9. Я понимаю

НА  СНИМКЕ: Картина Николая Грицюка (без названия)


Обычно он привозил в Москву не менее ста работ. Что-то вроде ежегодного добровольного отчёта перед друзьями. Собирались художники, искусствоведы, институтские и другие товарищи. Разные…

Показывая свои работы, он не избегал смешанной публики. Людей, знавших его достаточно хорошо, тянуло к нему, как тянет из города в лес, на природу. Ему же был близок мир города, автомобилей, фантасмагорий. Видимо, именно этим он был близок поэту, написавшему посвящённую ему песенку о Пиросмани. Наличествовала некая общность.

Его пугали и непреодолимо влекли к себе непомерное развитие техники и те ритмы, которые мы обычно связываем со словом «современность». Люди-машины, люди-цветы, дикари-машины – смешные, зловещие, жалкие, трогательные  – персонажи многих сотен его картин последнего десятилетия.

Приспособив на стуле кусок картона и небьющееся органическое стекло, он, как библиограф, просматривающий карточки, отгибал уголки, заглядывал, и вдруг одним движением выдёргивал из пухлой стопки очередную работу, помещая её между стеклом и картоном. Показывая в разные дни одни и те же работы, он всякий раз менял их последовательность. В этом было что-то от карточного гадания. Установив лист, он отходил, чтобы не мешать смотреть. В одних носках он почти беззвучно ступал по полу, шумно затягивался сигаретой, сыпал пепел себе на живот, смотрел вместе со всеми. Потом подходил к пачке работ, наклонялся, сопел, вытягивал другую работу, менял экспозицию. Важнее всего было для него не то, что говорят о его работах, а то, как их смотрят.

Иногда мы заговорщически переглядывались, потому что я не первый раз видел всё это, а другие смотрели впервые. Когда наши взгляды встречались, он чуть заметно кривил губы в смущённой скептической полуусмешке. Прямолинейной серьёзности он стеснялся. Если показывал работы своим, то патетическое молчание прерывал обычно насмешливо-дружеским:

-М-да.

Мол, всё ясно, вы мне голову не морочьте.

В такие минуты он походил на хитрого мастерового.

Поднимал с пола очередной лист, устраивал его под стеклом, а предыдущий откладывал в сторону.

Кто-то из художников говорил:

- В современных вещах должен присутствовать секс. У тебя, старик, это есть. Жаркие у тебя вещи.
- Я понимаю, - отвечал он серьёзно, даже печально, словно соглашаясь с чем-то неизбывно трагичным.

Он понимал больше, чем мог выразить словом. Больше, чем от него ожидали.

Я сказал как-то, что в центре одной из его фантастических работ находится неприятно раздражающая глаз фигура.

- Ну и что?

В его голосе прозвучала досада. Я тотчас понял, что не стоило мне это говорить.

- Я уберу, если тебе так не нравится.

То ли шутил, насмешничал, то ли говорил серьёзно – не всегда можно было понять.

Меня интересовало, как он делал свои работы, какие краски использовал, какую технику. Его неизменно раздражали все эти «искусствоведческие» вопросы, заданные не искусствоведом.

Продолжение следует: