Петенька. Хулиганский роман о любви. Часть вторая

Часть Вторая.
Терзания любви.



Перед тем как приступить к рассказу о дальнейших событиях, надо заметить, что с момента, как мы расстались с Петенькой, случилось много знаменитых и славных дел, которые скорее опишут историки и журналисты, чем автор этих строк.

В августе девяносто первого случилась революция. Многословного Горбачева сменил энергичный Ельцин. Империя распалась, десятки земель и весей зажили по-своему. Петенька переворотов сторонился, телевизора избегал, а витий недолюбливал. Но когда началось, и танки двинулись в столицу, он не усидел дома, и вместе с Нестором и Волковичем, отправился к белому дому защищать демократию. Здесь обнаружась уйма народу, кавалеры прогуливались с дамами и детьми, слышался смех, какие-то люди в спецовках вяло строили заграждения, и все это скорее напоминало народные гуляния, чем приготовления к бою. Потоптавшись немного со всеми, Гордон познакомился с Борским, и, испытыв чувство недоумения, вернулся домой.
В институте случились перемены. После победы демократии исчез Фуфел. Никто не знал точно куда. Говорили, что Хитрюшка быстро отправил чекиста на пенсию. Иные утверждали, что полковник перешел на нелегальное положение, чтобы глубоко в подполье продолжить верное дело Ленина-Сталина. Впрочем, и то, и другое могло быть правдой.
Вскоре после Фуфела, уволился Паша Мозговитый. Новое время не оставляло места его комсомольской доблести. Уходя, Паша с привычным блеском в глазах спел гимн новому обществу, пообещав целиком посвятить себя строительству капитализма. Народ воспринял его уход безучастно.
Вскоре выяснилось, что и Прохундос, и Сипатов, и старушка Ворвант всегда являлись ярыми сторонниками свободы и демократии. Резвая бабушка даже принесла документы, неопровержимо свидетельствующие, что в период «дела врачей» спасла от расправы семью знаменитого терапевта Винокурова, арестованного по лживому обвинению. Рискуя жизнью, она прятала несчастных на собственной даче, помогая деньгами и продуктами. Теперь, когда давний героизм был уже ненаказуем, Ворвант потребовала отправить дочь на полугодовую стажировку в Германию. Знающие люди утверждали, что для перезрелой девы это был последний шанс найти мужа. Хитрюшка, демонстрируя согражданам невиданный демократизм, просьбу Ворвант  удовлетворил, и вскоре потенциальная невеста отправилась в университет Майнца, полная надежд устроить судьбу какого-нибудь зазевавшегося бюргера.
Не упустил своего шанса и Крокодилов. Под шумок, пока не остыл революционный пыл, он создал кафедру научной этики при вновь созданном университете права. Одновременно, Крокодилов пролез на телевидение, где, приняв вид утомленного строителя демократии, сообщил об учреждении новой академии прикладных наук, тут же объявив себя ее президентом. Длиннику инициатива не понравилась, он вызвал президента к себе и выговорил строго. В результате академия сохранилась, но уже в видоизмененном виде, а Хитрюшка стал почетным председателем президиума и главой коллегии по выбору новых членов. Стать академиком теперь мог каждый аспирант, готовый заплатить двести долларов ее шустрому создателю. Крокодилов деньги собирал лично, и, не доверяя банкам, хранил их в рабочем сейфе. В наступавшие меркантильные времена «академический доход» был совсем не лишним, и расчетливый проходимец спешил доказать Хитрюшке свою нужность. Мешала жадность и шелудивость. Бедняга Крокодилов был навек приговорен делить добычу с всесильным академиком и секретаршей-любовницей Дусей, простоволосым и пухлым созданием, что открыто пеняла ему на скупость и воровство.
После долгой опалы был прощен Сипатов. Вовремя сообразив, профессор создал туристическую фирму и организовал коллективный выезд ученых на очередной европейский конгресс. Цены заломил втридорога, но поездки за границу были еще в диковинку, и народ хоть и возмущался, но платил. Нажитое было принесено Хитрюшке в виде искупительных даров. Академик милостиво принял жертву. Воодушевленный Сипатов метнулся было, как и Крокодилов, создавать свою академию, но грозным рыком Ленимир вернул портфеленосца к ноге. Теперь профессор гордился званием почетного члена президиума Крокодиловского вертепа науки, и, как прежде, чутко высматривал крамолу подле великого хозяина.
В остальном все оставалось по прежнему. Прохундос разжирел еще больше, ходил гоголем, и мстительно пощипывал за зад грудастую мойщицу из вивария, что имела к нему неосторожную склонность. Демин строчил статьи в западные журналы, и, не скрываясь, подолгу висел на телефоне, на чистом немецком объясняя что-то непонятливому визави то ли из Австрии, то ли из Швейцарии. Прохундос немецкого не знал, и Хитрюшка мучился неизвестностью, подумывая нанять на работу германоязычного сотрудника с хорошим слухом.
Вот уже в течение года Гордон и Маша жили вместе, не оформляя отношений. После той памятной ночи Маша переехала к Петеньке, чем встревожили несказанно Лидию Александровну. Мама, было, решила, что Маша забеременела и вынуждает сына к женитьбе. Гордон без труда развеял ее страхи, но Лидия Александровна все равно встретила внезапную сноху настороженно и недружелюбно. Прямых стычек не было. Но мама бдительно следила, чисто ли сын одет, накормлен ли, хорошо ли начищены у него башмаки. По всякой малости она нашептывала Петеньке колкости, пеняла на Машину лень и молодость. Гордону это было неприятно, он грубил, и они ссорились, порой надолго. Маша на придирки свекрови не реагировала, была весела и общительна. Они много гуляли, ездили за город, часами пропадали в музеях и на выставках. Вечерами, когда тяжкая жара окутывала Москву, Маша распахивала окна, и дом наполнялся музыкой города – шипеньем шин, клаксонами и гулом моторов. Под эту какофонию они неспеша любили друг друга.
В любви Маша оказалась нетороплива и требовательна, не довольствуясь усталыми ласками после работы или торопливым утренним соитием. Обстоятельная во всем, она хотела долгого путешествия, шептала Петеньке на ухо славные глупости, играла и нежилась, чтобы потом покорно принять его исступление.
Она ждала его, чувственно откликаясь на каждое прикосновение, легкий поцелуй или шепот, сладко заходясь в Петенькиных объятиях, но, казалось, терпела, сдерживаясь и стараясь дождаться Петенькиного вожделения, чтобы взвиться одновременно с ним, громко и бесстыдно. В такие мгновенья руки ее каменели, лицо напрягалось, становясь багровым и страшным, а глаза сверкали неистово, и, наконец, с удивительной силой прижав Петеньку к себе, Маша взрывалась животными криками, упруго и властно бросая на него свое раскрытое, трепещущее тело. Петенька кричал ей во след, искал горячие, пахнущие медом губы, ощущая как соленые волны бьют его в лицо и затылок,  а сердце бешеной белкой скачет в груди, будто пытаясь вырваться и взлететь ввысь. Так его не любил никто и никогда. Он постройнел и осунулся, на скулах заиграл вызывающий румянец, пропавший было после недельных бдений в лаборатории.
Институтские дамы со вздохами провожали Гордона глазами, а Маша по утрам, не отпуская на работу, обнимала  у дверей и не спеша просовывала язык меж вожделеющих губ, водила им по деснам, долго целовала рот и щеки, а потом развратно и жарко шептала на ухо  заветное, так, что Петенька мечтал, чтоб поскорей настал вечер, и тьма окутала небо, а жаркий сумрак укрыл их бесстыдную страсть, что капля за каплей проливалась в лиловую духоту грозовых июльских ночей.
Отношения со Злобко после памятного свидания складывались странно. Петеньке казалось, что Елена Андреевна его сторонится, хотя их встречи стали заметно откровеннее и лучше. Несколько раз они оказывались вместе, но соития не случалось. Злобко выглядела взволнованной и старалась улизнуть, ограничившись пустячными ласками.
После революции Хитрюшка уехал в месячную командировку, прихватив Елену Андреевну с собой. Уже не в полголоса, а громко и открыто (свобода, все-таки) в институте заговорили, что академик и Лена дружат всерьез. Несчастная Ленимирова супруга не выдержала, и, взяв очередной отпуск, тоже исчезла. Злые языки рассказывали, что Зинуля помчалась выручать академика из цепких лапок Елены Андреевны. Люди более здравые указывали, что обманутая жена завела молодого любовника и весело проводит время. Все это было скучно. Мыслями Петенька был далеко от сплетен, белотелая Елена более не смущала его желаний. Кругом была Маша, ее кудлатая грива служила ему подушкой, а рыжие веснушки на руках и спине были милее ледяных мраморных ляжек чужих любовниц. Синие глаза были открыты, а губы горячи.
Боже, Боже, как упоительны первые порывы любви.
Потом они взяли отпуск и уехали в Продувное. Деревня встретила молодых солнцем и ветром. Стоял теплый август. Дни были полны свежего плотного света, сладкого воздуха и чувственной воли. Вечерами сочная луна повисала над близким лесом  и неторопливо путешествовала в темных глубинах ночи. Дом стоял на косогоре, внизу бежала бойкая Пекша. Зеленоватая вода была прохладна, при купанье распаленная кожа нежилась в мягких струях. Петенька ложился на спину и плыл, глядя вверх. Там было небо. Легкие облака, расправив пушистые крылья, обнимали мир и манили ввысь. Временами ленивая птица повисала над ним, и так, стоя в небесах, любопытно глядела, как лесной поток нес Петеньку вдоль таинственного заросшего берега, суковатых коряг и лохматых ив, что склонялись перед ним, опустив в реку растрепанные прически.
Окна их комнаты выходили в сад.  Ветер приносил запахи жасмина и яблок, крики сорок и разговоры леса – лепет листвы, сдержанные стоны деревьев, вздохи цветов. Воздух имел вкус и аромат, был нежен как парное молоко, и пьянил как хмель. Первые дни Петенька суетился, бежал куда-то, раздражался на медлительность соседей, а потом успокоился, и вся его жизнь потекла степенно, подчиняясь чинному деревенскому распорядку. Проснувшись, он долго нежился в постели, прислушиваясь к звукам за окном, шуму листьев и птичьим перепевам. Потом неторопливо завтракал и шел на прогулку.
Деревня располагалась на холмах, сбегая к реке вдоль замечательно зеленых лугов. Кругом, сколь хватало глаз, были леса. Сверху они казались бесконечным  кучерявым ковром, что длился за горизонт, расцвеченный пятнами солнца и глубокой синевой еловых чащоб. Местами белели домики редких деревень, а вокруг было одно только небо, по которому ползли громады спокойных облаков.
Петенька садился в траву и думал. Мысли набегали друг на друга, путались. Будущее то прояснялось, то вдруг пропадало в тумане. Порой, ему казалось, что вся эта городская суета, и несносная наука, и глупые интриги, и далекие планы о признании и славе, - все это ненужная чушь, отступающая перед вот таким великим небом, неторопливыми облаками и вечными птицами, что пели свои непонятные песни гортанными голосами страсти.
Маша быстро освоилась в родительском доме. Ее трудами был наведен порядок, закопченные кастрюли и сковородки дружно переехали в сарай, а их место заняла новая блестящая посуда. Пол был вымыт и сверкал. Пришел черед сада, заросшего и буйного, как вся Петенькина предшествующая жизнь. Уже вскоре Маша бодро вышагивала по непролазным кущам в сопровождении покорных мужичков из местных, что подрядились в работники, и клялись выполоть сорняки, обрезать деревья и выкосить траву. Гордону было жаль сорняков и густых, в полтора роста, зарослей. С ними сад принимал таинственный вид, там жили тени, а легенды прошлого мнились правдой. Машин деловой напор он встретил без энтузиазма, природа казалась ему совершенной, а попытка подчинить ее человеческому порядку никчемной. Гладко побритый газон и окученные деревья напоминали городские парки, несли беспокойство и заботу.
Они почти рассорились, но вечер был так хорош, облака рассеялись, и над ними крупными алмазами висели звезды. Луна красным ленивым апельсином нагло глазела из-за леса. Воздух просил о мире, нес истому и согласие. Поворчав для вида, Гордон согласился на обустройство, доставив Маше тем самым совершенное удовольствие.
Удивительно, подумал он, сколь по-разному устроены мужчины и женщины. Поистине, у женщин тяга к гнездованию довлеет надо всеми прочими порывами. Вот не успела Маша приехать и толком разобраться, что к чему, а все уже вычищено и вымыто, обихожено и наглажено, без всякой, впрочем, заботы о том, нравится ли Петеньке этот причесанный рай, или он жалеет об утраченной нелогичной дикости и несовершенстве. И будь Машина воля, все деревья в округе были бы пострижены, трава росла бы в строго отведенных местах, а птицы бы пели в назначенное для этого время. И весь мир погрузился бы в распорядок, имя которому несвобода.
Подумав об этом, Петенька загрустил. Своя собственная жизнь показалась ему опутанной нитями рабства. Он чувствовал Машин немой упрек, когда по привычке отправлялся с утра на прогулку. Ему казалось, что и соседи осуждают его лень, что он вместо того, чтобы по-хозяйски распорядиться, проследить за работами в саду, отругать мужичков и дать им вечером на водку, убегает в холмы, лодырничает и спит до полудня. И для чего, спрашивал себя Петенька, я должен своими руками делать то, что считаю неправильным и противным природе.
В этот раз он твердо решил поговорить с Машей, и наболтал ей резкостей. Он сказал, что всю жизнь улетал из гнезда и не стремился туда вернуться, что просит не разрушать привычный быт, вынуждая его руководить бригадой алкашей, выгадывать копейки, обсуждая омерзительное ему землеустройство. Да и что устраивать!? Природа и так позаботилась обо всем – деревья зелены, воздух упоителен, небо чисто и полно звезд. Почему бы просто не отдаться силам земли, ее неумолимым потокам, находя прекрасное в естественном ходе вещей.
Маша обиделась и даже всплакнула. Случилась их первая серьезная ссора.  Она глухо посетовала, что старалась единственно для Петеньки, но все труды напрасны, и он ее, верно, никогда не любил, а лишь тешил свое тщеславие. Далее Маша прибавила, что не может жить в беспорядке, а такой грязи не видела вовсе никогда. Она пытается обустроить их жизнь, старается окружить Петеньку заботой, теплом и чистотой, а в ответ слышит раздраженные нотации да подозрения, что де насильно хочет женить Гордона, зарится на его имущество и прочие глупости.
Тут Маша не преминула задеть  Петеньку постыдной зависимостью от родителей, сказав, что в его возрасте пора бы уже выбираться из-под материнской юбки и становиться мужчиной. Это прозвучало уж очень несправедливо, и Гордон ответил плохо и раздраженно, в сердцах брякнув, что прочие барышни не сомневались в его мужественности и претензий не предъявляли. Услышав это, Маша использовала последний женский аргумент, горько сетуя, что Петенька ее не любит, а живет лишь только для себя. Ей нет дела до его проституток, и он может к ним вернуться в любой момент, а она завтра же по утру уедет в Москву, оставив Гордона наедине с его ненаглядной природой и диким зарослями, которые ему дороже всего на свете.
Сказав это, Маша громко заплакала и убежала наверх, где была их светелка, окнами выходящая в сад. Ставни были распахнуты, и Петенька слышал, что Маша рыдает и никак не успокоиться. Ему стало стыдно,  хоть и жаль было свободы, и он не считал себя неправым, Гордон решил успокоить любимую, пусть даже и ценой извинений.
Мирились они трудно. Маша долго плакала и сетовала, что никто ее не понимает. Петенька, стараясь снискать прощение, уговаривал любимую не горячиться. Чувствуя, что погружается в пучину нового рабства, он униженно клялся в верности, ловя себя на мысли, что Маша, похоже, права, и любит он, главным образом, себя, а с ней ему скорее приятно, но и стеснительно новых обязательств и уверений, которые Маша от него требует. И еще он понял, что неискренен, что позови его завтра Некрофилыч на вольную прогулку, он не нашел бы сил отказаться.
Эти мысли опечалили Гордона. Он задумался. Да, Маша хороша собой, это удивительная, открытая, сильная женщина. Но при этом она целеустремленна и деспотична, и отказывает Гордону в праве самому решать, как жить, ограничивая его свободу. Не лучше ли расстаться сейчас, не доводя дело до крайности. Совсем некстати вспомнились Петеньке мягкие колени Елены Андреевны Злобко, ее хриплое дыхание в минуты страсти.
 – Что за бесы терзают меня, - мучился Петенька. – Почему лживая, беспутная Лена конкурирует в моем сознании с девушкой, которая любит меня, и которую, видимо, люблю я. И что за странная штука любовь, эта мучительная добровольная несвобода, что гнетет, когда ты вместе с любимой, заставляя мечтать о разврате, и не дает покоя, когда ты бросаешь ее, тревожа стыдливую совесть, исступленно требуя вернуться.
– Что важнее, - метался Петенька, - одиночество и воля, самодостаточное созерцание мира, или жертвенная страсть, когда все силы, радости и сама жизнь приноситься на съеденье возлюбленной, пусть и единственной, но все-таки чужой женщине, со своими взглядами, требованиями и тщеславиями. Хорошо ли отдавать свое «я» за любовь, что может со временем пройти, а то и просто примерещиться. А ну как нет никакой любви, и все это выдумки, страх одиночества и позерство. Поглядите, мол, вот ходил одинокий, сутулый, в неглаженной рубашке, а теперь гуляю с милой барышней, весь сытый и важный. А с годами от хваленной и воспетой любви не остается даже искры, а лишь унылая повседневная борьба за крупицы внимания и почтения, да еще привычка к совместной жизни.
Хорошо, что Маша не знала о Петенькиных терзаниях, и, обрадовавшись его покаянию, простила. Они вместе пошли по грибы. В густом влажном бору, где сосны закрывали небосвод синими растопыренными ладонями, Гордон напал на место, полное ядреных, румяных белых грибов, будто специально сидевших на виду и ждавших их прихода. Ноги утопали во мху, Маша опустилась на колени и двумя руками собирала крепышей в лукошко, обернувшись к Петеньке задом, и тот вдруг испытал приступ непреодолимого желания. Бросившись на нее, он рассыпал добычу и принялся стаскивать с любимой одежду. Та серебряно смеялась и сопротивлялась, распалив его еще более. Освободив ее чресла, и не заботясь о ласках, он вошел в нее грубо, так, что самому сделалось больно. Она закричала и рванулась прочь, но это только подхлестнуло Петеньку, и он, проваливаясь коленями во влажную почву, рвал ее тело, испытывая животную радость. Затем они упали на спину. Кругом роптали сосны, резко и сыро пахли растоптанные грибы. Маша прижалась к Петеньке, целовала в шею,тихо плакала и шертала, что любит его сильнее всего на свете, что умрет, если он бросит ее, что ревнует к каждому взгляду, к друзьям и врагам, к пошлому Нестору и безумному Волковичу.
А Петенька ощущал пустоту, будто бы с внезапным и жестоким порывом из него выплеснулось что-то важное и единственное. Неожиданно он понял, что с этой секунды Маша стала для него просто женщиной, и, осознав это, он обрел над нею власть.


Превратности любви


Однажды Волкович три дня не был дома. Побоявшись предстать перед Ежиковой в одиночку, он уговорил Нестора составить ему компанию.
- Где ты был? – грозно спросила жена.
- Я познакомился с женщиной, - честно признался психиатр.
- Мерзавец! – всхлипнула супруга.
- Что ты, дорогая, - вступился Некрофилыч, - она была с ребенком.
- В смысле – беременная, - уточнил Волкович.
- Беременная от кого, - Ежикова помертвела лицом.
- Не знаю, - чистосердечно сообщил психиатр. – Была ночь, и пахло жасмином.
Услышав это, Ежикова зарыдала еще пуще и двинула злодея в ухо. Волкович клацнул зубами и пустился наутек. Ежикова метко запустила ему  вдогонку тарелкой. Очертив правильную дугу, снаряд приземлился на лысеющее темя изменника, звонко рассыпавшись белой шрапнелью.
Матерно взвизгнув, Волкович побежал зигзагами и скрылся в ванной. Безутешная Ежикова упала на грудь Некрофилыча, тело ее содрогалось плачем. – Скотина! – рыдала несчастная. – Две ночи не спала! В милицию звонила! В морг! Там похожего привезли! Из под поезда! Без головы! С членом, как торпеда! Я уж собралась! На опознание! А тут явился! Жасмином у него запахло!
Нестор насилу успокоил бедняжку, заставив  залпом выпить полный стакан коньяка. Ежикова затихла, а психиатр, опасливо выглядывая из-за двери, облизывался на выпивку, но приблизиться страшился.
Наконец Ежикова обмякла, и, взглянув на Волковича, почти дружелюбно сказала: - Иди сюда, подонок. Осталось полбутылки. – Психиатр с готовностью повиновался, и, опрокинув стакан, впился в жену поцелуем. – Люби меня страстно, - напутствовала его Ежикова. – Терзай мое тело, ибо не осталось боли, которую ты мне не доставил.
Мир восстановился, Нестор оставил влюбленных, а Волкович с тех пор страдал аллергией к жасмину.

Борский

Петенька познакомился с Борским на баррикадах, когда в Москве случилась революция. Тот представился врачом и дальним знакомым Волковича, но не психиатром, а реаниматологом, и оказался человеком высоким, тучным, налысо стриженым, а может быть и изначально лысым. Безволосое лицо его было кругло, курносо и улыбчиво, и весь Борский сиял добродушием и довольством. Хотя, присмотревшись, Петенька заметил, что в глубине его глаз гнездилось некое смутное и таинственное беспокойство, тщательно, впрочем, скрываемое.
Борский ходил развязно, громко разговаривая и размахивая маленькими изящными руками, которые никак не шли к его рыхлому и продолговатому телу. С Волковичем их роднила не только профессия, но и общий интерес к живописи и поэзии.
Борский был человеком интересным и разносторонним. Более того, последовавшие за этим знакомством события были поразительны и странны, и Петенька, пожимая крохотную нежную ладошку с неразвитыми мизинцами и ухоженными ногтями, неясно почувствовал, что неспроста судьба посылает ему Борского, и стоит за этим нечто невиданное и интересное.
Борский был женат и имел невообразимое количество детей. Его квартира всегда полнилась возней и писком, какие-то малыши усердно тузили друг друга, девочки заплетали косы, мамаши величественно курили и сплетничали. В таком бедламе было неясно, является ли Борский отцом всего этого чудовищного выводка, и кем ему приходятся многочисленные дамы. Позднее выяснилось, что друзья столовались у Борского по привычке с чадами и домочадцами, а среди детей всего лишь двое были собственно детьми Борского. Эти резвые близнецы, подозрительно непохожие друг на друга и на Борского, выделялись прытью и наклонностью к приключениям. Один был крепок, пытлив, домовит и звался Савелием. Другой отличался подвижностью, неугомонно исследовал запретные предметы (папино ружье или внутренности радиоприемника) и носил гордое имя Георгия.
Последней выходкой предприимчивой парочки стала попытка скормить кошке Макитуте содержимое домашней аптечки. Наивная зверушка беспечно сожрала предложенную коварными близнецами колбасу, в исследовательских целях напичканную успокоительными пилюлями из реанимационного арсенала Борского. Лекарство возымело парадоксальный эффект, и вместо того, чтобы навсегда успокоить животное, привело Макитуту в небывалое возбуждение. С истерическим мявом зверюга  сиганула на подоконник, и, сметая цветочные горшки, заботливо возделанные женой Борского Леночкой, атаковала лысеющее темя на беду подвернувшегося Волковича.
В этот момент психиатр идиллически выпивал рюмку водки, и вероломная агрессия застала его врасплох. Вскочив с места, он  расплескал драгоценную жижу и испуганно вскричал на латыни что-то несусветное. Макитута, тем временем, хищно осклабилась, и, не выпуская Волковича из когтей, запела одной ей понятную победную песнь. Устрашенный психиатр вторил ей заунывным фальцетом. Так они выли дуэтом, пока прибежавший Борский не стащил ощетинившегося агрессора с головы пострадавшего.
Позднее Волкович признался, что подумал, будто у него удар, а дикие крики ему мерещатся. Впрочем, не потеряв присутствия духа, он вспомнил совет одного знаменитого психолога, рекомендовавшего в минуты испытаний концентрироваться на самом светлом и прекрасном, что случалось в жизни. Понимая, что настал его смертный час, Волкович принялся декламировать любовную лирику Овидия, за которую несчастный поэт был обвинен в растлении молодежи и изгнан из Рима. Поняв, что беда миновала, психиатр расслабился, любезно допил предложенный ему стакан коньяка и позволил Леночке заботливо обмазать йодом царапины на челе.
Близнецы наблюдали нападение издали и выдали свое участие неосторожным хихиканьем. Внимательный Борский распознал заговор и минуту спустя Георгий и Савелий были препровождены в угол за комодом, откуда оглашали окрестности горестными воплями и мольбами о пощаде. Борский, однако, был неумолим, и на просьбы жены помиловать диверсантов отвечал отказом.
Петеньке Борский был симпатичен. Подкупали его добродушие, честность и неумолимый оптимизм. Но более всего влекла беспокойная тайна, что мерцала в глубине его глаз. Борский испытывал к Петеньке встречное родство. Так бывает, когда незнакомые прежде люди, встретившись и переговорив первый раз в жизни, вдруг понимают, что знали друг друга давно, что думают, чувствуют и рассуждают одинаково, используя одни и те же системы координат.
В тот день Савелий разбил нос сыну преподавателя математики, вредному переростку  Рыкуну. Борского вызвали в школу, но радость его была бы неполной, если бы одновременно Георгия не изгнали с занятий по физкультуре. Проникнув в раздевалку для девочек, хитроумный отпрыск намертво прибил гвоздями к полу модельные туфельки серьезной барышни Полины, дочери миллионера Кручинера. Дело приобретало нешуточный оборот. Оскверненная обувь в качестве улики была предъявлена удрученному родителю. Кручинер сквернословил и требовал компенсации морального и материального ущерба, главным образом в виде порки виновного. Математик Рыкун угрюмо сетовал на неуспеваемость близнецов и за двойную плату готов был заниматься с обоими, намекая, что иначе школу им не закончить.
Борский принципиально детей не бил, да и денег у него не бывало. В момент, когда дискуссия достигла особого накала, зазвонил телефон. Оказалось, что Борского ищут, что под Москвой шоссе перебежала лошадь с местного конезавода. В результате столкнулось сразу шесть автомобилей, и вот контуженных и увечных привезли в больницу, а Борского нету, а надо подготовить потерпевших  к операции, ввести обезболивающее, расписать терапию… Кто-то неведомый описывал Борскому травмы, полученные страдальцами, а он отчетливо, радостно и громко повторял страшные заключения, наставлял и советовал: - Ах, перелом свода черепа, хрипы при дыхании? Да за вентиляцией, за вентиляцией следите, голубчики! Что со зрачками? Реагируют?! Как не посмотрели! Вы там что, ребята! Ну-ка быстренько встряхнулись, опомнились, глазки протерли и ноотропильчика ему по вене забабахали, а затем и на стол… Накрывайте, я мигом буду. – Закончив разговор, Борский обратил свое внимание на окружающих, застав их в сильном смущении. Математик Рыкун гримасничал и предлагал бесплатные занятия после уроков, Кручинер почему-то долго тряс Борскому руку, обещал звонить, после чего стремительно ретировался.
Вечером того же дня, Борский и Петенька присели попить пива на Арбате. Борский выглядел слегка утомленным, тер глаза и задумчиво глядел в потолок. Беседа поначалу протекала вяло. Мысли Петеньки метались от беспокойной Машиной страсти к  материям высоким и вечным. Он мучился сам и мучил Борского, сомневаясь, а есть ли любовь вовсе, и стоит ли ее искать. И не выдумываем ли мы себе любимых, а не поверку это обычные и вполне холодные к нам люди. А когда спадает жар первого вожделения, мы обнаруживаем рядом чужого человека и удивляемся собственной слепоте и неразборчивости. Быть может не надо искать химеру, и стоит предаться приятному во всех отношениях разврату, и от страстей тяжких и безбрежных перейти к легкому и доступному упражнению тел без глупых грез и ненужных обязательств.
Так рассуждал Петенька, а Борский внимательно слушал, и в глазах его разгоралась тревожная искорка, ширилась и цвела неугомонным тюльпаном. Когда Гордон замолчал, Борский залпом допил пиво и преобразился. Из добряка и рохли он обернулся вдруг сумрачным и собранным странником. Холодное возбуждение полностью овладело им, пальцы рук подрагивали, а глаза сделались глубокими и нежными.
Петенька был смущен и заинтригован, почувствовав, что через мгновенье Борский доверит ему тайну, и не обманулся. Собравшись, будто перед прыжком, тот поведал ему поразительную историю своей жизни.

История Борского

Это случилась много лет назад. Борский в ту пору был молод, волосат, одевался бедно и жил у матери. Тем солнечным холодным утром он раздумчиво бродил по улицам притихшего на выходные города. Он шел, не замечая ничего кругом, и внезапно обнаружил себя в незнакомых ранее местах. Завернув за угол, Борский увидел длинный черный лимузин, дверь которого была открыта. Из темного чрева автомобиля на него смотрела удивительная женщина – высокая, с темными волосами и вдохновенным лицом. Глаза ее были широко расставлены и сияли, нос безупречен, рот большой, с сочными и смешливыми губами. Увидев Борского, незнакомка улыбнулась, выскользнула из машины и протянула ему породистую, холеную руку с длинными пальцами и нежным запястьем. Борский ошеломленно принял легкое рукопожатие, а незнакомка, наклонившись, шепнула ему на ухо, - Бежим! Скорей!  - Дальше они помчались какими-то переулками, ощущая за спиной шум. Краем глаза Борский видел тревожных мужчин, что гнались за ними под предводительством высокого лысого человека в черном сюртуке. Борский успел рассмотреть, что преследователь несчастен и отчаянно жестикулирует, пытаясь сказать что-то на непонятном Борскому, видимо, восточном языке. Теперь уже Борский припустил во всю прыть. Ему  не хотелось расставаться с таинственной красавицей. Схватив ее за руку, он буквально тащил незнакомку за собой, петляя по подворотням и улочкам. Та ничуть не сердилась, а поощряла Борского тихим, низким смехом. Глаза ее призывно блестели, а губы волнующе трепетали.
Наконец, погони не стало. Отдышавшись, Борский оглядел неизвестную. От бега грудь ее волнующе поднималась, а глаза были влажны и веселы. Она тихонько прыснула и показала Борскому язык. Кончик его как-то хитро изогнулся и не сразу спрятался, а пробежал по безупречным полным губам. Борский почувствовал вожделение и, схватив деву за талию, поволок домой. Она не сопротивлялась, а покорно прижималась к его плечу и, по дороге, изловчилась и трепетными лепестками губ нежно укусила Борского за ухо.
Почти теряя рассудок, он ворвался в квартиру. Мамы, по счастью, не было дома. Прямо у входа, не раздеваясь, он заключил незнакомку в объятья, и они соединились. Дальнейшее Борский помнил смутно и скорее в виде череды образов, соединенных общим ощущением счастья. Дева обладала изумительной фигурой, не стеснялась своего тела и принимала диковинные развратные позы. Ее глаза излучали негу, ноздри вздрагивали, а губы умели быть нежными и сильными, требовательно и упруго лаская Борского самым бесстыдным образом. Груди казались безупречными, с твердыми припухлыми сосками. Когда Борский целовал их, то ощущал незнакомый аромат - смесь материнского молока, хризантем юности и плотских роз любви.
Девушка любила целоваться, толкала Борского на диван и, расположившись сверху, долго и старательно ласкала его лицо, проводила язычком по деснам, посасывала мочки ушей и нежно касалась век и шеи. Тяжкая похоть наваливалась на Борского, он с рычаньем бросал любимую на пол, и они сплетали тела в желтых отблесках осеннего вечера.
Незнакомка все время смеялась, и ее смех звучал, как будто кто-то перебирал струны гитары, предпочитая лишь низкие рокочущие аккорды. Говорила она редко, лишь шепотом и на ухо Борскому, не забывая подарить волнующий поцелуй в мочку или пробежать шершавым язычком вниз по шее, к ключице, где, к удивлению Борского, обнаружилось изумительно чувствительное местечко.
Сначала Борский волновался, как незнакомка поладит с мамой. Но, к его удивлению, мама не обратила на девушку никакого внимания. Вскоре Борский понял, что мама ее не видит. С утра, стоя на кухне, Борский готовил кофе, мама была тут же, по привычке поучала сына уму-разуму, критиковала какую-то Ганю, которую Борский знать не знал. Дева вошла легкой походкой, с лицом мило припухлым со сна. Естественно и просто она подошла к  Борскому, стала на колени, интимно покрывая его поцелуями. Борский задохнулся и взглянул на маму. Та, как ни в чем не бывало, продолжала костерить Ганю, неопровержимо доказывая, что та никак не годится Борскому в жены. Борский поглядел вниз на улыбчивую нимфу, трудолюбиво исполнявшую его порнографические желания, и согласился, что Ганя не катит. Тем временем мама, игнорируя явный разврат, налила кофе, попеняла сыну на медлительность и лень, и засобиралась в магазин.
Дальше было еще интересней. Борский привел деву на работу. На ней было легкое платье и высокие плетеные туфли. Выглядела прелестница сногсшибательно, и Борский предвкушал реакцию местных модниц. Но, поразительно, никто не обратил на деву внимания, при входе въедливый охранник не спросил пропуска, а белобрысая Танька, пролетая мимо в удушливом вихре нового парфьюма, даже не повернула головы в сторону конкурентки.
Все буднично занимались своими делами. Борский понял, что девушка невидима и подарена лишь ему одному. – Может быть, я схожу с ума, - подумал он. Но ясность мыслей не покидала Борского, и он понял, что здоров и вменяем, тем более, что дева, по привычке коснувшись губами его ушка, зашептала ему всякие сладости, а под конец сказала: - Ты думаешь, меня нет. Неправда. Я есть. Просто я принадлежу только тебе и люблю тебя одного. И ты мой. А всех остальных это не касается.
Шли дни. Борский открыл в себе невиданную прежде любовную выносливость. Было тревожно и радостно. Дева сопровождала его повсюду. И везде они находили время и место для ласк и бесстыдства. Через неделю Борского похвалила мама. Он взглянул в зеркало и увидел, что похудел, в лице возникла стройность, а в глазах сиял напор. Исчез второй подбородок, а легкая щетина на щеках придавала ему вид мятежный и притягательный. Днем заведующий вызвал Борского к себе, долго расспрашивал, а потом предложил повышение. А модница Танька не пронеслась, как прежде, мимо, а, совершив крутой разворот, напала на Борского сзади, прижалась тощими бедрами и игриво хихикала. Незнакомка в это время лежала у Борского на плече и нежно покусывала сосок его левой груди. - Когда я касаюсь тебя язычком, - шептала она, - я чувствую биение сердца, и его удары пульсируют и разливаются по телу. Я становлюсь послушной твоей воле. Люби меня, терзай меня, рви мою плоть. Главное, не забывай меня.
Борский не забывал. Тревога , поселившаяся в нем в первые дни знакомства, притупилась, уступая деятельному счастью. Ночами незнакомка превращалась в неутомимого и ласкового демона. Прижимаясь к бархатной коже, Борский чувствовал, что сознание меркнет, и он весь превращается в рычащего зверя, готового неустанно терзать любимую.
Борский понял, что влюбился. Она была совершенством. Добрая, улыбчивая, трепетная дева всегда была рядом. Ее присутствие не отвлекало Борского. Наоборот, он стал собраннее и увереннее в себе, ощущая незнакомую ранее силу. Он зачастил в командировки (она вместе с ним), сделал модную прическу и, по ее совету, купил экстравагантный итальянский костюм. Он совершенно успокоился, стал доброжелателен и точен, снискав среди друзей и коллег уважение и почетную зависть.
Время шло, мама догадалась, что Борский влюблен, и выпытывала подробности. Он нехотя отбивался. Заинтригованная мама совершила набег на работу, но и здесь ее ждало разочарование. Невеста не обнаруживалась. Не найдя ответа, мама затаилась, решив караулить жертву из засады.
Все случилось внезапно. Однажды солнечным весенним днем, когда апрельский теплый ветерок игриво ерошит волосы, а свет ослепителен и прекрасен, Борский решил прогуляться. Он шел, задумавшись, ощущая тепло ее руки. Любимая примостилась рядом, наклонив голову к щеке. Вдруг, что-то случилось. Дева легко соскользнула с его плеча, и Борский почувствовал пустоту. Он оглянулся. В глубине пустынного переулка стоял черный лоснящийся автомобиль, а рядом неистово размахивал руками длинноногий толстяк с жирным лицом и печальными глазами. Борский услышал – или это было дуновение ветра? – слова прощания, и понял, что несчастный верзила видит его любимую. Закричав какие-то дикие, страшные, непонятные ему самому слова, Борский бросился следом, но девушка ласково махнув изящными ладонями, исчезла в черной утробе автомобиля, мигом рванувшимся прочь. Борский остался один, потерянный и убитый. Внезапно он вспомнил, что не знает ее имени.


Борский закончил рассказ, и они долго сидели молча. Петенька изумленно смотрел на друга, а тот прятал глаза, хлюпал мясистым вздернутым носом, стараясь скрыть предательские слезы, что стаей ринулись по щекам, тяжко падая на  скатерть. – Тогда я не узнал его, - наконец выдавил Борский. – Кого? – не понял Петенька. – Ну, толстяка, похитителя, - пояснил Борский, вполне оправившись. – И кто же это был, - полюбопытствовал Гордон. – Я, - твердо ответил Борский, - это был я, но старше лет на двадцать. Я не узнал себя. А она узнала. И потому оставила меня, молодого и несмышленого, во имя зрелого мужчины. Скоро, скоро, она  появится и подаст мне знак. Я предчувствую это, и поэтому ищу ее повсюду. Я найду ее, и в этот раз спрошу имя. – Зачем, - заметил Петенька, - ты ведь знаешь, как ее зовут.  - Борский кивнул и вновь замолчал надолго. – Удивительно, - промолвил он, наконец, - любовь имеет столько имен, но единственный, ни на что не похожий образ. Как легко потерять. Как трудно найти. Но я найду, хоть придется искать всю жизнь. Я ее обязательно отыщу.
Вскоре они попрощались. Петенька наблюдал, как Борский шагает прочь, тревожно оглядываясь по сторонам и всматриваясь в лица женщин. Те улыбались в ответ, думая, верно, что он с ними заигрывает.


Ссора


Жизнь не стояла на месте. Борский с детьми недавно вернулся из Египта и позвал гостей. Собрались на даче. Борский рассказывал  про отпуск. Как обычно, на отдыхе его поджидали приключения. Во время экскурсии на какие-то исторические руины, юркий Георгий шмыгнул в сторону от привычных маршрутов, где и обнаружил две небольшие каменные таблички, густо исписанные древней вязью. Потрясая находкой и весьма довольный собой, Георгий предстал перед братом. В этот момент, откуда не возьмись, явился тощий и сутулый гражданин в униформе, с аксельбантами и большим пистолетом на боку, оказавшийся, как выяснилось позднее, сержантом специальной туристической полиции. Без лишних слов, он принялся отнимать у Георгия добычу. Савелий, не проявлявший до того момента никакого интереса к истории Египта, мгновенно оживился и ринулся на выручку. Тщедушному полицаю был нанесен разящий удар под дых, после чего, в лучших традициях школы единоборств чито-рю, противник был окончательно добит метким пинком в челюсть. Придушено визгнув, несчастный рухнул на землю, а Савелий, сняв с поверженного врага  кобуру, стал с интересом изучать огромный и древний, явно не предназначенный для стрельбы, револьвер.
Борского на беду не оказалось рядом, но он услышал шум, а из разговоров кругом понял, что террористы захватили полицейского чиновника, и под угрозой убийства, требуют выкуп. Не обнаружив близнецов, он ринулся на поиски, и вскоре нашел их победно размахивающих оружием над поверженным аборигеном, в окружении боязливо выглядывающих из-за камней полисменов. Поскольку храбрецов вести диалог с бандитами не сыскалось, предложение Борского унять террористов вызвало неподдельный энтузиазм стражей порядка.
Пистолет был изъят и возвращен законному владельцу, а громилы подтвердили капитуляцию громким и искренним ревом. Пострадавший был поднят, отряхнут от пыли, а сто долларов, своевременно переданные ему Борским, вполне компенсировали моральный и физический урон, понесенный на поле боя. Сверх того, древние трофеи были заботливо обернуты в салфетку и отданы Георгию, что, впрочем, стоило дополнительную сотку, зато бравое египетское воинство дружно отдало честь всему семейству Борских и проводило их до автобуса.
И вот теперь Борский горделиво поглядывал на друзей, а знакомый египтолог ошеломленно рассматривал древние письмена, восторженно цокая языком и присвистывая от вожделения. Из его неясного монолога можно было понять лишь отдельные восклицания про 17 династию и невероятное везение, а дальше ученый сбивался на сложносочиненную сумятицу, где тренированное ухо могло бы различить имена Тутанхамона, Аменхотепа и Навуходоносора.
Порядок восстановил появившийся Волкович, немедленно предложивший выпить. Свое намерение он подкрепил солидной бутылкой перцовки. Народ поспешно последовал за психиатром, предпочтя хлеб насущный тайнам истории. Не отставал и возбужденный египтолог, опрометчиво обещавший Георгию и Савелию обучить их  древней клинописи. Близнецы лучились счастьем и наперебой доказывали, что на таблицах указано место древнего клада. Взрослые недоверчиво смеялись и задумывались. Волкович выпил и запел песни Нибелунгов, на него зашикали, но тут внезапно возник Нестор, ведя под уздцы очередную милашку. Дева по имени Стелла была высока, горделива, а ее обнаженную спину украшала витиеватая татуировка. Египтолог, впился в красотку глазами, сконфузился, и, позабыв про древние тексты, принялся предлагать себя переводчиком, способным расшифровать рунические символы, начертанные на ее теле. Девица хихикала и уклонялась. Психиатр пел. Нестор рассказывал гадкий анекдот. Савелий тузил какого-то долговязого малыша, а Георгий с помощью похищенной у отца отвертки поспешно разбирал на запчасти последнюю модель сотового телефона, подаренного Волковичу на день ангела супругой Ежиковой. В общем, всюду кипела жизнь, и лишь Петенька печально размышлял о Маше и перипетиях своей любви.
Среди приглашенных оказались и прежде незнакомые Петеньке люди. Помимо прочих выделялся невысокий иностранец с яркими аквамариновыми глазами и лысиной, покрытой глумливыми завитушками. По-русски он изъяснялся хорошо, но с резким американским акцентом, был подвижен и улыбчив. Временами переходя на английский, он, Некрофилыч и Борский увлеченно обсуждали архитектуру Центра Гуггенхайма, кризис ар-деко и влияние полотен Малевича на современный дизайн.
– Вы не понимаете, - горячился Некрофилыч, - думаете вот так просто взять и нарисовать черный квадрат на белом фоне, забрать его в рамку и назвать картиной. А потом всякие остолопы смотрят, гогочат и пальцем тычат – вот, мол, картина, ничего себе, живопись. Да так любой дурак сумеет. И действительно, теперь-то любой дурак сможет нарисовать  по линейке и не хуже получится. Но Малевич-то первым был. Никто до него не додумался. Никто не понял, что и обычный квадрат или треугольник несет простую, но неповторимую эстетику.
Иностранец сделал протестующий жест, а Борский примирительно замахал руками. – Невозможно, - страстно закричал иностранец, - невозможно сравнить высокую живопись Рафаэля и Рубенса с нагромождением кубов и окружностей. Невыносимо сводить великий взлет человеческого гения и банальный эпатаж. Бог не дал Малевичу таланта и способностей, и он просто пытался шокировать публику. А так ваш Малевич очень средний живописец.
Некрофилыч покраснел от негодования, а Борский, встав между спорщиками, расставил руки и стал похож на ветряную мельницу. – Угомонись, Марк, не шуми, Нестор, глупо спорить, кто лучше, Ван Гог или Леонардо. Ну, чисто, дети… Кто сильнее, тигр или лев…
Петенька шагнул вперед. На душе было скверно, хотелось сорвать раздражение. – Смешно и несерьезно отрицать роль Малевича в современном мире. – Всклокоченный Некрофилыч и лысый Марк  мигом обернулись к Гордону, а тот, мстительно упершись в американца взглядом, вещал твердо и веско. – Весь Нью-Йорк – это симфония геометрии, воспетой Малевичем. А были ли вы, любезный, в музее Метрополитен? – и, насладившись оскорбительностью этого вопроса,  Петенька продолжил радостно и мерзко, - А кто бы стал ваш Раушенбах, а Миро, а француз Кандинский… Чьими глазами они смотрели на мир, что были они все без черного квадрата, без простой гениальности формы, открытой Малевичем…
Плешивый Марк спокойно, с легкой полуулыбкой взглянул на Гордона. – Раушенберг, - внятно поправил он Петеньку. – Наш Раушенберг – великий новатор, а ваш Раушенбах, придумывал радио для самолетов. Кстати, никуда не годных, скверно летают и часто падают. – Он выдержал паузу и добавил – И еще. Музеи полны всякой дряни, и частенько эта дрянь выплескивается на улицы. Вам, верно, нравятся медные истуканы, украсившие Москву. Чего стоит памятник царю Петру,… какая простота форм, какая эстетика, .. – передразнил Марк Петеньку. – А размер, а пропорции... Микеланджело и не снилось.
Теперь уже Гордон разозлился всерьез. Он почувствовал острую потребность сказать издевательскому Марку что-нибудь грубое, например, что маленькие мужчинки (а американец был росточка небольшого) всегда ревнуют к крупным предметам, пусть даже и к статуям. Или, что их американская живопись, похуже наших самолетов. Но тут между ними вырос Борский, и, не дав Петеньке вставить слово, затараторил, что не позволит разгореться ссоре по такому пустячному поводу, что дело не бахах и бергах, а в том, что каждый видит искусство по-своему, и многим творения великих мастеров Возрождения кажутся надуманными и холодными. И еще он говорил многое и почти помирил спорщиков, а Марк и Петенька даже пожали друг другу руки. Но Петеньке это замирение казалось поражением, так как последнее слово осталось за американцем, и чудилась, а,  впрочем, и совсем явно видна была при рукопожатии на лице Марка хитрая усмешка, что вот, мол, юноша, как я вас укоротил. Не лезьте, коли не знаете материала.
Потом Некрофилыч с каким то незнакомым ранее Петеньке пиететом зашептал, что Марк-де директор крупной американской фирмы, и денег у него куры не клюют, а у ворот дачи его ждет лимузин с личным водителем. А живопись – это так, одно из увлечений, и, вообще, мужик он гениальный, с удивительной памятью, и ходят слухи, что  работал на ЦРУ. Все это было сказано одобрительно, и было видно, что Некрофилыч американцем увлечен и заинтригован. Это было необычно, ибо Нестор слыл циником и индивидуалистом. - А не в деньгах ли дело, - мелькнуло у Петеньки злая мысль. Уж не прицелился ли Некрофилыч откусить от миллионов Марка. Гордону стало гадко, ему захотелось куда-нибудь исчезнуть и никого не видеть.
Так, снедаемый злостью и стыдом, Петенька огляделся. Маша обещала быть на празднике позже и опаздывала. Подойдя к распахнутому окну, он уставился в небо, стараясь отыскать большую медведицу. – А вы умеете читать по звездам, - эти слова, сказанные хрипловатым контральто, отвлекли Петеньку от созерцания вселенной. Обернувшись, он обнаружил долговязую Стеллу, нахально глазеющую на него с видом утомленной пантеры. Бретелька открытого платья упала с плеча, обнаружив отсутствие лифчика. Под облегающей тканью пикантно угадывались вполне соблазнительные яблочки. – Вас интересуют звезды, - парировал Петенька, - не хотите ли полетать? – Девица игриво засмеялась, и повернулась к Гордону вполоборота, давая полюбоваться на свою спинку. Обнаженная кожа была смугла и усеяна крохотными золотистыми волосками. Огромная, во все лопатки, нарисованная птица вздрагивала при малейшем движении, и казалась, хотела взмыть вверх, в черное  ненасытное небо. Татуировка была выполнена старательно, без пошлых надписей и нелепых завитков. Вместо когтей художник снабдил чудовище длинными женскими пальцами, что безвольно упали вдоль спины, будто стараясь прикрыть наготу своей хозяйки. Петенька ощутил волнение и еще новую злую лихость и вседозволенность. Тут грянула музыка, и Гордон, курлыкнув что-то рискованное, увлек красотку на танец. Та не сопротивлялась.
Это была странная пляска. Прижавшись друг к другу спинами, они изгибались под музыку, размахивали руками и пели. Гости, собравшись вкруг,  хлопали в ладоши, свистели и бесновались. Внезапно Стелла  волнующе поцеловала Петеньку в затылок и принялась стаскивать с него рубашку. Народ закричал и заухал, а Гордон продолжил танец, давая раздеть себя. Избавившись от одежды, он резко обернулся. Дива танцевала  обнаженной. На месте трусиков угадывалась нежная светлая линия, переходящая в безукоризненную пушистую щеточку. Решительно шагнув вперед, распутница крепко обняла Петеньку, впившись ему в шею нешуточным поцелуем. Почувствовав прилив сил, Гордон привлек ее к себе, ощущая на груди два ласковых упругих мячика с плотными бутонами посередине. Гости взвыли и затопали.
И в этот момент Петенька увидел Машу. Та стояла у стены, яростно и грозно глядя на Гордона. Пальцы ее сцепленных рук побелели, губы сжались, а щеки горели и были умыты слезами. Она была некрасива в своем несчастном гневе, и Петенька инстинктивно, не думая о будущем, пожалел ее, подумав, до чего же ей трудно и гадко, увидеть его в обнимку с длинноногой Стеллой. Но он не раскрыл объятий, а еще сильнее, назло Машиной злости, привлек Стеллу к себе. Та запрокинула голову, побелела глазами, и, окатив Петеньку дурманящим винным дыханьем, неожиданно повисла на нем, обхватив его длинными  крепкими ляжками. Зрители взвизгнули и бешено захлопали, а Петенька закружил развратницу, краем глаза заметив, что Маша, резко повернувшись, ушла во тьму  сада.
Танец закончился. Петенька аккуратно отнес Стеллу к стоящей в углу кушетке, та послушно свернулась калачиком, подобрав круглые красивые колени. Внезапно возникший Борский предупредительно задрапировал прелестницу пледом. Та невинно вздохнула, закрыла глаза и моментально уснула. Рядом обнаружился Нестор, удрученно поглядывая на Петеньку и Борского. – Красива, чертовка, - наконец грустно промолвил он. – Но совершенно не держит удар. Какая-то жалкая бутылка мартини, и пожалуйте вам, вместо настоящего половозрелого человека имеем сонную куклу, непригодную даже для невинного группового рандеву типа  умелые руки вприсядку. А я-то вас, друзья, от души желал побаловать… - Взгляд его обратился к Петеньке и посуровел. – Нехорошо, молодой человек, - Некрофилыч был явно не в духе. – Жадничаете. Достояние общественности надо пользовать совместно с друзьями, а вы тут устроили парный протуберанец. – С некоторых пор Некрофилыч увлекся астрономией, купил телескоп и периодически щеголял астральными неологизмами. – Не ревнуй, соратник, - вступился Борский. – Дева сия щедра, а сон ее короток и чуток. Очнувшись, и поборов головную боль стаканом доброго опохмела, она успеет доставить радость всем жаждущим ее дивного тела. Выпив сегодня лишнего, она неосознанно, по-детски, предпочла нашего милого друга, увидев в нем продолжение своих  девичьих снов. Кстати, принц, где твоя королева? Или ты пришел один?
Вопрос этот вернул Петеньку к скорбной реальности. Маша обиделась явно и бесповоротно. Он поискал глазами, вышел на улицу, но ее нигде не было. В доме вновь заиграла музыка.
Петенька углубился в сад, полный обманчивых ночных теней. Тропинка вела к запруде, где трудолюбивая мама Борского воздвигла уединенную беседку. В темноте Гордон едва различил примостившиеся на лавочке фигуры и расслышал голоса. Подойдя ближе, он узнал Машу и своего давешнего обидчика Марка. Они сидели бок о бок и оживленно беседовали. Петенька слов не слышал, но почувствовал нехороший озноб. Он едва различал их лица в мутной и вязкой тьме, но вдруг ему показалось, что Марк взял Машу за руку, а та вовсе и не отняла руки. Может Петеньке это пригрезилось, а может быть и нет, но его сердце обняла такая едкая обида, такая мертвецкая невыносимая тоска, что, едва не застонав, он кинулся прочь из сада, ближе к полуосвещенной поляне. Если и мучили Гордона угрызения совести после танца с развратной Стеллой, то теперь чувство вины испарилось, а осталась лишь жгучая, невыносимая горечь и сознание того, что он предан легко и безраздумно.
В углу сада, за кустом жасмина, он нашел уединенную скамеечку (еще один продуманный шедевр романтичной мамы Борского), где присел, не желая никого видеть. Но, увы, новое испытание не заставило себя ждать. Вскоре из своего убежища он увидел Машу, об руку шедшую с Марком. Петенькин враг семенил рядом, глядел с обожанием, а Маша благосклонно улыбалась. Последнее добило Гордона окончательно. Едва дождавшись, как за воротами рыкнул автомобиль, укативший его любовь и ненависть неизвестно куда, он ринулся прочь по пустой дачной дороге, не попрощавшись, и не раздумывая, ходят ли в столь поздний час электрички. Жизнь казалась Петеньке унылым, пустым тоннелем, где не было ни друзей, ни любимых.
Дальнейшие события были будничны и неприятны. Добравшись до Москвы, Петенька пошел не домой, а к родителям. Здесь, взяв отцовскую машину, он поехал назад на дачу Борского, где оказался уже под утро. Веселье к тому моменту догорело, сонные гости разбрелись по дому. Петенька застал утомленного Борского и бледную Стеллу. Девушку тошнило, она зябко куталась в шерстяную шаль, заботливо предоставленную хозяином, и просила выпить. Борский отказывал, настаивая на крепком кофе  с молоком, хлебом и шоколадом. - Терпите, милочка, - наставительно разглагольствовал он. - Так и до алкоголизма рукой подать.
Стелла уныло горбилась, пила ненавистный кофе, давилась и икала. Под грустными влажными глазами залегли усталые тени. Увидев Петеньку, она безучастно кивнула. Гордон же действовал решительно. Подкрепившись предложенным гостеприимным Борским бутербродом, он вызвался довести Стеллу до Москвы. По дороге девушка отмалчивалась, но когда Петенька предложил куда-нибудь заглянуть и выпить, заметно оживилась. Рюмка коньяка вернула барышню к жизни, она заулыбалась и милостиво выкурила предложенную Петенькой тонкую сигарету.
Стелла жила в крохотной квартирке напротив Битцевкого парка. В окне шумели деревья, а выше лежали облака и звезды. Было на удивлении опрятно и уютно в этой украшенной странными картинами комнатенке, где всего-то и стояли квадратная кровать да пузатый шкапчик. Стелла была начинающей художницей, но подрабатывала на какой-то фирме, где начальствовал безнадежно влюбленный в нее одноклассник. Она приняла Гордона ласково, никуда не торопила, и, казалось, была рада их знакомству. Пару раз звонил Некрофилыч, но, обнаружив, что Петенька и Стелла зажили вместе, исчез и не появлялся. Невесть как разыскала Гордона мама. Лидия Александровна волновалась и расспрашивала, но Петенька уклонялся от объяснений, уверяя, что все замечательно.
Так Гордон провел неделю, не пытаясь найти Машу или услышать от нее вестей. Наконец, он совершил набег домой и никого не обнаружил. Машины вещи исчезли, комнаты были чисто убраны, но ни письма или просто записочки не находилось. У Петеньки защемило сердце, но он собрал свои чувства и решил не поддаваться подступившей тоске. В душе царил сумбур. Обидчивая злость распустила крылья, уступая, временами, недавним картинам Машиной страсти, спокойным соснам над головами, разбросанным грибам и податливой мшистой земле, что, казалось, прогибалась от их животных криков. Усилием воли Петенька прогонял виденья, и вспоминал Стеллу, ее гибкое сладкое тело, длинные нежные пальцы, завитки на очерченном затылке. Но прекрасные Стеллины глаза были мертвы, и туманная серая муть закрывала их печальную глубину.
Шли дни, и обида утихла, превратившись в любопытство. Но Маша исчезла, и робкие Петенькины попытки узнать о ней были безуспешны. Одиночество Гордона скрашивали друзья и прибившаяся к нему Стелла. Их отношения определяла не страсть, но плотское влеченье, и еще странная щемящая симпатия, сделавшая их более близкими, чем иных, захваченных чувством, любовников.


Ревнивец

Однажды, ярким весенним вечером, Волкович пришел к Нестору возбужденным. На расспросы психиатр ответил, что застал жену с любовником и жестоко поколотил мерзавца. Со слов рогоносца выходила занятная история.
Гуляя по бульвару, Волкович внезапно почувствовал, что именно в этот момент Ежикова ему изменяет. Будто неведомые силы велели психиатру поспешить домой и пресечь безобразие. Ворвавшись в парадную дверь, Волкович ощутил новое озарение. Он понял, что искуситель, предвидя его появление, бежал, и сейчас спускается в лифте. Действительно, лифт, по обыкновению нехотя, со скрипом и стонами, вез кого-то с верхних этажей. Схватив забытую дворником швабру, Волкович изготовился к бою. Из отворенных дверей вышел благообразный господин в кашемировом пальто и лайковых туфлях. Опознанный психиатром развратник легкомысленно насвистывал веселый мотив, не подозревая, что неотвратимая кара близка. Взяв швабру наперевес, психиатр кинулся на врага, поразив его в нос и подбородок. На крики сбежались соседи, коим Волкович объяснил мотивы мести, не найдя, впрочем, никакого сочувствия. Соседи психиатра прогнали, но тот напоследок успел пнуть незадачливого донжуана каблуком.
Уличенная Ежикова и не думала отпираться, а, напротив, пришла в неистовство, обругала Волковича шизофреником и помчалась извиняться перед побитым гражданином, оказавшимся известным адвокатом из квартиры этажом выше. Психиатр возмутился и, бросив все, ушел из дому. Но поскольку ему сильно хотелось выпить, он направился к Некрофилычу в гнездо, где планировал провести остаток жизни, наказывая, таким образом, неверную супругу.
Напившись водки, Волкович согласился, что, возможно, ошибся и побил случайного прохожего. Но ярость к сладострастной супруге лишь крепла и вечером, когда Ежикова приехала забирать психиатра домой, он надулся и уходить отказался. Предусмотрительная жена подманила Волковича запотевшей бутылкой «Смирновской». Выпив еще немного, оскорбленный муж смягчился и простил изменщицу.
С тех пор Волкович не доверял женщинам.



Хитрюшка встревожился

В институте дела понеслись вскачь. Елена Андреевна и Прохундос спешно оформляли командировку в Милан. Гордон также подал документы, но его дело неожиданно забуксовало. То ли упрямец Пиранделлио испугался принять толпу иностранцев, или, что вернее, Хитрюшка пронюхал про Петенькину интрижку со Злобко, и решил остудить прыткое дарование.
И, правда, в последние месяцы Ленимир заметно охладел к Гордону. При встречах не склабился, показывая ухоженные золотые коронки, а едва лишь кивал головой. Свита, почуяв сиятельные настроения, весьма изменилась к Петеньке. Старушка Ворвант при случайных встречах сурово сдвигала брови, Прохундос брезгливо морщился, а Сипатов, завидев Гордона, стремительно ретировался, боясь, очевидно, быть замеченным рядом с изгоем. И только бесцеремонный Крокодилов, как ни в чем не бывало, хлопал Петеньку по плечу, и детально расспрашивал о последних исследованиях и результатах. – Надеется что-нибудь стырить, - догадался Петенька, делясь с Деминым своими наблюдениями. – Возможно, - согласился профессор. – Ум Крокодилова короток, но хваток. А от отверженных, пусть и временно, сотрудников и откусить удобней. Никто не заступится.
Работа шла ни шатко, ни валко. Елена Андреевна, погруженная в сборы в Италию, полностью отошла от дел. Попытки пообщаться  встречались ею настороженно, уклоняясь от беседы, она прятала глаза и убегала. Петеньке казалось, что даже столь мимолетное общение не на шутку волновало Злобко, и это было лестно.
Хитрюшка, меж тем, пребывал в сомнениях. О Леночке и Гордоне ему доложили. Вызвав Злобко, Ленимир грозно потребовал объяснений. Та пустилась в слезы и принялась клясться, что хоть мальчишка за ней и волочился, но все остальное клевета завистников. Елена Андреевна его почти убедила, но воспитанная годами недоверчивость брала свое и мешала осуществить задуманную комбинацию. – А вдруг что и было, а если мальчонка подучит Ленку, - нашептывал мелкий остроклювый бес на ухо Хитрюшке. – Пострел-то этот смазлив и с девками ловок. А ну как уговорит барышню в Италии. А ну как споются, и никакой Прохундос не поможет. Договорятся и всю комбинацию твою гениальную провалят. Змееныш-то, похоже, совестливый. Возьмет твою Елену Прекрасную за толстую попу, да и скажет, нельзя так, сладкая, нехорошо. А бабы, хоть и ушлые, если их толково поприжать, совсем дурами становятся. Вот и твоя сдаст. И еще прославиться, что академика завалила. Не-ет, друг Хитрюшка, так нельзя. Надо, чтобы врозь, надо, чтобы Лена секреты воровала, а Петушок этот доблестный ни сном, ни духом, а только проверял, да доказывал, и глазами честными блестел.
Так сомневался Ленимир Иванович Длинник и, наконец, принял решение: Злобко с Прохундосом отправить в Милан, а Гордона пока от дела отстранить. А коли Лена добудет заветную формулу, тут уж честный отпрыск будет проверять, сравнивать, пробирки мучить, и правоту свою доказывать до хрипоты, потому как результаты эти будут его результатами, и открытие – его открытием. А от такого даже самый принципиальный, даже самый умный дурак не откажется.
Приняв такое решение, Хитрюшка успокоился, почувствовал себя лучше и внезапно понял, что самое важное в задуманной операции – это не добыть заветный ген и не примазаться к великому изобретенью, а уберечь Злобко от Петеньки. И что за сладостное счастье знать, что его пухлая подруга далеко и недоступна для тайных ласк этого лощеного умника. Но почему, почему девицы падки до гладеньких и причесанных проныр с маслеными глазками и бархатными манерами. Где оценка истинной мужественности и силы!..
Тут Ленимир приосанился и придирчиво оглядел себя в зеркале. На него тревожно взирал высокий щуплый господин с крепким костистым лицом и серыми желваками под глазами. – Работаю день и ночь, - затосковал Хитрюшка, - вот и нагулял рожу, краше в гроб кладут. А бабы к молодым да задорным льнут, сучки. Ну, ничего, вы у меня попрыгаете… - Глаза академика мстительно блеснули, и он принялся мечтать, как будет глумиться над Еленой Андреевной в преддверии ее италийского вояжа.
Всех этих волнений не ведал Петенька, смутно чувствуя неясную угрозу, понимая, что неспроста его отставили от поездки. От безделья, он коротал часы у Демина, помогая профессору в текущих делах, чему тот был несказанно рад. – Вам крупно повезло, Петр Валентинович, - рассуждал Демин. – Выпуская на передний край науки волчицу Злобко, руководство преследует какие угодно, но не благие цели. Находиться в одной стае с Еленой Андреевной и, простите,  Прохундосом, почетно лишь в нашем отечестве, а в приличном университете это опасно для репутации. Держитесь подальше от всей этой своры.
Петеньке было неприятно, что профессор обозвал Лену волчицей. Ему она представлялась созданием вздорным, но чувственным и, потому, интересным. Его волновало присутствие Злобко, и потому он искренне огорчился, узнав, что не попадает в Милан. Была бы прекрасная возможность объясниться. Хотя, о чем, собственно, он мог общаться с Еленой Андреевной. Все слова в их отношениях были лишь ширмой неодолимого и дикого влечения, так напугавшего Злобко. А ведь прав Демин – волчица, расчетливая, недобрая, и потому так ужаснувшаяся нежности, поневоле родившейся из их с Петенькой скоротечного и бестолкового романа. А значит, его миланская отставка и есть везение, естественный способ отстраниться от хищной подружки, быть вдалеке от всех этих неумелых ужимок и бесплодных потуг на бессмертные изобретения.
В это время Елена Андреевна Злобко пребывала в тревоге. Назавтра предстояла встреча с академиком, последняя перед отъездом в Милан. Злобко понимала, что одними наставлениями дело не обойдется, и поеживалась. В последнее время Хитрюшка стал груб и полюбил делать ей больно. За результаты итальянского похода она не волновалась. Невелика задача – облапошить яйцеголовых иностранцев. Те только и горазды, что ломать головы над всякой заумью, а на простые вещи мозгов не хватает. Подсмотрит, послушает и поймет, как подобраться к заветной цели. Дайте только ухватить, а там берегитесь. Не отпущу. А тогда и Длинник никуда не денется. По-другому поговорим, без повелительных интонаций.
Вон и великий Бурчук зашатался, говорят, следующих выборов ему не пройти. Так что, самое время в академию, быстренько так, пока все смазано. А если Ленимир упрется, то извини дорогой, разбираться будем по-взрослому, без сантиментов. Ну а пока – молчок, игра в покорность и подобострастие. Елена Андреевна умела ждать, умела терпеть и притворяться. И лишь, почувствовав свежую кровь, становилась нетерпеливой. Вот и сейчас, она учуяла добычу, где ее доля будет высока. За это можно переждать боль, можно попресмыкаться перед великим, чтобы  выбрать момент и прыгнуть. А уж тогда держитесь…
Многие могли бы посчитать Елену Андреевну созданием аморальным и беспринципным. Это суждение несправедливо. Злобко не ведала морали и принципов, и потому обвинять ее в их несоблюдении было бы глупо. Ну, как если бы вы обвиняли тигра в кровожадности, а ежа в колючести. Она была естественна и невинна, подчиняясь одной лишь выгоде и целесообразности. Все чувства и принципы отметались Еленой Андреевной как ненужная мишура, мешающая жить и добиваться своего. Иногда она представляла себя искусной машиной, без сомнений идущей к цели, и усмехалась, видя моральные угрызения окружающих. Как глупо просить там, где можно просто взять. Зачем создавать, если проще украсть или отнять. Ей нравились легкие и быстрые решения.
Впрочем, случились обстоятельства, мучительные для Елены Андреевны. Нет-нет, это были вовсе не грубость Ленимира Ивановича или неприязнь окружающих. Проблемой был Петенька. Он так легко и наивно попал в расставленные ею сети. Распушился, заважничал, возомнил о себе Бог знает что. Все это так смешило Лену, все шло, как задумано, пока, однажды,.. ну, что ворошить больное. Кто ж знал, что он умеет вот так… взволновать ее костяную душу. Это тревожило. Это было опасным. Так недолго размякнуть и тогда все пойдет прахом. А тут еще Ленимир пронюхал, не иначе как Прохундос настучал. У-у, гнида… Подожди, дай срок, я тебе кишки размотаю…
Елена Андреевна сладко потянулась, предвкушая прекрасные минуты мести. Затем она представила себя с Петенькой в каком-нибудь укромном уголке у моря, где только белый песок и синяя даль, и вспомнила, как жадно он целовал ее тогда, какую зверскую ярость обрушил на ее тело. Да, она еще многого добьется, уговорит его, нашепчет, что и как надобно писать, чтобы вместе пробиться и править… Но пока об этом ни слова! Тишина и тайна.
День отъезда подступал неумолимо, и вместе с его приближением росла тревога. В ту последнюю неделю неуютно было жить Елене Андреевне на свете. Нарушился крепкий прежде сон. Злобко нервничала, и все чаще думала, что предстоит ей не простая научная кража, а нечто великое и беспрецедентное. Шутка ли, десяток лет разные и неглупые люди бились, головы ломали, а достанется ей одной,.. ну еще, может, Хитрюшке… А впрочем, поглядим…
Вот уже назавтра пора уезжать, когда академик пригласил Лену к себе. До того встреча несколько раз откладывалась, и Злобко надеялась, что сумеет избежать тягостного свидания. Но нет, последние наставления Длинник решил совместить с удовольствиями, ставшими тем примитивнее и грубее, чем ближе была командировка.
Вечер затуманил день синим покрывалом, когда Елена Андреевна постучала в дверь большой и гулкой квартиры Длинника. Академик не любил звонков и наказал Злобко стучать. Хитрюшка предстал сурово нахмуренный, в атласном халате и тапочках, светлые глаза смотрели пронзительно и грозно, веки набухли, а мускулистые щеки нервно играли вокруг тонкогубого змеистого рта. Без лишних слов он поманил Лену за собой, и та покорно последовала за хозяином. В спальне Длинник, не дав Елене Андреевне раздеться, хамски бросил ее на живот, и, задрав юбку, грубо и противоестественно вошел сзади. Злобко было так больно и гадко, и жалко походя разорванных академиком кружевных трусиков, что она громко взвизгнула, и этот ее крик, казалось, доставил Длиннику острую радость. Он заулыбался, и, наклонившись, ласково прошептал Елене Андреевне на ухо: «Запомни, сука, будешь слушаться – все будет, начнешь брыкаться – похороню».
Его шепот вернул Злобко к жизни, и, превозмогая боль, она прижалась к академику задом и представила себе Петеньку, его мягкие руки, что умели и ласкать, и держать железно, не причиняя боли. Стало легче. В последнее время крепкий в похотях Хитрюшка, выдыхался быстрее, вот и сейчас он зло и прерывисто засопел, а Елена Андреевна, предвкушая скорое избавление, нарочно застонала погромче, яростней прижимаясь к Длиннику пышными белоснежными ягодицами. Наконец академик глухо зарычал, забился и обвис на стоящей по-собачьи Злобко. Та осторожно выбралась из-под хозяина, и прилегла рядом. Потом покорно прильнула и поцеловала Ленимира в жилистую кадыкастую шею. Он довольно заурчал, привлек Елену Андреевну к себе и опять засипел ей  на ухо: «Слушай и запоминай. Добудешь все что надо и молчок. Ни Прохундосу , ни хахалю твоему сопливому, чтобы ни ползвука… А то… Смотри у меня. – Лена притворно сжалась и горячо зашептала в ответ – Что ты, что ты, милый, - в постели они были на «ты», - Что ты, родной, я твоя овечка, раба твоя верная, все принесу, как прикажешь…
Длинник удовлетворенно хмыкнул. «Овечка» сладко терлась о его уставшую похоть. «Тварь, - думал Хитрюшка, - подлая, блудливая тварь. Всех сдаст – и меня, и Петьку Гордона, и отца родного с матерью… Но до чего ж покладиста. Ты ее со всей злобой в жопу, а она – ненаглядный мой, я навеки раба твоя, не пожелаешь ли еще разок надо мной надругаться. Не-е-ет, дорогуша, уж слишком ты сладкая и послушная. Вот что, Ленимир, не теряй-ка ты бдительности, не размякай и будь на чеку. Эдакая стерва сегодня оближет, как леденец, а завтра вопьется в горло и припомнит все, и тяжкое послушание, и заднюю боль».
Так думал академик Длинник по прозвищу Хитрюшка, и пришла ему в голову простая мысль, что их с Еленой Андреевной интимная связь сохранится недолго, и потому, пока Злобко ему послушна  и потворствует всякому желанию, надо этим пользоваться, мучить ее гладкое разварное тело, не стесняясь гадостей и извращений. Он чувствовал, хотя не мог объяснить почему, что мало ему осталось измываться над Еленой Андреевной безнаказно, и вскоре его жестокому сладострастию будет положен предел. Поразмыслив, Ленимир Иванович решил не отпускать сегодня Лену подольше, заставить ее потрудиться и поразвратничать, чтобы успеть ухватить побольше гадких мужских радостей от ее унижений.
Злобко ласкала Хитрюшку и представляла Италию, миланские магазины, удивлялась, до чего мерзкая у академика улыбочка, и мечтала поскорее сбежать домой, а может быть даже и позвонить Петеньке и уговорить встретиться. Ведь рассказывают, что он расплевался со своей растрепанной курицей. Вот и приголублю цыпленочка напоследок. При этих мыслях внутри Елены Андреевны загорался теплый уголек, а в низу живота, вокруг срамной дыры и по пышным бедрам разливались приятные упругие волны.
Ее ум был по-женски цепок, злопамятен, но недальновиден. Она не  думала о нескором будущем, не понимала, как, в случае удачной кражи, распорядится добычей, не знала, что скажет Петеньке и как удержит его. В ней копилась злоба на Длинника, на его чванство и брезгливую сытость, на вонь изо рта и сизую неопрятную кожу. Хотелось напакостить, но еще больше мечталось подняться, вырасти до независимости, самой выбирать любовников и друзей, миловать и выкидывать вон. И потому она терпела. Пока. Она умела терпеть. И мечтать, как воротясь домой, позвонит Петеньке и скажет – Приходи скорей. – И он прилетит, зайчик, примчится, не задумываясь, забыв о своей заумной дылде.
Только вот Хитрюшка никак не угомониться. В его-то возрасте пора о Боге думать, а не о бабах. Так нет же, пыхтит, пыжиться, коронками блестит и опять в жопу метит. Ох, царица небесная, ах, грехи наши тяжкие… Тут вспомнилась Елене Андреевне ее бабка с причитаниями и присказками, которую частенько, не стесняясь внучки, лупил чем попало Ленкин дед. Вот и сейчас, Злобко изображала страсть, прижималась к академику полной грудью, призывая на него и немощь, и паралич, и прочие напасти.
Телефонный звонок разбудил Петеньку под утро. Он не сразу узнал Злобко, а узнав, удивился и встревожился. Голос Елены Андреевны звучал глухо и подавленно, в нем слышались слезы. Быстро собравшись, он кинулся на улицу. Город был безлюден, и он быстро доехал до места.  Поднявшись по лестнице, Гордон позвонил. Злобко будто ждала за дверью и открыла тут же. В полутьме Петенька различил, что Лена взволнована и пьяна. Бутылка виски стояла тут же в коридоре. Сбросив халатик, Елена Андреевна оказалась обнаженной. Ее тело светилось в сумерках наступавшего утра, груди вызывающе смотрели в стороны, а бедра были бесстыдно раскрыты для любви. Встав перед Петенькой на колени и не дав ему раздеться, она ловко обнажила его чресла и припала к ним влажными горячими губами. В зеркале напротив Гордон увидел свое отражение: Лену, большую, белую, со смутно разметанной гривой волос, колышущейся в такт его движениям, и себя, черного, потного и счастливого этой упоительной низкой страстью, что подкараулила его во тьме уходящей ночи.


 
Волкович на балете

Однажды Волкович и Ежикова пошли на балет. В Большом давали «Жизель», зал наполнился публикой в вечерних платьях. Психиатр выглядел на удивление прилично, обулся в новые башмаки, надел синий пиджак и розовый италийский галстук от Версаче.
Весь первый акт Волкович сидел смирно, покорно вкушая искусство. Две попытки отлучиться были пресечены Ежиковой, подозревавший, что вместо объявленного похода в туалет психиатр убежит в буфет и напьется. В антракте Ежикова зашла на минутку в дамскую комнату. Воспользовавшись мгновеньем свободы, Волкович пробился сквозь возмущенную очередь к винному прилавку и заказал коньяку (водку в театре не подавали). Затем, к полному изумлению буфетчицы, жадно припал к горлышку, и на глазах окружающих опорожнил всю бутылку. Появившаяся вскоре Ежикова не обнаружила в муже никакой перемены, разве что приятный румянец распустился на щеках его.
Впрочем, к середине второго акта психиатр изрядно озадачил  публику. Когда зал разразился рукоплесканиями, он возбужденно вскочил со своего места, и, бешено аплодируя, закричал: «Шайбу, шайбу, молодцы!».
Ежикова насилу усадила мужа в кресло и строго ему выговорила. Волкович затих и пригорюнился. Но не на долго. Вскоре сначала тихо, а потом громче и явственней, он стал подпевать музыке. Зрители вертели головами, возмущались и шикали. Психиатр пришибленно замолкал на минуту, но затем снова запевал низким фальшивым баритоном. Не выдержав, Ежикова сильно пнула хулигана локтем в бок. В ответ Волкович вскочил, прижал руки груди и запел, что было мочи. Исполнявшие сложное па балерины смешались и танцевать прекратили, растеряно глядя по сторонам. Разъяренная Ежикова схватила психиатра за шиворот и выволокла вон из зала.
Там их встретили и окончательно вывели из театра. При этом Волкович громко возмущался, утверждая, что в оригинальном варианте «Жизель» сопровождалась хоровым пением, а он лишь пытался восполнить пробел постановки. Ежикова так разозлилась, что даже заплакала. Психиатр жену пожалел и, взяв ее за локоть, гордо удалился.
С тех пор Волкович относился к балету с предубеждением, и если его приглашали, подозрительно спрашивал: «А что дают? Уж не «Жизель» ли? Знаем, знаем… Петь совершенно не умеют. Грустное зрелище…»



Дневник

Назавтра Петенька отвез Злобко в аэропорт. Утро было пасмурно и прохладно, дорогой Лена отмалчивалась, и, казалось, ей было стыдно прошедшей ночи. Гордон же оставался взволнован, он ехал и думал, как в одном человеке уживаются несовместимые качества – нежность и коварство, робость и наглость. И как обманчива внешность. Сидящая рядом Лена смотрелась воплощением холодности. После ночных переживаний  она совершенно пришла в себя, выглядела отрешенно, ее серые глаза были пусты, толстые губы решительно сжаты. Зачем она так боится своих чувств? Зачем дичится самых естественных и светлых проявлений любви? И при этом наивно демонстрирует свои  пороки – жадность, нахальство и лживость. Что ищет Лена в Милане? Уж точно не за высокой наукой послал ее Хитрюшка. Прав, сто раз прав Демин, надо бы держаться подальше от всех этих академических хитростей. Темное дело.
В аэропорте они встретили Прохундоса, нетерпеливо переминавшегося у таможенной стойки. Увидев Петеньку, он ехидно улыбнулся и пригладил зачесанные назад сальные волосы. Злобко смерила доцента презрительным взглядом, казенно кивнула Гордону и, не оборачиваясь, двинулась прочь. Прохундос засеменил следом, пригибаясь и заискивающе нашептывая что-то. Елена Андреевна шла, выпрямившись, не уделяя доценту  царственного внимания, тот же волочился рядом, припадая на одну ногу и согнув шею, точно нелепая жирная птица.
Петенька смотрел им вслед и поймал себя на мысли, что с уходом Лены испытывает облегчение, будто тяжкий груз упал с его плеч. Он вспомнил, что также чувствовал после исчезновения Маши, что жизнь упростилась, и не надо было объясняться, доказывать и убеждать, подделываться и мучиться от неестественности подделки. Можно было остаться собой, потрафить слабостям, пригласить в гости Некрофилыча (Маша его не выносила) и бросить вчерашние носки посреди комнаты.
Гордону вдруг стало остро жаль Прохундоса, этого некудышнего жалкого доносчика, бесплодного извращенца, не умеющего не унижаться, не понимающего, что его жизнь проходит в бесплодной лести и разрушительных интригах.
Объявили посадку на самолет. Решительно развернувшись, Петенька отправился прочь. Он подумал, что вечером можно было бы позвать Стеллу и Нестора с новой подругой. И еще он вспомнил, что давно не видел Борского и соскучился.
Но судьба распорядилась иначе. Вечером того же дня позвонила мама и сказала, что у дяди Юрия был приступ, и он едва не умер, а теперь просит Петеньку приехать, ибо хочет сообщить нечто серьезное. Сказано это было недоверчиво, и в словах Лидии Александровны мешались испуг перед болезнью и неверие, что такой пустой человек способен на что-то важное пусть и на пороге смерти. Но Петенька, не смущаясь рассуждениями, кинулся к дядюшке стремглав, как только умел быстро.
У Юрия Николаевича были доктор и сиделка. Молодой эскулап озабоченно морщил лоб и на вопросы отвечал неопределенно и рассеянно. Петенька более всего боялся мучительной и неизлечимой болезни, вроде рака, но доктор, досадливо качая головой, отвел его страхи: - Все боятся рака,  будто и умереть больше не от чего, - назидательно молвил он. – А тут и диабет, и атеросклероз, сосуды сердца ни к черту. Еще не известно, что хуже… - С этими словами, оставив Гордона в недоумении и тревоге, светило медицины удалилось. Петенька подумал, что, видимо, доктор знал многое, но был не в состоянии по-человечески внятно донести свои знания до обывателей, что, верно, и в семье, с женой и детьми, он сыпет терминами и прочими медицинскими глупостями, а когда ему надо признаться в любви, вместо простого и естественного «я тебя люблю», начинает выводит что-нибудь из анатомии и психиатрии. Несчастный человек.
Сиделка Галя оказалась молодой и мягкой женщиной, состоявшей сплошь из кучек, ямок и холмиков. Щеки ее были румяны и пухлы, губы вздуты, нос картошечкой, руки круглы, а под величественной грудью угадывался нешуточный живот. В отличие от доктора, она оказалось существом простым и словоохотливым, и,  скорбно вздыхая, пожаловалась, что «дедуся-то ваш совсем плох, сердце слабое и бьется через раз». Гордону не понравилось, что Юрия Николаевича обозвали «дедусей». Но Галя так мило грассировала, произнося «чейез яз» вместо «через раз» и «сейце» вместо «сердца», что он простил ее, не задумываясь.
Юрий Николаевич лежал на диване в спальне, подушка была высоко приподнята, чтобы, как объяснила Галя, больному было легче дышать. Но дышал он тяжело и сипло, кожа на лице посерела и обвисла, и, казалось, что некогда большое и породистое лицо его похудело и съежилось, оставив лишь крупный нос, выдающийся подбородок, да передние зубы, обтянутые слабой морщинистой кожей. Перемена была столь разительна, что Петенька не сразу узнал дядюшку и от неожиданности охнул. Услышав его вскрик, Юрий Николаевич приподнял черные веки и взглянул на Гордона белесыми глазами. – Пусть она уйдет, - приказал он Гале. Голос дяди Юрия оказался на удивление звучным, сиделка безропотно удалилась, а Петенька присел на край кровати. – Ты пришел, - обрадовалось тело, еще недавно бывшее Юрием Николаевичем. – Хорошо. У меня мало времени. Слушай.
- Я ухожу, и скоро меня не станет. – Петенька почувствовал, что при этих словах ему надлежало совершить протестующий жест и всячески уверить больного в скором выздоровлении. Но он не нашел в себе сил для столь очевидной лжи, и слушал, не перебивая. -  В верхнем ящике комода найдешь медный ключ с двумя бороздками. Им отопрешь стол. Там известный дневник. Забери его, он твой. – Петенька нетерпеливо вздрогнул, но умирающий властно остановил его. – Молчи. Слушай, и не уподобляйся дуракам, которые думают, что все знают. Я тоже так думал и поплатился… - На этом месте Юрий закашлялся, в груди его заклокотало, губы и кончик носа стали синими. Гордон потянулся было к склянке с водой, но дядюшка остановил его вялым движением руки. – В дневнике – шифр. Все думают, что сложный, а на самом деле простой. Я искал долго, специалистов звал, те головы ломали, компьютер приволокли… Дураки… Думали, все знают… Я тоже так думал… Старый осел… Ну да ладно. Ничего не усложняй, и не думай, что клад – это басня. Он есть, теперь я знаю точно… Но не стало сил, да и время вышло… Юрий опять задохнулся, звучно, со свистом закашлявшись. В комнату стремительно ворвалась Галя. Бросив Петеньке любопытный взгляд, она загремела стаканами, поднесла больному питье, и пока Юрий судорожно и неумело пил, ловко воткнула ему в руку шприц с мутной жидкостью. Лекарство подействовало почти мгновенно, дыхание успокоилось, и будто бы даже слабый румянец появился на пергаментных щеках больного.
Ее хлопоты, впрочем, не вызвали у Юрия Николаевича никакой благодарности, и он вновь грозно приказал Галине выйти. Та совершенно не обиделась и, гордо покачивая крупом, удалилась. Петеньке стало неудобно, но дядюшка неожиданной железной хваткой вцепился  ему в рукав и зашипел. – Она подслушивает, сволочь. Знаю, что подслушивает. Докторишко тот, тоже, все подъезжал, нету ли у вас последнего желания. Готов передать вашу волю наследникам. Желаний, отвечаю, много. А чтобы их понять у вас ума не достанет. Хотя прыти, я вижу, с избытком, но мозги-то ею не восполнишь. Сразу надулся, заспешил. У меня, говорит, сложный больной, должен вас покинуть. Галина Петровна выполнит назначенья. А сам, как в коридор вышел, курве этой толстозадой шепчет, ты его, мол, расспроси, дед-то не простой. И точно, не простой… - тут Юрий Николаевич зашелся хриплой икотой, которая оказалась смехом. – Не знают, идиоты, что у деда-то слух музыкальный. И весь их поганый шепот мне очень даже слышен.
Юрий Николаевич, похоже, несколько оправился, мертвые глаза заблестели, а мерзкая синева ушла с носа и губ. – Не рано ли вы себя хороните? – нарушил молчание Петенька. – Вон, раскрыли очередной заговор. – Мне лучше, - кивнул больной. – Но это ненадолго. После укола всегда отпускает, но часто колоть нельзя, сердце не выдержит.
– Почему я? – не выдержал Петенька. – И что за шифр? Где его искать? – Ты единственный, кто может… перебил его вопросы Юрий. - Ты не разучился думать. Твой отец закоснел, и ему это ни к чему. Друзей не осталось, любовь прошла, и не стало любимой. Ты один относишься ко мне как к человеку, а не как к психованному кладоискателю. – Петенька поймал себя на мысли, что в последние годы думал о Юрии Николаевича именно как о психованном кладоискателе, а дядюшка меж тем продолжил. – Иди и возьми дневник. Скорей! Пока я прогнал эту стерву. И спрячь получше…В нем все, и шифр, и тайна…
Петенька быстро управился с замком, и вскоре в руках его была заветная тетрадка. – Взял? Ну, молодец, - слабо порадовался Юрий Николаевич. Похоже, переживания его утомили, он вновь задышал со свистом. – Так в чем же шифр? – опять полюбопытствовал Петенька. История эта показалась ему забавной. Он представил себе, как назавтра, оправившись, дядюшка потребует дневник назад, или, того хуже, обвинит Гордона в краже реликвии. – Шифр? – будто не понял Юрий. – Это же просто… Прочти внимательней…Там есть страницы о любви, удивительные, свежие, будто не были они  рядом всю жизнь… И стихи, чудные стихи… Ах отец, отец… Всю жизнь любил, писал стихи и все понял…Как он сумел, а вот я не смог… Нашел и не удержал…Ту единственную… всю жизнь искал… А когда нашел, упустил… Думал все знаю… Самонадеянный дурак… Никогда не прощу себе… - Голос дядюшки вдруг ослабел, прерываясь, то ли астматическим дыханьем, то ли слезами. – Пойми, наконец! Я нашел!.. Все нашел… Но этого мало… Каждый должен найти сам… Найти и удержать… Это - как счастье, как птица… Поймать и держать всеми силами… Не упускать… Иначе все прахом… Прахом…Прочти внимательней…Стихи… - Дядюшкины глаза как-то сами собой закрылись, а дыхание вдруг прервалось, Петенька почувствовал, что под ложечкой у него холодеет, он захотел крикнуть, но не смог, ибо во рту все засохло. На негнущихся ногах он кинулся к двери, но из нее уже вынырнула шустрая Галя, в руках ее очутился шприц, она ловко воткнула иголку в сгиб локтя, затем бесцеремонно похлопала Юрия Николаевича по щекам, пощупала что-то на шее. – Ну вот, отмучился, - радостно сообщила она. – Так все кричал, ругался, а, поди ж ты, знать чуял костлявую, знать видел, что стоит над ним, за собой зовет…
Ошарашенный Петенька никак не реагировал на философские замечания сиделки. Юрий Николаевич умер у него на глазах, за минуты до гибели передал ему семейную тайну, не сообщив, впрочем, ничего, что вело бы к разгадке. Но волновало не это. Он никогда не видел смерти, ни разу ни  один человек не уходил перед ним вот так нелепо и неожиданно, с криками и бессвязной руганью, плача и смеясь. Для него Юрий Николаевич был еще живым и взбалмошным дядюшкой, одиноким, неустроенным стариком, вечно нудящим хранителем безумного завета, который всеми давно почиталась дурацким розыгрышем.
Шифр, поиски, тайны. Все это звучало бредом. Петенька вдруг почувствовал, что все это суета и тлен, а главное – как ты прожил жизнь, принес ли радость близким, или же оставил позади зияющую черноту, упущенное счастье, раздавленную эгоизмом и тщеславием любовь. Ему стало больно и горько. Ударила острая жалость к несчастному Юрию Николаевичу, который когда-то не успел, не распознал и упустил самое важное, а теперь, в конце пути, пытался предупредить его, дурня, взяться за ум, не повторить ошибки… Петенька понял, что дядюшкина смерть пришла предостережением, и ему стало так нестерпимо страшно своей пустой и одинокой жизни. Он невольно и искренне застонал и затряс головой, будто отгоняя ужасное видение.
Рядом оказалась сиделка Галя. Услышав Петенькины стоны, она покачала головой и участливо справилась: Что, не оставил деньжат-то, дедуля? Не рассказал? Да ты не плач, еще отыщутся, деньги-то – не мыло, дождем не смоет. – И принялась хлопотать вокруг покойника, звонить куда-то, складывать инструменты и банки. Петенька следил за ней с ненавистью. Ведь прав был Юрий – и подслушивала, и подсматривала, и надеялась урвать, да не удалось.
Вскоре приехал отец и Лидия Александровна, и еще какие-то люди. Петеньку все жалели, полагая, что ему выпали самые тяжелые минуты с усопшим. По негласному закону, его, проводившего Юрия в последнюю дорогу,  избавили от тягостных хлопот по вызову машины и перевозке тела в морг. Какой-то приземистый господин в форме и капитанских погонах пробовал задавать Петеньке наводящие вопросы, но тот отвечал несвязно, и более него старалась толстая Галя, подробно описавшая последние минуты покойного. Затем Валентин Николаевич вручил пытливому милиционеру пухлый конверт, чем совершенно успокоил его любопытство.
Разошлись под утро. Оказавшись на улице, Петенька решил прогуляться. Поначалу накрапывал дождь, но затем налетел ветер, унес тучи, выглянула полная луна. Ледяной свет стекал на крыши домов, лился по улицам, блестел в лужах. Стало жутко, Гордону казалось, что огромное существо бесстрастно смотрит на него мертвым глазом. Холодало. Поеживаясь, он запахнул воротник и сунул руки в карманы. Пальцы наткнулись на плотный сверток. Забытый дневник, великая семейная тайна или древний анекдот, лежал в Петенькиных ладонях, освещенный равнодушным полночным светилом.



Как Волкович стал трезвенником

Во что может врезаться пьяный водитель на зимней ночной дороге вдали от центров мировой цивилизации? Скажем,  в подмосковной глуши, где вокруг одни лишь засыпанные снегом пни да пустынные леса. Не мучьте себя. Это не столб, не дерево и не ошалевшая зверь, вроде лося или кабана, на беду оказавшийся посреди шоссе. Это даже не заснувший в темноте грузовик или брошенный прицеп. Начинающий водитель Волкович нашел другое препятствие, делающее честь и более опытному мотористу,  - он врезался в пост ГАИ.
Случилось так, что недавно получивший права Волкович крепко выпил и сел за руль только что купленного Вольво. Машина была не новой, кое-где мятой, и досталась психиатру по дешевке от знакомого механика, успешно выведенного им из запоя. На радостях Волкович решил прокатиться, избрав для упражнений пустынную подмосковную трассу, ведущую к даче Борского.
Друзья славно посидели, заметно уменьшив домашние запасы спиртного. И когда дело клонилось к ночи, Волкович вдруг засобирался. Напрасно Борский старался отговорить психиатра от поездки и предлагал заночевать. Тот был неумолим, и, ссылаясь на туманные надобности, уехал в сгущающуюся мглу.
А далее случился наезд. Из протараненной будки вылез толстый усатый гаишник, и, надвинувшись на радостно улыбающегося Волковича, грозно спросил: – Гражданин, вы что, выпивали? – Выпивал?!! – заорал в ответ психиатр. – Ты что, ослеп! Да я в жопу пьян!
О дальнейшем история умалчивает. Впрочем, бесспорно одно - гаишник Волковича отпустил. По-видимому, он был потрясен прямым и честным ответом психиатра и не стал его задерживать. – Иди отсюда, - только и произнес страж порядка. – Проспишься – приезжай. Поговорим. - Волкович с трудом развернулся, и, благо машина пострадала несильно, поехал назад к Борскому.
Здесь Волковича приняли как родного, напоили чаем, но ночью у психиатра сильно разболелся живот. Заподозрив панкреатит, Борский вызвал скорую, которая увезла несчастного.
На следующее утро Борский подъехал на протараненный пост. Помятый капитан встретил его молча. Так же, не говоря ни слова, Борский достал бутылку водки, пластиковые стаканчики и порезанный ржаной хлеб. Они выпили, вдохнули морозный воздух. – Ночью в больницу увезли, - пояснил Борский. – совсем плохого. – Знаю, - ответил капитан. – Скорая мимо меня проезжала. – Выпили еще. – Хороший он парень, - сказал Борский, - Жалко. – Ничего, - успокоил его гаишник, - Даст Бог, образуется. – И, со знанием дела, добавил. - С перепоя всяко бывает. – Ты, это, звони, ежели чего, - попрощался Борский. – И не болей. – Да ладно, - махнул капитан. – Спасибо. А этому передай, чтоб выздоравливал. И, того… Поаккуратней.
Так они расстались. А Волкович вышел на свободу через три недели и бросил пить. – Даже не тянет, - утверждал он, и все сочувственно кивали, понимая, что более не будет смешных и грустных историй, а психиатр превращается в другого человека, доброго, порывистого, эксцентричного, но непьющего.



Терзания души и плоти

С тех пор минули месяцы. Юрия Николаевича похоронили на Скуратовском кладбище, подле прочих семейных могил. Проводить его пришло неожиданно много народу, среди прочих  почтили бывшие коллеги, друзья по институту и давние пассии. Петенька обратил внимание на немолодую заплаканную женщину. Щеки ее обвисли, лоб был бледен, губы  некрашены и тусклы, но глаза поражали молодостью и глубиной, и жила в них такая искренняя боль, такая вселенская тоска, что сердце саднило и топало в груди, будто просилось прочь, в ледяную дядюшкину могилу.
Никто не знал незнакомку, лишь Валентин Николаевич припомнил, что по молодости была у дядюшки любовь, глупо расстроенная неудачными обстоятельствами, но долго тлевшая. И еще вспомнил отец, что Юрий Николаевич злился, вспоминая ту историю, и, старался все забыть, но, однажды, выпив, покаялся, что-де по молодости свалял дурака, поступил не по-мужски и навеки обидел хорошую девушку.
Пришла пора прощанья, гроб опустили в яму. Незнакомка одной из первых тяжело нагнулась и бросила в яму ком земли. Потом, не оттирая рук, она подошла к Петеньке, и пронзительно взглянув ему прямо в душу, глухо произнесла: - Юра мне рассказал. Теперь все в твоих руках. Смотри, не упусти. – Повернувшись, она медленно удалилась, оставив смятенного Петеньку  наедине с его изумленьем.
Вечером того же дня Гордон принес дневник родителям и пересказал всю историю, не упустив странную встречу на похоронах. Отец реагировал спокойно. – Юрий сделал много глупостей, - только и сказал Валентин Николаевич. – И, возможно, упустил главное. Что тебя удивляет. Эта дама наверняка одна из его многочисленных подруг, и, уверяю тебя, он неоднократно делился своими теориями с окружающими. Клады, шифры, ты знаешь, кого-то это увлекает. Лично меня – нет. Жить надобно не в расчете на выигрыш, не в надежде на счастливый лотерейный билет, а опираясь на себя и своих близких, ежедневным трудом, честно и совестливо. Запомни, ничего и никогда не приходит само. За всем хорошим стоит труд. Чтобы построить дом, нужна бездна сил и денег. Чтобы создать семью, сохранить любовь, вырастить детей нужно море чувств, бесконечное терпение и способность прощать. Бог не оделил этими качествами Юрия. Хорошо, если под конец он это понял.
Валентин Николаевич помолчал. Лидия Александровна, совсем как в детстве, погладила Петеньку по волосам. – Мы так тобой гордимся. Думаем, какой у нас чудный сын. Ждем внуков. Не забивай себе голову чепухой. Живи и используй лучшее, что у тебя есть – доброту, ум, честность. Этот клад убил Юру. Был такой милый, веселый, песни пел, девчонки за ним бегали, и вдруг в одночасье обернулся в угрюмого старателя. Ужасно. Страшная жизнь. – В голосе Лидии Александровны послышались слезы.
Петеньке стало досадно, что он расстроил маму. И правда, что уповать на призрачные сокровища, когда кругом тебя жизнь и столько дел еще предстоит совершить. Надо успеть, не упустить… Неожиданно ему вспомнились наставления Юрия, незнакомка у его могилы. Что хотел сказать дядюшка в последние минуты жизни? Что зашифровано в дневнике? Какая тайна не давала ему покоя? Сплошные загадки. Решив все крепко обдумать, Гордон поспешил домой.
На работе дела шли ни шатко, ни валко. Злобко месяц как вернулась из командировки и Гордона избегала . Прохундос приехал раньше, и все это время был непроницаем. Петенька же увлекся новой идеей, подкинутой Деминым, проводил в лаборатории день и ночь.
А вскоре случилась встреча, всерьез взволновавшая Гордона. Его одинокую квартиру навестил Волкович. Был он, не в пример обычному, не пьян и задумчив. После ничего не значащей болтовни, психиатр неожиданно поведал, что виделся с Машей. Петенька похолодел от пронзившего его острого любопытства и желания новостей. А Волкович буднично рассказал, что Маша заканчивает учебу и активно ищет работу. Что в ее профессии, главное опыт, а диплом экономиста или финансиста мало чего стоит, что они славно повстречались, даже попили кофе, и, что Маша расспрашивала о Петеньке, но он не нашелся, что ответить, не желая рассказывать о беспорядочной Гордоновой жизни. Здесь Петенька не выдержал и обрушил на Волковича лавину вопросов, среди которых был самый главный, о Марке. Встречается ли она с ним (в чем Петенька не сомневался), и как строятся их отношения, и, когда, наконец, черт возьми, она выйдет за него замуж. Внутренне Петенька совершенно уверился, что Марк должен жениться на Маше, и любой другой путь казался ему кощунством. Он помнил ее улыбку, помнил свою боль, что не успокоилась, а лишь затаилась, а сейчас расцвела с новой силой, и, наконец, Гордон не представлял себе, как любой мужчина, даже такой, как Марк, мог отказаться от Маши…
К полному Петенькиному изумленью, сведущий Волкович сообщил, что не знает, встречаются ли Марк и Маша вовсе, и что уже совершенно точно, ни о каком замужестве и речи нет. А кроме того, упомянул психиатр, Маша вспоминает о Марке неохотно, с явной прохладцей, будто случилось между ними нечто неприятное, если не сказать стыдное.
Друзья помолчали, Петенька  переваривал  полученные сведенья, а психиатр пил чай. Автоматически Гордон поймал себя на мысли, что Волкович не просит водки, и выглядит человеком приличным и трезвым. А еще Петенька думал о Маше, и уколола его вновь вынырнувшая неоткуда тоскливая досада, что это он, дурак и недотепа, глупо оттолкнул ее, подозревая в измене. А она оказалась умнее и выдержаннее, и, пока он развлекался со Стеллой, не пустилась во все тяжкие, не спелась с Марком, а предпочла терпеливое одиночество.
Волкович, тем временем, заговорщицки сообщил, что Марк, по слухам, влюбился всерьез, приглашал Машу уехать с ним в Европу, заваливал цветами и подарками, да все попусту. Дары отсылались ею назад, и все отношения пресеклись вскоре после несчастной вечеринки у Борского. Последняя история усугубила Петенькины мучения неимоверно. Лоб его побледнел и по нему пошли крупные капли пота, глаза застлали слезы, а губы скорбно скомкались и поджались. Глухо застонав, он обнял голову руками, и, бросившись в переднюю, принялся одеваться. На вопросы Волковича, Петенька отвечал, что ему надо немедленно увидеться с Машей и объясниться. Психиатр остановил его, сообщив, что нынче Маша в отъезде у родственников на юге, и будет днями, и что лучше бы Петеньке остыть и подготовиться к встрече, придумав, как он объяснит свое многомесячное отсутствие.
Гордон признал правоту психиатра, поразившись простоте и разумности. И правда, более полугода он спесиво показывал свое равнодушие, топил тлевшую страсть в мутной водичке ежедневных страстишек, но эти увеселения оказались никчемным суррогатом, не заменившим ни ярости истинных чувств, что были у него к Маше, ни пустоты, образовавшейся после их расставания.
А что же Стелла, а Елена Андреевна? Выходит, не много места занимали они в Гордоновой жизни. Получается, что дни, проведенные с ними, были потрачены зря, и не принесли желанного излечения от Петенькиной боли. Да, они приятно утешали его самолюбие, доказывали, что есть много женщин, красивых и сильных, коварных и добрых, что млеют от его голоса, хотят его ласк, и ждут ночами.
Но достанет ли этого для достижения того, что принято называть тупым словом «счастье», а, по сути своей, является чем-то прямо обратным – мучениями, ревностью, бессонницей. Неужели саднящая радость, неутолимая жажда, жгучая тоска и обида по любому поводу и есть то самое незабываемое и прекрасное, что случается с влюбленным? Неужели это и есть лучшие дни нашей жизни? Неужто, это мы будем вспоминать по старости, в кругу семьи, поучая детей и внуков.
Петеньке вспомнились дядюшкины слова о глупости всезнаек, об упущенной любви. Ему почудилось, что главные события его жизни им потеряны и прошли стороной. Стало нехорошо, во рту появился гадкий привкус, а сердце забарабанило в груди тревожную дробь. Да, прав Волкович, трижды прав. Надо подготовиться к встрече, решить, что сказать, как повиниться, как построить дальнейшую жизнь, упросить Машу вернуться в ту реку, из которой они бежали вдвоем, но каждый в свою сторону.
Психиатр, между тем, с аппетитом уплетал незамысловатую провизию, обнаруженную в Петенькином холодильнике. Гордон подумал, что Волкович голоден, и это было странно, ибо Ежикова строго следила за питанием супруга, и в худшие дни их дом полнился едой. И тут психиатр поведал нечто и вовсе поразительное. – Ты знаешь, - сказал он, - а  мы с Татьяной решили развестись. – Произнесено это было буднично, словно Волкович просил передать соль, или спрашивал о погоде на завтра. Петенька даже не понял сначала, о какой Татьяне идет речь, и лишь потом сообразил, что это и есть Ежикова, имени которой он сразу и не вспомнил. Перед ним пронеслись все похождения Волковича, столь стойко переносимые Ежиковой, несгибаемо любившей своего непутевого мужа.
Что же случилось? Почему вдруг она решила расстаться с этим  вполне благообразным и трезвым господином. Может быть, что-то вовсе бессовестное и ужасное учудил психиатр. Будто угадав Петенькины мысли, Волкович поведал, что, напротив, жизнь их в последнее время успокоилась, а после приступа панкреатита, когда его едва живого увезла скорая, он совершенно бросил пить, и теперь даже думать не может об алкоголе. Но это, по выражению психиатра, испытание серостью, оказалось самым тяжелым для их с Ежиковой союза, и, недавно она сообщила, что у нее есть любовник, и хорошо бы им пожить врозь.
Воистину, чудны дела твои, Господи, - продумал Петенька. И самое удивительное из Божьих деяний – любовь. И ранит, и лечит, чтобы вновь бросить на острые копья страсти, а потом разводит и предает забвенью.
Дни промчались быстро. Петенька терзался, не находя в себе сил позвонить Маше и договориться о встрече.  Прошло уж более недели, и в гостях у Гордона вновь был Волкович, а тут еще заглянула Стелла. Она по-хозяйски наведывалась к Петеньке, готовила  еду, а сейчас принялась ухаживать за психиатром, угощала того чаем с конфетами. Они болтали и смеялись, а Петенька наблюдал их веселье со стороны и чувствовал себя гостем в собственном доме. Ему казалось, что и Стелла, и Волкович сидят за стеклом большого аквариума, а он подглядывает за их незнакомой жизнью.
В груди разлилась знакомая тяжесть одиночества. Петенька обнаружил себя перед старым телефонным аппаратом, доставшимся в наследство от дядюшки Юрия. Сработанный из черного эбонита, телефон имел вид увесистый и важный, и, наряду с дневником, был единственной памятью о дяде. Петенька аппарат перебрал, зачистил контакты, подлатал провода и заменил микрофоны, и теперь машинка работала как новая.
Набрав Машин телефон, Петенька затаился. Сердце бешено крутилось в горле, все слова, давно придуманные и тысячекратно повторенные, забылись в то самое мгновенье, как Маша сняла трубку. – Это я, - только и сказал Петенька. – Очень хочу тебя увидеть. –Ну и приезжай, - просто ответила Маша, но голос ее прозвучал как-то неестественно и вяло. Не услышал Гордон ни прежней страсти, ни встречного желания. Впрочем, недосуг ему было раздумывать над Машиными интонациями. Вскочив, Петенька ринулся в прихожую, и, походя натягивая одежду, сообщил Волковичу и Стелле, что убегает и вернется, верно, не скоро. Но они могут располагаться и не спешить, а ключи он оставит на комоде… - Произнося это, Петенька почувствовал, что его не слышат, что гости слишком увлечены беседой, а усталые и прохладные глаза Стеллы сверкают и смеются в ответ на какую-то несуразность, описываемую психиатром.
Домчавшись знакомым маршрутом, Петенька взлетел по лестнице, перевел дыхание и позвонил в дверь. Вскоре послышались шаги, и он увидел Машу. Она была одета  в домашний халат и неопрятно растрепана. Лицо немного опухло и удивляло нездоровой бледностью. Нерешительным кивком Маша пригласила Гордона внутрь. В квартире царил  полумрак. Петенька вошел, а Маша, повернувшись спиной, нетвердо пошла в гостиную. Многие объяснения замерзли на Петенькиных губах, он был готов и ко гневу, и к обиде, и к прощению. Но безучастие застало его врасплох.
Наконец Маша прервала молчание и, виновато улыбнувшись, произнесла: - Ты извини, я немного не в форме. – Сказав это, она кивнула на стол, и только тут Петенька обратил внимания на следы недавнего застолья – полупустые бутылки, закуски, салат, нечистую скатерть. – Извини, мне плохо, - выдавила Маша, и, рывком поднявшись, быстрым семенящим шагом поспешила прочь.
 – Да она пьяна, - осенило Петеньку, - ужасно, мертвецки пьяна. Боже мой, бедная девочка… Но зачем? Почему?.. - Гордон  поспешил следом. Машу тошнило, встав на колени перед унитазом, она мучительно сотрясалась всем телом. – Закрой дверь, - только и произнесла она, - не смотри на меня. Не надо видеть меня такой. – Петенька смутился  и дверь закрыл, но потом, подумав, что Маше, верно, нужна его помощь, поспешил назад, помог ей умыться, и бережно отнес на кровать. Тут она заплакала. – Прости меня, - всхлипывала Маша. – Прости… Зачем я тебя позвала… Тебе нельзя этого видеть… Я отвратительна… Теперь ты меня возненавидишь… А Петенька вдруг подумал, что ему, наоборот, повезло, что он вернулся к любимой в момент, когда та нуждалась в помощи. И ее несчастное состояние вызывает у него жалость, тревогу, но отнюдь не отвращение. И еще Петенька понял, что любит, и, наверное, любим, и мысль эта переполнила его радостью.
Маша меж тем заснула, свернувшись под одеялом. Петенька разделся и пробовал примоститься рядом. Кровать была узкой и жесткой, одеяло коротким. Было неудобно и не спалось. Только под утро пришел смутный сон.
Гордону привиделся дядюшка Юрий, идущий под руку с Машей. Дядюшка погрозил Петеньке пальцем, а Маша вдруг обернулась Лидией Александровной и, неодобрительно покачивая головой, принялась выговаривать ему ночные похождения и прочие глупости. Гордон пробовал бежать, но ноги отяжелели и не слушались. Тут вдруг откуда-то возник Хитрюшка, и, сняв  очки в золотой оправе, что выдавало крайнюю степень раздражения, принялся настойчиво и властно выпытывать у Петеньки, для чего тот вернулся к Маше, и знает ли он, как плохо это сказывается на работоспособности Елены Андреевны. Хитрюшка все более налегал на работоспособность, грозно отчитывая Петеньку, а тот и рад бы ответить, но его будто параличом сковало… - Ах, вам и сказать нечего, - закричал академик. – Со всеми подряд путаетесь, серьезным людям мешаете, вот я вас… - на этих словах Гордон проснулся и понял, что видел сон. Но тягостное чувство не отпускало. Спина затекла, шея ныла. Место Маши пустовало.
Стряхнув остатки сна, Петенька пошел на поиски и обнаружил Машу в гостиной, где она лежала на диване, закрывшись покрывалом. Она не спала и встретила Петеньку тревожным взглядом зеленых глаз. Гордон подавил робость и, присевши рядом, нашел Машину руку. Сколь часто они начинали любовные игры с поглаживания рук и нежных поцелуев ладоней. Но в этот раз Машины пальцы были безжизненны, и в ответ на Петенькины ласки она лишь безучастно закрыла глаза, будто говоря, ах, делай со мной, что хочешь, мне все равно. Но Петеньку это не остановило, он приподнял покрывало,  обнаружив, что Маша лежит совершенно обнаженной. Увидев это, Гордон принялся целовать ее плечи, на что любимая повернулась к нему спиной, будто уступая место и приглашая к любви, но и давая понять, что не хочет ласк и желает поскорее закончить их свидание. Петеньку это покоробило, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать.
Прижавшись к ней, он ощутил  холодную и напряженную, будто сведенную судорогой, спину. Маша не сопротивлялась, но это была самая мучительная любовь в Петенькиной жизни. Ему казалось, что рядом с ним сработанный из плоти манекен, в жилах которого текла ледяная кровь. В Маше не было ни любви, ни жизни.
Желание угасло. Встав с диванчика, Петенька присел рядом, испытывая опустошение. Маша спокойно повернулась к нему лицом и неожиданно спросила своим обычным, звучным и красивым голосом – А скажи, с проститутками тебе было так же хорошо?
Петенька подумал, что с проститутками, да и не только с ними, ему было намного лучше, чем сейчас, но вовремя одумался, прикусил язык, не дав злым словам сорваться невозвратно. Так, сдержавшись, он помолчал немного, а потом, громко и четко, не по заученному, а прямо из сердца, признался Маше в любви.
Петенька рассказал, что все эти месяцы были одним тоскливым сном. Что каждый день он своими мыслями возвращался к ней. Да, у него были другие женщины, но в каждой из них он видел Машу, обнимал Машу, и поэтому им было хорошо с ним, а ему становилось невыносимо. И еще он рассказал про Марка, про свою дурацкую обиду и задетую гордость. Наконец Петенька сказал, что есть вещи поважнее оскорбленного самолюбия, и потому он просит прощения и хочет быть рядом.
Пока Петенька говорил, Маша оживала, на ее лице проступил слабый румянец и в глазах появился блеск. Укутавшись в покрывало, она уселась на диванчик и слушала. Когда же Петенька попросил прощения, она встала  и, оставшись бесстыдно голой, подошла к нему, обняла за шею и, глядя в глаза, властно потребовала: - Возьми меня, возьми немедленно… Возьми изо всех сил… Так она шептала, обвив его руками и бедрами, а Петенька, ощущая невероятный прилив сил, стиснул любимую в объятьях…
И тут в дверь вошли без стука. Обернувшись, Гордон увидел Некрофилыча. Видимо, тот открыл квартиру своим ключом, и вот теперь, наблюдая влюбленных, гадко усмехался. Немало не стесняясь своей наготы, Маша глядела на Нестора и хмурилась. Петенька вспомнил вчерашний беспорядок, и ее, пьяную и холодную.
Вдруг все выстроилось. Гордон понял, почему у Некрофилыча ключи от квартиры, и почему Маша не стесняется  явиться пред ним голой, и что значит эта мерзкая улыбочка. Осознав все это, Петенька почувствовал, что внутри него сейчас взорвется бомба, и она действительно взорвалась. Удушливый газ заполнил каждую клеточку его клокочущей души. Он испугался сам себя, и того, что может сделать с бывшим другом и женщиной, которую считал своей, несмотря на их ссору и разлуку. Объятый этим ужасом, Петенька бросился прочь, походя, сбив с ног Нестора, и не видя страшных Машиных глаз, не различая, как она метнулась следом,  не узнавая ее криков.
Боже, как она кричала, как выла ему во след, пока пришедший в себя Некрофилыч запихивал ее, голую, зверски орущую назад в дом, прочь с глаз испуганных соседей, невольных свидетелей Петенькиного бегства.


Спасительные тревоги Борского

Петеньку спас Борский, позвав его в гости на именины близнецов. Дома Гордону было невыносимо. Вернувшись, он застал прекрасную Стеллу и Волковича, как ни в чем не бывало воркующих в гостиной. Психиатр что-то усердно доказывал, размахивая руками. Дева молча внимала, и тихий свет сиял в глубине ее серых глаз. До Петеньки им не было дела, и, верно, они порадовались, когда, после звонка Борского, он спешно удалился.
На улице была метель. Снег летел в лицо, щекотал ноздри и гладил по голове. Воздух был влажен и тих. В глубине ночи мерцали огни фонарей. Петенька почувствовал, что ему не хочется думать, и что надо, просто необходимо забыть, стереть из памяти улыбку Некрофилыча. Он понял, что одинок, и ни одна живая душа во всем мире им не интересуется, и не хочет быть рядом. Острая жалость к себе пролилась слезами, что сами собой полились по Петенькиным щекам.
Слава Богу, Борский позвал Петеньку в гости. Это была возможность отвлечься и забыть свои горести. За прошедшее время в семье Борского случились знаменательные события и, как всегда, царила суета.
После памятной поездки на пирамиды близнецы замучили египтолога и, в итоге, с его помощью освоили клинопись. Это, однако, не встретило понимания в школе, где Савелий принялся подсказывать учителю истории фрагменты древнеегипетский хроник, что привело ментора в ярость. Этот строгий и пока не дряхлый мужчина постоянно выглядел огорченным, сгорблено слонялся по классу, временами чмокая большими мокрыми губами. Изредка он улыбался, обнажая нависшие над подбородком, крупные лошадиные зубы. Особую радость учителя вызывали ляпы и глупости. Хорошие ученики раздражали, он спрашивал их особенно придирчиво, вязался к мелочам, и искренне радовался неправильным ответам.
Савелия у доски подвергли допросу с пристрастием, и он имел неосторожность заметить явные глупости в рассказах учителя о втором царстве и ритуальных позах египетских мертвецов. Историк рассвирепел. Не по годам образованный отрок был изгнан с урока за «вызывающе наглое поведение», а Борскому в очередной раз предписывалось явиться в школу.
В отместку за брата хитроумный Георгий нарисовал на незадачливого историка гадкую карикатуру, и с подписью «Злобный одр» поместил ее в женском туалете. Рисунок изображал бедолагу обнаженным, неестественно изогнутым и удрученно разглядывающим свои глумливо мелкие гениталии. Вместо ног и рук бедняга обзавелся  копытами, а морда выглядела узнаваемо лошадиной. Талант художника подчеркивало пугающее сходство с оригиналом. Кроме того, местоположение и содержание карикатуры свидетельствовали, что автор вступил в пору полового созревания.
Так повелось, что учителями в нашем отечестве трудятся, главным образом, женщины. В этом и был мерзкий расчет мстителя, ибо из женского туалета карикатура попала в учительскую, минуя портретируемого. Неизвестно, была ли она сорвана одной из честных отличниц, или же проявившие корпоративную солидарность дамы унесли ее с глаз долой. Несомненно, однако, что некоторое время рисунок ходил по рукам, в адрес историка слышались насмешки, а микроскопические библейские места назывались главной причиной карьерных неудач историка, засидевшегося в простых учителях. Обсуждение было живым и азартным, прерывалось взрывами демонического смеха, и столь увлекло собеседниц, что когда герой рисунка зашел в залу, коллеги не сразу это заметили и позволили себе едкие слова в его присутствии.
Даже увидев карикатуру, несчастный не сразу понял, что объектом глумления оказался он сам, и  успел отпустить какую-то колкость по поводу лошадиной  анатомии портретируемого. Кто-то принял это за глупость, кто-то за способность к самоиронии, что, как известно, является высшим проявлением интеллекта. Так или иначе, в наступившей тишине отчетливо проступило, что автор должен быть наказан.
Борский не рассказал, о чем говорил с директором, и для чего ездил потом в районный отдел образования. Но, против обыкновения, наказывать Георгия не стал. Вместо этого он провел с близнецами долгую беседу, уважая их растущую взрослость и сознание.
В итоге, из школы Георгия не выгнали, а египтолог мудро переключил близнецов на изучение древнекитайской письменности и освоение интернета. Через считанные недели дети плавали в сети, словно всю жизнь только этим и занимались. Вокруг них собралась ватага таких же подрастающих взъерошенных воробейчиков, сыплющих непонятными терминами, достающих из драных джинсов поцарапанные диски и без колебаний запускающих руки с обкусанными ногтями в темную утробу компьютеров. К изумлению окружающих, близнецами в рекордные сроки был освоен английский, а вскоре насупленный Савелий потребовал от Борского самоучитель китайского языка. Счастливый отец в тот же день принес требуемую книгу.
Идиллия, впрочем, продолжалась недолго. Однажды вечером в дверь квартиры Борского настойчиво постучали. На пороге обнаружились сурового вида мужчины, один из которых носил погоны полковника. На требование предъявить Георгия Борисовича Борского, напуганная мама Лена (сам Борский был на дежурстве), загородив телом сына, заявила, что такие здесь не живут. Полковник нахмурился еще более, и со словами «нехорошо обманывать, гражданка» шагнул за порог. Оказавшийся на месте Савелий нахмурился, чем стал походить на полковника более самого полковника, и, скрестив на груди руки, посетовал:  – Говорил же я Гошке,  зря он китайцев прикалывает… - О чем, ты, малыш, - ласково поинтересовался верзила в штатском, осклабившись на Савелия всеми шестьюдесятью четырьмя клыками. – Малыша себе в жопу засунешь, - авторитетно парировал Савелий. – А  брат не виноват, что у китайцев с юмором хреновато…
Ответ Савелия неожиданно развеселил гостей. Первым заржал полковник, а затем и вся шайка, разинув пасти, дружно вторила начальнику. Вконец запутавшаяся мама Лена тоже неуверенно улыбнулась, втайне надеясь, что и в этот раз обойдется, а очередная проделка близнецов не обернется чем-то ужасным. Самым же прытким оказался виновник торжества. Почуяв, что дело пахнет керосином, Георгий проскользнул к телефону, и, сделав пару звонков, с невинным видом предстал перед депутацией. Все как раз отсмеялись. – Так значит, это вы с брательником,.. - икая от хохота, вопрошал полковник. – Кто ж знал, что они козлы, -  радостно подтвердил Георгий. – Юмора не понимают. – Ну, садись, рассказывай, - дружелюбно предложил штатский с зубами. – А вы, мамаша, - повелел он испуганной Лене, - сообразили бы чайку, что ли. Уж больно занятная история получается.
Вскоре у дверей послышался шум и показался вызванный звонком сына Борский. Вид у него был взмыленный и грозный, лысый лоб блестел, а глаза сверкали. При виде отца близнецы издали радостный вопль, полковник приосанился, а зубастый заулыбался еще более и сделал пригласительный жест внутрь, будто не Борский, а он был хозяином квартиры.
Оказалось, что в парадном Борский обнаружил группу спецназа в шлемах, доспехах и с автоматами. Его попытались остановить и обыскать. Но когда Борский заорал, что он Борский, и потребовал командира, его внезапно пропустили. Суть происходящего открылась спустя минуты.
Сочетание китайского языка и интернета оказалось губительным. Увлекшийся древностями Савелий составил манифест к китайцам, призывая их скинуть узы тысячелетнего рабства и встать под знамена армии свободы. Похихикав, близнецы подписали фальшивку именем императора Хуанди, славного строителя китайской стены, усопшего более двух тысяч лет назад. - Армия Хуанди готова к бою. Великое рабство падет, великая свобода близка, - гласило воззвание. Недолго думая, Георгий с группой единомышленников взломал сайт государственной телеграфной службы Китая, поместив манифест в передовицах местных интернет-изданий.
Результат превзошел самые смелые ожидания. Манифест  встретил горячий отклик. Группа китайских диссидентов вышла на площадь Тяньаньмень, неся в руках плакаты, призывающие вступать в армию Хуанди. Стихийно возник многолюдный митинг, на котором авторство воззвания приписывалось то изгнанному Далай-ламе, то правнуку Мао, решившему возглавить свой народ. Толпа, ощетинившись портретами Лао Цзы и Конфуция, вступила в драку с полицией. Беспорядки продолжались всю ночь. К утру в столице объявили осадное положение. В Шанхае и Гонконге прошли тысячные демонстрации, удивительным образом объединившие и правых, и левых. Стараясь остудить пыл митингующих, власти арестовали полторы тысячи чиновников, повинных в коррупции и самоуправстве. Три узника совести объявили голодовку, а знаменитый миллиардер пообещал армии Хуанди неограниченный кредит.
Правительства США и Великобритании выразили радость и обеспокоенность. Правительства Японии и России ответили обеспокоенностью и радостью. Правительство Тайваня решило сосредоточиться на обеспокоенности. Генеральный секретарь ООН на всякий случай ушел в отпуск, а парламент совета Европы выступил с бурным заявлением, в котором призвал к стабильности во имя мира, отказу от генно-инженерной соломы и заклеймил Австралию за бесчеловечную охоту на кенгуру. Взвешеннее других проявили себя власти Эквадора, Израиля и Малави, никак не отреагировавшие на китайскую инициативу близнецов.
Разозленные китайцы кинулись искать провокаторов. Следы вели в Россию. МИД Китая потребовал объяснений, обвинив северного соседа в недружественной акции и пригрозив отказаться от закупки ракет, способных нести химическое оружие. Серьезные люди могли потерять миллиарды, поэтому на поиски авторов были брошены лучшие силы. Сыщики ожидали встретить банду фанатичных китайцев, а вместо этого наткнулись на близнецов Борских.
К счастью Савелий и Георгий не вошли еще в тот славный возраст, когда их деяния могли быть признаны уголовно-наказуемыми. Счастливый отец, наверное, мог бы стать объектом государственной строгости, но, вовремя сориентировавшись, Борский позвонил знакомому генералу. Незадолго до этого генеральский сын разбился на подаренном папой мотоцикле и остался жив благодаря заботам Борского. Поэтому дело о манифесте забуксовало. Озлобленным китайцам передали двух сограждан, пойманных на браконьерском отлове лягушек, а правительство объявило армию Хуанди вне закона, как организацию хоть и мирную, но оттого вдвойне опасную.
Вся история в изложении Борского звучала весело, и только мама Лена, вспоминая милицейский налет, тяжело вздыхала да роняла слезы.
Впрочем, новые испытания были не за горами. Китайские приключения сделали близнецов знаменитыми. Теперь дома у Борского толпились темные личности, оборванные экологи, сопливые хакеры и молодящиеся стервы, несколько удрученные юным возрастом наших героев. Всемирное признание не лучшим образом отразилось на братьях. Георгий заважничал, стал грубить отцу, и дважды пытался побрить голый подбородок опасной бритвой Борского. Борский брил ею голову и к экспериментам сына отнесся без сочувствия. Нарушитель был на сутки отключен от интернета, толпа придворных выпровожена вон, а Савелию, взявшему сторону отца, на случай дальнейшего примерного поведения обещан новый компьютер.
Меры не замедлили сказаться. Георгий смиренно обещал прислушиваться к мнению старших, не хамить учителям, выторговав взамен право долевого использования новой чудо-игрушки. Это и послужило причиной очередного приключения.
Поначалу все складывалось хорошо. Братья дружно уединялись у терминала, строчили на экране непонятное, время от времени яростно споря на недоступном  для непосвященных языке. Наученный горьким опытом Борский внимательно следил за экспериментами близнецов, даже упросил знакомого компьютерщика посмотреть, все ли в порядке, и не затевают ли братья какой-нибудь гадкой проделки.
Знакомый, выпускник физмата, провел с близнецами полночи. Они азартно спорили, чертили какие-то формулы. Борские собрались спать, когда усталый гость с сияющими глазами сообщил, что ребята просто блеск и из них выйдет прок. С чем и удалился. Борский не успел сказать ему, что прок проку рознь, и беспокойство его не улеглось, а скорее усилилось. Дальнейшее, однако, протекало вполне благочинно. Вскоре, Савелий гордо продемонстрировал отцу приглашение на конференцию в один из университетов Америки, где близнецам при общем стечении народа, предлагалось продемонстрировать, как было написано, «последние программные продукты и методы доступа к защищенным сайтам». Борский встревожился, но уступил восторгам супруги, гордой всемирным признанием «ее малышей». – Твои малыши Китай вверх дном поставили, - буркнул он, но, скрепя сердце, смирился.
Тревожился он, как выяснилось, не зря. По приезде в Америку, где близнецов встретили как героев, ребята отправились в университет, и при большом стечении народа рассказали про придуманную ими программу, способную без лишнего шума взламывать тайные коды доступа и иными способами гадить различного рода организациям и банкам. Доклад был принят с восторгом. Вечером ватага хакеров двинулась в местный интернет-клуб, где и была арестована полицией.
Скандал получился настоящий, фирменный Борский. По телевидению выступил окружной прокурор, пожилой господин с вспотевшими залысинами и трясущимися брылями. Глаза его прятались за круглыми гиммлеровскими очками, отражавшими направленный на прокурора свет так, что стекла казались бельмами, а он сам - испуганным слепцом, попавшим в непонятное для него место, и с перепугу молотившим черт знает что.
Тряся губами, прокурор требовал суда, кричал, что возраст не помеха для правосудия, что приговор должен быть суровым, чтобы было неповадно… ну и так далее. Борский увидел сюжет по Си-Эн-Эн и засобирался в дорогу. Заняв денег на билеты, он на удивление легко получил американскую визу. Доброжелатели не советовали ему рассказывать в посольстве об истинных причинах поездки. Борский, однако, не вняв советам, чистосердечно рассказал строгой веснушчатой даме, что побудило его срочно просить о визе. Услышав историю близнецов, неприступная тетя заулыбалась, сообщила, что у нее две дочки и обе без ума от «этих бешеных русских малышей, которые поставили на уши весь Китай». Виза была выдана незамедлительно. На тревожные вопросы Борского милая дама утешительно ответила, что Америка – демократическая страна, и детям будут предоставлены лучшие адвокаты.
По прилете в Нью-Йорк Борского встречала толпа репортеров, семитского вида адвокат и толстая румяная девушка по имени Джейн, представившаяся как глава комитета «Разгневанные родители за демократию». Разгневанные родители были тут же, и хором объявили Борскому, что не позволят осудить ничьих детей, будь то русские, или их собственные. Шустрый адвокат, ощутив в Борском единокровца, сообщил, что его зовут Руди, и он представляет юридическую фирму с длинным названием, состоящее из списка имен, из которых Борский запомнил только Рабиновича, Маркса и Дизраэли. Далее защитник утешительно прошептал, что его услуги готовы оплатить сразу четыре правозащитные организации, поэтому Борский может не беспокоиться о деньгах.
Меж тем разгневанная Джейн потащила Борского на нечто среднее между митингом и пресс-конференцией. В небольшой зале скопилась толпа народа. Борский ощутил направленные на себя дула телекамер. Какие-то бородатые мужики шныряли вокруг, стараясь не попасть в объектив. Сначала со страстной речью выступила Джейн. С ее слов Борский понял, что вместе с близнецами арестованы ее сын и дочь. Потом огромный детина с кулаками величиной с голову адвоката Руди, заорал в микрофон, что Америка – не Уганда, и никто не позволит попирать свободу граждан. Пока он говорил, Джейн интимно нашептала Борскому, что громила – это новый конгрессмен от их штата, и что конгресс на стороне малолетних сидельцев, и на днях будет слушанье дела об аресте детей и жестокости полиции. Содрогнувшись, Борский спросил про жестокость. – У них отняли компьютеры, - с возмущением прошипела Джейн. – Представляете!? И отказываются вернуть, или хотя бы дать доступ к тюремным терминалам. – Изумленный таким неслыханным издевательством, Борский послушно разделил негодование Джейн. – Черти что, - согласился он. – Кругом насилие.
Следующим ожидалось выступление Борского. Это застало его врасплох, и возможно, именно поэтому, он сказал то, что думал. Когда Борский летел в Америку, он надеялся встретиться с близнецами и уговорить их повиниться, не вступать в конфликт с властями. Теперь же перед   телекамерами, разгневанными родителями и сокрушительным конгрессменом, он решил не мудрить и говорить от сердца.
Борский сказал, что переживает за детей как отец, и зал притих. Далее он прибавил, что переживает за свободу, потому что если ее не будет в Америке, где же еще ее искать. Зал зааплодировал. И потом он поделился, что это просто дети, а они должны шалить, делать глупости и играть, и это и есть основа свободы взрослых, которые вырастут из этих детей. А если  дети с малых лет станут ходить строем, петь хором и все делать по приказу, то осуществится мечта всех диктаторов и, повзрослев, эти люди примут самую ужасную тиранию. Зал слушал, затаив дыхание. Распалившись, Борский вспомнил испуганное лицо прокурора, его трясущиеся щеки и завершил свою речь внезапно родившимся афоризмом – Если государство боится своих детей, - грозно произнес он, - у него нет будущего.
Когда переводчик повторил слова Борского, зал вспыхнул овациями. Верзила конгрессмен и Джейн долго трясли Борскому руки. Оказалось, что конференция вживую транслирует Си-Эн-Эн. На экране какие-то неведомые Борскому люди кричали, что не позволят судить детей и требовали отпустить сидельцев. Неизвестные велеречивые старцы, туманно ссылаясь на конституцию, предрекали узникам скорое освобождение.
Показали и прокурора. Вид у него был еще более испуганный, бледное лицо трепетало. Он невнятно оправдывался, говорил про скрытые угрозы и борьбу с терроризмом. Телеведущий, не скрывая сарказма, предложил подумать над методой выявления террористов уже в роддомах, или, в крайнем случае, в детских садах и школах. Прокурор смешался, и тут опять показали Борского с его крылатой фразой, и диктор спросил, так чего так испугалась прокуратура? Если ее могут напугать дети, то чего же ждать от взрослых. Может быть, поменять нынешних прокуроров на других людей, менее боязливых и более взвешенных.
Детей отпустили через день. Адвокат Руди ел хлеб жертвователей с аппетитом, но не зря. В суде ему удалось доказать, что представленные маленькими Борскими материалы являются не готовой программой, но лишь общей гипотезой, не нарушающей никаких законов и уложений. Помогло и то, что представители организаций и банков, напуганные протестами, поспешили заявить, что не имеют претензий к малышам. Трясущийся прокурор слетел с должности и спрятался от газетчиков.
Еще четыре дня Борские провели в гостях у Джейн, где Георгий, не стесняясь, ухаживал за Катрин, младшей дочерью хозяйки, пугающе похожей на маму. Провожать их собралась толпа народу, где угадывались и разгневанные родители, и соратники близнецов по компьютерным проказам, и звероподобный конгрессмен, на прощание ласково помахавший ручищами. Борского нагрузили тремя необъятными сумками подарков. Савелий гордо нес последней модели Макинтош, преподнесенный новыми друзьями. Георгий не мог оторвать глаз от Катрин и был грустен. Когда самолет оторвался от земли, Борский почувствовал облегчение.
Родина встретила Борских дождем и хмурыми лицами таможенников. Их долго досматривали, и отпустили, когда Савелий важно поведал о тюремных приключениях. Дома их ждала измученная Лена, друзья и родственники.
Сегодня гости смеялись над рассказом Борского, сочувствуя и ему, и маме Лене, и детям. Кто-то включил телевизор, и,  наткнулся на передачу, где известный политик с сытым лицом и лживыми глазами заводил  глаза к небу и изрекал, что закон должны соблюдать даже дети, и, что американцы привлекают к суду несовершеннолетних, и правильно делают, а надо еще и родителей… Гости притихли.  Кто-то вполголоса вспомнил, что сытый гражданин замечен в махинациях с нефтью и пытается замять скандал с воровством из пенсионных фондов. Борский и Петенька переглянулись и одновременно подумали о том, что хорошо жить в стране, где разгневанные граждане могут собраться и выкинуть с работы такого вот гада, и где здравый смысл и честность превалируют над расчетливой сволочью, что лезет, и лезет из телевизора, газет и радио.
Приключения Борского отвлекли Петеньку, на время заставив забыть о собственных бедах. Ухмыляющийся Нестор и Машина измена поблекли на фоне волнений, пережитых другом. – И какая, в сущности, пустая у меня жизнь, - думал Петенька по пути домой. – Мелкие тревоги, страстишки. Боже, как глупо, пошло и смешно. Карикатура, а не жизнь…


В тупике

Последние дни Петенька старался не думать о Маше. Но мысли о ней сами настойчиво лезли в голову, застилая собой все вокруг. Да, он опять  бежал, и еще ненавидел Нестора, жалел и, наверное, ненавидел Машу, но более всего был омерзителен сам себе, своей самодовольной тупостью и эгоизмом.
В Петеньке будто поселилось два человека. Один ходил на работу, обсуждал научные задачи, спорил и смотрел в микроскоп. Другой, будто маленький скользкий гомункул из давнего сна, острыми когтями царапал его изнутри и ехидно подзуживал, разъедая и без того саднящую рану.
Подумать только, полгода не давал о себе знать, решив, что молодая, красивая женщина должна все это время ждать, и по нему сохнуть… Не-е-ет, дружок, так не бывает. Природа не терпит пустоты. Вот ты перебил Стеллу у Некрофилыча, а он взял да и увел у тебя Машку. И ты теперь для нее лишь один из хора, эпизод истории. Так-то, дружок… И нечего было распинаться о любви до гроба… Лезть со своими идиотскими чувствами … «Совершил, дескать, ошибку, вся жизнь без тебя была сном…» - Ну-ка вспомни, какие сны видел, когда Стелку трахал. Хорошо так трахал, с оттяжечкой, с удовольствием. А Лену-то Андреевну не забыл?.. Ночку ту помнишь? Ну да, ну да, не увиливай, перед Миланом, минетик в коридорчике… Сладкий такой минетик, зверский… Вижу, что не забыл, как же такое забудешь, тело то помнит, вон и член сразу подпрыгивает, а то, как нюни распустил, повис на полшестого… Ты, Петюня, не нуди, Машку свою позорную задвинь и позвони-ка Елене Андреевне, в гости напросись. Может статься, угостит тебя Леночка карамелькой, ну и ты ее по всей форме. Уж тебе ведомо, какая она мастерица.
Тут мерзкий гомункул умолкал на мгновенье и Петенька, стыдясь своей слабости и непонятно на что надеясь, плелся к телефону и звонил Елене Андреевне, но там отвечал автоответчик и советовал перезвонить позже или оставить сообщение. Что за бесчеловечное изобретение! Хочется услышать человека, плохого, хорошего ли, но не вовсе чужого, поговорить, условиться о встрече, может быть утешиться. А тут гадкий механический голос.
- Утешенья ищешь, - оживал гомункул, - у Ленки?! Ну ты даешь, нашел у кого… Ха-ха-ха, вот придурок. Долбить ее надо во все дыры, а не утешения искать. Эх, недотепа, по головке гладить – это к маме, или, в крайнем случае, к Стелке. Она девушка спокойная, особо нетребовательная. Только поспеши, а то вокруг нее Волкович круги нарезает. Того и гляди, умыкнет, он ведь у нас теперь орел… - Гомункул заливался визгливым смехом, будто лаяла нелюбимая Петенькой соседская болонка, пытавшаяся однажды ухватить его за штаны.
Гордон пытался отделаться от глумливого человечка, закрывал глаза и, как в далеком сне, вырывал его из головы, бросал оземь и топтал в гадкую осклизлую лужу. Но помогало ненадолго. Гомункул возникал вновь и вкрадчиво шептал: - Убить меня хочешь? Напрасно, глупо. Ведь я – это ты. Сгусток твоих страстишек и похотей. Погляди-ка, какой красавец. Нравлюсь, правда?! Помнишь, как мы с тобой покуролесили… Ну, что сидишь, звони давай Ленке, Стелле, или этой, как, черт ее, Союзу архитекторов, да и композиторов в придачу. Засади кому-нибудь по-взрослому, враз полегчает.
Петенька послушался и впервые в жизни заказал проститутку. Через час в дверь позвонили. На пороге оказалась долговязая веснушчатая девица с южным акцентом и глазами, в которых жили любопытство и страх. Танцующей походкой она проследовала в ванную комнату, откуда, провозившись минут пять, возникла рабочей одежде -  черном кружевном белье, чулках и туфлях на шпильках. - Наверное, их этому учат, - подумал Петенька. Может быть, кому-то нравятся эти наряды, не скрывающие ни тусклой кожи, ни синяков на ляжках и несвежего запаха. Похоть куда-то улетучилась, и вместе с ней исчез скользкий гомункул. – Предатель, - затосковал Гордон. – Втянул в приключения и смылся. Впрочем, о чем это я. Сам дурак, самому и расхлебывать.
Девица меж тем весело щебетала, рассказывала о себе, не забывая, впрочем, плюхнувшись рядом с Петенькой на диван, деловито ощупывать его безнадежно холодный причинный орган. Из ее трескотни Гордон узнал, что зовут жрицу любви Катей, и вообще то она работает на заводе в литейном цехе, но зарплаты нет уж полгода как, а девушка она самостоятельная, вот и приходится... – О, да мы совсем грустные! – радостно воскликнула литейщица, достав, наконец, Петенькину гордость из штанов.
Возразить было нечего. Гордона обняла ненависть к себе, и он решил было уже прогнать неугомонную девицу, но та решительно приникла ртом к его потухшему члену и, ловко орудуя одними губами, натянула на него презерватив. – Ух ты, - поневоле поразился Петенька, - видно профессионалку. - Его удивление не укрылось от литейщицы Кати. Заговорщицки подмигнув и не прерывая ласк, она стянула трусы, обнаружив на заднице неумелую татуировку «Маша». – Так вот как тебя зовут на самом деле, - догадался Петенька и погладил ее по спине. Девушка притворно застонала и принялась тереться вислой грудью с бурыми грубыми сосками. – Маша, Машенька, - позвал Гордон проститутку. Та отпрянула и с испугом уставилась на Петеньку. – Ну, ты чего, - ласково спросил он. – Меня Катей зовут, - угрюмо отрезала девица. – А Машку не тронь. Дочь она мне. – И добавило жалостливо – Жить то надо, бабке за комнату платить, а тут стольника  не добыть без извращенья…
Гордону стало противно. - Знаешь что, давай, вали, - отрезал он, вручая литейщице деньги. – Вот тебе премия за ударный труд. – Не понравилось что ли? – испуганно пробубнила Катя, хватая деньги. – Может того, я и раком, и анал могу. – Иди, иди, - поморщился Петенька. Девушка быстро оделась, глядя на него исподлобья. – Вы, пожалуйста, - сказала она, внезапно переходя на «вы», - ребятам не говорите, что не до конца, а то …, ну в общем, нехорошо получиться. – Каким ребятам, - не понял Гордон. – Ну, там внизу меня ребята ждут, охрана, - поведала Катя. – Я им скажу,  что все нормально, все довольны. Ладно? – Скажи, что все было классно, - напутствовал ее Петенька. – Ой, правда? – обрадовалась литейщица и вновь заулыбалась, превратившись на секунду в симпатичную девушку. – Ну, спасибочки, - и порывшись в сумочке, достала скомканную бумажку. – Вы, если захотите, по этому телефону звоните. Я тогда сама приеду, подешевле выйдет. – С этими словами она исчезла.
Гордон смешался. Ребята внизу, охрана. Только этого не хватало. Дурак. – Еще бы не дурак, - шепелявил на ухо внезапно возникший гомункул. – Отпустил! Еще целых полчаса было. На все готовая, и в рот, и в задницу,.. а ты. Ну, слюнтяй… - Пошел вон, - скомандовал Петенька, и гомункул послушно исчез, обиженно пискнув на прощанье.
Петенька представил Машу. Вот она идет по лужайке в Продувном, и ветер играет с непокорными кудрями. А вот склонила голову на подушку, и солнце сделало ее зеленые глаза совсем светлыми, и лишь крохотные крапинки смеются в глубине. А тогда,  обнявшись, она повалила его на траву, прижавшись коленями к ступням, а он пальцами ног ощутил нежную плоть ее бедер, и мучительно, неодолимо захотел ее тут же, в тени ивы, на колкой траве…
Его мысли прервал дверной звонок. – Ну, наконец, - подумал Петенька, - вот и ребята пришли. Сейчас будут грабить, требовать денег. Ну и пусть их. Все к черту… - он рывком открыл дверь. На пороге всклокоченный и тревожный стоял Марк. Дорогое пальто сбилось, легкий шарф сидел криво, завитки на лысине нелепо торчали в разные стороны. Щеки его были небриты, а в глазах жила тоска. – Можно, - спросил Марк без акцента. И, не ожидая приглашения, вошел.
Петенька не выносил выяснений. Во время ссор с родителями или Машей он крепился до последнего и командовал себе отмалчиваться, не встревая в пререкания. «Мужские разговоры» его бесили, ибо он не считал нужным обсуждать свое личное с кем бы то ни было, считая это гадостью. Если надо, Гордон готов был силой защищать свое частное право. И потому, при виде Марка, он внутренне собрался, готовясь, при необходимости, выставить непрошеного гостя вон. Но необходимости не возникло.
Войдя, Марк сник, и, не раздеваясь, сел за столик в прихожей. Петенька, смягчившись, предложил ему выпить. Коньяка было треть бутылки, и его прикончили быстро, не говоря ни слова.
Наконец Марк нарушил молчание. – Ты знаешь, что с ней? – спросил он Петеньку. Не было необходимости объяснять Гордону, о ком идет речь, и он весь наполнился тревогой, а Марк продолжил. – Я так понимаю, вы встречались. Не знаю досконально, что произошло, но… - тут он остановился, подыскивая слова, - это была плохая встреча. С ней случился  срыв. Пришлось звать, э-э,.. эмбуланс… - Что за срыв, что случилось, - не выдержал Петенька. – Там был этот подонок, Нестор, - поморщился Марк. - Он ее оставил в таком состоянии… В общем, она бросилась в окно…
При этих словах Петенька почувствовал вокруг себя тьму. Откуда-то издалека ему почудился голос старика Юрия «Эх, дурак, упустил, упустил…». Пришла в голову простая мысль – за нашу глупость и гордыню всегда страдают любимые люди. Ах, идиот! Думал, что умник, а сам-то, сам… Осел, тупица… Как он мог бежать, оставив ее с Некрофилычем… Шестой этаж. Трус и кретин.
Петенька очнулся, потому что Марк тряс его за плечи. – Петр, - кричал он, - приди в себя. – Что с ней, - пролепетал Петенька. – Она жива? – Жива и почти здорова. К счастью внизу был балкон. Только ушибла плечо и лодыжку…Но сейчас она в больнице, и тебе надо быть там. – Акцент Марка усилился, щеки пылали. В глазах появился свежий блеск.
 – А он молодец, - подивился Петенька. – Не то, что я. – И вслух удивился, - Зачем это? Ты же с ней. – Марк уронил взгляд, его руки упали на колени, и он бессильно повалился в кресло. – Я ей не нужен, - промямлил он. – Видеть не желает, все твердит, что это из-за меня. А я на все готов. Любые деньги. Клиника в Массачусетсе или Гамбурге. Лишь бы только… - он замотал головой как от боли. – Но не я ей нужен. Что у вас случилось, чем ты ее обидел, сволочь… - в следующую секунду Марк ринулся на Петеньку, опрокинув того на пол, и принялся тормошить, крепко ухватив за ворот рубашки. Гордон с трудом сбросил его с себя, и некоторое время они молча возились, и каждый старался сесть верхом на врага.
Неожиданно Марк обмяк, и, закрыв лицо руками, зарыдал. Он плакал открыто, по-детски, не стесняясь своих слез, размазывая их по небритым щекам. Петеньке стало неловко. Он не знал чем и как утешить этого молодого крепкого мужчину. И еще был стыд, что его не оказалось рядом с Машей в тот ужасный день, что он трусливо бежал, бросив ее на негодяя Некрофилыча.
Но, что же делать, как поступить? Как замолить перед любимой свое предательство. Ходил в это время по гостям, развлекался с проституткой. Боже мой! Петенька застонал. Главное – спокойствие. Взять себя в руки. И поскорее увидеть Машу.
Тем временем Марк успокоился. Молча одевшись, они поспешили на улицу. Марк не говоря ни слова, жестом пригласил Гордон в свой автомобиль. - Не волнуй ее, - коротко напутствовал он Петеньку по дороге. – Ей сейчас плохо. Хуже чем нам.
Больница была окружена сквером, в котором вдоль заросших сиренью аллей располагались лавочки. Было прохладно. Входная дверь оказалась заперта, но Марк властно постучал. Петенька втайне позавидовал этому умению вот так, без церемоний и по-хозяйски входить в любую дверь.
Дверь приоткрылась. Показалась сонная рожа без отличительных половых признаков. Увидев Марка, рожа осклабилась и угодливо посторонилась. Они прошли внутрь темными коридорами, нырнули в неприметную дверь, оказавшись в огромной пустой зале с полукруглым окном и мраморным подоконником.
Вдалеке горел ночник, и в его тусклом свете Петенька увидел кровать с высокой спинкой, а в ней… Нет, это не могла быть Маша. Перед ними, закрывшись по горло одеялом, спала пожилая женщина с серой кожей и мешками под глазами. Губы несчастной потрескались и обтянулись, глаза были закрыты. Волосы спрятались под повязкой. Гордон заметил, что голова больной замотана бинтами, а на лбу над бровью виден кровоподтек. – Она рассекла кожу, - шепотом пояснил Марк. – Там на балконе оставили стекло. К счастью, порезы не опасны.
Петенька присел рядом, стараясь различить в этом отекшем замотанном манекене знакомые черты. Внезапно лицо дрогнуло, а глаза медленно отворились. – Машенька, это мы, - ласково пропел Марк. – Петя пришел тебя навестить. – Гордон попытался улыбнуться, но не смог, а горло исторгло невнятный хрип. Больная посмотрела на него непонимающим взглядом. – Она на препаратах, - зашептал Марк. – Ее загружают на ночь, а то не спит, и все время плачет.
Вдруг бесчувственное тело пришло в движение, будто боролось с невидимыми путами. В следующее мгновение из-под одеяла выпала бледная рука и схватила Петеньку за колено. Ногти на руке были обкусаны, пальцы тонки и покрыты бледно рыжими веснушками. На запястье пробивались крохотные медные волоски. Больная изогнулась, и неожиданно крепко впившись в Петеньку, закричала. Этот крик не был человечьим. Нельзя его в полной мере назвать и животным, поскольку у существа, исторгшего его, было слишком мало сил. Его можно было бы посчитать предсмертным, но вокруг уже суетились врачи и сиделки, явно не желавшие больной смерти.
Петеньку этот хрип ужаснул и взволновал. Родная, узнаваемая рука, и чужое незнакомое тело, что может быть страшней и трогательней. Осторожно взяв ослабшую руку, он положил ее себе на ладонь и тихонько погладил по тыльной стороне. Маша, Боже мой, Машенька, что я с тобой сделал. Как быть дальше, бедная, моя бедная.
Так Петенька просидел до утра. В это время года светало поздно. Комната наполнялась светом. В углу, не шелохнувшись, сидел Марк, как верный пес, охранявший хозяйку. Лицо в сумерках утра выглядело белесым пятном, ноги подобраны, а руки сжимались в кулачки, такие воинственные и беспомощные. Только теперь Петенька понял, что дико устал, глаза слипались, и он заснул мертво, без сновидений.
Проснувшись, Гордон ощутил себя в постели и не сразу понял, где он. Постепенно события дня и ночи вернулись, он рывком поднялся и огляделся. Кругом была больница, он спал одетым в крохотной каморке, под легким одеялом. Рядом у кровати стояли ботинки. Петенька выглянул за дверь и увидел давешнюю залу. Марк сидел тут же подле Машиной кровати. Увидев Петеньку, он приветливо помахал ему рукою. – Ты заснул и стал падать со стула. Пришлось уложить тебя рядом. Там комната для сиделки. – Который час, - только и спросил Гордон. – Одиннадцать, - ответил Марк.
Устыдившись своей сонливости, Петенька подошел ближе. Надо же. Не успел придти и отключился. А Марк дежурил всю ночь. – Не переживай, - будто прочтя его мысли, произнес Марк. – Я тоже поспал. Тут круглосуточная сиделка. Все оплачено. – И неожиданно улыбнувшись. – Сегодня  она впервые хорошо поела. И даже улыбалась, когда я сказал что ты здесь и спишь. Не велела тебя будить. – Как  не велела, - не поверил Петенька. – Сказала мне на ухо, что ты устал и должен отдохнуть.
Петенька подошел поближе и поглядел на забинтованное лицо. Казалось, со вчерашнего дня, на щеках появился слабый румянец, лоб разгладился, а губы будто улыбались. Не было уже никакого сомнения – это была Маша. – Ей сделали укол, - прошептал сзади Марк. – Сон необходим. Это наилучшее лекарство.




Дневник

Дни и ночи тянулись однообразной чередой. Сославшись на семейные надобности, Петенька отпросился с работы и проводил дни подле Маши. Марк появлялся вечерами, по-хозяйски шушукался с врачами и сиделками, и, оставаясь на ночь, подменял Петеньку на посту. Дважды приходил Волкович.  В последнее время он заметно растолстел и запустил бороду, превратившись в романтического непьющего интеллигента, с кудрявой челкой на бледном лице и вдохновенными очами. – Да он красив, - восхитился Петенька. – Неудивительно, что Стелла с него глаз не сводит.
Клиника, в которой лежала Маша, оказалась кафедрой психиатрии медицинского университета. Здесь Волкович чувствовал себя как дома, и моментально найдя знакомых, пришел в сопровождении такого же бородатого и грозного на вид эскулапа Коли. В разговоре, однако, доктор проявил себя человеком застенчивым, если не сказать, нежным. Он все время чему-то отвлеченно улыбался и говорил тихим голосом, употребляя изысканные и старомодные выражения.
- Видите ли, - объяснял доктор Коля, - Мария перенесла сильный стресс. Состояние аффекта не проходит просто так. Порой требуются месяцы и годы для восстановления. Сейчас она в глубокой депрессии. Ей кажется бессмысленной вся ее прошлая жизнь, она не видит будущего, считает, что ей не на кого опереться. Окружающие ее даже близкие люди могут вызывать чувство неприязни. Вы должны быть терпеливы и чутки, не реагировать на ее настроения иначе как доброжелательностью и теплом своего сердца.
На этом «тепле своего сердца» Петенька крепко задумался. А был ли в его жизни хоть единый раз, когда он весь, без остатка, отдавался любимому человеку или делу. Ведь и с Машей он искал своего удобства и удовольствий, а когда эти эгоистические радости померкли, поспешил оставить ее, не подумав, что принесет боль. И вот результат, она искалеченная, неузнаваемая, проведет в психушке месяцы, а может быть и годы. А всему виной он со своей свободой и независимостью. Ох, дурак, считал себя умником, а оказался сущим недотепой.
Будто уловив его мысли, рядом подсел Волкович. – Не казни себя, - прошептал он. – Главное, подумай, что скажешь ей, и как будете жить дальше. Ведь самое трудное испытание – это испытание временем. – Петенька с благодарностью посмотрел на друга.  Вот кому не занимать и чуткости, и доброты. Не удивительно, что девицы по нему сохнут.
Стараясь скоротать время, Петенька взялся читать на дежурствах Апраксин  дневник, углубившись в последние записи, сделанные дедом Николаем. Это были пространные рассуждения о путешествиях и погоде, нравственности и будущем. И  никаких признаков клада.
Наиболее живыми и интересными оказались страницы, посвященные жене. Дед Николай философствовал и будто репетировал речь или письмо, обращенное к любимой супруге.


Дневник деда Николая

Октября 15 дня 1908 года от Р.Х.

Вот уже неделю как я в Продувном и мне так тебя не хватает. Вижу о тебе сновидения, беседую и даже там, во сне, скучаю. Вчера взялся писать тебе письмо, но слова заупрямились и не захотели лечь на бумагу. Помучился с час и это занятие бросил. А ты еще дразнишь меня писателем. Мои литературные экзерсизы столь беспомощны, что не решаюсь представить отчет в Географическое Общество о последней поездке в Турцию. Требуется особое состояние души, чтобы мысли плавно перетекли в письмо.
Осень стоит дивная и теплая. Ветлы напротив усадьбы оделись красным, а наша любимая рябина пылает будто факел. Конюх Федор был намедни мною пойман при попытке ободрать с нее ягоды. Молва утверждает, что он гонит из них самогон. Мой запрет весьма огорчил его, ну да ничего, год был урожайный на картошку и свеклу, так что сырья для его занятий достанет.
Вообще, соседские мужички не стесняются поругивать власть и нас вместе с нею, но, когда дело доходит до денег, мигом делаются шелковыми и на все готовыми. Кто бы подсказал Государю назначить крестьянам хоть какие мизерные пенсии, и завтра бы страна получила сто миллионов верноподданных. Вот и теперь, выдал Федору рубль на поправку, и он уж смотрит на меня по-собачьи преданно и готов служить "до гробовой доски" (его собственное выражение).
Дни стоят безмолвные и безветренные, как это бывает только осенью, воздух сладок и прозрачен. Тишина такая, что слышно, как в Караваево у переправы собачатся бабы-водоноски. А это ведь отсюда добрая верста. А как ударит колокол на дедовой церкви вся округа стоит оглушенная, и слезы сами катятся из глаз.
Я тут взялся перечитывать древних - Иосифа Флавия, Цезаря, Светония. Не знаю, что на меня нашло, но кажется, будто пишут они о событиях, вчера произошедших. Все их гордыни, слабости и похоти так знакомы нам, далеким потомкам, так понятны и простительны.
Римляне напоминают мне деловых англичан или немцев, с легкой досадой поглядывающих на нас, молодых варваров, обосновавшихся на периферии их цивилизаций, где все умело и толково рассчитано, и каждая копейка приспособлена к делу. Время стерло римлян, но многоязыкая орда, пришедшая на смену, впитала их привычки, нашла себе императоров, и объявила себя их потомками.
Мало кто сохранился с тех пор. Народы истлели, как ткань. Исчез Египет, оставив за собой бессмертные останки, сгинули в толпах пришельцев славные ахейцы, хитроумные финикийцы растворились в пучине тысячелетий. Пожалуй, лишь евреи сохранили тонкую нить, соединяющую их с прошлым. Но Боже мой, как далеко ушла эта, некогда великая нация, от своей былой славы.
Флавий все больше толкует о богатстве Иерусалимских храмов, россыпях золота и драгоценностей, дворцах богачей. Где же вы нынче, гордые соперники Рима? Что случилось? Кто так рассеял вас по свету? Что за сила гонит ваш народ через океаны и земли?
Говорят, что ныне многие евреи нашли землю обетованную в Новом Свете, и, испуганные недавними погромами, тысячами грузятся на пароходы в Одессе и Данциге. Бедные люди. Надеюсь, Америка окажется гостеприимнее, чем их нынешняя временная родина. 
Недавно у меня случился диспут с заезжим Питерским богословом, гостившим у соседей. Прослышав о росписях в нашей церкви, Григорий Топорин, (таково имя гостя) напросился на обед с последующей экскурсией. От скуки ли, или от любопытства я обрадовался, испытав нечто вроде приятного возбуждения. Я представил, какое изумление вызовут у столичного задаваки  Апраксинские фрески и резные ангелы на сводах. А парадные ворота, отлитые венецианскими джетто не встретишь и в столичных церквах. Вряд ли он ожидает увидеть подобное в нашей глуши.
Господин Топорин оказался молодым человеком с начинающимися бородой и усами, и отнюдь не склонным к историческим экскурсам. Оказалось, привлек его вовсе не храм, а возможность увидится со мной. Прослышав о моей службе при дворе, он почему-то решил, что я могу быть полезен какому-то движению, где он состоит проповедником. Довольно наивное, если не сказать глупое суждение, выдающее явное незнание устройства современной российской власти. Bпрочем, молодости прощается многое.
Беседа наша поначалу носила отвлеченный характер. Далее мой гость попытался увлечь меня своими политическими новациями, чему я искренне воспротивился, признавшись, что политика мне отвратительна, нравы, царящие во власти пугают, а чванство и невежество нынешних думцев внушают тревогу за будущее империи.
В ответ юноша порозовел щеками, и пропел вдохновенную осанну нынешнему премьеру Столыпину. Он-де и решительный, и умный, и дальновидный, и милосердный... Я решил не спорить, хотя подмывало напомнить, что человек, обогативший русский язык сразу двумя идиомами, как то столыпинский вагон и столыпинский галстук - вряд ли может быть заподозрен в милосердии.
Кто спорит, Петр Аркадьевич - личность яркая, да и ума ему не занимать. Готов, зажмурившись, согласиться, что для умиротворения российского бунта сгодятся и вагоны дальнего следования, и безсудные галстуки. Но достанет ли всего этого для построения сытого и благожелательного общества. Сомневаюсь. Злоба народа питается нищетой и хамством, а власть делает многое для разжигания обоих пороков.
Поскольку господин Топорин нашел во мне благодарного, и, главное, молчаливого слушателя, его дальнейшее повествование вознеслось к материям еще более шатким. Он принялся ругать "врагов России", к коим, в первую очередь, отнес американцев и иудеев. Я не сумел сдержать удивления, и получил разъяснение, что Новый Свет стал прибежищем жидо-масонских сект, плетущих заговоры против России, вооруживших и науськавших японцев на нашу мирно похрапывавшую отчизну.
Далее мой собеседник пустился в пространные рассуждения, выдавшие зачатки богословского образования. Оказывается, коварные иудеи в ранние века извратили заветы Христовы и скрыли главную еврейскую тайну, изложенную Спасителем. Тайна же заключается в том, что дети Авраама и Иакова избраны не Богом , а сатаной. Все их ритуалы - суть поклонение дьяволу, а предательство и убийство Христа осуществлено было по люцеферову наущению. Сие учение якобы изложено в первых редакциях библии, утерянных для потомков, а из более поздних изданий это откровение таинственным образом исчезло, в чем усматриваются очевидные еврейские козни.
Вот и теперь, исторгнутые народным гневом, враги рода человеческого (читать - евреи) ринулись в Америку, чтобы, сплотив ряды, вредить православным и губить Россию.
Уф! Кажется, это все. Григорий Яковлевич поведал мне эту историю с таким жаром, что я невольно вспотел и захотел чаю с лимоном и бубликами. Предложенные кушанья несколько сбили накал моего собеседника, он смягчился, и меня успокоил, что когда его единомышленники придут к власти (тьфу-тьфу-тьфу, Господи, пронеси!), то настоящие патриоты, такие, как я, будут оценены по достоинству.
Я осторожно поинтересовался, что ждет иудеев, равно как и других инородцев. В ответ господин Топорин заговорщицки хмыкнул, и доверительно поведал, что фонарей конечно же на всех не хватит, но в России-матушке достанет лесов и землицы, иными словами, "кого не повесим, тех закопаем. Цыган прогоним назад в Галицию, ну а всяких там армяшек, татар, лезгин да осетинов оставим, вреда от них никакого". Так что бегите, евреи, бегите, пока можно удрать подальше от юных строителей светлого завтра.
Впрочем, еврейская тайна, храбро открытая господином Топориным, не так нова, как кажется на первый взгляд. Сама постановка вопроса, конечно же, достойна Филиппа Испанского, который, собственно, первым прозрел сатанинскую сущность иудаизма, и руками крещеного еврея Торквемады внес убедительную лепту в борьбу по искоренению дьявольского учения. Интересно, знает ли об этом мой юный собеседник. Не уверен, что эту прискорбную историю преподают в реальных училищах. Так что, верно, Григорий Яковлевич считает себя первооткрывателем страшного заговора, гордится этим несказанно, и собирает клуб единомышленников с лопатами и веревками.
Послушаешь такого, и правда посчитаешь Петра Аркадьевича образцом милосердия. Поневоле лезет в голову соблазнительная мысль: собрать в укромном месте всех новоявленных "друзей России", пригласить столыпинскую расстрельную роту и скомандовать "Пли!". Только поможет ли? Не уверен, уж больно много развелось господ топориных, они молоды и уверены в себе. Жить рядом с ними страшновато.
Господин Топорин отужинал, но от ночлега отказался, и, к моему облегчению, ускакал к соседям.Oставшись один, гулял по парку. Вечер выдался яркий, с легким прохладным ветерком. Низкое закатное солнце просвечивало сквозь руки деревьев, одетые золотыми браслетами уходящей осени. Вдалеке за рекой играла музыка, слышались смех и пение.
В голову лезли мысли, и никак не забывался сегодняшний разговор. А в чем, собственно, разница между Богоизбранностью и отметиной сатаны? Не объединяет ли Господь все добро и зло мира, представляясь нам разными сторонами своего бессмертного существа. Ведь мы, люди, Его дети, но и дьявол порожден тем же Отцом.
И тогда борьба добра и зла представляется лишенной смысла, ибо есть одно и то же, и победа добра невозможна, равно, как и невозможно полное торжество зла. А жизнь человеческая представляется сиреневым бульоном, куда отец наш подсыпает по обстоятельствам сахара или соли из сосудов счастья и скорби.
Поэтому, жаждущий народного счастья господин Топорин оказывается, по своей сути, средней руки чертом, слабо соображающим, что творит, или вернее, собирается натворить. А посланец Сиона Изя Финкель, который приютил и выхаживал меня, больного горячкой, в своей хижине на окраине Гурзуфа, являет самую сердцевину добра, направленную непосредственно на меня, несмотря на свою явную принадлежность к зловредному сатанинскому племени.
Помнишь ли ты Изю? Он был человеком во всех смыслах выдающимся. Наиболее выдавался его костистый, вызывающе торчащий, веснушчатый нос. Несомненны были и отменные мужские достоинства Финкеля. Мне не случилось их увидеть, но постоянные ночные гостьи, невзначай навещавшие холостого Изю, были живыми свидетелями неисчерпаемости его любовных сил. На мои вопросы Финкель смиренно опускал долу взор и признавался, что "Предвечный одарил его радостью и трудолюбием". Любовь была, пожалуй, единственным занятием, которому трудолюбивый Изя отдавался со всем рвением своей древней души. Все остальные виды творческой жизнедеятельности он ненавидел искренне и честно, и лишь иногда, для пополнения скудных средств, снаряжал рыбную ловлю, добывая ворох серебристых сардин, толстую сонную кефаль или розовую камбалу. Заходившие к вечеру дамы сноровисто накрывали на стол, готовили и сплетничали. Изя победно поглядывал на меня, скованного тисками христианской морали, и я чувствовал, что безвозвратно теряю нечто важное и невосполнимое, что позднее оказалось молодостью.
Боже, Боже, сколь изумителен созданный Тобою мир. Как жаль времени, Твоего главного подарка, невосполнимо утекающего в сосуд всемирного зла.
Вернулся домой и думал о тебе. Господи, как мне повезло, что я встретил тебя и сделал женой, исполнив древнее предначертание. Какое счастье, что мы вместе. Я купаюсь в тепле, излучаемым тобой, мне хорошо и покойно, чтобы не происходило во внешнем, таком бурном и недобром мире. Философы спорят о счастье, а оно живет по соседству и имя ему - любовь. Как это просто, Боже мой, как легко быть счастливым, когда ты рядом.

Потери и волнения

За короткое время Петенька упорядочил свой быт - приходил на работу к семи, а то и к шести утра, убегал пораньше - к Маше. Демин смотрел на это сквозь пальцы. Результаты Италийской командировки были непонятны и Петенька заполнял вынужденное безделье трудом в профессорской лаборатории, чему тот был несказанно рад.
Ленимир в институте появлялся наездами, со скучающим видом дефилировал по коридорам, холодно улыбаясь встречающимся на пути сотрудникам. В его отсутствие в кабинете напротив воцарился Сипатов, получивший недавно вожделенную должность первого зама, что возбудило черную зависть свиты, и особенно, Крокодилова, посчитавшего себя обойденным. Впрочем, Хитрюшка быстро привел спасителя человечества к общему знаменателю, напомнив ему про дармовую кафедру и невразумительное профессорство. И вскоре победитель голода был замечен в приемной, терпеливо ожидающим аудиенции торжествующего врага.
В этой возне начальству было не до Петеньки, и он, пользуясь безнадзорностью, проводил время подле Маши.
Маша выздоравливала тяжело и нехотя. Царапины на лице зажили и повязку убрали, но медь волос потускнела, хотя упрямые пряди торчали во все стороны. Ела она без аппетита, а скорее по необходимости, книг не читала, и большую часть дня лежала, уставившись в окно, глядя, как тополя машут ей черными руками.
В последние дни Маша реагировала на Петенькино появление странно, будто не хотела видеть его рядом,  на осторожные вопросы отвечала односложно и разговор не поддерживала. С определенного момента Петеньке показалось, что Маша тяготится его присутствием, и будто бы даже радуется, когда он уходит. Тут, откуда не возьмись, опять появлялся мерзкий бес, нашептывая всякие гадости: - Ну, Петро, чего трусишь. Баба-то твоя совсем обнаглела. Заблудила с Нестором, водку жрала, как дворник, в окно, между прочим, сама сиганула. А теперь, выходит, ты во всем виноватый? Сидишь с ней, заботу играешь, в глаза заглядываешь, а она рыло воротит...Пошли ты ее на.... То же мне, пава...”
Здесь Петенька, остервенясь, щелкал назойливого гада по склизкому носу, тот, обиженно взвизгнув, исчезал, но вскоре появлялся вновь и вкрадчиво шепелявил на ухо: - Ну что ты убиваешься... Ну жалеешь дуру, понятно ... Но пользы с этого, как с козла молока. Брось хандрить, посидел положенное, и к Ленке или Стелке. Ты мужик молодой, справный. Поохал и ладно, жизнь-то продолжается...”
Петенька затосковал. Его свидания с Машей раз от раза становились все тягостней. С некоторых пор он ощутил, что испытывает перед ней странную робость, как во время первых свиданий. Так, однажды, он попытался поцеловать ее в щеку. Но Маша от поцелуя уклонилась, и Петенька вспомнил о давней встрече и легкой пощечине, полученной, когда он полез обниматься. Отчего-то ему стало стыдно, как пятикласснику, застигнутому за занятием онанизмом.
В последние дни Маша казалась Гордону лишенной темперамента куклой. Глаза ее были тусклы, движения вялы, веснушки на щеках поблекли. Он пробовал говорить с доктором Колей. Тот отвечал уклончиво, упирая на то, что Маша находится под влиянием препаратов, чувства ее подавлены, и не стоит ожидать скорых проявлений радости.
Петенька советовался с Волковичем и даже с Марком. С последним у него сложились странные доверительно-деловые отношения. Появлялся Марк обычно ближе к ночи, сторго проверял, сделаны ли назначения, чисто ли в палате. Но на вопросы Петеньки отвечал, что врачам виднее, а эмоции придут, никуда не денутся. В голосе его Гордон ощущал железную решимость и терялся. Душа его маялась и пасовала перед этим бешеным напором.
Так прошел месяц. Однажды в субботу Петенька против обыкновения решил прийти с утра. Он застал Машу, сидящей на кровати об руку с Марком. B глазах ее сверкали забытые озорные искорки, а Петенькин соперник был румян и обрадован. Чувствуя растерянность, Гордон замер на пороге палаты, ощутив себя лишним. Маша, оборотившись к нему, своим обычным, разве что немного ослабевшим голосом, сказала:
- А мы тут как раз о тебе говорили, какой ты хороший, - и, наградив Марка игривым взглядом, продолжила - Mеня выписывать собрались. Говорят, дела пошли на поправку. - И  вдруг без всякого перехода - Вот Марк предлагает мне уехать. У него кончается контракт, и он переводится в Лондон. Зовет с собой. Как думаешь, соглашаться?
Вопрос этот Маша задала по-приятельски, будто Петенька был ее подружкой, и обсуждали они покупку нового платья или туфель. Гордон почувствовал неприятный вкус во рту, внутри что-то упало и возникло ощущение пустоты. Промямлив что-то невразумительное, он попытался скрыться, но Маша властно позвала назад, и он нехотя вернулся. - Не убегай, - дружелюбно сказала она, - Будто тебя это не касается. Ты же говорил, что любишь... - Жестоко, - подумал Петенька,  в нем проснулось раздражение. И вслух заметил: - Вот видишь, сколько мужчин тебя любят и желают.
Марк потупился, а Маша засмеялась. Смех этот получился каким-то недобрым и нервным. Петенька понял, что чувство неловкости сменяется в нем холодной злостью. - Ну что же, - произнес он, улыбаясь как можно шире, - Поезжай. Сменишь обстановку. Лондон - столица мира, тебе понравится. - И правильно, - захлебнулся внезапно возникший бес. - Пусть валит. И не больно-то и хотелось. Кругом девок - тыщи...
Петенька отмахнулся от назойливого приживала. Машина улыбка будто замерзла и не хотела уходить, хотя было видно, что ей уже не смешно. Петенька встретился с нею глазами и ясно увидел страх, понял, что она не знает, что делать, и ее показная веселость - это неуклюжая попытка спрятать ужас грядущего. Гордон смягчился и заметил: - Хорошо, что дела налаживаются. Отъезд - дело серьезное, но если лежит душа... Лишь бы тебе было хорошо.
Произнеся последнюю фразу, Гордон почувствовал, что выбрал правильный тон, Маша еще слишком хрупка, чтобы противостоять его досаде. Приблизившись к ней, он поцеловал холодную щеку. На этот раз Маша не отстранилась, но и не откликнулась на его поцелуй, получившийся почти родственным. Пожав руку пунцовому от счастья Марку, Петенька удалился.
Выйдя из больницы, он задумался. Только что он уступил любимую женщину сопернику. Но не было ни горечи, ни обиды, а скорее облегчение почувствовал Петенька, ибо знал, что кончились неразделенные страдания и ночные будни, а Маша, оказавшись земной женщиной, выбрала не суматошную любовь, но покой и достаток. Кроме того, Марк - надежный парень, влюблен в нее по уши.
Гордон понял, что свободен, свободен... Да и Бог с ней, с любовью.- кстати пропищал знакомый голосок. - Уж больно обременительна, без нее проще и веселей.
Так убеждал себя Петенька, прогоняя видения, где он и Маша гуляли, целовались, занимались любовью, разговаривали и страдали друг без друга. И еще oн понимал, что образы эти вернутся, выпорхнув из тайных альковов сознания и нет такой силы, что заставит их померкнуть.
Добравшись до дома, Петенька обнаружил перeминaющихся у парадного Стеллу и Волковича. Намедни похолодало, и парочка явно замерзла. Впрочем, вид у Стеллы был скорее возбужденный, глаза блестели, а губы складывались в улыбку. Психиатр, выглядел смущенным, будто владел некоей постыдной тайной.
В последнее время отношение Петра Валентиновича со Стеллой претерпели изменения. Они стали скорее друзьями, чем любовниками, минуты близости были редки, и отчасти прискучили. Что ж, такова судьба многих увлечений, - огонь, насыщение, равнодушие. Но была ли настоящая страсть в их отношениях, - задумывался Петенька. Или целуя Стеллу, он мстил Маше, доказывал себе, что еще годен для любви, нравится красивым и избалованным женщинам.
Часто, любуясь ее телом, совершенными формами, гладкой прохладной кожей, он представлял себе Стеллу большим холеным зверем, назначенным ему для развлечения. И еще жило и крепло в Петеньке чувство собственника, владеющего редкой и породистой самкой, украшавшей его выходы в свет и вызывавшей восхищение и зависть. Так, прогуливаясь с ней под руку, он чувствовал взгляды, и это приятно ласкало его самолюбие.
С недавних пор Петенька заметил, что между Стеллой и Волковичем что-то произошло. Не сказать, что это оставило Гордона равнодушным. Считая художницу своим достоянием, он не хотел обижать друга. При всех чудачествах, психиатр был человеком тонкой душевности, ранимым и впечатлительным.
История с Машей, постоянные бдения у постели несчастной, отдалили Гордона от Стеллы. Очевидно, красавица нашла в психиатре не только приятного собеседника. Их роман развивался на глазах у Петра Валентиновича, и не сказать, что сильно его заботил. Возможно, он слишком уверовал в силу своих чар или Стеллину привязанность, a, может статься, Петеньку обнял обычный для него приступ равнодушия, когда он делался безучастным к событиям окружающего мира.
А тут еще эта Маша. Казалась, завтра она выздоровеет, встанет с постели и требовательно позовет его к себе. Увы, случилось по-другому. А Стелла, скучая без Петеньки, ревнуя его к полумертвому телу, открыла для себя Волковича, человека милого и тонкого, даром что сумасшедшего.
 Поэтому, увидев парочку подле своего дома, Петр Валентинович догадался, что сейчас услышит признание, и не ошибся.
Инициативу взяла Стелла. Взяв Петра Валентиновича за руку и сильно сжав ее, она коротко сообщила, что они с Димой любят друг друга и решили пожениться. Глаза ее при этом сияли, совершенные губы смеялись, и Петенька с щемящей тоской залюбовался ею. Итак, сегодня уже вторая женщина бросала Гордона. Он опустил взгляд, чувствуя себя скверно. Стелла порывисто обняла Петра Валентиновича (он отметил, что т а к они не обнимались уже много дней), расцеловала его в щеки, но он не ощутил этих поцелуев. Подошел сконфуженный Волкович, произнес что-то несущественное, пустился в какие-то рассуждения о страсти и браке, затем бросился извиняться и признаваться в дружбе. 
Тут Петенька почувствовал себя вовсе скверно и поспешил оставить счастливых влюбленных, не желая показать своей печали и малодушно боясь разреветься. - Мне никогда не было так хорошо, я никогда не был так счастлив! - вдогонку крикнул ему Волкович. - Спасибо тебе!
Спасибо? За что? - подумал Петенька. - За то, что безвольно уступил тебе свою женщину. За то, что я тряпка и отталкиваю тех, кого люблю. - Ему представился старик Юрий, укоризненно грозящий пальцем, - Ах, дурак, ах, тупица, упустил, опять упустил... Думал, умнее всех, а оказался недотепой...
Уютная квартирка показалась Петру Валентиновичу холодной. Сквозняк рыскал по комнатам, в окне пылал лиловый закат, предвещая ветреный день. Испытывая острую жалость к себе, Гордон, не раздеваясь, упал в кресло. Беззвучные слезы текли по щекам, окружающий мир помутился, прошлые и настоящие обиды слились воедино. Петенька вспомнил, что последний раз он также тихо и безутешно плакал восьмиклассником, переживая неразделенные чувства к красивой шатенке Наташе из десятого "Б", которая даже не догадывалась, что миловидный подросток пылает к ней страстью.
Петенька вдруг понял, что случилось в Машиной душе после их безобразного расставания и глумливой улыбочки Некрофилыча. Он подумал, что это так легко шагнуть в окно и закрыть книгу. И чтобы никакого балкона внизу, только шестиэтажное пространство и спасительное чувство полета. Как пленительны простые решения. Один шаг, и все проблемы, страхи и обиды исчезнут в холодных струях заходящего солнца, будто не существовали вовсе.
Гордону показалось, что это не он, а какой-то другой человек рывком встал с кресла и решительно шагнул навстречу пламенеющему закату. Руки твердо легли на подоконник, Петенька глубоко вдохнул, как это делают спортсмены, готовясь к сложному прыжку. И в этот момент зазвонил телефон.
Черт, - мелькнула мысль. - Ни минуты покоя. - Петр Валентинович на негнущихся ногах вернулся и снял трубку. - Петенька, это ты? - Голос Елены Андреевны звучал озабоченно. - Что у тебя с голосом? Ты простужен? - И добавила проникновенно, - Нам надо срочно увидеться. Не возражаешь, если набьюсь к тебе в гости? Молчишь? Будем считать, молчание - знак согласия, - бесцеремонно заключила Злобко.
Приезжай, - выдавил Петенька. - Хочу тебя увидеть... Лена игриво хихикнула в ответ.