Невидимка из Сан-Франциско. Бунин

                «Конечно, ты видишь сам себя!
                Все невидимки себя видят. А то
                как бы они ели, гуляли, ходили?»
                Рэй Брэдбери

   Не был ли господин из Сан-Франциско человеком-невидимкой? Отчего же никто ‘ни в Неаполе, ни на Капри’ не запомнил его имени? О чём была вся жизнь его? О том, как бы скоротать время от первого до второго завтрака и далее всё в том же духе?

   Всё существование это, описанное столь подробно Буниным, богатое и роскошное, в котором и люкс-каюта «Атлантиды», и гаванские сигары, и серые гетры с лакированными ботинками, и чёрная толпа  лакеев, и ростбиф, и лангуст, и спаржа, и фазаны, и Кармелла, пляшущая необыкновенно, и гонг, возвещающий о скором ужине, и старая пальма в открытом окне, и лампа под зелёным колпаком, неспешное чтение привычных статей, и тому подобное. Но есть ли в этом житии хоть какой-то смысл, кроме собственного удовлетворения, сделавшегося единственно важным вопросом?

   Бунин раскрыл перед читателем дверь в общество тех, чья жизнь беспечна: в ней не стоит много думать, чтобы ‘не заработать расстройства нервов’. Да и зачем думать, когда «Атлантида» плывёт на волнах, а музыка звучит в ‘сладостно-бесстыдной печали’? Нет Бога, нет Дьявола, нет смысла, но жизнь по-своему наполнена, по-своему устроена, да и к чему Господь или бесы из пекла, когда ‘в пять – чай в отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих каминов’? Совершенно ни к чему.

   И в чём же тогда цель Бунина? Показать, что так жить нельзя, невозможно? Но ведь возможно же. Просто надо не забывать, что в один свежий вечер можешь умереть на дешёвой железной кровати и создать этим ‘неприятность’.
Или, может, в конце концов, всё это жутко грешно? «Он работал не покладая рук, - китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит», - сколько в этой фразе лживого, порочного, горделивого, щёгольского самолюбования, обличающих истинного господина из Сан-Франциско.

   «Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, в то время, как господин из Сан-Франциско был сразу замечен», - но внимание всё это обманчиво, ложно, как и вся жизнь господина. Он не полагается ни на что, кроме денег: деньгами покупает расположение, преклонение, труд. Думается ему, что и самих людей можно купить за деньги, купить то, что у них внутри, за звон монет: «Он был довольно щедр в пути и потому вполне верил в заботливость всех тех, что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждая его малейшее желание». Разве ни был он всю жизнь тем, кто видеть не мог в ком-либо другом человека, а не вещь; и смертью своей доказавший, что и в нём никто ничего не разглядел, что и он человек, что и он и жил, и умер, как подобает каждому? Но что он не просто человек, а человек-невидимка, о котором никто в мире не вспомнит, и неважно, сколько долларов в кармане, важно то, кем и чем ты был, было ли в тебе сердце, сумевшее зажечь хоть кого-то своим огнём, и оставить о себе светлую память.

   Тот, кто вчера плыл на верхней палубе, завтра может оказаться в гробу, даже не в гробу, а в ящике из-под английской содовой, в самой жаровне механизмов корабля,  и не любоваться ему более красивой парой нанятых влюблённых, которой давно наскучило ‘мучиться блаженной мукой’. Но никто там, наверху, никогда не поймёт причины страданий этой пары, судя по всему, единственных людей на корабле, что осознали: такая жизнь – смерть, в ней нет даже священной искры смысла. Всё это пусто, пусто, господа!

   Да и сама «Атлантида»? Как же точно это сравнение! Каждый пассажир её подобен атланту, утратившему всякую людскую добродетель, благостный ум, участливое сердце – являют они собой жалкую картину, и Бог покарает их, а для начала пусть прожгут они свою жизнь наверху, на верхней палубе, но после, как и господин из Сан-Франциско, окажутся они на дне тёмного трюма, в самой преисподней, где среди мрачных и знойных недр корабля, кажется, сам дьявол вершит свою трапезу.

   Так и в последний путь уже не господина, а ‘старика’ из Сан-Франциско, провожает Вельзевул собственной персоной, провожает взглядом своим корабль, ‘созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем’, и сразу вспоминается Воланд, говорящий: «Люди как люди. Люди любят деньги, но ведь это всегда бывало…Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны. Ну, легкомысленны… ну что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних…». Но это не булгаковский Воланд рядом, нет, это настоящий Дьявол на скалах Гибралтара, ошибок не прощающий и по заслугам, если не строже, карающий.

   А сколько же деталей, мелочей почти с самого начала рассказа будто кричат о неугодности всего совершающегося Богу, о скорой смерти господина. И погода: ‘то ледяная мгла, то буря с мокрым снегом’, ‘декабрь выдался в тот год совсем неудачный’, ‘на Ривьере небывалые ливни и бури, в Афинах снег, Этна тоже вся занесена, и туристы из Палермо разбегаются, спасаясь от стужи’. Всё будто оживает и загорается только при виде гостей из Сан-Франциско, но оживает, ещё более завлекая в сети бессмысленности. ‘Всё здесь обман, всё не то, чем кажется’, и Луиджи, так почтительно спрашивавший накануне: «Ha sonata, signore?» ещё передразнит этот скрипучий ответ господина: «Yes, come in». И не зря вспомнил господин хозяина гостиницы на Капри, которого видел во сне и который оставит его умирать в самом бедном сорок третьем номере, хозяина, что так бессердечно выселит его дочь и жену, в той же мере бессердечно, в какой вежливо и изысканно встретил их поначалу.

   Также любопытно, что Бунин дарит читателю деталь, преподнося её как бы вскользь и ненароком, но после неё не остаётся ни тени сомнений в скорой смерти господина: «Но он был настойчив и, наконец, с сияющими от напряжения глазами, весь сизый от сдавившего ему горло не в меру тугого воротника, таки доделал дело». С такой же настойчивостью, сам того не понимая, шёл он и к своей смерти, ‘затягивая не в меру тугой воротник’, что задушит его непременно, как только ему захочется ‘глотнуть воздуха’.

   Пропадает господин, пропадает то, что было у него в жизни – статус, и  сразу он уже не господин, а старик, не наверху, а внизу, и какое кому дело, кем он был прежде? И, к несчастью, не только он пропадает, но и жена его пропадёт, думая лишь о том, как уложить причёску, и дочь его пропадёт, не умея влюбиться ни в кого другого, кроме как в принца. И не они были первыми и не им закончить эту гнетущую череду миллионов невидимо прожитых жизней – жизней прожитых впустую.