8. Сезанна обойти нельзя

НА СНИМКЕ: Картина Николая Грицюка "Красное море".


У художника была «заначка». У химика не было ничего, кроме желания побыть рядом с другом. Это давало им возможность идти рядом в одном направлении – к антиквариату на улице Горького, где иные книги по искусству стоили месячной аспирантской стипендии.

За прилавком царствовал брезгливого вида старик, решительно объяснявшийся с иностранцами на любом языке. При этом его акцент напоминал скрежет автомобильных шестерёнок при неумелом переключении скоростей.

Я разглядывал породистую матовость выставленных на обозрение красочных монографий, порочную белизну суперобложек, холодность букв латинского аофавита.

В этом разглядывании прослеживалась некая самоцель, погружённость в нечто, знакомое лишь завсегдатаям книжных магазинов и выставок. Впрочем, то было предвкушением пира.

- Эту покажите.

Полиглот, хозяин прилавка, задержал подозрительный взгляд на хранящей следы ранения руке художника. Потом, соскользнув, переместил взгляд на сдвинутую шапку, тотчас по выходе из квартиры утратившую заданный ей изящный наклон, на прилипшие к вспотевшему лбу волосы. Видимо, одежда художника внушала Полиглоту ещё меньше доверия, чем рука трудяги.

- Сезанна, - с присущим ему упорством продолжал тянуть руку художник.

- Вы видите, я занят, - недовольно огрызнулся Полиглот. И добавил осуждающе: - Это дорогое издание.
- Я понимаю. – У художника оказалось завидное терпение.
- Восемьдесят рублей, презрительно бросил Полиглот.
- Покажите.

С видимой неохотой старик дал емц книгу. И под его подозрительно-бдительными взглядами мы разглядывали Сезанна. Это и был пир.

- Хорошо? – спрашивал художник.
- Замечательно, - соглашался я.
–М-да. - И «советовался»: - Как считаешь?
- Прекрасно.
- Всё-таки восемьдесят рублей. – Момент сомнения.
- Но ведь Сезанна обойти нельзя.

Хохотнув, художник шёл платить в кассу. Сезанн становился нашим, а рука художника вновь тянулась к породистой матовости, порочной броскости полок, витрин, заполненных высококачественной печатной продукцией.

С годами он разочаровался в дорогих альбомах. Сначала его перестали удовлетворять малоформатные издания. Потом он стал вырезать их сторублёвых книг репродукции и наклеивать их на картон. Затем перестал покупать вовсе.

Или к тому времени он купил всё, что хотел? Его всё больше тянуло к оригиналу, первооснове, первоисточнику. Копии, даже самые точные, текст их сопровождающий не вызывали его энтузиазма.

Но тогда, в первой половине шестидесятых, мы в полной мере предавались разгулу на тех пирах.

-Утрилло.

Полиглот – сама предупредительность – с особым изяществом передавал книгу, в которой пупырчато колеблясь от мелких мазков, переданных с помощью непостижимых средств полиграфического искусства, возникали парижские улочки, готические в своей вытянутости по вертикали стены домов, оконца, ступени – мир, словно изготовленный невидимыми мастерами с помощью точечной микросварки.

- Беру, - говорил художник. – Ещё эту.
- Вам вместе завернуть?

Продавец двигался за прилавком, как хорошо смазанный механизм. Даже помолодел. В нём появилась лёгкость бармена. Его наверняка точило желание перейти в разговоре с художником на один из тех языков, на которых разговаривают миллионеры, но только ни одного из них художник не знал.

Подошли иностранцы, хотели что-то спросить. Кто-то ещё тыкал пальцем в книжные полки. Продавец существовал только для художника и обслуживал только его – самого главного миллионера мира, разумеется, лишь из-за присущих великим людям чудачеств пожелавшего носить эту дурацкую обманчивую одежду.

Мы вышли из магазина.

- Такие прекрасные книги ты купил, - всё не мог успокоиться я.
- Я понимаю, - соглашался он, потупив взор.

В такие минуты он становился застенчивым. Чувство радости делало его стеснительным.

Продолжение следует: