Портрет

    Она была видная дивчина: рослая, сероглазая, светловолосая – две длинные, тугие косы ровно лежали по спине. Незлобивая, приветливая, хозяйственная.

    Брату, Феде, 14 – все каникулы  ходил на ферму помогать матери чистить коровник, таскать старенькие, замызганные, кое-где с вмятинами на боках серые алюминиевые фляги с молоком.  Ростом  ещё не вышел, но уже широкоплеч, коренаст;  бросались в глаза не по-мальчишечьи большие, крепкие кисти рук. Это были главные помощники родителям.

   Мать, несмотря на все трудности, любила свою работу – доярки. Уходила спозаранку, прибегала в обед часа на 3-4, и домой уже вечером с заходом солнца - получалось,   только переночевать. 

    Родители, понимая, что дочь всё же уйдёт когда-то из семьи, всю надежду питали на сына: доживать-то с кем? Поэтому  и ставили перед ним  конкретную задачу: выйти в люди - выучиться на агронома, стать уважаемым в селе человеком.

    Федьке, конечно, не нравился их агроном – лысый,  с рыжими, торчащими  усами, дядька. Злой,  казалось, бригаду тракторов на пахоте перекричит. И Федя однажды попал под горячую руку  у маслобойки: Пахомыч начал сразу громко отчитывать, злобно впиваясь своими маленькими змеиными глазками, потом всё  распалялся, лицо краснело и краснело, полетели слюни;  и Фёдор, даже не смея глазом моргнуть,   машинально утёрся рукавом.

    Тут Пахомыч осёкся, остановился. Зачем-то шмыгнул носом, развернулся и стремительно ушёл. А Федя продолжал стоять в недоумении: за что досталось?  Вот  поэтому он втайне мечтал о безбрежном море, которое никогда ещё и не видел, о белом трёхпалубном корабле, о бескозырке. 
 
    Отец – механизатор. В страду, если работал на дальних полях, по  неделе не бывал дома. А всё их небольшое хозяйство вела тогда Шурочка.
 В семье была строгая дисциплина: все, включая детей, поднимались рано и до завтрака успевали уже наработаться  во дворе. Как говорил отец – завтрак надо заслужить.

    Федя уводил бычка в стадо за околицу, девчата,  двойняшки-десятилетки,  кормили пеструшек, которых сновало  по двору  штук 30 да собирали в лукошко свежие яйца к завтраку. В загоне похрюкивал подросший свин Борька - тоже ждал своё ведро мешанины, приготовленной с вечера.

    Две козы, - а вот  к ним подходили только взрослые. Одна спокойная, но  Зойка – ох,  и лютая же была. Расставит копыта в стороны, нагнёт голову, приготовится  и со старта вперёд, норовя протаранить рогами все, что попадётся на пути. Уж сколько раз дети удирали от неё, только пятки сверкали, в глазах азарт - только бы успеть заскочить на  крыльцо, на свою территорию! А то и просто провоцировали, если рядом не было взрослых, играли в догонялки. А хохоту было!

    Отец,  после очередного серьёзного нападения  Зойки, всякий раз грозился пустить её на мясо, но она давала много молока, и к тому же, по необъяснимой причине,  никогда не болела, вот и приходилось  терпеть её выходки.
 
    Он и сам однажды попал под её витые, крепкие рога. Вот, склонившись,  у крыльца начищает ботинки, собираясь в Правление на встречу с  руководством из района. При полном параде, с зажатым во рту пёстром галстуке. Совершенно забыв при этом, что коза  любила нападать сзади и неожиданно.

    И вдруг – удар! По инерции всем корпусом подался вперёд, и так, на полусогнутых, будто меря расстояние, неуклюже пошёл и пошёл огромными шагами вперёд, выставив перед собой длинные руки, пытаясь удержать равновесие.

    Но толчок  был такой силы, что он распластался тут же. Подскочил    разъярённый, весь в пыли, и единственный, на все случаи жизни галстук, за спиной. С лицом, красным от гнева за нахальство козы, он готов был прямо в эту минуту прибить её!

- Ну, погоди у меня…
Снял кнут, висевший на гвозде сарая, взмахнул и ловко  щёлкнул, разрезав со свистом воздух. Но тут на крыльце появилась Шурочка, скорчившись  от неукротимого смеха.  Это и спасло Зойку от порки.

    Вечерами, только мать через порог, Шурочка надевала своё любимое светлое платьице в красные маки, красные крупные бусы, беленькие носочки и такие же парусиновые туфли. И быстрым, лёгким  шагом направлялась в клуб. Народу набиралось много. С полей приезжали ребята, кто на мотоциклах по трое, кто на велосипедах. Отряхнувшись, утерев лица, но с угольно-черными от въевшейся дорожной  пыли бровями, что делало их насупленными, суровыми,  сидели на скамейках вдоль стен. Смотрели, как девчата приглашают друг друга на танец и вальсируют под гармонь; как в кружении взвиваются  подолы платьев, оголяя загорелые крепкие  ноги. В перерывах пели. Запевала Шурочка, мгновенно  подбирал мелодию  гармонист Григорий,  и живенько подхватывали все остальные. Шурочка обладала сильным грудным голосом – посылали даже на конкурс в город. Привезла  оттуда Диплом – глянцевую бумажку розоватого цвета, которую совсем не оценила мать:
- Лучше б корову дали, раз у них там петь некому…

    Домой возвращалась за полночь. На цыпках, держа в руках туфли, тихонько   пробиралась в комнату, где мирно посапывала  ребятня. Выпивала стакан молока, оставленного на подоконнике матерью, и тут же проваливалась в  безмятежный, счастливый сон.

    А вот сегодня никак. Лежит и раздумывает над подружкиными словами:
- Знаешь, а я на тебя совсем не обижаюсь, что ты Григория у меня отбиваешь. Ты ведь моя единственная подруга,  – решив расставить все по своим местам, высказалась Галя спокойным, ровным голосом.  А  у самой мелко задрожал подбородок. Как же трудно ей было выдавить из себя это признание, которое готовила уже  несколько дней, да чтобы не расплакаться  из-за разбитого от первой любви сердца. У неё начинало зарождаться враждебное чувство к Шурочке. Умом-то она  понимала: подружка тут  причём?!

- Галь, да ты что? Как же это я отбиваю его у тебя?
- Сама всё знаешь, не прикидывайся, - она вдруг резко наклонилась и принялась старательно вытряхивать что-то из туфли, отбивая запятник о ладонь.
- Всё поёшь и поёшь, - слезливо и уже дрожащим голосом  бормотала оттуда, - а он играет тебе, уже и глаз не сводит совсем.

    Шурочка хотела было выразить притворное недоумение, но не стала лукавить. Она любила Галю как сестру – ведь были неразлучны сызмальства.

    С недавних пор она и вправду ощущала  на себе чей-то постоянный взгляд, казалось, даже чувствовала спиной. Вычислила быстро – Гриша.
- А, что, - размышляла  она, глядя, как пузырится  от ветра коротенькая белая занавеска на раскрытом окне, - мне восемнадцать, замуж пора. Семья у Гриши крепкая: отец счетоводом работает, мать  людей  на работу записывает. Да и сам хорош. Гармонист – первый парень на селе, ни один праздник не обходился без него.
Через полгода её сосватали, потом сыграли пышную свадьбу. Жили хорошо, по-доброму. Шурочка родила ему троих сыновей.

- Да, как же быстро всё ушло и ведь  никогда уже не повторится вновь,  -  горестно, обречённо размышляла баба Шурочка, лежа на кровати в цветастом фланелевом  халате,  лицом к стене. По  подушке разметались  седые, нечесаные волосы. Каждый день она предавалась теперь этим безрадостным воспоминаниям, которые добавляли ещё больше тоски и безысходности в теперешнее её положение.
 
   Её  Григорий ушёл неожиданно: заболел живот, желудок. Терпел, а как не стало мочи, вызвали фельдшера. Он тут  же взял  машину в Правлении и отвез Гришу в город. И всё. Гриши не стало. Отказала  поджелудочная железа, - слишком поздно спохватились.

    Плакала Шурочка отчаянно, сокрушалась -  как же, ведь прожили, без малого,  пятьдесят лет.  Поставила его гармошку с потёртыми  кнопочками на стол под образами, каждый день любовно протирала её тряпочкой. Рядом  положила  расчёску,  с запутавшимися в ней, его, Гришиными, волосами. Как глянет на всё это, садится за стол  и давай причитать.

    Каждый  день приходила Галя и постепенно приводила её к жизни. Что у неё самой  было на сердце, когда  Гриша теперь там, - стал ничей?

    Сегодня они идут на почту получать пенсию. Шурочка нарядилась, подкрасила губы розовым, а теперь нахлобучивает перед зеркалом беленький ажурный берет.
- Да пойдём, Шур, кому мы нужны теперь-то?
- А вдруг судьба? – загадочно улыбалась  Шурочка.
И судьба встретилась,… где бы вы думали? На  почте. Занял как-то очередь за ней мужчина, оказалось потом, на три года моложе её. Переехал сюда из города на чистый воздух и здоровые продукты. Был высок, худощав, бледен лицом. Всю  дорогу до Шурочкиного дома говорили, каждый спешил поведать своё,  былое.

- Ну, пойдёмте, чаем угощу, что ли,  - радушно предложила Шурочка.
Василий попытался галантно открыть перед ней калитку, а калитка чуть не отвалилась окончательно – она давно уже держалась на одной петле.
- Давай, хозяйка, показывай, где у тебя тут инструмент какой есть, пока чай поспеет – калитку починю тебе.
Так и стал приходить каждый день, приводить в порядок  ветхое Шурочкино хозяйство. А через полгода и вовсе переехал к ней.

    И Шурочка полюбила Василия. Пришло это не сразу, потом… он  стал смыслом её жизни, её «всем» …. У неё заблестели глаза, давно забытая радость, как в юности, окрыляла её.  Без устали суетилась по дому, по двору. Улыбалась. И всё горячо просила перед иконой крепкого им здоровья, особенно Васеньке,  и хотя бы десяток лет вместе. Хотя бы десяток….

    Каждое воскресенье пекла пироги. У неё была маленькая кухонька в одно окошко, выходящее в палисадник. Там полыхали огнём любимые маки, белела резеда, а с заходом солнца  благоухала сиреневая вечерница. 
 Они могли сидеть друг против друга и час,  и другой….  Пить чай и говорить. Сидели у телевизора на диване всегда плечом к плечу: Шурочка непременно просовывала ему руку, а Василий накрывал её кулачок своей огрубевшей сухой ладонью.

А однажды Василий не проснулся. Шурочка  подоила козу, поставила молоко на стол.
- Вась, вставай! Иди-ка,  молочка попей с мёдом! Солнце-то, посмотри, где уж...

Он как лежал вниз лицом, так и  не пошевелился.  Шурочка оцепенела от ужаса.  На    мгновение, словно обручем,  сдавило всю голову. Она резко побелела.
- Нет. Нет!  Только не это!
Подошла, прикоснулась  рукой. И всё поняла: случилось то, непоправимое.
 
Прошло полгода. Всё больше лежит она теперь на кровати лицом к стене и вспоминает безвозвратно ушедшее. Вспоминает себя юную, сильную, с длинными пшеничными  косами….

И не чувствует слёз, которые катятся и катятся через переносицу, по лицу и  тонким ручейком уходят в подушку.
Живет,  молча, будто совсем разучилась говорить.
Она  знает, что никогда больше не подкрасит губы розовым, никогда не  наденет свой ажурный беленький берет.
И Галя, в силу своего преклонного уже возраста, ничем не могла помочь. Не могла вселить в неё оптимизма, ни глотка жизненных сил. Не  было такого источника - он иссяк.

- Галь, если уйду раньше тебя – положи со мной  его портрет, - монотонно, глухим голосом, безучастно глядя в пол,  и  без единой эмоции проронила  Шурочка в очередной приход своей преданной подруги.
Галя промолчала, незаметно промокнув глаза кончиками беленького головного платка.

    Шурочка посидела ещё немного на кровати, чуть раскачиваясь взад-вперёд.  Ослабевшие, тёмные руки безвольно лежали на коленях,  и опять легла, привычно отвернувшись к стене.
 
    Похоронили Шурочку рядом с её гармонистом, но втихаря от сыновей, Галя всё же сумела исполнить её просьбу: подсунула  портрет её короткой, но такой большущей, яркой и  счастливой  любви. Быть может,  и единственной в жизни.