоубийство?! – ехидно заметил Олек, - Твои фокусы когда-нибудь плохо кончатся!
  В расположении  их взвода несколько человек сгрудились вокруг радиоприемника.
 - Командующий говорит, - сообщил кто-то почтительным шепотом.
  “В решающем сражении за Варшаву мы можем рассчитывать только на собственные силы.  Мы должны показать миру, что сами добьемся свободы, что не хотим ни от кого получить ее в дар …”
 - Тьфу ты! – брезгливо сплюнул кто-то. Олек обернулся. Парень, стоящий на коленях возле ведра, с отвращением вытирал губы рукавом. Воспользовавшись тем, что все слушают радио, он первым припал к воде,  и только отпив немного заметил кровь, которая забрызгала ведро в тот момент, когда у колодца разорвался снаряд.

 Олек потратил не один час, бегая по квартирам, где разместились солдаты, выбравшиеся со Старовки.
 -“Кедыв”, спецгруппа А? Впервые слышу о такой.
Отряд, обученный и вооруженный лучше других, испарился, не оставив даже следа в памяти людей. Олек пришел в бешенство. Он будил заросших, воняющих потом, измученных бойцов, не обращая внимания на их ругательства, задавал непонятные им вопросы, но люди мотали всклокоченными головами и снова погружались в сон.
 Только на Брацкой тощий офицер, перепоясанный бинтами, равнодушно бросил:
- “Кедыв”? Попробуй найти Старика, он, вроде бы, на Ясной остановился.
 Олек бросился по указанному адресу. Тягучая тоска развороченных улиц. Обезумевшая женщина, второй день разбирающая по кирпичику развалины многоэтажного дома, где в подвале остался ее ребенок. Уцелевшие стены, покрытые, словно бинтами, белыми листами повстанческих газет. Олек задыхается, ноги отказываются идти дальше. Ему кажется, что сознание существует отдельно от тела, как во сне, когда спишь и видишь себя со стороны.
 В темной комнате лица Старика невозможно разглядеть. Олек вытянулся в струнку перед человеком, который несколько лет распоряжался их жизнями, а сейчас до того ему неинтересен, что Олек не хочет напрягать зрение, чтобы разглядеть лицо. Он только называет имена и со страхом ждет ответа.
 - Колумб? Не помню. В спецгруппе А такого не было, - звучит усталый голос. Только теперь Олек замечает, что Старик ранен – правая рука висит на перевязи. 
 - Как это не было? Он – заместитель Зигмунта! – возмущается Олек.
 - Заместителем Зигмунта был Маккавей.
- Маккавей … - шепотом повторяет Олек, как будто, произнеся это имя, он вычеркнет друга из списков живых. Имя еврея, библейского героя, имя, которым они за глаза в шутку называли Сташека, стало известно “наверху” и получило официальный статус. “Маккавей” писали в отчетах об акциях, во время которых пули свистели над головой Колумба. Он, который не боялся ничего на свете, кроме одного: что кто-то узнает его тайну, который поселился в “сгоревшей” явочной квартире, лишь бы не жить вместе с матерью и сестрой, не догадывался, что псевдонимом, присвоенным без его ведома, командование подтвердило унизительный “пункт о национальной принадлежности”.
 - Маккавей … “Крест за отвагу”, звание подпоручика, представлен к “Виртути”…
 - Он …
 - Жив ли он? Этого я не знаю. Был ранен. Если выжил, то ищи его где-нибудь здесь … Правда, в их взводе потери составили около девяноста процентов… Может, больше …
 Олек боится произнести еще чье-нибудь имя. Он стоит перед Стариком в новом, чистеньком комбинезоне с бело-красными нашивками и стыдится того, что уцелел. Ведь подхорунжий Черный должен был разделить судьбу своего взвода …
 - А Новый? – он называет одного из тех, с кем не был особенно близок.
 - Погиб. Давно уже.
 - Роберт?
Старик кивает головой:
 - Он тоже. Знаю, что со Старовки вырвались Зигмунт, Ежи, Малыш и еще двое или трое. Зигмунт ослеп.
 Услышит ли он когда-нибудь более счастливую новость?! Олек, как мальчишка-новобранец, топчется на месте, не в силах вымолвить слова.
 - Вы сами откуда? – спокойный, холодный голос возвращает его к действительности.
 - “Кедыв”, спецгруппа А. Отстал от своих первого августа, в самом начале восстания, - докладывает Олек, щелкнув каблуками.
 - Те, кто вышел со Старовки, отправлены в казарму на Хмельной. Их приписали к отряду “Зоська”, - голос Старика звучал мягко, как будто он произнес имя любимой.
 
 Олек спешил изо всех сил. Он миновал разрушенный дом на углу: здесь, с горы обломков, как слезинка страдающего, уничтоженного города, скатывался к ногам прохожих очередной кирпич, сброшенный обезумевшей матерью. Она не ела, не спала, она работала. Сворачивая за угол, Олек оглянулся: еще один кирпич съехал вниз и застрял в выбоине тротуара.
 Подворотни, залепленные листовками. Обрывки газет цепляются за ноги, словно останки умершего патриотизма.
 В последнее время Олек частенько наблюдал, как человек, с риском для жизни добывший свежий номер газеты, выбрасывал ее, едва просмотрев заголовки. Все одно и то же: героическое сопротивление на крохотных плацдармах, моральная поддержка со стороны западных союзников и туманные перспективы.
 Табличка у подъезда со списком жильцов – фамилии и визитные карточки людей, канувших в неизвестность. Из крыла дома, развороченного снарядом, тянуло гарью. Олек  вошел в подъезд и приоткрыл входную дверь.
 Первым, кого он увидел, был Ежи, спавший на ковре, свернувшись калачиком. Олек узнал его сразу, но, подойдя ближе, вдруг засомневался. Заросшее, изможденное лицо, острый подбородок – незнакомый спящий солдат, каких тысячи … Олек тихонько дотронулся до его щеки, - да, это все-таки Ежи, только с изрядно запущенной бородой. Олек потряс его за плечо – безуспешно, спящий лежал как труп. Олек тряхнул сильнее – Ежи что-то проворчал и перевернулся на другой бок.
 - Ежи, Ежи, проснись! – Олек теребил друга, как будто старался привести его в чувств но,
уколовшись о звездочку, вырезанную из консервной банки, одумался и посмотрел по 
сторонам. На ковре спали вповалку еще четверо бойцов. Олек узнал Малыша. Тот лежал с краю и, казалось, умещался на своем месте только потому, что втянул голову в плечи, словно человек, ожидающий удара. Снятую каску Малыш зажал между колен, - так деревенские бабы держат гусей, ощипывая им перья. Олек подобрался к Малышу, аккуратно ступая, чтобы никого не задеть, но все-таки споткнулся и рухнул в мешанину раскинутых рук и ног. Ни один из спящих даже не пошевелился. Олек испугался, словно ступил на трухлявую доску и нежданно-негаданно провалился в разрытую могилу. Он на четвереньках отполз в сторону и вдруг услышал в соседней комнате знакомый голос:
 - Хорошо, мы примем пополнение, но останемся в составе “Зоськи”, но в качестве самостоятельной боевой единицы. Сколько нас? Шестеро, ну и что?
 Олек одним прыжком подскочил к двери:
 - Зигмунт!
- О, а вот и седьмой! – объявил высокий человек с забинтованной головой, - Привет, Олек! – сказал он совсем по-штатски.
 Они обнялись.
 - Эй, полегче, приятель! – Зигмунт скривился от боли.
 Олек опустил руки. Зигмунт улыбался, весело и белозубо. Странное впечатление производила эта улыбка на безглазом лице: на месте левого – запавшая глазница, а правый чуть поблескивает  среди бинтов.
 - Иди-ка сюда! Тебя-то, надеюсь, обнять можно? – Зигмунт хлопнул Олека по плечу, - А то мне напоследок еще и в лопатку пулю засадили! Это когда мы через Саксонский сад драпали. Может, немцы, а, может, и наши постарались – там такая каша была! Я  вообще заблудился сослепу! Чего таращишься? Я же не слепой!  Правда поначалу, в лазарете, одна медсестричка решила, что глазу кранты, и замотала меня бинтами, как мумию. А потом выяснилось, что все не так плохо: бровь разбита, а глаз целенький! Это мой боец,  подхорунжий Черный, опоздал на сборный пункт первого августа! – представил он Олека невысокому капитану. Зигмунт был в черной танкистской форме с ленточкой “Виртути Милитари” на груди. Чисто выбритый, он благоухал одеколоном. Олек растерянно озирался по сторонам.
  - Зигмунт, а как же ты … Ты вместе с Ежи выбирался?
 - Нет, мне рикшу к подъезду подали! – хохотал Зигмунт, - Колумб тоже здесь, в госпитале на Варецкой … Так что почти вся наша компания в сборе. Ты, естественно, тоже с нами, - он уже командовал Олеком, -  Еще один командир отделения у нас есть, - сообщил он капитану, автоматически повысив Олека в должности.
 - Я должен согласовать это с  начальством, - пожал тот сухонькими плечами и вышел, не попрощавшись.
 - Ну, рассказывай, где тебя носило, - Зигмунт, слегка застонав, опустился в кресло,  - Давай, давай, выкладывай! – торопил он.
 Но не успел Олек сказать и пары фраз, как Зигмунт уже спал глубоким, спокойным сном.   

 Третьего голубя он подстрелил на площади недалеко от Мокотовской. Часовой, дежуривший у ворот, уважительно заметил:
 - Отличный выстрел!
 Олек поднял птицу за крыло, беспомощно растянувшееся, как меха гармоники. В это время из ворот высунулся офицер и возмущенно закричал:
 - Что еще за пальба в расположении Главного штаба?! Нашли место для охоты!
Топая ногами, он потребовал от Олека назвать номер части, где тот служит, а всю добычу объявил конфискованной.
 - Да пошли вы пан поручик, сами знаете куда! – невозмутимо ответил Олек, поигрывая парабеллумом. Офицерика тут же как ветром сдуло.
 - Шел бы ты, братец, отсюда. Этот шпендрик, небось за подмогой побежал, - посоветовал часовой.
 “Итого, получается по полголубка на нос, -  прикидывал Олек, благоразумно укрывшись за углом, - А что, если я разбудил Верховного главнокомандующего? Вряд ли. Он, небось, спит, как младенец. Ведь совесть у него чиста,- он криво усмехнулся, вспомнив, как изводил себя после убийства Мрачного, - Нашел с кем равняться! Если бы Верховный мучился из-за каждого погибшего солдата, ему и армией некогда было бы командовать! До смерти бы грехи замаливал!  Ведь, если газеты не врут, в одной Варшаве четверть миллиона не досчитались …” – разговаривая сам с собой, он и не заметил, как оказался во дворе дома, где стоял его взвод.
- Ого!
 На карнизе второго этажа сидел голубь. Олек выхватил парабеллум.
 - Заметил, сволочь! – выругался он, когда голубь захлопал крылья ми и вонзился в синеву неба. С тремя голубями в руках, Олек помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Правда, возле своей двери ему пришлось постоять с минуту, чтобы отдышаться. “Черт, совсем дохлый стал!” Распахнув дверь, он вытянул вперед руки с добычей:
 - А у нас к обеду дичь!
 Кшиська восторженно взвизгнула. Известие о том, что ей предстоит быть хозяйкой на приеме в честь “старой гвардии”, - друзей Олека по подполью, - она встретила со скромным достоинством:
- Господи, а кормить-то чем будем?!  У нас в меню только ячменная каша-“плюй”, да ячменные лепешки на парафине! – она была вся в заботах, как подобает хозяйке. Кашу  называли “плюй”, потому что зерно было неочищенным, и в вареве плавала шелуха и всякий мусор вперемешку с перемолотым в ручных мельницах ячменем. Это блюдо было основным в их повседневном меню.
 Но Кшиська и на сей раз удивила Олека. Она взяла у него голубей, звонко чмокнула в щеку, и, прошествовав на кухню, где хлопотал у плиты незнакомый сержант, объявила:
 - Правда, мы тут с сержантом еще мяска добыли! Кролик! – похвасталась она.
 Ободранная трехногая табуретка, служившая сервировочным столиком, да пара закопченных кастрюль, свидетельствовали о том, что Кшиська относится к ведению хозяйства не слишком ответственно. Но сегодня ее исхудавшее, усталое лицо вновь порозовело и ожило. Олек с любопытством наблюдал за ней. В новой, чистой кофточке, принадлежавшей хозяйке квартиры, она была по-настоящему красива. Олек вспомнил, что еще вчера он сделал комплимент старой деве, сказав, что кофточка ей  очень идет.
 - Она мне дала поносить, - с некоторым смущением пояснила Кшиська, заметив, что Олек внимательно разглядывает ее обнову.
 Совершенно непохожая сама на себя, Кшиська напоминала девочку, которая устраивает “семейный праздник” для своих кукол.
 - Кролик? – приподняв крышку кастрюли, Олек уловил вкуснейший запах настоящего мяса. Кшиська стояла рядом, ожидая похвалы.
 - Ты неподражаема! – он покосился в окно. В сторону ближайшего сквера двигалась похоронная процессия. Восемь человек, шедшие за гробом, тащили с собой узлы и чемоданы, и казалось, что покойник просто перебирается на новое место жительства. Очевидно, по окончании траурной церемонии, родные усопшего отправлялись на поиски более надежного жилья.
 Олек беззаботно рассмеялся:
 - Смотрите, какая странная компания!
 - Эй, кролик горит! – предостерегающе крикнул сержант.
 Кшиська подоспела вовремя и спасла коронное блюдо предстоящего банкета.
- А много народу будет?
 Больше всего хлопот было с доставкой Колумба. Рана его открылась после путешествия по каналу и теперь, слабый и температурящий, он безуспешно воевал с Ниточкой за право самостоятельного передвижения. Но непреклонность медиков одержало верх, и Колумб прибыл на банкет на носилках. Хозяйка квартиры, девица неопределенного возраста, работавшая в госпитале санитаркой, помогла  Ниточке донести пациента до пункта назначения.
 - А она очень даже ничего! – оценил Колумб красоту Кшиськи и помахал издали счастливому Олеку.
 - Положите его головой в ту сторону, - скомандовала Ниточка, развернув носилки с Колумбом так, чтобы он не мог видеть Кшиську.
 - Я все равно сейчас встану!
 - Попробуй только, Маккавей, сразу в глаз получишь! Учти, что я голубей бью влет!
 - Бог мой, где вам удалось достать мясо? – умилялась старая дева.
 - Прошу всех садиться!
 - На что?
 - Да, верно, последнюю табуретку сожгли, готовя праздничный обед!
 - Размещайтесь прямо на моих носилках!
 - Колумб, Колумб, успокойся, - мягко выговаривала Ниточка. Олек вглядывался в лицо друга: острые скулы, вытянувшийся нос и лихорадочно блестящие темные глаза не оставляли сомнения в его национальной принадлежности. Олек хотел было рассказать о том, что именно под язвительным прозвищем, данным Колумбу приятелями, он значится теперь в списках кавалеров “Виртути Милитари”, но почему-то передумал.
 - Водка есть, закуска есть, но неплохо бы что-нибудь сладкое для наших орденоносцев. Скажем, к “Кресту за отвагу” – по одному безе, а за “Виртути” – по два эклера, - Олек прозрачно намекает на любовь Колумба к пирожным.
 На пороге появляются Зигмунт и Ежи:
 - Привет, бандиты!
 - Приветствуем тебя, наш вождь! – Олек театрально щелкает каблуками.
 - Тьфу, аж тошно единственным глазом смотреть на этих везунчиков! – Зигмунт указывает на Олека и Ежи, веселых и здоровых, хлопающих друг друга по плечам, - Вашу ручку, мадам! – командир галантно склоняется к руке Кшиськи, а она, забавная в своем смущении, впервые просто, по домашнему счастливая, приседает перед ним в шуточном реверансе.
 - Скатерти и салфетки пришлось в госпиталь отдать, там перевязочного материала не хватает, - оправдывается старая дева, не сводя глаз с Колумба, как будто именно на него потратили все бинты.
- Позвольте провозгласить первый тост, - Зигмунт берет рюмку. Все затихают. Зигмунт обводит одним глазом присутствующих, медленно поднимает рюмку, обернувшись к пустым носилкам Колумба, ради экономии места приставленным к стене.
 - Есть обычай: для того, кого с нами нет, оставляют пустой стул, - тихо произносит Кшиська и замолкает, смешавшись, боясь, что допустила бестактность.
 - В первый день восстания нас было семьдесят, - глядя в сторону, говорит Колумб.
 - Господа офицеры! – пытается разрядить обстановку Олек, - Позвольте представить нашего шеф-повара. Сержант Коршун! – улыбающийся толстяк высовывается из кухни. Вместо фартука он перепоясался чистым полотенцем. То, что полотенце безупречно белое, особенно поражает присутствующих.
 Сегодня вся квартира принадлежит Олеку.  Остальные ушли на позиции. Правда, Богория  обещал зайти, но где-то задержался, так что сержант, выступающий в роли шеф-повара,  - единственный посторонний в компании. Он раскладывает по тарелкам мясо с гарниром:
 - Отварной кролик под соусом.
- А в качестве гарнира - каша –“плюй” – комментирует Кшиська, которой не понравился слишком патетический выход сержанта.
 - За живых! – поднимает рюмку Олек.
 - За военное братство! – это Ежи.
 - За прекрасных дам! – сержант Коршун старается, чтобы застолье проходило “на высшем уровне”.
 Кролик исчезает мгновенно. Хозяйка квартиры, подмигнув сержанту, аккуратно собирает с тарелок косточки.
 - Это для Бончика, - объясняет сержант. Бончик – маленькая такса, любимец хозяйки, сейчас надежно спрятан в подвале, подальше от жадных глаз оголодавших соседей.
 - А теперь голубки. Для дам и для раненых, - объявляет Олек, - Самый большой, лично подстреленный мною рядом со ставкой Верховного, - тебе, наш вождь, - он наполняет тарелку Зигмунта, - Моя бы воля, я бы этого Верховного … - он целится в стену вытянутым пальцем и прищелкивает языком, изображая выстрел.
 - Но-но, полегче! – останавливает его Зигмунт и, разорвав голубя пополам, кладет половину на тарелку Олека.
 - А что я? Ты знаешь, что люди говорят? Вчера опять нашли в подвале двоих мертвецов. Народ с голоду мрет!   
 - Народ! – хмыкает Зигмунт, - А ты знаешь, что на Старовке, когда решили, что прорыв не удался, этот самый народ с белыми флагами пошел разбирать баррикады, чтобы открыть дорогу немцам?  И нашим пришлось в них стрелять!
 - Ты тоже стрелял?
 - Я – нет. Мы ведь успели пройти поверху. Но если бы я остался там, - я бы стрелял.
                Мы молоды, и я, и ты, и он … -
 затягивает кто-то популярную песенку,
                Мы старики, и я, и ты, и он.
                И нам, браток, не страшен самогон …
 Хриплый, низкий голос Зигмунта, в котором звучит горькая насмешка, забивает тенорок солиста.
 Мы старики …- шепотом повторяет Ежи, самый трезвый из всей компании, вглядываясь в худые, изможденные лица друзей. “А ведь нам всего по двадцать, ну, двадцать с небольшим, а кое-кому и двадцати нет…”, - думает он, наблюдая, как Ниточка украдкой подсовывает Колумбу голубиное крылышко. Колумб, привалившись к колену Ежи, что-то с жаром рассказывает, останавливаясь, чтобы перевести дух, но потом, покосившись на Ниточку вообще умолкает, словно испугавшись, что она может подслушать какую-то тайну. Но он просто не хочет, чтобы она расслышала его последнюю фразу:
 - Сейчас лучше всего вообще остаться одному, иначе невозможно жить, когда твои близкие умирают. А еще лучше стать живым трупом, вроде нас  …
 Ежи уступает Ниточке место.
 - Эй, не уходи! – с пьяным упорством пытается удержать его Колумб, - Кшиська, не отпускай его!
 Одного упоминания этого имени для Ниточки достаточно. Она, забыв голубиное крылышко на груди Колумба, обнимает его и шепчет сквозь слезы, словно вымаливая  прощение:
 - Ты мой третий мужчина, Колумб, третий мужчина …
 - К Бончику своему вы всегда успеете, - сержант загораживает дорогу старой деве, пытающейся потихоньку улизнуть, чтобы покормить своего любимца, - Вот вам еще порция для него! – он подкладывает на тарелку обглоданные дочиста кости, - А скоро и косточки от голубей подоспеют … - он подбирает голубиное крылышко, принесенное Ниточкой, и отправляет его себе в рот.
 - Хватит болтать о политике, - прикрикивает на кого-то Зигмунт, сдвигая в кучу грязную посуду, - Во главе восстания стоят профессиональные военные, а они вообще не могут принадлежать ни  к каким партиям. Политика их не касается.
 - Но есть и гражданские власти, они не только руководят устройством отхожих мест, но и листовки печатают, разве не так? – Олек весь раскраснелся от водки и ожесточенного спора.
 - Гражданские власти! Не смеши меня! Это та же АК, только без мундиров. Просто, когда Делегатура потребовала создать какое-то подобие народного самоуправления, мы подписали на это дело надежных ребят. Они как бы получили долгосрочный отпуск – вот тебе и гражданская администрация!
  - Пан подхорунжий, - старший сержант Коршун хитро улыбается, - Вы позволите взять эту косточку для Бончика?  … Хотя признаюсь вам честно, как на исповеди: нету Бончика. Был- и нету! Нету! – крикнул он, обернувшись к старой деве, онемевшей от ужаса, - Мне поручено было людей накормить, - я и накормил. Гарнир из каши-“плюй”, а жаркое – из Бончика! – приговаривал он сметая в тарелку обгрызенные, - как оказалось, собачьи, - кости.
 - Тебя не устраивает теория двух врагов? А разве я ее выдумал? Ты же видишь, что сделали русские! Почему они отступили, почему оставили нас один на один с немцами? – наседает Зигмунт на растерявшегося Олека.
 - Но создается повстанческий Комитет согласия … - Олек беспомощно оглядывается в поисках Богории. Ну, где же тот запропастился? – Вот сейчас придет один человек, он все объяснит …
 - Какая еще теория двух врагов? – Ежи кажется, будто он самый трезвый из всех, - С какой стати Рокоссовскому соваться в Варшаву, когда у него линия фронта растянута на пятьсот километров? Ну, я же тебе сто раз говорил …
 Олеку уже надоело спорить, и он обнимает за плечи Колумба:
 - Маккавей, братишка, ты уж не злись на нас за этот псевдоним, - Олек уронил голову Колумбу на грудь, не замечая, что причиняет тому боль. Зато это прекрасно видит Ниточка и яростно  отталкивает Олека, будто защищает своего детеныша.
 - Да ладно, ладно, чего вы … - бормочет Олек, глупо улыбаясь. Лицо Колумба искажает злая гримаса. Он понимает, что Олека сейчас вряд ли заставишь замолчать, и кричит Ниточке:
 - Ну, чего ты привязалась?! Иди отсюда! – он отталкивает ее, а сам думает: “Нельзя, чтобы она догадалась … Она ведь из этих, из националистов …” – Олек, заткнись! – кричит он приятелю, но тот веселится еще больше:
 - Ты собственной матери стеснялся, а наверху про тебя все знали. И документы в “подхорунжевке” оформили на Маккавея, и представление к “Виртути”…
 Получив крепкую затрещину, Олек возвращается к Зигмунту.
 - Надо быть слепым, чтобы нет видеть! – заканчивает Ежи какую-то фразу.
 - Ну, это мы запросто! – Зигмунт приподнимает мертвое веко над выбитым глазом. Второй глаз горит в щелке между бинтов злобным огнем.
 - Зигмусь, ты же просто счастливчик по сравнению с нашим взводом глухонемых! – пьяно хохочет Олек, - Они заняли позицию у площади Трех Крестов и дерутся, как львы. Две баррикады держат. А командует ими ксендз, их капеллан, седенький такой … приказы  им отдает жестами, - Олек разыгрывает короткую пантомиму.
 - Во, дает! – восхищенно замечает Кшиська, болтающая у окна с сержантом.
 - В подполье эти глухонемые занимались изготовлением фальшивых документов, - вступает в разговор Ниточка, - Работали великолепно – комар носа не подточит.
 - За здоровье калек! – вопит Олек.
 Ежи забился в угол, совершенно разбитый после спора с Зигмунтом. От нечего делать он крутил ручки приемника, трофейного, добытого Олеком во время штурма Главпочтамта. Сквозь шум и треск еле пробивался голос диктора:
- На нескольких улицах Варшавы еще продолжают сопротивление отдельные группы авантюристов из Армии Крайовой. Город, жертва чудовищной, преступной провокации, объят пламенем …
 В комнате воцарилась внезапная тишина.
 - Вы слушаете Люблин. Говорит радиостанция “Костюшко”…
 Бутылка, метко брошенная Зигмунтом, пролетела в сантиметре от головы Ежи и врезалась в радиоприемник.
 - Заткните кто-нибудь эту сволочь!
Ежи торопливо выключил приемник, - как будто поставил на предохранитель опасное оружие.
- Создадим снова наш взвод, Зигмунт! – подошел он к приятелю, как ни в чем не бывало, - Мы же теперь вместе! – бормотал он, как будто за что-то извинялся.

 - Пейте, ребята! – уговаривал всех толстенький сержант, - Пан подхорунжий, давайте вашу рюмку! – он тщетно пытался отвлечь внимание Олека от Кшиськи, - Ну, что вы все таращитесь на эту девку?! Шлюха, как шлюха, ее вся рота знает! Но не дешевая, прямо скажем! Меньше чем за гранату или обойму для “стэна” никому не даст! – он пьяно икнул, - Ваше здоровье, пан подхорунжий, - он потянулся со своей рюмкой к рюмке Олека.
 Яростный, нечеловеческий вопль разметал посуду, превратив ее в груду осколков. Сержант, зажмурившись, метался по комнате: самогон, попавший ему в глаза, был ядреным. Из-за адской боли сержант даже не почувствовал первого удара в лицо, а после второго тихо завалился в угол.
 Кшиська первой опомнилась и подбежала к Олеку. Трясущимися руками она пыталась оттащить его от сержанта. Лицо Олека было совершенно бесстрастным. Глядя Кшиське в глаза, он нашарил рукой кобуру. Все суетились вокруг пострадавшего, и только Колумб услышал щелчок предохранителя. Предчувствие неминуемой беды лишило его последних сил, и он безуспешно пытался приподняться, крича:
 - Олек, стой! Не надо!
 Рука Олека, будто обжегшись о холод металла, замерла в нерешительности. Кшиська стояла рядом, приоткрыв рот в недоуменной полуулыбке, и смотрела на Олека радостно и благодарно, как будто не могла поверить, что он, защищая ее честь, так сурово обошелся с сержантом.
 - Зигмунт! – в отчаянии закричал Колумб, увидев, что Олек поднял парабеллум. Кшиська стояла слишком близко, и Олеку пришлось чуть отступить назад, чтобы не задеть ее.
 - Подхорунжий Черный, - взревел Зигмунт, - Ко мне!
 Олек опустил руку. Полуслепое лицо командира показалось ему таким родным среди суеты, царящей вокруг.
 Он позволил забрать у себя пистолет и отошел в сторону. Он провел рукой по лицу – ладонь стала мокрой.
 “Это от пота, всего лишь от пота …”- убеждал он самого себя, сотрясаясь от беззвучных рыданий.
 Ниточка опустилась на колени перед сержантом и брызгала ему в лицо водой:
 - Ничего страшного, сейчас промоем,  и все будет в порядке, - уговаривала она его, ища взглядом Колумба.
 Раздались тихие всхлипывания, и на пороге возникла хозяйка квартиры. В руках она держала тарелку, куда участники застолья собирали объедки для собачки. Старая дева перебирала хрупкие косточки, как будто они были ее единственным сокровищем.
 -Бончик, - приговаривала она сквозь слезы, - Бончик!
 И тут она увидела сержанта, стоявшего на коленях, словно кающийся грешник.
 - Бандит! – закричала хозяйка, - Убийца!
 Первым засмеялся Олек, а за ним все остальные. Истерический смех исказил их лица, они буквально выворачивались наизнанку от хохота. Только сержант не принимал участия в общем веселье, да старая дева в недоумении застыла посреди комнаты, прижимая к груди тарелку с костями. Глаза ее встретились с глазами Олека, который просто рыдал от смеха в три ручья.
 Свиньи, свиньи! – хозяйка от возмущения затопала ногами и выскочила из комнаты.

 Именно в этот момент и вошел Богория. Старая дева пролетела мимо него, рассыпая по коридору обглоданные косточки, а народ в комнате продолжал изнемогать от безумного хохота. Впрочем, Богория  не обратил внимания на это адское веселье. Он смотрел только на Зигмунта и, подойдя к Олеку, шепотом спросил:
 -Ты знаешь этого человека?
 - Конечно! – Олек потянулся за бутылкой, - Это наш командир.
 - Он  был со мной в тюремной больнице …
- А, так это он съел у тебя Христа, - Олек говорил весело, словно стараясь заглушить собственные мысли, - А теперь вот еще и собачку съел вместо кролика … Страшный человек! Пожиратель богов и собачек! – тараторил он, а в его широко раскрытых глазах застыло страдание, - Зигмунт, разреши представить тебе еще одного собрата по оружию! Это подхорунжий Богория, один из тех, кто пытается договориться с правительством, засевшим в Люблине … Мы еще с час назад слышали прелестную передачу оттуда … Ну, что ты так на него уставился, ты же не людоед,  ты только богов и собачек кушаешь …
 Кшиська стояла во дворе,  не решаясь вернуться и посмотреть, что делается в комнате. Она еще не успела осознать случившееся, но чувствовала, что конец будет ужасным.
 “Напилась еще, как дура …”- думала она, уставившись на свежую могилу, оставленную, вероятно, участниками похоронной процессии, которую она видела утром.
 В наступивших сумерках кто-то – бездомный или сумасшедший – разжег на холмике костер.
 Нет, не сумасшедший …  На перекладине креста болтался чайник, - человеку просто захотелось выпить чаю.
  “Воды мало налил … Вон как чайник на ветру мотается… - думала Кшиська, - С водой сейчас плохо … “ – посторонними мыслями она заглушала в себе желание вернуться, чтобы снова увидеть Олека. И вдруг она так захотела пить, будто предчувствовала, что ей уже никогда не суждено коснуться губами воды.
 “Пустой … Конечно пустой…” – она не могла оторвать взгляд от чайника, качавшегося над могилой.

                9

 Тягучая скука восстания. Ненавидящие взгляды штатских в подвалах.
 “Внимание, обстрел!” – надпись почти смыта дождем, но в соседней подворотне лежит тело, кое-как прикрытое тряпьем. Значит, предупреждение не утратило актуальности.
 На позиции серо, безнадежно и тоскливо. Замызганный номер “Баррикады”, присыпанный известкой, шуршит под ногами. Олек прилег возле огневой точки. Укрытие выложено кирпичами, присыпано землей, значит, устраивали его основательно, не торопясь, время у людей было. Восстание уже не гибнет в грохоте взрывов, он тихо умирает от ран и истощения.
 - Совсем обнаглели фрицы. “Господи, Ты видишь их и не мечешь молнии ...” – насмешливо процитировал Ежи, оглядывая пулемет, с которым возился Олек. Напротив, на подоконнике Национального музея, где закрепились немцы, были разложены зеленые помидоры.
 - На солнышке дозревают, - объяснил Олек,  - Дай-ка бинокль на минутку!
 Стащив бинокль с шеи приятеля, он сталь внимательно вглядываться в окна напротив.
 - Пальни-ка по этим помидоркам! Зеленые, на салат все равно не годятся, - посоветовал Ежи.
 Но Олек продолжал наблюдение до рези в глазах. Ему казалось, что в бинокль с восьмикратным увеличением он сможет прочитать названия на корешках книг, которыми немцы обложили амбразуру вместо кирпичей. Старинные тома в кожаных переплетах, но что в них написано?
 - Чего смотришь, стреляй! – не отставал Ежи.
 Олек тряхнул головой. Ему отчего-то стало стыдно. “Нашел время на книжки засматриваться! Дурацкая студенческая привычка!” – выругал он себя и, вернув бинокль,  вытянул руку назад:
 - Ягелло, дай-ка твою мелкокалиберку …
Первый же прицельный выстрел вызвал восторг публики:
 - Пан подхорунжий готовит фрицам салат из помидоров!
 Несколько человек вяло поаплодировали. После второго выстрела заработали немецкие пулеметы.
 - Ну вот, теперь из-за помидор война начнется, - мрачно констатировал кто-то.
 - Пан поручик, к вам связная! – крикнули снизу.
 Ежи быстро спустился по лестнице. Их взвод занимал второй этаж полуразрушенного каменного дома.
 Олек оторвался от прицела, взглянул вниз и затаил дыхание. В черной, обугленной раме окна он увидел внизу маленькую фигурку Кшиськи. Она  говорила с Ежи, вручая ему какую-то записку. И тут вражеский пулеметчик пристрелялся: пуля угодила в бойницу и отбила кусок кирпича, который чиркнул Олека по виску. Вытирая рукавом кровь, заливавшую глаз – точно так же месяц назад, на пляже он отводил с лица мокрые волосы, - Олек отполз от пулемета.
 - Эй, санитарка, сюда! – крикнул Ягелло.
 Тут же появилась Ниточка.  Они теперь были все вместе. Олек два дня обивал порог штаба, добиваясь перевода в родной взвод. Колумб тоже удрал из госпиталя, хотя и прибыл оттуда на носилках. Теперь он ковылял по дому, держась за стены, словно старик-пенсионер, наблюдающий за работой свих бывших коллег. 
 - Не беспокойся, Ниточка, со мной все в порядке, - уворачивался Олек от санитарки, но вдруг испугался: руки у него дрожали. “Еще подумает, что я испугался! Только бы она не догадалась! Только бы никто не догадался!”
 Не в силах сладить с собой, он все посматривал вниз.
 - Не вертись, подними голову, - строго говорила Ниточка.
 Кшиська исхудала и словно вся ссохлась. “Это потому, что она далеко,” – Олек старался задушить в себе чувство жалости. Легкий ветер трепал юбку вокруг ее стройных ног. Она что-то говорила Ежи, то и дело оглядываясь по сторонам.
 “Меня ищет. Ко мне пришла. Она же санитарка, но ради меня напросилась в связные… Как она меня разыскала? Я же нарочно не сказал никому, куда меня переводят!”   
 - Вот и все, до свадьбы заживет, - Ниточка закрепила конец бинта и потрепала Олека по щеке.
 Он начал спускаться по лестнице, но потом вдруг резко развернулся и бросился наверх, туда, где над разбитой лестничной клеткой светилось небо. Сжавшись в углу, он долго сидел там в каком-то отупении. Тьма, словно дым пожаров, навечно поселившийся в городе, уже выползала из всех углов, когда Олек решился спуститься вниз. Ежи заметил его забинтованную голову, но только удивленно вскинул брови.
 - Нас перебрасывают на Черняков, - сообщил он и спросил, - Слушай, ты знаешь, что Богория, что был у тебя во взводе, пропал?
 - Как пропал?
 - Эта … ну, связная, спрашивала, не появлялся ли он у нас. Ушел куда-то позавчера и не вернулся.
 Олек вопросительно взглянул на приятеля:
 - Война ведь, такое дело … Снайперы, мины …
 - Да, но ты говорил, что он входил в какой-то Комитет национального согласия …
 - Ну, нам здесь только детективных историй не хватало! – отмахнулся Олек, словно защищаясь от какого-то фантастического предположения, - Не выдумывай! – добавил он почти со злобой.
 Ежи замолчал, отвел глаза и носком ботинка поддал обломок кирпича. Олек пожал плечами и, ни проронив ни слова, пошел прочь.
 Он сам не заметил, как оказался на улице. Невысокая, ненадежная баррикада кое-как прикрывала позиции повстанцев от мощной громады Банка. Посреди улицы маленькая женщина волочила по земле какой-то тяжелый предмет. Олек едва разглядел ее в свете трассирующих пуль.
 - Эй, парень, помоги мне оттащить ее с дороги! – услышал он задыхающийся девичий голос.
 “Внимание, обстрел!” Неподвижное тело в подворотне. “Кшиська тоже возвращалась этим путем. Стреляли,” - Олек погружается в пучину мрачного отчаяния.
 Он выбегает на середину мостовой, отодвигает в сторону щуплую санитарку, которая никак не сладит с телом погибшей … “Какая легкая!”- стонет его память.
 Нет, она показалась ему маленькой не потому, что он видел ее издали. Она и в самом деле как-то съежилась.
 Как глупо: больше всего задевает не ее смерть, а непривычная худоба мертвого тела. Олек, не пригибаясь, несет погибшую, почти по пояс видный из-за невысокой баррикады. “Внимание, обстрел!” А сейчас, как назло, обстрела нет. Олек укладывает тело в подворотне, нежно отводит спутанные волосы со лба.
 Чужое, незнакомое лицо.
 Вот так выглядит счастье. Олек счастлив. Он переполнен радостью. Разрушенный город, утонувший во тьме – обещание, каждое движение, каждый вздох – жизнь. Олек чувствует эту жизнь, сам факт собственного существования, как нечто невыразимо прекрасное. С нежностью вглядывается он в изможденное, бледное лицо убитой женщины. Это не Кшиська. А, значит, Кшиська жива, существует где-то. Неважно, где. Когда-нибудь она снова появится и ответит на его взгляд. Олек уходит счастливый, не слушая благодарностей маленькой санитарки. Он возвращается к своим.
 На позиции все сосредоточенно молчали, напряженно прислушиваясь к чему-то, но Олек, поглощенный собственными чувствами, не обратил на это внимания.
 “Отпрошусь у Ежи на пару часов. Знать бы. какой дорогой она ходит … Из-за меня в связные напросилась, бедняжка! А я повел себя, как последняя свинья … - он не преставал укорять себя за то, что трусливо сбежал от Кшиськи, - Сейчас, наверное, она уже в штабе…”
 - Ты тоже слышишь? – Ежи взглянул в сосредоточенное лицо Олека, - Он тоже слышит! – Ежи обернулся к остальным, как будто сообщая им некую радостную весть.
 Только сейчас Олек осознал, что откуда-то издалека идет глухой, нарастающий гул. Казалось, сотрясается истерзанная, разгневанная земля.
 За Вислой двинулся фронт.

 - …А магазин здоровенный, что твой котелок, но менять его легче легкого. Поливают они
из своих “пепеша”, как ненормальные, да все без толку. Того и гляди, патроны у нас клянчить начнут … - ворчал Ягелло.
 - Тихо ты! – осадил его Ежи.
 Они впятером лежали на чердаке дома, вплотную к которому прилегал другой, занятый немцами. С наступлением темноты нужно было провести совместную атаку. После минометного обстрела солдаты из дивизии генерала Берлинга должны были ворваться в соседний дом с улицы, а маленькому отряду, которым командовал Ежи, предстояло штурмовать немецкие позиции через крышу.
 - Минометы у них, рация, автоматы, а, как нужно немцев за жопу взять, так, будьте добры, пан Ягелло, подсобите … - бормотал неугомонный Ягелло, - Солдаты  - сплошная деревенщина, воевать по-нашему не обучены. Представляете, один взял саперную лопатку и пытается прямо на мостовой окопчик соорудить! А тут, брат, булыжник, глубоко не зароешься!
 - Ну, что ты языком треплешь, без них немцы давно бы из нас мармелад сделали …   
 - Ага, свекольный … - Ягелло облизывается, вспоминая о деликатесах, которые он успел попробовать в первые два дня  знакомства с берлинговцами. Душу греет воспоминание о нескольких банках тушенки, невесть как оказавшихся в его вещмешке.
 - А вообще-то они ребята ничего, способные … Один там на ложках наяривает, прямо артист! Сыграл мне ихнюю “Катюшу”, так я чуть со стыда не сгорел: что мне в ответ, “Варшавянку” насвистеть, что ли? Он еще потом “Сердце в солдатском мешке” отбарабанил. Успел выучить  нашу песню! Тощий такой, в отделении у сержанта Шимека  … Про этого сержанта да про парня с ложками еще такую байку рассказывали … Шимек, когда разговаривает, все время прибавляет “мне”, да “мне” –  ну, присказка у него такая. Не скажет просто: “Возьми станок от пулемета”, а “Возьми мне станок …” Так вот, один парень рассказал: аккурат пред присягой, в Сибири, или где-то там, сержант выстроил своих ребят, и вдруг, будто его пыльным мешком по башке треснули, стоит и только глаза таращит, да с лица весь побагровел…Потом подходит к этому музыканту, - а тот парнишка простоватый, звезд с неба не хватает, как еще на ложках наловчился стучать, - удивительно! Так вот, подходит к нему Шимек, да как рявкнет: “Это что за раздолбай!? А ну, застегните мне ширинку немедленно!” Парень обалдел. Но приказ – есть приказ. Делает он шаг вперед, подходит к сержанту Шимеку, наклоняется … Ребята даже сейчас, когда рассказывают эту байку, громко смеяться не рискуют, - Шимек звереет, когда ему  напоминают …
 Ежи стоял у слухового окна, прикрыв глаза. Монотонное бормотание Ягелло словно убаюкало его. На самом деле он, прикрыв ресницы, следил за движением на видном отсюда участке Вислы, словно наблюдал за неприятельским лагерем.
 Два последних дня жители центральной части Варшавы с надеждой вслушивались в равномерное тарахтение “кукурузников”. Продукты и оружие, которое сбрасывали с самолетов, уже не могли вдохнуть жизнь в умирающее восстание, но вселяли надежду на что-то большее, чем возможность продержаться, надежду на спасение. Оно должно было придти отсюда  - с Черняковского плацдарма. Две ночи подряд Ежи смотрел, как Висла, озаренная светом ракет и прожекторов, пузырилась медленно ползущими понтонами. Но как только начинался артобстрел, вода взрывалась огромными гейзерами, уносящими с собой надежду. В воде мелькали головы тонущих людей, похожие на веселые веснушки, выступившие на глади реки в свете прожекторов. Потом наступала тишина. Победоносно мерцала черная вода. Ежи отворачивался и вглядывался в ночь, окутавшую центр Варшавы. Кое-где мелькали огни – это были не только пожары, но и сигнальные костры, разведенные на площадках для приема посылок с воздуха. Но помощь, приходившая из глубины ночи, под треск моторов, едва ли превосходивших по мощности мотоциклетные, была каплей в море и уже ничего не решала.
 В черном небе происходило примерно то же, что и на крохотном островке Черняковского плацдарма. Высадка батальона Первой польской армии, переброска через Вислу нескольких  “сорокапяток”, восторженные отзывы Ягелло о ППШ и “максимах” – а что дальше? Только вчера Ежи видел, как залпы немецких пушек и минометов превращали реку в бурлящее варево, поглощавшее десятки людей.
 - Человек семьдесят выплыло, - докладывал Ягелло, вернувшийся из разведки с несколькими банками тушенки, - А был батальон.
 Правда, уцелевшие самоходки сожгли несколько “фердинандов”, которым захотелось по привычке прокатиться по набережной, “катюши” били с того берега по центру, пытаясь подавить немецкую артиллерию, а Ягелло весьма похоже передразнивал радиста: ”Волга, Волга, я – Висла, я – Висла, как меня слышишь, прием …”
 “А что мы можем им дать? Откуда им взять координаты для артиллеристов, чтобы  с того берега обстреливать центр города, если мы сами не знаем, в каком квартале засели немцы, а в каком – наши? Связь между отдельными отрядами давно потеряна, а мы, вместо того, чтобы сосредоточить все силы на Чернякове, болтаемся между Хожьей и Кручей …”
 - Я там еще познакомился с одним хорунжим, так он по-русски чешет лучше, чем по-польски, - Ягелло не умолкает ни на минуту. Это даже неплохо: его болтовня не дает Ежи погрузиться в пучину отчаяния, - Тоже мне, Войско Польское! Деревня – одно слово. Я одному сказал: “У тебя, парень, ручник классный!”, так он на меня уставился, как баран: “Чего это?” Ни словечек нашенских не знают, ни шуток не понимают … А ручные пулеметы у них и вправду классные: магазин, что твоя сковорода, на целый взвод хватит. Но каждое слово им объяснять надо, будто иностранцам каким …
 Шепот висел в густеющей тьме, заливавшей чердак.
 “Скоро начинаем,”- думает каждый, и каждый благодарен Ягелло, за то, что тот отвлекает всех разговорами. Незаметный, притупившийся за эти недели страх, позволяет загнать себя в дальний угол сознания, а когда ударят минометы, бояться будет уже некогда.
 И они ударяют. Обстреливают территорию вокруг дома, чтобы отрезать его от немецких тылов. Наконец-то звук рвущихся мин не вызывает страха и отвращения! Может быть, все не так уж безнадежно? Но Ежи не в силах отделаться от рокового предчувствия, гложущего душу.
 - Малыш, - трогает он за плечо великана, лежащего молча, как труп. Похоронив своего Исусика, Малыш словно разучился говорить.
 - Что?
 Ежи и сам не знает, почему ему так захотелось прикоснуться к Малышу, услышать его голос.
 - Как думаешь, прорвемся? – ненатуральным, бодрым голосом спрашивает Ежи. Малыш не отвечает.
 С улицы вдруг слышится неуместное, экзотическое: “Ура!” Вскоре оно превращается в слабое: “А-а-а!”, а потом и вовсе глохнет в треске автоматов.
 - Вроде, наша очередь …- шепчет Ягелло.
 - Вперед! – отдает команду Ежи.
С крыши перед ними открывается панорама изодранной в клочья тьмы. Нити трассирующих пуль опутали сваи моста. С башенки виадука бьет пулемет. Над Прагой ночь. Над центром в нескольких местах разгораются небольшие пожары.
 - Посылки летят, - Ягелло тычет пальцем в небо, как будто в этом бедламе можно расслышать стрекотанье “кукурузника”.
 Внизу кромешный ад. Немцы вызвали на помощь артиллерию, и в черном туннеле улицы рвутся снаряды.
 “А мы здесь почти в безопасности”, - думает Ежи. Немцы засели в соседнем доме, и их артиллеристы боятся попасть в своих. Граница между двумя домами почти неразличима: ее обозначает только невысокая кирпичная стенка и скат крыши, не видный в темноте. Ежи медленно продвигается вперед, борясь с собственной слабостью. Он то и дело оборачивается, словно призывает на помощь идущих следом. Все двигаются, сгорбившись, почти на четвереньках, первым – Малыш, за ним – Ягелло. Ежи поглаживает пальцами шершавую поверхность гаранты - наконец-то боеприпасов вдоволь! Главное, не бросить ее раньше времени во тьму чердака. Если немцы никого не оставили наверху, обнаруживать себя нельзя. Пальцы чувствуют неровную поверхность, каждую заусеницу на металле. Ежи стискивает гранату, как будто его сжатый кулак спасет от распада весь мир, и спрыгивает в темноту. Вокруг пусто и тихо.
 - За мной! – шепотом зовет он остальных.
 Вот и все в сборе.
 - Фонарь!
 Слабый лучик света упирается в закрытую дверь Они внутри немецкой крепости, которая ходит ходуном от взрывов и автоматных очередей.
 - Отбивают атаку с улицы, - шепчет Ежи и осторожно приоткрывает дверь. Она подается легко, чуть поскрипывая, но этот скрип кажется чудовищно громким, заглушающим какофонию боя. В нее уже вплелся грохот тяжелых орудий, - это русские бьют с другого берега Вислы.
 Ежи на лестнице. Краешком глаза он видит, как Ягелло широко крестится и вырывается вперед. Он успевает дать короткую очередь, когда на площадку ниже этажом падает граната, брошенная рукой Ежи. Там, у пулемета, было четверо немцев: Ежи разглядел их силуэты, когда перебирался с одной крыши на другую. Сейчас двое лежат неподвижно, третий извивается на полу, а четвертый …
 Ягелло, пригнувшись, словно рыбак, тянущий невод, спускается по лестнице, расчищая себе дорогу автоматными очередями. И вдруг резко прыгает вперед, услышав вопли уцелевшего немца.
 - Прекратить огонь! – кричит Ежи Малышу, уже готовому пустить в ход свой пулемет, -Тут Ягелло и без тебя справится.
 В доме уже кипит рукопашная – в каждой комнате, в коридорах, на лестнице. Темноту раздирают крики и топот ног. Ежи швыряет вниз гранату, потом еще одну.
 Торжествующий крик. Один этаж занят. Днем  своих можно отличить от немцев по бело-красным повязкам, сейчас – только по голосам.
 С улицы снова доносится “Ура!” Что там еще?
 - Порядок! Наши прорвались на первый этаж! – радуется Ягелло.
В доме стреляет все: окна, двери, лестницы. Штукатурка лавиной осыпается со стен. Ежи собирает свой маленький отряд. Все целы. Слух постепенно привыкает к непрерывному грохоту.
 - Слышите, “пепеша” работают! – Ягелло с восторженной улыбкой комментирует происходящее на первом этаже.
 - Надо бы … - бормочет Олек и замолкает. Ежи понимает, что он хочет сказать. Надо прорываться дальше, ударить сверху, зажать немцев в клещи. Но Ежи знает, почему Олек замолчал. Он не командир. Он боится, что своим советом навлечет на Ежи подозрение в медлительности и даже в трусости. Олек может позволить себе подобный страх – и Ежи завидует ему. Сам он не в силах отделаться от скверных предчувствий. Он дает себе еще несколько секунд на размышление, как будто прислушивается, пытаясь оценить ситуацию. Отсюда он не может видеть, что берлинговцы, захватив первый этаж, не смогли выбить немцев со второго и позволили им закрепиться в подвале. Он слышит только взрывы и автоматные очереди.
 - Сейчас, сейчас, - бормочет он, снимая каску и наполняя ее гранатами.
 Сколько проходит времени? Минут тридцать, не больше. Но вот уже по всем этажам раскатывается победное: “Мать твою растак!” – звучащее  как гимн, как “Варшавянка”.
 - Ладно, живите пока, сукины дети! – попрощался Ягелло с пятью пленными немцами, которых отправляли за Вислу, в штаб дивизии. Откровенная зависть в его голосе объяснила Ежи причины странного предчувствия, досаждавшего ему весь день, как тесные ботинки на марше. “Мы уже сыты всем этим по горло. Мы не видим смысла умирать. Нам не за что умирать”, - он вдруг осознал, что принимает неминуемое поражение. Он знал, что игра проиграна с момента ухода со Старовки, потом, после высадки десанта в душе затеплилась надежда, но теперь, когда их прижали к берегу Вислы, иллюзий больше не осталось
 - Погрузите-ка мне сначала немцев, а потом раненых, - слышался на берегу бодрый тенорок.
 Уже вторую ночь шла эвакуация госпиталей.
 Ягелло хихикнул:
 - “Застегните мне ширинку…”  Сержант Шимек в командиры выбился. Поручик погиб, когда улицу перебегали, старший сержант на первом этаже пулю поймал … Интересно, а тот, с ложками живой? Сыграл бы “Сердце в солдатском мешке”…
 - Ты его лучше “С дымом пожаров…”играть научи, - проворчал кто-то.
 Они держались еще два дня. Немецкая артиллерия отрезала их от своих, а очередная контратака немцев выбила из занятого накануне дома. Правда, после этого пушки замолчали, но хватило и минометов, чтобы из нескольких десятков человек в живых осталась дюжина. Три сожженных танка перегораживали улицу. Ночью надо было уходить.
 День начался неудачно.”Голиаф” снес ворота и развалил правое крыло дома. Двое убитых, трое раненых, из которых один умер через пару часов.
 Ежи засел на чердаке, откуда контролировал противоположную сторону улицы. Украинцы из дивизии “СС Галичина” дважды поднимались на штурм.
 - Беглым огнем мне давай! Беглым! – надрывался ниже этажом сержант Шимек, когда захлебнулся трофейный станковый пулемет.
 - “Застегните мне ширинку,” – усмехнулся Ягелло и, откинув кожух, помочился на раскалившийся пулемет. Воды не было уже вторые сутки.
 За день они положили цепь немцев, пытавшихся прорваться через развалины.
 - Ежи, иди сюда! – крикнул Олек, разглядывавший в бинокль противоположный берег Вислы, - Смотри, что покажу!
 В круглой раме стекол Ежи увидел женщину, сгребавшую граблями сено. Он опустил бинокль, потом взглянул еще раз. В закатном свете было отлично видно, как женщина вытирает пот тыльной стороной руки, потом снова принимается за работу. С чердака берег был виден, как на ладони. Мирная картина отсюда – из пожаров, дыма, смрада разлагающихся тел, - производила печальное и жуткое впечатление.
 “Когда она сгребет вторую копну, нас уже не будет,” – эта мысль была настолько конкретной, что он торопливо вернул бинокль. Ежи знал: последнее, что у него осталось – вот эти несколько ребят, которые были для него важнее всего остального мира, всего, что он прежде любил и во что верил. Ведь даже Ягелло, который крестился перед каждой вылазкой, словно набожная старуха, не задумываясь, отдал бы своего Бога за  любого из них.
 - А немцы-то драпают, посмотрите! – сказал он вслух.
 Действительно, немцы торопливо покидали дом на той стороне улицы, чтобы дать возможность своим артиллеристам сравнять с землей неуступчивого противника. Прежде чем осажденные успели разгадать их маневр, немцы ушли слишком далеко, чтобы можно было их преследовать.
 То, что началось через несколько минут, не шло ни в какой сравнение даже с огненным адом Старовки.
 - Слезайте мне вниз, живо! – пытался перекричать канонаду сержант Шимек, но они уже и сами неслись вниз, не разбирая дороги. Взрывная волна швыряла их от стены к стене, но они все же надеялись добраться до подвала. О том, чтобы догонять отступающих немцев, не могло быть и речи. Сбегая по лестнице, Ежи успел увидеть, как тяжелый снаряд снес маленький домик на берегу, словно снял шапку с головы, обнажив шишковатую лысину холма.
 Им здорово повезло. В их дом попал снаряд небольшого калибра. Они очухались на первом этаже среди груды щебня, досок, оконных рам  и обломков мебели. Правого крыла дома вообще не было. Оттуда доносился истошный вопль:
- Эй, где вы там, мать вашу?! Пять человек мне, быстро!
- А Шимек все не уймется! – проворчал Ягелло, вытирая рукавом лицо, белое от известки, как маска Пьеро.
 - Вход в подвал свободен? – Ежи беспокоился не столько о них самих, столько о берлинговцах, оказавшихся под завалами.
 - Свободен, вот он! – крикнул Олек из белого тумана.
 - Пан сержант, вы где? – позвал Ягелло Шимека.
 - Здесь! – отозвался глухой голос.
 Шимека завалило по пояс. Они посмотрели друг на друга: на Старовке они не раз такое видели.
 - Хреново! – резюмировал Ягелло и сплюнул, - Прошу прощения! – добавил он с идиотской галантностью: плевок угодил в то место, где, предположительно, находились ноги сержанта.
 - Собери его ребят, - Ежи понял, что придется принимать командование, - Работаем!
Минут через двадцать они докопались до огромной железной балки.
 - Там вместо ног, наверное, сплошная каша, - шепнул Ягелло тихонько, чтобы Шимек не услышал, и засуетился, - Пан сержант, курнуть не желаете?
 - Только быстро! – командовал Шимек. Вероятно, в нем еще теплилась надежда.
И тут все услышали жутковатую, звенящую тишину.
 - Кирку бы! – пробормотал кто-то.
 - Скажи еще – бульдозер, - съязвил Ягелло. Ежи увидел глаза Шимека: тот уставился на Олека, стоявшего, засунув руки в карманы. Ежи  начал быстро отбрасывать в сторону обломки кирпичей. Пулеметная очередь из подвала заставила его прервать работу:
 - Немцы идут.
 
 Бой продолжался до темноты.
 - Отходим двумя группами, - распорядился Ежи, - Олек, ты ведешь первую. Из наших с тобой пойдет Малыш, - он постарался распределить людей так, чтобы во главе шел человек, хорошо знающий город.
 Стонов Шимека уже с час не было слышно.
 - Кажется, готов, - Ежи высказал вслух то, на что надеялись все, но сам подойти к Шимеку не решился, - Ладно, пошли, - он попрощался с первой группой.
 Но когда минут через пятнадцать он сам собрался выходить вместе с остальными, сквозь выстрелы прорвался знакомый голос:
 - Дыдко ко мне! Дыдко! – он звал кого-то из своих солдат, и голос его звучал громко и уверенно. Казалось, он специально копил силы на этот крик.
 Один из берлинговцев подполз к нему. Они какое-то время перешептывались в темноте.
 - Я тебе приказываю, мать твою! – возвысил голос Шимек, но солдат уже полз обратно.
 - Что там стряслось? – спросил у него Ежи.
 - Я не могу, не могу … - бормотал парень.
 - Видно, добить себя приказал, - догадался Ягелло.
 - Так помоги! – рявкнул на него Ежи. Отвернувшись, он стал шепотом инструктировать берлинговцев, объясняя, куда двигаться, если кто-то отстанет от группы. Он говорил, а сам все время прислушивался, не раздастся ли выстрел. Но выстрела так и не последовало. Из темноты выполз Ягелло.
 “И этот не смог”, - подумал Ежи, но не стал ни о чем  расспрашивать, а просто встал и первым бросился через простреливаемый двор, посередине которого, тихий и безгласный, лежал один из ребят из группы Олека.
 Они уже ушли вперед метров на двести, когда затихающую перестрелку перекрыл звук разорвавшейся гранаты.
 - Сержант Шимек, - шепнул Ягелло и перекрестился.
- Когда я подполз к нему, то понял, что тоже не смогу, - рассказывал он несколько минут спустя, когда они залегли в какой-то воронке, - Темнота – хоть глаз выколи. Я его голову нащупал, а выстрелить все равно не мог. А он еще подгоняет: “Ну, ну!” – всю душу вымотал. Потом, видно понял, что я сбегу, как этот его Дыдко. “Ладно, давай эту штуку,” – говорит, и сам вытащил у меня из-за голенища немецкую гранату, а мою руку, с “лимонкой’ оттолкнул: “Она тебе самому сгодится, - говорит, - а мне и эта сойдет …”
  Ягелло замолчал и резко втянул в себя воздух, как будто задыхался:
 - Такой уж он был … “Застегните мне ширинку …” – добавил Ягелло и отвернулся, чтобы Ежи не заметил его слез.

  - Раз! – дежурный офицер, считавший людей, которые погружались в черную пасть канала, сделал паузу. Четыре каски одна ха другой нырнули в лаз.
 - Два! – выкрикнул офицер.
 Ежи со своей группой стоял в хвосте колонны. Из-под опухших от бессонницы век, под которыми, кажется, шуршал песок, он наблюдал за офицером.
 “Странно, что у меня есть силы удивляться,”- Ежи тщетно пытался постичь причудливые арифметические правила, которыми пользовался дежурный.
 - Три! – раздалось в тот момент, когда к лазу подошел сутулый великан в домашних тапочках на забинтованных ногах.
  “Ах, вон оно что!” – Ежи внимательнее присмотрелся к тем, кто стоял перед ним в очереди.  И верно: “четыре” – и дружеский хлопок по плечу достался белобрысому парнишке, у которого на груди висел автомат “пепеша”.  Офицер, руководивший эвакуацией на Мокотов,  не без удовольствия подсчитывал оружие, оставшееся после берлинговцев.
 “Надеюсь, разоружали только у мертвых,” – подумал Ежи. Немцы не знали об отступлении, поэтому на крохотном участке фронта рядом с Черняковским причалом, эвакуация проходила в меру спокойно.
 - Неплохо прибарахлились! – сквозь зубы процедил Ягелло, когда офицер произнес “девятнадцать”, - Не один я такой ловкий! – он похлопал по своему “пепеша”, - Вчера добыл! – ответил он на вопросительный взгляд Ежи, - А что такого, пан подхорунжий? Их все равно за Вислу отправляли, а нам здесь еще воевать … Вот я и того … реквизировал... Был бы жив сержант Шимек, он бы сам мне свой автомат подарил, ей-богу! – добавил он, смущенный неподвижным взглядом командира.
 Ежи отвернулся. Перед ним была знакомая, черная дыра люка.
  “Вот и все. Они уже внизу: Олек, Малыш, Ягелло… ” “Штурмовой взвод” утонул в зловонном мраке. “Как будто повторяется один и тот же кошмарный сон, - думал Ежи, - И там, наверху, все будет тем же самым. Мы перестали верить во что бы то ни было, даже в смерть. Дорога будет повторяться снова и снова. Я могу поклясться, что лица людей, бредущих среди развалин, падающих без сил, будут теми же самыми, знакомыми.”

 С первого дня высадки десанта Зигмунт исполнял обязанности офицера связи на командном пункте.
 - На плацдарме в данный момент находятся около четырехсот бойцов Армии Крайовой и Армии Людовой. Границы плацдарма проходят по Черняковской улице, вправо – на сто метров по Виляновской, влево – по Загурной. Боеприпасы на исходе, оружия мало, продовольствия нет, связи с центром города и штабом Главнокомандующего нет, - докладывал он командиру десантного батальона, капитану, одетому в польскую форму, но говорившему по-польски с акцентом.
 - Я русский, - сообщил капитан, как только они остались наедине.
Каждое утро Зигмунт встречал на эвакопункте, где понтоны и лодки, -- те немногие, которым удавалось пробиться сквозь плотный заградительный огонь немцев, - разгружали боеприпасы и продовольствие и забирали раненый из госпиталя на Загурной. Зигмунт вглядывался в заросшие лица, проплывавшие мимо на носилках – он все еще надеялся встретить Колумба. Дважды, угрожая пистолетом, он преграждал путь легкораненым:
 -Что, брат, в отпуск захотелось? Так я могу устроить, Бессрочный! – единственный глаз офицера сверкал такой яростью, что сомнений в его намерениях не было. Незадачливые дезертиры молча поворачивались у уходили вглубь агонизирующей улицы.
  Зигмунт видел, как выгружалась расстрелянная из немецких орудий батарея, от которой остались три пушки, да пять человек обслуги под командованием безусого хорунжего. Зигмунт встретил его позже, когда тот с единственным оставшимся в живых бойцом вел огонь из своей “сорокапятки” на углу Загурной и Сольца. Зигмунт поднимал в контратаку отряд повстанцев, когда этого бойца рассек надвое осколок немецкого снаряда. Хорунжий, в обгоревшей, изодранной гимнастерке продолжал возиться с орудийным замком.
 - Откуда он родом, этот ваш хорунжий? - спросил вечером Зигмунт у раненного артиллериста, которого отправляли на другой берег.
 - Кныш-то? Из Ленинграда.
- Вот как! – Зигмунт отвернулся.
- Только его уже нет. Убили.
- Да-да, - рассеянно кивнул Зигмунт, - Здесь всех убивают, - и добавил про себя: “Ведь, собственно, за этим вас сюда и послали.”
 Он переправился через Вислу на одной из последних лодок вместе с остатками десантного батальона.

                10

 Ниточку ужасала легкость, с которой Колумб на все соглашался. Еще вчера, так и не вылечившись до конца, он вернулся на передовую и ровно через пятнадцать минут получил автоматную пулю в левую руку. Когда Ниточка, закончив перевязку, пыталась увести его с баррикады, он прогнал ее, угрожая пистолетом. Потом врач вытащил из спины Колумба, как фокусник кроликов из цилиндра, четырнадцать осколков. Эта операция без наркоза, во время которой пациент находившийся в полном сознании, не издал ни звука, произвела на Ниточку впечатление чудовищной фантасмагории.
 - Ну, уж сюда-то меня точно запихнули на всю жизнь, - пробормотал Колумб, укладываясь в подвале, на голую землю, перемешанную с углем и не прикрытую даже соломой.
 За час до этого Ниточка силой уволокла его с оставленной повстанцами баррикады, к которой украинские эсесовцы  приблизились уже на расстояние пистолетного выстрела. Полуголый и окровавленный, Колумб вырывался из рук Ниточки и стрелял, пока не кончились патроны.
 - Просто я боялся, что, если останется хоть один, я не выдержу, застрелюсь раньше времени, - объяснил он потом, отдавая ей оружие. И отвернулся, устыдившись своей любви к жизни.
 Странно, на баррикаде, когда люди вокруг погибали один за другим, он вспомнил смерть отца, ужасную в своей преждевременности. Он расстрелял все патроны, хотя, почти теряя сознание, уже не видел цели.
 Теперь Колумб молчал и ни о чем не спрашивал, спокойно позволив Ниточке перетащить себя из подвала в какой-то флигель.
 С улицы уже доносились команды по-немецки и по-украински. Колумб впал в  удивительное, почти блаженное состояние: чувствуя, что ситуация от него теперь не зависит, он наблюдал за происходящим словно со стороны. Бояться больше не было сил. Он смотрел на самого себя издалека, с расстояния, достаточного для броска гранаты, и не слишком беспокоился о собственной судьбе. В такие моменты даже у загнанного животного срабатывает инстинкт самосохранения, но Колумбу было совершенно безразлично, что будет дальше. Ниточка, не раз спасавшая ему жизнь, позаботилась и о его смерти:  в кармане у нее лежал шприц, иногда болезненным уколом напоминавший о себе, когда она таскала раненых. Маленькие ампулы с ядом она аккуратно разложила по разным карманам, чтобы уцелела хотя бы одна.
 Колумб опускался в полутемный подвал флигеля, как черную пасть канала. Снова под рукой было плечо Ниточки. Она несла Колумба неспешно и спокойно, опираясь о стену.   
 “Не скажу ей, ни за что не скажу,” – Колумб пытается контролировать накатившую  волну нежности, но слабость мешает ему справиться с собой. Одно он знает точно: он ей ничего не скажет. Умирать одному легко,  вдвоем – неизмеримо тяжелее. Наверное, поэтому война – время дружбы, но не любви. Снаружи трещит автоматная очередь, словно сыплется щебень. “А пистолет Ниточка спрятала, - вспоминает Колумб, - Как бы хотелось еще пожить, и чтобы она жила …” – он улыбается этой мысли, находя ее совершенно бредовой.
 Ниточка укладывает его на пол.
 “Матрас, - удивляется Колумб, чувствуя под животом не голую землю, а что-то мягкое, - Она заранее подготовила это убежище, - мысли текут неспешные и ленивые, - Скажу ей, непременно скажу …” Снаружи выстрелы барабанят, словно град, а здесь темно и уютно. Колумб сквозь дремоту чувствует, как Ниточка стаскивает с него ботинки. “Зачем это она?”

 В палату на первом этаже ворвался солдат из дивизии “СС Галичина”. Рукава его куртки были закатаны до локтей. Придерживая ‘шмайсер” у груди левой рукой, он вскинул правую в фашистском приветствии.
 Услышав первые одиночные выстрелы, маленькая курносая санитарка из соседней палаты схватила шприц и бросилась к парню с оторванной рукой, лежащему у окна.
 - Нет! – закричал раненый, - Нет! – и здоровой рукой оттолкнул девушку.
Но она, задыхаясь от сдерживаемых рыданий, потянулась шприцем к его ноге.
 - Нет! – защищаясь, парень, что было сил, лягнул ее ногой в грудь, так что маленькая санитарка повалилась навзничь.
 В соседней палате грохот выстрелов перекрывал вопли добиваемых. В дверях столкнулись двое: руки их были закованы в гипс и мешали разойтись. Их свалили одной очередью и потом, перешагивая через тела, спотыкались. Один из украинцев, пьяный до бесчувствия, рухнул прямо на мертвецов, чем немало развеселил своих товарищей. Так, хохоча, они поливали автоматным огнем все, что еще двигалось. Пьяный сам едва не попал в зону обстрела и, прикрывая голову руками, уполз в соседнюю комнату и забился под койку. Тут он увидел прямо перед собой молоденькую девушку. С перекошенным от боли лицом она лежала между кроватями, заворожено глядя на осколки разбитого шприца.
 - Нет, нет, не надо! – тихо повторяла она, словно умоляла руку, наводившую на нее автомат.
 Палату заволокли клубы дыма. Раненый, облитый бензином и подожженный, длинно, пронзительно выл.

 В подвальное окошко Ниточка видела, как из соседнего крыла санитарки выносят носилки. Четыре, шесть, девять … Носилки ставили в ряд перед огромной воронкой от  фугасной бомбы.
  “Пятнадцать, - закончила подсчет Ниточка, - Эвакуация началась, что ли?” Она подумала, что надо позвать кого-нибудь на помощь – одна она вряд ли сможет вытащить Колумба из подвала, но тут санитарки, столпившиеся возле носилок, начали хором что-то втолковывать двум подошедшим эсесовцам.
 “Наверное, объясняют, что носилок не хватает”- решила Ниточка. В это время к санитаркам подошел невысокий солдатик в каске, заброшенной за спину и державшейся на ремешке с пряжкой, и, взглянув на санитарок, понимающе кивнул головой. Держа автомат подмышкой, он подошел к крайним носилкам. Короткая очередь, за ней вторая: шагая вдоль ряда носилок, солдат щедро сеял смерть. Один из раненых успел сползти на землю, но далеко не ушел: немец подскочил к нему и ногой столкнул на дно воронки. Санитарку, начавшую было голосить, он ударил прикладом.
 Ниточка зажмурила глаза. Повернувшись спиной  окну, она закрыла лицо руками, словно пытаясь удержать благодатную тьму. И тут кто-то осторожно кашлянул. 
 Чужой голос вернул ее к действительности и бросил в бездну ненавистного дня. В дверях подвала стоял немец. Он был в каске, с автоматом наперевес. Ниточка сама не поняла, что в его внешности внушило ей надежду на спасение. Она просто смотрела на него, бледная, почти теряющая сознание от ужаса.
 - Mein Bruder. Zivilist. – Мой брат. Штатский, - произнесла она как можно спокойней, указывая в угол, где лежал Колумб. Тяжелый гриб каски качнулся – солдат понимающе кивнул, не сводя глаз с Ниточки, бочком придвинулся к раненому и брезгливо, двумя пальцами приподнял край одеяла. Вид босых ног, похоже, успокоил его. Пленных, обутых в трофейные солдатские ботинки, обычно расстреливали на месте.
 - Zivilist, - одними губами повторила Ниточка, как будто Колумб спал, и она боялась его разбудить.
- Ja, ja, Bruder, Zivilist, - миролюбиво согласился немец, подошел к Ниточке и взял ее за грудь, - Komm, пойдем!
 От одной мысли, что ей придется бросить Колумба, Ниточка пришла в ужас. “Впрочем, за этим придут и другие. Зря, все зря …”
- Hier bleiben.- попросила она. Солдат не стал спорить, отложил сторону автомат, снял вещмешок. Он был в полной боевой выкладке. Колумб не подавал признаков жизни, но Ниточка была уверена, что он все видит и слышит. “Зря, все зря. Он не выдержит. И тогда немец начнет стрелять …” 
 - Не сейчас, пожалуйста, позже, nicht jetzt, - молила Ниточка, чувствуя, как от немца разит перегаром.
 Солдат выпустил ее руку, словно ослабев от внезапного прилива желания. Порывшись в вещмешке, он достал початую бутылку шнапса.
 - Trinken, - предложил он.
 Ниточка выпила и даже попыталась улыбнуться. Во всяком случае, оскалила зубы в натужной, вымученной улыбке. Она смотрела, как кадык на шее немца опускается и поднимается с каждым глотком. Потом солдат с неохотой оторвался от бутылки и притянул Ниточку к себе. Вопреки рассудку, она отшатнулась, не сумев скрыть отвращения.
 - Glatt rasiert! – сообщил немец ни с того ни с сего, объяснив ее инстинктивное движение  опасением, что он поцарапает ее своей щетиной. Взяв Ниточку за руку, он провел ее пальцами по своей щеке, демонстрируя, как чисто он выбрит. Потом облапил ее. Колумб пошевелился.
 - Bruder! – простонала она, оттолкнув немца, и тут же пожалела о вырвавшемся слове, готовая оплатить его своим телом. Ведь она лишний раз привлекает внимание к Колумбу!
 Солдат всмотрелся в лицо раненого, сочувственно качая головой, и огляделся по сторонам. Ниточка подумала, что он ищет брошенный на землю автомат и приготовилась к прыжку. Но немец опять взялся за свой мешок, долго копошился в нем, и неожиданно лицо его озарила улыбка. Он достал их мешка бритву.
 За окном все еще стреляли.
Немец шагнул к раненому. Ниточка прикинула расстояние до “шмайсера”, лежавшего на куче угля. Бритва ужаснула ее больше, чем обычное оружие. Во всей этой сцене было что-то безумное.
 - Bruder. Ich bin Friseur.Я парикмахер, - произнес немец, громко икнул и провел пальцем по щеке Колумба, заросшей черной щетиной. Глаза раненого были широко открыты. Немец еще покопался в своем мешке и достал кусок мыла и кисточку для бритья.
 У Ниточки подкосились ноги, и она тихо сползла по стене на пол.
Немец слегка покропил кисточку водкой.
 - Weg! – крикнул он, услышав, что кто-то приоткрыл дверь. Второй немец нерешительно мялся на пороге, увидев Ниточку, но повторное”Weg!” заставило его убраться восвояси.
 На белом, намыленном лице Колумба лихорадочно блестели глаза. Ниточка, зажав рот руками, следила за каждым движением немца.
 Офицер, боевик-диверсант, кавалер “Виртути Милитари” лежал перед ней, подставив врагу беззащитное горло.
 За окном прозвучал последний выстрел и наступила тишина.
 “Еврей. Я еврей. Jude” – только одна эта мысль крутилась в голове Маккавея. Собрав все силы, он пытался сдержать истерический смех. Мысленно он представлял себе кривую, саркастическую усмешку, скрытую за мыльной пеной. От парикмахера пахло спиртным. “А, может, это из-за  того, что он развел мыло водкой?”
 “Еврей. Я еврей. Jude.” – лезвие бритвы пощекотало горло, остановилось, прошлось по щеке.
 Немец собрал инструменты.
 - Ну?!- спросил он Ниточку. Похоже, он гордился своей работой и ждал благодарности. Он положил Ниточке на грудь испачканную мылом руку. Ниточка увидела глаза Колумба и покорно позволила повести себя к лестнице. По дороге солдат подобрал свой “шмайсер”.
 Только в коридоре Ниточка начала упираться обеими ногами, вцепившись в дверной косяк. Немец ударил ее. Она упала. Нет. Она ни за что не уйдет от этой двери. Тогда никто больше не сможет сюда войти … Ухватившись одной рукой за какой-то ящик, она другой тянула немца на себя.
 Колумб слышал все.
 Потом пришли еще двое. Рот Колумба был забит угольной пылью. Он перевернулся на израненную  спину и почувствовал себя так, будто улегся на раскаленную плиту. Он кашлял и плевался черной слюной. Потом снова уткнулся лицом в угольную пыль.
 “Зачем она забрала пистолет, зачем?!”- он ненавидел Ниточку, слушая, как сопят и гогочут над ней те трое. Он бился головой о землю и, едва не задохнувшись, будто провалился в глухой колодец, откуда с любопытством вслушивался в то, что происходило наверху. Потом его осенила великая идея. Он с трудом поднялся на колени и, прикинув расстояние от стены до стены, стал медленно раскачиваться. Боль в спине доставляла ему наслаждение. Он еще жил. Проклиная себя за трусость, за то, что истратил понапрасну последний патрон, он рванулся к стене, перенеся всю тяжесть тела на голову.       
 
 Он пришел в себя, когда уже почти стемнело, и долго лежал, покорный и счастливый, ни о чем не думая. Он не мог думать, ни о чем не помнил и только предчувствие какого-то страшного горя, о котором вот-вот расскажет злая память, слегка беспокоило его. “Может, я уже сошел с ума?” – подумал он и вспомнил, как бился головой о стену. Голова была огромной, заполнявшей весь подвал, он боялся до нее дотронуться. Казалось, стены и низкий потолок сдавливают ее со всех сторон. Потом он встал на колени и потихоньку, цепляясь за стены, пополз к светлому прямоугольнику двери.
 У порога он наткнулся на голову Ниточки. Он лег рядом и смотрел на ее чистый, спокойный профиль. Не глядя, словно стыдясь, прикрыл обрывками платья ее обнаженную грудь. Глаза его были сухими и дыханье спокойным. Теперь он все видел и все помнил. Он полз отталкиваясь локтями, и путь вдоль ее тела казался ему невероятно долгим. Добравшись до ее ног, он заплакал. Стоя на коленях, привалившись к стене израненной спиной он смотрел на ее страшно вывернутые ноги, между которыми блестело донышко бутылки, ударом сапога вбитой в живую плоть. Плача, он гладил  тело Ниточки. Потом улегся рядом, равнодушный ко всему. Мир куда-то исчез. Было совершенно тихо.

 Отрывок из речи генерала Бур-Коморовского по случаю подписания капитуляции:
 “Наша битва за столицу, которую мы вели с таким упорством и мужеством, останется в истории, как подвиг, совершенный польскими солдатами и гражданами Варшавы … Мы делом подтвердили силу нашего духа и наше стремление к свободе. Да, мы проиграли эту битву, ибо развитие военной ситуации в этой части Европы было невыгодно для нас, но два месяца сражений за каждую улицу, каждый дом, каждую пядь варшавской земли сыграли свою политическую и историческую роль …
 Сегодня я принимаю решение о прекращении боевых действий.
  Всех солдат и офицеров благодарю за службу …”