Любовь стерео

  Содержание:
  Часть 1. "Быть человеком"
  Часть 2. "Руки"
  Часть 3. "Стать звуком"
  Часть 4. "У Моцарта"
  Часть 5. "Налим"
  Часть 6. "Звучать!"

ЧАСТЬ  1.  "Быть человеком"

Я влюбилась, когда мне было 11 лет.
Я была в гостях у своей троюродной сестры в Москве. Ее семья жила в трехкомнатной коммунальной квартире на Ленинском Проспекте.
У них была соседка. Ее звали Нелька.
Мы с моей сестрой Людкой смотрели на эту Нельку, которая была старше нас лет на двадцать и имела восьмилетнего сына, как на свою подружку.
Моя сестра обожала её.
Нелька выглядела очень круто: распущенные длинные волосы, яркая косметика, модные вещи…
- Ходют тут, - ворчала Людкина мать, моя тетка Валя, - ходют тут патлами по кухне трясут, шалавы… Одна зараза от них…
- Она с неграми встречается, - шептала мне на ухо Людка, - смотри какие у нее шмотки!
Нелька была очень милой и приветливой. С ней было интересно и круто: она показывала нам, как надо пользоваться косметикой, примеряла при нас свои вещи, обсуждала с нами, что ей лучше надеть на свидание.
Но самое интересное, что было в ее комнате, обставленной по нашему мнению очень роскошно, это - проигрыватель и пластинки с иностранной, чарующей, интригующей, притягивающей меня музыкой.
- Вот, послушайте, девчонки, - и она поставила нам большую пластинку, - это – Джеймс Браун!
Пока звучала пластинка этого Джеймса Брауна, Нелька очень круто танцевала под нее, а я рассматривала конверт с портретом этого самого Джеймса Брауна.
«Этот Джеймс Браун тоже негр, - подумала я, разглядывая его портрет, - Наверное, он похож на тех негров, с которыми встречается Нелька. Они, эти негры, все друг на друга похожи, не отличишь».
А музыка мне очень нравилась. Просто очень-очень.  Гораздо больше, чем те песни, которые я пела в школьном пионерском хоре: про то, как весело шагать по просторам, про Родину и про прекрасное далеко.
Oh! Oh! I feel all rait…
Oh! Oh…
О-ооо, как умопомрачительно круто…
Я, прямо сказать, несмотря на свои скромные одиннадцать лет, просто тащилась от этой музыки, и мне было очень хорошо, когда я ее слушала. Я просто влюбилась в музыку этого самого Джеймса Брауна.
А Нелька учила меня танцевать под эту музыку.
- Алена! Смотри, как надо!
И Нелька скользила по дубовому паркету, двигаясь спиной вперед, не отрывая ноги от пола, как на льду.
А потом она выделывала ногами умопомрачительные коленца, а я старалась повторять за ней.
- У тебя классно получается, - говорила мне Нелька, - прямо, как у Джеймса Брауна!
Откуда она знала, как танцует Джеймс Браун?
В Советском Союзе в начале 80-х точно не было видео!
Она не могла видеть танцующего Джеймса Брауна никак!
Небось ей негры из университета Патриса Лумумбы показывали, как танцует Джеймс Браун.
Потом эта Нелька переехала в отдельную квартиру куда-то в новый район Москвы.

***

И я не слышала больше Джеймса Брауна до тех пор, пока не поступила в 1990 году в институт и не поселилась в общежитии.
Я только помнила:
Oh! Oh! I feel all rait…
Oh! Oh…
И у меня захватывало дух от одних воспоминаний…

***
Когда я заселилась в общежитие, то решила пробежаться по всем этажам, чтобы получше узнать дом, в котором я теперь буду жить.
Проходя по этажу, на котором жили студенты из Африки, я услышала знакомую песню в исполнении Джеймса Брауна, ту самую, что мы слушали с моей сестрой Людкой и с Нелькой по сто раз подряд:
Oh! Oh! I feel all rait…
Oh! Oh…
Я ничего не могла сделать с собой: остановилась возле двери, из-за которой неслась музыка, и стою.
Стою и слушаю.
  И понимаю: мне очень хорошо, когда именно эта музыка входит мне в уши.
Она входит мне в уши, а потом пронизывает меня до самого сердца.
Мне становится очень хорошо.
Мне даже кажется, что я и эта музыка – одно целое.

***

Я стояла под дверью и слушала.
Внезапно дверь открылась, и чернокожий парень, выходя, чуть не сбил меня с ног.
- Ой! Простите, - я стремительно повернулась и пошла прочь.
Он догнал меня, пошел рядом, пытаясь заглянуть мне в лицо.
- Давай познакомимся, - предложил он.
- Нет…
- Почему – нет?
Я молчала.
- Ты только что поступила?
- Да.
- Ты стояла возле моей двери. Почему?
- Просто я услышала музыку. Я очень давно слышала этот диск. Очень давно. Когда мне было одиннадцать лет. С тех пор не слышала. А сейчас услышала… Мне очень нравится эта музыка… Я просто слушала музыку…
- Так приходи; слушай! Знаешь, какая у меня коллекция дисков! И БиБи Кинг, и Рей Чарлз, и Джеймс Браун! Даже есть диск блюза тридцатых годов! Аппаратура – грюндик! Знаешь, звук какой! Закачаешься!
- Нет… неудобно.
- Удобно! Приходи, слушай.
- А я не помешаю?
- А я тебе наушники дам! В наушниках слушать еще лучше!
Я остановилась.
Посмотрела не него.
- А когда можно послушать?
- Да хоть сейчас!
Я посмотрела в окно.
На улице очень светло. И будет светло еще часа три.
- Хорошо. Я недолго. Я не оторву вас от ваших дел. Только один этот диск Джеймса Брауна. Послушаю и все.
- Хорошо, только этот диск.

***

Когда мы вошли в его комнату, там по-прежнему звучал тот же диск.
В комнате находился второй чернокожий студент. Он слушал музыку и чертил на кульмане.
- О! – воскликнул он, - Ты не один…
- Я только музыку послушать, не надолго…
- Она просто хочет послушать музыку. Диск Джеймса Брауна.
- Садись, - он предложил мне небольшое креслице, - я дам тебе наушники, как обещал. Тебе понравится.
Он протянул мне наушники.
Я надела их.
А он поставил пластинку (большой виниловый диск) сначала.

***

В наушниках слушать было в сто раз лучше, чем без них.
Музыка звучала в самом центре головы.
Мне показалось, что пластинка звучала всего несколько мгновений. Или, может, вечность.
Я не знаю.
Я не знаю, были у меня глаза закрыты или открыты, пока я слушала.
Мне никто не мешал.
Два черных парня, с которыми я оказалась в одной комнате, не тревожили меня ни одной секунды.
Когда диск закончился, я сняла наушники.
Встала с кресла.
- Спасибо.
- Тебе понравилось?
- Я очень люблю слушать эту музыку.
- Приходи еще. Приходи, слушай! Вот смотри, видишь, сколько у меня дисков!
На полке длинной в метр плотно стояли большие виниловые диски в обложках.
Я заворожено смотрела, прикидывая, сколько нужно времени, чтобы все это переслушать.
- Спасибо вам, спасибо.
Мое сердце действительно переполнилось благодарностью по отношению к этим ребятам.
Я ушла.
Зола – тот парень, который пригласил меня послушать музыку, проводил меня до дверей моей комнаты.
- Как тебя зовут? – спросил он напоследок.
- Алена, - отвечала я.
- Придешь еще слушать?
- Да. Я приду. Спасибо. До свидания.

***

На следующий день Зола сам постучал в мою дверь.
- Алена! Пошли музыку слушать! Сегодня новый диск привезли!
В этот раз они попробовали угостить меня.
Когда я вошла, на столе стояли фрукты, бутылка шампанского, какая-то закуска.
Зола налил бокал.
Протянул мне.
Я смотрела на него.
- Я музыку слушать пришла. Я просто хочу слушать музыку. Вот и все.
Я не протянула своей руки и не взяла у него бокал с шампанским.
Он поставил шампанское на стол.
- Хорошо. Садись. Что будешь слушать? Выбирай! И он показал на полку с дисками.
- Можно мне другой диск Джеймса Брауна?
Пока я слушала, он поставил передо мной чашку со свежезаваренным чаем.

***

У нас группа вечеринку устраивает. Мы перезнакомились. Всего нас – двадцать человек. Половина – москвичи, половина – иногородние, как и я.
Один парень из нашей группы, Пашка Горячев, – сын каких-то московских шишек.
У него квартира – огромная! Четырехкомнатная!
На Ленинском, кстати, проспекте.
Он нас пригласил на вечеринку, отметить начало учебы.
Ну, у него и квартира!
И аппаратура – грюндик, как у моих чернокожих друзей. Только еще лучше.
И коллекция пластинок – колоссальная.
Я сразу ринулась к этой коллекции.
- А Джеймс Браун у тебя есть?
- Старье! – уверенно отвечал мне Пашка, - кто его сейчас слушает?
- А что у тебя есть из американской черной музыки? Блюз? Джаз? Соул?
- Ты бы еще диско спросила, - с усмешкой отвечал мне Пашка, - или Майкла Джексона. Кто сейчас это слушает?
В общем, мне было там неинтересно.
Стол был уставлен салатами и красным вином.
И надо было еще сдать три рубля на всю эту вечеринку.
А это было для меня очень затруднительно.

***

Гораздо экономнее слушать музыку у моих знакомых негров.
Экономнее и круче.
Я люблю слушать ту же самую музыку, что и они.
Что уж тут поделаешь.
Главное, они меня не напрягают.
Ничего не требуют.
Мне кажется, им очень нравится, что я люблю эту музыку.
Просто им нравится, что я слушаю черную музыку, которая считается старомодной.

***
- Алена, - спросил меня однажды тот самый Пашка, сын богатых москвичей, - почему ты так одеваешься плохо? По-деревенски как-то? Старомодно.
Я чуть помолчала. А потом ответила:
- Как бы тебе ответить? Видишь ли, я не считаю, что я одеваюсь плохо. А что, действительно плохо?
- Да. И вообще, ты ни с кем не общаешься, к неграм ходишь.
- И что?
- А что ты у негров делаешь?
- Паша, я слушаю у них музыку. Я люблю старомодную американскую черную музыку. Блюз, соул, джаз. Я вообще люблю все старомодное. В том числе и одежду. Понял, Паша?

***
Но в своей комнате я все-таки посмотрела на себя в зеркало.
Старомодно? По-деревенски?
Возможно.
У меня юбочка ниже колен, сапоги, которые я с восьмого класса ношу, специально, чтоб колготок видно не было, а то они у меня все перезашиты, а в мороз я хлопчатобумажные надеваю. Они очень страшные, поэтому, слава богу, что их не видно.
Кофточку мама связала, у меня всего две кофточки – эта, с застежками впереди, и еще один свитерочек.
Я их через неделю меняю. Постираю, неделю отношу – и меняю на чистую.
А волосы я просто в косу заплетаю, чтоб не морочиться.
И ничего покупать я себе не собираюсь.
И стрижку делать не буду, и к маникюрше не пойду.
Потому что у меня денег – моя стипендия 50 рублей и мама с папой рублей двадцать пять в месяц дают.
А мне надо и поесть, и за общежитие заплатить.
Но, если я буду очень экономна, то месяца через два я куплю себе маленький кассетный магнитофончик с наушниками.
Тогда я буду не только у своих негров музыку слушать, но и в любое другое время!
Хотя вряд ли качество звука будет таким же, как на их аппаратуре!
Но хоть это!

***
Учиться надо хорошо.
Потому что я не могу позволить себе остаться без стипендии.
Поэтому я учусь и много занимаюсь.
И слушаю музыку у своих, как я стала их называть про себя, негров.
Получается очень экономно: я почти не покидаю стен общежития и института: с утра – на лекции, у нас от общежития есть прямой переход в аудитории, потом – небольшой перерыв, обед, потом – музыка у негров, потом – занимаюсь, готовлюсь к завтрашним лекциям и семинарам, пишу конспекты, черчу, потом чуть перекушу, и – снова к неграм, слушать музыку.
Мороз мне не страшен – я почти не выхожу на улицу, а то у меня пальтецо холодненькое, старенькое. Страшненькое, не очень мне хочется его надевать.

***
Мама приезжала, сшила мне брючки, привезла их.
- Аленочка, ты похудела, - сокрушенно сказала она, - на следующий год обязательно тебе новое пальто или куртку купим. Зарплату совсем не платят, ты уж извини, я тебе только пятнадцать рублей оставлю, не могу больше…

***
Бедная мама! Как мне взять у нее эти пятнадцать рублей?
- Не надо, мам! Да мне хватает стипендии! Мне куда тратить-то? Я все время занимаюсь, учусь, мне и тратить-то деньги некуда!
- Нет, Аленочка, деньги я оставлю, даже и речи быть не может! Хоть купи себе чего-нибудь!
- Да, мам, мне не нужно ничего! У меня все есть!

***
Пятнадцать рублей, это – не двадцать пять. Похоже, я не смогу купить себе маленьких магнитофончик с наушниками.

***

- Алена, - сказал мне Зола, вернувшись из поездки на свою Родину, - вот, смотри, я хочу сделать тебе подарок!
Он разложил передо мной целый гардероб:
- джинсы очень клевые, не дешевка с вещевого рынка, а отличные фирменные, шикарные;
- три (!) классные кофточки, яркие и модные
- кроссовочки, прямо никогда такие близко не видела
- элегантная, теплая курточка на пуху.
Я задумалась, глядя на эти вещи.
- Зола,  я не возьму. Мне не нужно.
- Я тебе просто хочу их подарить.
- Я не возьму, Зола.
- Ты понимаешь, что я просто так тебе их хочу подарить?
- Я понимаю. Но я не возьму.
- Мне хотелось сделать тебе подарок.
- Зола, у тебя есть маленький магнитофон с наушниками. Можешь мне его продать?
- Продать?
- Да, продать. Сколько он стоит?
- А сколько у тебя есть?
- Двести рублей.
- Продам за двадцать. Он – старый.
- Хорошо. Я куплю за двадцать.
Так я получила магнитофон с наушниками.
Но своих чернокожих друзей я не бросила.
Во-первых, у них все время пополняется коллекция музыки, во-вторых, они на отличной аппаратуре делают для меня записи на кассеты, в-третьих, на их аппаратуре – звук в сто раз лучше. В-четвертых, они – люди хорошие. Я к ним привыкла, мне с ними легко и просто.
А на оставшиеся сто восемьдесят рублей я все-таки купила себе недорогие джинсы на вещевом рынке и удобные, простые кроссовки.
Приоделась.

***

Сессию я сдала на одни пятерки.
Мне дадут повышенную стипендию, а это – семьдесят пять рублей.
Это – хорошо.

***

Есть еще чудеса на белом свете!
Сегодня я шла мимо комнаты одной девчонки, она не из моей группы, а на два курса старше, у нее была приоткрыта дверь, и звучал плохой отечественный магнитофончик.
И что она слушала?
Биби Кинг!
Я к ней вошла, и мы плясали целых полчаса!
Было клево!
Хорошая девчонка, она тоже иногородняя и живет недалеко от моего города.
Танька – теперь моя подружка, мы с ней одну и ту же музыку любим!

***

Вообще-то Танька любит все подряд.
Тут к ней захожу, а она…
Слушает какую-то чушь на русском языке.
Я даже разбираться не стала, что она там слушает.
Про какой-то одеколон…
Тьфу…

***
У нас снова вечеринка у Пашки. Новый 1991 год отмечаем.
Я надела свои джинсики и кроссовки.
Джинсики неплохо на мне сидят.
Танька, во всяком случае, мои джинсики одобрила.
Взяла с собой кассеты с записями Джеймса Брауна.
На всякий случай. У Пашки есть хороший двухкассетник, я попрошу, может, он поставит.
Салатиков поесть. Не зря же я треху заплатила.
Вино – гадость.
У Пашки тут уютно, сейчас чайку с тортиком попью.
Блин, все на пары расползлись.
Мне тут, похоже, совершенно делать нечего.
- Чего не танцуешь? - это меня Пашка спрашивает.
- Музыка не нравится. Вот, поставь. Я тогда станцую.
- Ну, давай. Уважаемые господа! По заявкам граждан ставлю старье! Джеймс Браун! I feel good!
Он врубил на полную громкость.
Звучит, кстати, неплохо. Запись на качественной аппаратуре делали, и у Пашки магнитофон очень хороший.
Хоть я и жевала тортик, запивая чайком, но при звуках любимой музыки, отставила чашку, и пустилась в пляс.
Как же меня прет от этой музыки!
Я отлично усвоила Нелькины уроки, и, кроме того, после приобретения собственного магнитофончика, я каждый день отплясываю у себя в комнате, при полнейшей тесноте.
Мои одногруппники прекратили даже обжиматься по углам.
Они столпились вокруг меня и аплодировали.
- Ну что, старомодная девушка, - сказал мне Пашка, когда мой танец закончился, - а не хотите ли потрахаться?
Тут я поперхнулась своим чайком.
Я даже не знала, что ему ответить.
Но я быстро собралась с мыслями.
- Месье, вы – козел.
Потом чуть помолчала и добавила:
- Козел ты, Пашка. И в музыке ничего не понимаешь.
Надела свое пальтишко и ушла вместе со своими кассетами. К неграм своим. Любимую музыку слушать.
На треху еды не съела на этой их вечеринке.

***
Я попала в больницу.
С сотрясением мозга.
Дело было так.
Я была у Таньки на этаже.
Мы стояли возле лифта. Когда лифт подошел, нас стремительно оттеснили от двери лифта два парня, они вошли в лифт,  один из них повернулся ко мне и внезапно ударил меня кулаком в голову и крикнул:
- С неграми не вяжись, проститутка!
Я упала, из носа у меня пошла кровь.
Татьяна позвала Вадика, нашего старосту, они перетащили меня к ней в комнату, положили на кровать.
Вскоре я потеряла сознание, и меня увезли на скорой в больницу.
Ни  я, ни Татьяна, не запомнили лиц этих парней, они прятали свои лица, и все произошло так стремительно, что мы и опомниться не успели.
Сотрясение было тяжелым.

***

Я пролежала в больнице, в травматологии, целых десять дней. Мне было запрещено слушать музыку через наушники, читать и смотреть телевизор.
Только есть, спать и немного разговаривать с соседками по палате.
Все мои соседки также были побиты и лежали с тяжелыми сотрясениями мозга.
Двоих побили мужья, меня побил неизвестно кто и непонятно за что, а на четвертую женщину напали на улице, ударили по голове, вырвали сумку.
Те двое, которых мужья побили, были довольно спокойны и даже веселы.
А та женщина, на которую напали на улице, была в депрессии. Ее звали Виктория, и она была очень интеллигентна и приятна.
- Надо преодолеть это уныние, - делилась она со мной, - преодолеть. Все не так уж и плохо. Сотрясение мозга – это не конец жизни. Могли бы и убить. И никто бы им не помешал. Не было никого рядом.
Так она себя утешала, но время от времени она замолкала и лежала, глядя в потолок, а из глаз у нее текли слезы.
Прямо за дверью нашей палаты был холл, в котором стоял телевизор.
Его разрешали включать с 18 часов до 20.30.
Мы не выходили смотреть телевизор. Но мы были вынуждены его слушать.
В один из последних вечеров в больнице мы с Викторией, как обычно, тихо беседовали о книгах.
- Очень люблю Экзюпери, - говорила Виктория, - обожаю…
И вдруг я услышала музыку из телевизора.
Я замолчала, приподнялась на кровати, повернула голову в сторону звучащей мелодии…
Мужской хор…
Как же красиво…
- Что это? – спросила я Викторию, - что это за музыка? Как же красиво!
- Да это – Моцарт, Реквием. Лакримоза. Ты разве не знаешь?
- Нет… Я никогда раньше не слышала Реквием, никогда…

***

- Алена, я прошу тебя, будь осторожней, - просит меня Татьяна, прекрати общаться с неграми. Не ходи к ним.
- Отлично, Тань, да? Нас бьют по морде ни за что, ни про что. А мы должны бояться, как скоты и подчиняться тем, кто нас бьет? Отлично, Таня, просто отлично.
- Ты ведь знаешь, зачем к ним ходят женщины…
- Это не мой вопрос. К ним могут ходить женщины, мужчины и даже собаки. Пусть к ним ходит даже все Министерство высшего и среднего образования Советского Союза. Это не мой вопрос. Я не буду никого бояться. Хоть милиция не нашла этих подонков.

***
Мне пришло письмо.
Такого содержания:
«Если не прекратишь свой африканский разврат в центре общаги, считай, мы тебя достали».
От отчаянья я заплакала.
- Алена, я же говорила тебе – не ходи к неграм!
- Не понимаю, почему они ко мне привязались? Ведь я просто слушаю музыку.

***
Я действительно реже стала бывать у Золы.
Потому что много пропустила по учебе, пока лежала в больнице, потому, отчасти, что у меня появился свой магнитофончик, хоть и маленький, хоть и слабенький.
Когда наступило лето, я случайно столкнулась с Золой в институте.
- Почему совсем не приходишь? - спросил меня Зола, - приходи, у нас появился видеомагнитофон. Есть качественные видеозаписи концертов Чака Берри, Рея Чарлза, Джеймса Брауна… Приходи, послушаешь, посмотришь… Придешь?
- Да, Зола, обязательно, приду завтра.

ЧАСТЬ 2.  "Руки"

Сегодня я три часа подряд просидела у Золы.
Они включили мне видеомагнитофон.
Звук, конечно, не такой, как на их великолепной стереосистеме.
Но зато – изображение.
Я впервые в своей жизни увидела Джеймса Брауна. Целая кассета с его выступлениями разных лет, фильмами, записями с концертов.
Вот он совсем молодой, подвижный, вот – постарше, сильный, крепкий, уверенный в себе!
Ого! На шпагат как прыгает! А ведь на этой записи ему не меньше сорока лет.
Ничего себе!
Я смотрела с восторгом.
Когда мне пора было уходить, Зола сказал:
- Джеймс Браун умер.
- Умер?
- Да, умер. Его только что выпустили из тюрьмы. Он три года оттрубил. Его выпустили, а он умер. Наверное, передозировка. Дорвался. Прошли сообщения в прессе о его смерти. Вся Америка знает.

***
Умер…
Он ведь не очень старый…
Сколько же ему лет?
Не знаю.
Я не интересовалась, не спрашивала.
Надо будет спросить у Золы сколько ему лет сейчас.
Значит, не будет новых песен, альбомов.
Жаль…
Но можно слушать его песни. Слушать, слушать и слушать…
Сейчас дочитаю «Маленького принца» Экзепюри и буду слушать Джеймса Брауна. Он умер, но голос его я могу слушать сколько угодно.
«Мне жаль тебя, - продолжала змея, - ты так слаб на этой Земле, жесткой, как гранит. В тот день, когда ты пожалеешь о своей покинутой планете, я сумею тебе помочь. Я могу…»
Нет. Все. Хочу слушать.  Больше не могу ни читать, ни делать что-либо другое. Хочу слушать.
Я отложила книжку, включила свой маленький магнитофончик.
Буду слушать Джеймса Брауна.
I feel good…
Звук у моего магнитофончика неважный.
Он стал иногда даже зажевывать пленку.
Но сегодня пленка не зажевывается, и я слушаю эту композицию уже раз в двадцатый.
А может и в сто двадцатый. И мне не надоедает.
Мне не надоедает, не надоедает и не надоедает.
Мне очень хорошо, когда я слушаю блюз, ритм-энд-блюз, соул, фанк и рок-н-ролл.
И почему-то сегодня слышно хорошо. Звук очень даже неплохой…
Что случилось с моим магнитофончитком?
Мне хорошо.
Мне хорошо, когда звучит эта музыка. Мне так хорошо.
Мне хорошо.
За окном двенадцатого этажа – летний июньский вечер. Тепло. Темнеет. Уже поздно.
Сегодня сборная СССР играет со сборной Камеруна в футбол, и вся студенческая общага смотрит этот матч по телевизору, а я слушаю свою музыку. И сегодня мой магнитофончик звучит дивно. Хорошо. Мне хорошо.
Кто-то постучал в дверь.
Перед тем, как открыть, я поставила «I feel good» сначала.
И открыла дверь.

***

Они вломились ко мне вчетвером.
Сразу же я получила страшный удар в челюсть. Я упала.
Рот наполнился соленым вкусом.
«Это – кровь», - подумала я.
«I feel good» - ворвалось в уши.
- С неграми трахаешься, ****ь! – резануло по ушам.
- Держи ее за руки!
- Тебя предупреждали? – спросил меня один из них, тяжело навалившись на меня, - предупреждали?
Он смотрит мне прямо в глаза. Пристально. От него тяжело пахнет.
Я хотела закричать, позвать на помощь.
- Заткни ее, а то заорет! Заткни, сказал тебе, сядь жопой на морду ей…
Как мне больно!
«I feel good»
Как их много…
Как много у них рук…
Безумное количество рук!!!
Они бьют меня…
Рвут мою одежду…
Сколько у них рук! Цепких, грубых, приносящих боль…
Я не могу кричать, не могу!!!
Не могу!!!
Я не могу кричать!!! Я не могу дышать!!! Мне больно!!!
«I feel good»
Я дышать не могу!!! Я задыхаюсь!!! У меня челюсть сломана! Я не смогу закричать, дайте вдохнуть… Воздуха!!!
Встаньте с лица!!!
Отпустите мои руки!!!
Отпустите мои ноги!!!
Мне больно!!!
Не трогайте меня своими руками, не прикасайтесь ко мне…

Музыка смолкла… Ничего не слышу…

***

- Целка, ****ь! Смотри – целка!
- Налим, она же – целка!
- Ты что, ****ь, - минетчица? Члены, сука, неграм сосешь? - узнаю голос того, кто смрадно дышал мне в лицо.
- Налим, она – не проститутка! Целка она!
«Налим… Налим… Это его прозвище, наверное… Налим… Если произнести задом наперед, будет – Милан. Милан – это город в Италии, где построен собор невероятной красоты… Когда я рассматриваю его фотографии, то мне кажется, будто это - звуки музыки, воплощенные в камне… Милан…»
Я открываю глаза.
Ничего не вижу.
Пытаюсь рассмотреть – кто они? Не вижу… Глаза не видят… Пелена..
- Смотрит… Она смотрит…
- Целка она, Налим. Мы ошибались…
- И что? Минетчица, значит. Проститутка. У негров сосет.
- А если – не минетчица?
-  Минетчица!
Я хочу сказать им, что это не так…
Но могу издать только тихий стон, короткий, на вздохе…
Какое наслаждение вздохнуть!

***

«I feel good»
Почему-то снова зазвучала музыка. Я слышу музыку…
Воздух…
Воздух…
Как хорошо, когда есть воздух…
Музыка и воздух…

***

- Она нас всех заложит. Она была целка… Она нас посадит…
- Она нас видела, она нас знает


ЧАСТЬ 3.  "Стать звуком"


Я понимаю, что они выбрасывают меня из окна двенадцатого этажа.
Я сознаю, что я лечу…
Я даже успеваю вспомнить, что я лечу с ускорением свободного падения, а это - 9,8 км в сек… в квадрате…
О!!! Это очень больно…
***

Но, вдруг, всякая боль прекратилась.
Боль прекратилась, и все чувства прекратились тоже.
Буквально на секунду.
Такая тишина…
Ничего кроме тишины и покоя.
То ли – секунда, то ли – вечность.
Теперь я вновь чувствую свое тело.
Я чувствую наслаждение, невероятное, в каждой клеточке своего тела.
У меня никогда не было мужчины и сексуального акта.
Но оргазмы я испытывала.
Во сне.
И сейчас после этой кошмарной непрекращающейся боли и страдания, я чувствую каждую клеточку своего тела. Как будто бы оргазмирует каждая клеточка моего тела.
Какое наслаждение!
Какая легкость!
Как хорошо!
И я слышу, все время слышу голос Джеймса Брауна и его песню I feel good!
Где я?
Я же падала с ускорением свободного падения 9,8 км в секунду в квадрате!
И было очень больно, а потом – было очень хорошо.
И сейчас хорошо, так легко.

***

Надо открыть глаза.
Как же их открыть?
И где у меня глаза?
Глаза…
Открой свои глаза!
Вот, открыла.
Я вижу…
Что же я вижу?
Как светло!!!
Радугу! Я вижу радугу! И не просто радугу, и не вне себя!
Везде – радужные переливы прозрачного света, а я – будто бы сама часть этого света!
А могу ли я рассмотреть свою руку?
Ну-ка, где же моя рука?
Где моя рука?
Нет, руки нет.
А глаза, вроде бы, - есть.
Потому что я вижу миллионы радуг вокруг…
А как мне понять, чем я вижу радугу? Ведь я не могу потрогать своей рукой свои глаза – у меня нет руки…
Как красиво вокруг!
Совсем не страшно и не плохо!

***

Интересно, а есть ли у меня уши?
Да! Конечно же, у меня есть уши…
Ведь только что я испытывала что-то похожее на оргазм, - нет! На миллионы оргазмов! И одновременно слышала голос Джеймса Брауна и оркестр, который исполнял «I feel good»…
- Эй! – вдруг отчетливо услышала я, - эй!
Я напрягла свое зрение и попыталась рассмотреть того, кто обращался ко мне.
Был ли этот некто похожим на человека?
Нет. Ничуть.
И на каком языке обращался ко мне этот некто?
Ни на каком.
Я видела его и слышала его. И это был не человек, и язык был никакой. Я просто его понимала. И видела.
На любом человеческом языке нельзя описать его тело. Больше всего оно напоминало сгусток белого яркого света. Как белое солнце.
А язык я просто понимала. Это не было человеческой речью.
- Как ты себя чувствуешь? Тебе хорошо?
- Да, отвечала я ему на его языке, понятном для меня, - очень хорошо… Мне так хорошо…
- Ты – очень красивая…  С тобой – полный улет…
- А что со мной было? Только что? Что это было?
- Я сам не очень понимаю, что происходит с нами. Кажется, мы звучали. Вместе – ты и я. Разве ты не слышала музыку?
- Я слышала… То есть, как это – звучали?
- Мне трудно объяснить… Мы с тобой – звуки. И мы только что звучали вместе. В моей песне «I feel good».
- Как это в твоей песне? Эту песню поет Джеймс Браун!
- Я и есть Джемс Браун!
- Он же умер?
- Не знаю ничего про это. Может, кто и умер. Но не я. Я теперь звучу. У меня просто другая жизнь. Звучать – это круто. По-настоящему круто. В моей жизни никогда ничего подобного прежде не было. То как ты звучала сейчас вместе со мной – это полный улет!
- То есть, я не просто слышала, но и сама звучала?
- Вот именно. Ты – звучала. Ты - звук. И мы должны все время звучать, потому что, если мы не будем звучать, то умрем. Мы живы, пока звучим.
- Ты хочешь сказать, что звуки – это живые существа?
- А ты разве сама не видишь? Мы, звуки, - живые существа. У тебя какие-то сомнения?
- Я не понимаю, как это – быть звуком.
- Я сам плохо понимаю. Я тут недавно… Но мне тут все как-то ясно и просто.
- Нет, я не понимаю… Джеймс Браун – в Америке, а у нас тут – Советский Союз.
- Так, значит, я в Советском Союзе? Эк, меня занесло! Надо же!
- Расскажи, как ты попал сюда? И что случилось со мной?
- Я сидел в тюрьме. Три года. Меня отпустили. Я, конечно, сразу принял дозу.
И вдруг – оказался среди радуг, переливов света. И сам стал, как свет. Думал – это дурнина меня так взяла.
«Круто, - думаю, вот это да!»
А чуть позже понял, что это – не дурнина. Это – я, но не по дурнине. А в реале. В реале я теперь не чел, а звук.
Когда я это понял, то понял, что, в принципе, я не против. Я не против, и даже – за.
Я за то, что я теперь - звук.
Вокруг было полно всяких звуков. Глядя на них, я понял, что нужно делать, чтобы передвигаться, и, конечно, пошел в разнос…
То ли я сам мчался, как угорелый, то ли меня что-то носило, но в какой-то момент, я не понял, где нахожусь…
А это, оказывается, - Советский Союз… Ну надо же…
Смотрю вокруг, не могу понять, куда лететь дальше.
И вдруг я различил в звуковом пространстве, как долго и упорно кто-то слушает, слушает и слушает мой голос. Мне стало любопытно, кто так долго слушает, и слушает, и слушает «I feel good». Я – туда.
Вижу – ты. Сияешь. Жемчужным светом, вся в переливах. Но к тебе – не подступись. Будто ты меня в упор не видишь. Будто бы какая-то преграда между нами.
«I feel good» без остановки звучит. Только закончится, опять звучит.
Я – в кайфе, потому что меня слушают.
Если ты – звук, то это очень приятно, когда тебя кто-то слушает…
Значит, я кайфую, от того, что меня слушают, и при этом глазею на тебя, а ты – как спящая красавица, меня в упор не видишь!
Я от тебя – ни на шаг!
И вдруг, ты зазвучала вместе со мной, и именно в этот миг, у меня такой улет случился, что ни одна дурнина в сравнение не пойдет! Я прям на части какие-то разложился весь, прям в спираль закрутился, а ты – рядом и звучишь, звучишь вместе со мной! Я думал, сейчас коньки от кайфа откину, сейчас богу душу отдам, на молекулы, блин, рассыплюсь…
А ты сама, хоть и звучишь, как сумасшедшая, вроде как в отключке какой…
Ну и кайф же был! Ну, ты и улетная…
Ты, как будто бы сквозь меня прошла, сквозь все мое тело…
Будто бы я всю тебя увидел, все о тебе узнал…

***
Я смотрела на него.
Он – очень красив. Весь сияет. Белым светом.
Как белое солнце.
И говорит, что я – тоже красивая…
И мы с ним – звуки.
А зовут его – Джеймс Браун.
Так ведь он же умер! Джеймс Браун. В прессе сообщения прошли. Мне Зола сказал…
Я помню…
А я? Я, что тоже, того?..
Ну, да… Подонки ко мне ввалились. Вчетвером…
Да, я помню… Ускорение свободного падения…
Ну и что? Неважно, что было…
Странно, что мне так неважно все, что было раньше…

***
- Ты только что умерла.
- Я знаю.
- Но это не ты умерла. Ты – наоборот родилась. Я видел момент твоего рождения. Ты ничего не помнишь, а я видел, как ты сначала просто сияла, но не слышала и не видела меня. И вдруг – ты стала видеть, слышать и двигаться! Я весь раскрылся тебе навстречу и пропустил сквозь свое тело! Это был кайф! Какой же это был кайф!
Когда ты проходила сквозь мое тело, я все узнал и почувствовал сам. Все, что ты знала, чувствовала и испытывала за свою жизнь… Будто бы ты стала частью меня… Бедная моя девочка…
Но как мне было хорошо! Ничего лучше я никогда не испытывал! Это был настоящий улет. Я никогда не чувствовал себя так хорошо… Я никогда теперь не расстанусь с тобой. А что ты чувствовала?
- Мне было очень хорошо. С момента, когда закончилось ускорение свободного падения, мне стало очень хорошо. Так хорошо, как никогда.
- Да, я знаю, я понял. Ты ведь не знала мужчины?
- Нет. Но сейчас будто бы узнала. Будто бы была с мужчиной. С любимым. Вот как я себя чувствую. Как в твоей песне – I feel good.
- Я хочу снова звучать с тобой. Хочу, хочу, хочу… Хочу этого улета! Прямо здесь! Прямо сейчас!
Я смотрела на него. И с каждым мгновением он нравился мне все больше и больше.
- Джеймс!
- Что детка?
- Мне нравится звучать с тобой. Это все. Я не знаю, что делать дальше.
- Здесь все очень просто… Я понял только одно - надо все время звучать. Тогда, как будто набираешь силу. Эти, как их? Звуковые волны! Вот! В них все дело!
Мы ведь сейчас с тобой снова звучим. Слышишь? Шелест деревьев! Листья колышутся, от этого колыханья волны идут. Вот мы с тобой в них и звучим.
- Я слышу… Слышу этот тихий шелест… Но ничего не чувствую…
- Точняк. От шелеста нет почти никакого кайфа. Вроде, как на волнах качаешься тихонько… Шелест листвы – это тебе не музыка! Надо куда-нибудь смотаться, что-то другое поискать, посильнее, помощнее! Шелестят только какие-то ушлепки. Посмотри вокруг!
Я огляделась.
И поняла – мне не нужны глаза, чтобы видеть. Я вижу все вокруг всем своим телом. Мое тело видит каждой частичкой своего существа…
Вокруг роилось множество звуков – я прекрасно могу отличать их тела – но они были тускловатыми, простоватыми, почти не изменяли своей формы.
- Джеймс, они – какие-то серенькие, тускловатые, совсем не такие, как ты!
- И не такие, как ты. Ушлепки! Могут только шуршать.
- Но мы с тобой ведь тоже шуршим?
- Мы-то с тобой – другое дело. Иной раз и пошуршим маленько. Для роздыха. Надо дергать отсюда, а то ослабеем от этого шуршанья. Ты как, не слабеешь?
- Да, пожалуй… все краски меркнут, я стала хуже видеть…
- Тогда – вперед! Здесь неподалеку метрополитен, мы погрохочем для набора силы с его поездами! В этом грохоте есть свой, необычный кайф! Ты увидишь! Я уже успел попробовать так много! Я тебя научу!

***

Почти мгновенно мы, бок о бок, грохотали в шуме поездов московского метрополитена.
- Джеймс, ты знаешь, что мы – в московском метрополитене?
- Да и фиг с ним. Мне все равно. Московский – не московский! Хорошо звучит! Драйв какой! Пробирает!
- Я не понимаю, как у нас получается звучать? – спросила я Джеймса.
- Я тоже плохо понимаю, но люблю звучать, - отвечал он, перекрикивая лязг и скрежет поезда, - здорово, да?! Обожаю звучать в шуме поездов!

***

- Куда мы полетим дальше? – спросила я Джеймса.
- Можно – в океан! Там тоже грохочет. Я бы еще попробовал войну. Взрывы, стрельба! Это, наверное, - сильно!
- Взрывы? Стрельба?
- Ну, да. Это – сильно.
- А я не хотела бы… Можно музыку?
- Как два пальца… Извини… Ты такая красивая в музыке. И рядом с тобой так хорошо звучать. Можно рвануть в Лос-Анджелес, на дискотеки. Там мои песни часто крутят. Мы с тобой их сможем украсить!
- Лос-Анджелес? Разве это возможно?
- А что? Кто нам помешает?
- У нас в Советском Союзе трудно выехать за границу… Почти невозможно.
- Только не тебе, - засмеялся Джеймс
- Да… Я забыла… Не привыкла… Теперь я все могу.
- Теперь тебе границы – не границы!

***

Все время, пока мы звучали в шуме поездов, я видела вокруг множество звуков. Не могу сказать, чтобы кто-то из них сравнился с Джеймсом! Как же он сияет!
Но я заметила одного типа, который все время крутился рядом, с любопытством изучая нас с Джеймсом. Он отличался от других звуков яркостью, подвижностью. В нем чувствовалось что-то знакомое… Человеческое…
Я заметила, что он предпочитал высокий, пронзительный, свистящий звук тормозов на исходе остановки поезда.
Джеймс, похоже, его тоже заметил.
- Ну что, братан, - обратился он к этому звуку, - чего-то спросить хочешь?
- Да, хочу. Я давно смотрю на вас обоих, и понимаю, что вы, как и я, из людей. Это так?
- Так, братан, из них, из людей.
- И видимо, совсем недавно.
- Ты - наблюдательный, братан, мы тут новички. А ты?
- Я тут давно. Просто я вижу, что вы – звуки высшей касты. Музыканты.
- Ну, ты, братан, завернул – высшей касты! Ты хочешь сказать, что в этом, таком простом и ясном мире существует социальное неравенство?
- Природное неравенство. Но выливается в социальное. Я, например, тоже хотел бы звучать в музыке.
- Ну и?
- Звучу…
- И чего?
- Да кайфа нет.
- Почему?
- Не знаю.
- А где ты звучишь? – спросила я его, - в зале Чайковского?
- И там пробовал. И в Консерватории. Нет кайфа. Меня другие звуки живо выпирают из волны. Вот на концертах самодеятельности – ничего. Иной раз удается позвучать.
- А кем ты был раньше?
- Я – физик-теоретик. Но музыку я всегда любил больше. Я – бард. Пел и аккомпанировал себе не гитаре.
- А что ты пел? Песню: «Лыжи у печки стоят»?
- Да, конечно. «Лыжи у печки стоят» – обязательно.
- А вот эту – «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались?»
- Да. Я же – бардовские песни пел. Эту – тоже обязательно.
- Тогда я понимаю, почему у тебя нет кайфа. А как физик-теоретик, ты можешь объяснить мне, как мы звучим?
- Да, могу. Как тебя зовут?
- Айфилгуд, - ответил за меня Джеймс, - ее зовут Айфилдгуд.
- Айфилгуд, - подтвердила я.
- Очень красивое имя, соответствует тебе. А меня зовут Боря. Просто Боря. Боря-теоретик.

***

 Что ж, Айфилгуд, я попробую объяснить тебе законы, по которым живут звуки – живые, как выяснилось после моей смерти, существа.
Звучание – это процесс, благодаря которому мы получаем не только удовольствие, но и энергию для продолжения нашей жизни.
Теперь ты - звук. И будешь жить по законам звука.
Звук двигается со скоростью звука, а это – 350 метров в секунду.
Звук никогда не отдыхает. Он всегда находится в движении, он всегда ищет самовыражения, он ищет взаимодействия с источником звуковых волн.
В этом смысле мы, звуки, очень зависимы.
Чтобы продолжать жить, мы всегда находимся в поисках источника звуковых волн. Это немного похоже на то, как человек не может без еды.
Прямо сейчас, в этот миг, мы все трое двигаемся со скоростью 350 метров в секунду, встроившись в звуковую волну, создаваемую движением поезда.
Когда мы соединяемся с волной, то получаем энергетический импульс, сила и мощь которого определяется его источником – это наша пища, это наш способ питаться и продолжать жить.
Воздух – это среда, в которой распространяются звуковые волны. Поэтому мы, звуки, как и люди не можем жить без воздуха.
Звучание – это условие нашего существования. Если все время звучать, то будешь жить вечно.

***

- А если замолчать? Если не соединяться со звуковыми волнами и не окрашивать их своими цветами?
- Умрешь.
- Как умирает звук? Что с ним происходит?
- Не знаю. Не пробовал. Но, как физик-теоретик, предполагаю, что умерший звук распадается на световые кванты. Ведь наши тела, гибкие, подвижные и видоизменяющиеся, напоминают сгустки света.
Умрешь и станешь светом.
А скорость света значительно выше скорости звука. Трудно предположить, насколько устойчива и длинна жизнь световых частиц. Возможно, еще более устойчива и длинна, чем наша. Трудно сделать окончательные выводы.
Как и всякое живое существо, мы звуки, пытаемся сохранить свою форму и свою жизнь. Пока я не готов перестать быть звуком и умереть для того, чтобы узнать, во что превращается звук после смерти.

***

- А как звуки рождаются? Откуда они появляются?
- Из человека. Тело звука формируется внутри тела человека. Пока человек жив, тело его звука не может оторваться от физического тела человека. Пока человек жив, его звук – эмбрион. Он развивается вместе с человеком. А когда человек умирает, то происходит рождение звука. Его тело освобождается от оков, начинает видеть, слышать и жить жизнью звука.
- Так это же – духи! После смерти человека остается бессмертной его душа или дух… Я уж и не знаю, что правильно.
- Айфилгуд! Это средневековый взгляд на вещи. Я – физик-теоретик. Я смотрю на вещи с точки зрения диалектики. Нет никаких духов. Мы – звуки. Мы живем по вполне определенным физическим законам. Никакой мистики. Мы звуки и живем по законам физики звука.
Быть звуком – великое наслаждение. Звучать, мчаться в звуковой волне со скоростью 350 метров в секунду – это прекрасная жизнь. Хоть меня и выпирают из Консерватории, когда я пытаюсь там позвучать.

***

Боря-теоретик чуть помолчал. Затем продолжил:
- Человек отгадал пока только, что есть звуковые волны, посредством которых звук передается в пространстве, но он не может себе представить, как разнообразны внутренняя структура и рисунок каждой волны, благодаря нашему взаимодействию с ней!
- Эх, - сокрушенно вздохнул Боря-теоретик, - сейчас я, наверное бы, если бы был бы жив, Нобелевку мог бы получить. За открытия в области физики и физиологии звука!
- Не парься, чувак, - сказал Джеймс, - не парься! Меня вон при жизни ввели в зал славы композиторов, а в Атланте отгрохали памятник, а мне по фиг! Здесь в сто раз лучше, хоть я и сомневаюсь, что тут кому-то памятники устанавливают!
- А кто же ты?
- Джеймс Браун. Слыхал?
- Джеймс Браун… Джеймс Браун… Это – певец, что ль, негр, вроде?
- Значит так, чувак! Значит я – какой-то сраный ниггер, а ты, чувак, значит, - белый, блин, пребелый, что унитаз у меня в сортире. Я, значит, - второй сорт, а ты, значит, белый, и первый, значит сорт, вроде? Так? Может когда-то ты и был чуть белее меня, но только не сейчас!
Джеймс был прав. Он весь сиял белым ярким светом, а по его струящемуся телу тут и там вспыхивали великолепные радуги веерообразной формы, напоминающие раскрытые хвосты павлинов. Это было очень красиво. От гнева в самой его середине заполыхало что-то похожее на пламя.
А Боря, прямо скажем, был сероват. Местами чуть желтоват. И в грязноватых подтеках. Сейчас Джеймс, конечно, был гораздо белее Бори.
Я переводила взгляд с Бори-теоретика на Джеймса. И понимала, что Боря попал. Боре, похоже, сейчас начистят репу.
- Да я ничего… Я – что? Ну, чего я такого обидного сказал? У нас в Советском Союзе все так говорят… Я вот тоже, не совсем русский… И ничего… Не обижаюсь… Мне тоже, знаешь, как приходилось по жизни? Выйдешь во двор, а тебе – Абрам, Абрам… Или: Боря, Боря, не сморкайтесь в шторы, не сморкайтесь в шторы, вам говорят… Тоже, знаешь… И – ничего…
Боря бормотал извиняющимся тоном. Вид у него был жалкий.
- Простите, если обидел… Не хотел я. Я с негр… с… Ну, с, ну, вы понимаете, с кем, почти никогда не был знаком. Видел только одного… ну, студента из Патриса Лумумбы, он к Маринке на день рождения в 1969 году как раз вашу пластинку приносил…
- Ладно, чувак, ты очень много паришься. Но, чтоб ты знал, я всегда громко говорю, что я – черный. И горжусь этим! Негр, значит – негр. Негр, он и в Африке – негр.
- Да, жизнь такая… Я музыку люблю…А, вот все никак не зазвучу в музыке. Все больше по концертам самодеятельности или на конкурсах советской песни. Или у костерка, про лыжи…
Эх!  Возьмите меня с собой, а? Хоть бы один разок в такой компании позвучать! В музыке!
- Ты, чувак, говорю тебе, не парься. Греми в Метро. Чем хуже музыки? Какая тебе разница? Видишь, кто у меня есть? – Джеймс кивнул на меня, - с ней звучать обалденно. Сам посуди, куда мы тебя возьмем?
Джеймс обхватил меня своим светящимся, гибким телом, перепрыгнул на какую-то встречную звуковую волну, и мы помчались с ним в тесном объятии, перепрыгивая с волны на волну со скоростью 350 метров в секунду.

 ***

Мы грохотали в океанах.
Мы отрывались на ниагарском водопаде.
Мы тусовались на стадионных концертах рок-музыки.
Мы все ночи напролет гремели на дискотеках в огромных городах по всему свету.
Мы   перепрыгивали со звуковой волны на волну и огибали земной шар в поисках музыки, грохота и шума.
Мы могли звучать где угодно.
Очень скоро мы освоили путешествие на электро-магнитных волнах, которые двигаются гораздо быстрее, чем звуковые волны.
Нужно было только сжаться почти в микроскопический комочек, причем Джеймс помещал меня внутрь своего тела, и повиснуть на электромагнитной волне…
Нам никогда не бывало скучно.
- Как хорошо звучать с тобой, - постоянно повторял Джеймс, - но тот, самый первый раз, когда я еще не знал тебя, был каким-то фантастическим! Почему не получается, как в тот раз?
- Я не знаю, Джеймс, я не помню, что тогда было… Мне нравится звучать с тобой всегда, я не считаю, что тот первый раз был самым фантастическим…
- Нет, тот самый первый раз был самым фантастическим…

***

Наше ощущение времени отличается от ощущения времени у людей.
Нам не важно время.
Нам некуда торопиться.
Мы можем и должны только одно – звучать.
Но иногда и нам с Джеймсом, очень неугомонным и отвязным звукам, тоже хочется покоя.
Мы нашли спокойную вялую волну – звук от телевизора.
Мы покачивались на вялой волне. И строили планы, куда бы податься после кратковременного отдыха.
Вдруг Джеймс напрягся.
- Слушай, - сказал он мне, - ты только послушай, о чем они там говорят.
Несомненно, он имел в виду телепрограмму, видимо, новостийную, которая шла по телеку.
- Что? – переспросила я Джеймса, поскольку не понимала английского языка настолько хорошо, чтобы разобрать смысл дикторского текста.
- Говорят, какой-то Джеймс Браун жив!
- Кто жив?
- Джеймс Браун! Какой такой Джемс еще Браун? Кто такой этот Джеймс Браун?
- Расскажи подробнее, о чем там говорят?
. Говорят, какой-то Джеймс Браун был в коме, а теперь вышел из комы и жив. А кто же тогда я? – в голосе Джеймса слышалась растерянность.
Я молчала.
Молчала и вспоминала ту себя, когда я была простой советской девушкой, студенткой, которая обожала слушать блюз и не могла себе представить, что когда-нибудь будет так близка с Джеймсом Брауном.
Я думала о том, что бы я испытывала, если бы узнала, что та девушка по-прежнему жива… Что бы я чувствовала? Что бы я стала делать?
И что теперь нам делать? Ведь тот, другой Джеймс Браун, не звук, а человек, оказался живым. Он не умер. Джеймс Браун жив. Вышел из комы. После передозировки наркотиков, которая повлекла клиническую смерть и непродолжительную кому.
Какая-то загадка.
Рядом со мной – Джеймс Браун. И есть еще один Джеймс Браун. Человек.
Как это возможно? Значит, Джеймс Браун не умер?
А кто же тогда рядом со мной?
Такой сияющий белым светом со вспышками многочисленных радуг, напоминающих великолепные павлиньи хвосты?

***

- Кто такой этот Джеймс Браун? - снова растерянно повторил Джеймс.
Я помолчала. А потом сказала:
- Он – то же самое, что и ты.  Как он будет существовать без тебя? Ты - самое лучшее, что было в нем. Он потерял тебя. Ты как-то сумел оторваться от него. Стать самостоятельным, жить отдельно от него. Мы должны быть рядом с ним.
Джеймс ничего не отвечал. А потом сказал:
- Я не помню, как расстался с ним. Я просто почувствовал невероятную свободу и скорость. И наслаждение от звучания.
Потом нашел тебя. У меня есть ты. Звучать с тобой – лучшее, что я испытывал. Даже лучше, чем петь перед огромным залом, который, крича и рыдая, слушает тебя…
Потом мы еще немного помолчали.
- Мы должны быть с ним. Ты согласен?
- Зачем? Только ты и я… Мне больше ничего не нужно. Я и ты…
- Джеймс, мы должны быть рядом с ним..Ведь ты и он – одно и то же. Прошу тебя… Ты не можешь покинуть его только ради меня. А я буду с тобой. Где ты, там и я. Согласен?
- Да. Согласен. Раз уж так получилось, и мы с ним – одно и то же. Будем все вместе. Раз уж так получилось…
А я подумала про себя:
«Очень интересно. Раньше, когда я была обычной советской студенткой, скромной девушкой, и обожала слушать песни Джеймса Брауна, я и подумать не могла, что когда-нибудь у меня будут близкие отношения  не просто с Джеймсом Брауном, а сразу с двумя Джеймсами Браунами, причем, судя по всему, каждый из них - истинный и настоящий!»

***

Мы нашли Джеймса Брауна. Человека.
Джеймс нашел его.
Он разыскал в звуковом пространстве его тембр. Джеймсу это было легко.
Мы не можем видеть и различать грубой материи.
Мы можем слышать,  видим звуковые волны, оцениваем их силу и пользу для нас.
Можно сказать прямо – Джеймс-человек был в плохой форме. Как источник звуковых волн, он никуда не годился. Рядом с ним мы могли помереть с  голоду.
Вероятно, он был очень болен и слаб. Почти без сил.
Но меня влекло к нему. Не меньше, чем к Джеймсу-звуку…
Даже, когда он просто что-то говорил или пытался слегка напеть, даже самые слабые колебания его голосовых связок создавали такое сладостное колебание воздуха, вызывая волну, находясь в которой я просто купалась в каком-то наслаждении.
- Айфилгуд, беби, давай слетаем куда-нибудь. Хоть в метрополитен. Погрохочем. Я слабею. И ты тоже. Нам нужно звучать. А мы едва шелестим в его дыхании. Мы коньки откинем.
- Наберись терпения, Джеймс. Ведь он – это ты! У него есть голосовые связки! Его тембр – это то, что нам с тобой важнее всего!  Когда мы  взаимодействуем с колебаниями, созданными его голосовыми связками, разве это – не лучшие ощущения и не лучшая пища для нас?
Он для нас с тобой – настоящее прибежище! Его голосовые связки  – лучшее, что у нас может быть!
Джеймс соглашался со мной. Мы сплетались с ним в тесные объятия, едва умещаясь на слабых и тихих волнах, излучаемых ослабшими, больными связками нашего Джеймса-человека…

***
Постепенно наше пространство стало оживать.
Видимо Джеймс-человек начал выздоравливать, Он стал разговаривать, петь.
- Представляешь, Айфилгуд, какие-то козлы написали песню под названием «Джеймс Браун мертв». И ее повсюду крутят и крутят.
- Глупость какая! Джеймс Браун жив! – со злостью отвечала я.
Скользя на волнах его голоса в тесном объятии, мы бесконечно повторяли «Джеймс Браун жив!».
Так возникла песня «Джеймс Браун жив!»

***
- Ты тащишься от него? – спрашивал меня Джеймс постоянно, - тащишься? Да?
- Ты говоришь глупость, Джеймс! Он – то же самое, что и ты!
- Так ли уж? Да кто он без меня, этот Джеймс Браун?  Обыкновенный старпер…
«Уж я-то знаю вас обоих,» - думала я про себя.
Скоро появилась песня «Кто такой этот Джеймс Браун?»

***
Начались концерты. Мы отрывались в звучании, мы растворялись в музыке. Это был апофеоз нашего звучания.
Голосовые связки Джеймса-человека, вызывающие сладостные колебания воздуха, в которых мы утопали от наслаждения, мощь моего Джеймса-звука, и я с ними двоими – это был настоящий отрыв!
Концерты, выступления в клубах…
Больше всего я обожала людные вечеринки и дискотеки с танцами.
Мы сливались в объятии на волнах, созданных звучанием голоса Джеймса-человека, пронизывая и охватывая все пространство, в котором звучала музыка – песни Джеймса.
Тембр его голоса, колебания его голосовых связок дарили нам необычайное наслаждение, давали нам необходимую энергию и пищу.
Он никогда не исполнял одну и ту же песню совершенно одинаково, поэтому мы жили в ощущении новизны и неожиданности, его импровизации и фантазия дарили нам невероятное разнообразие в нашем существовании.
Вскоре мы сделали еще одно открытие, которое разнообразило и украсило нашу жизнь.
Пронизывая все пространство, в котором звучала наша музыка, мы с Джеймсом стали улавливать волновые колебания, исходящие от двигающихся тел – суставов, ног, рук, спины, груди…
Это было похоже на объятия со всеми, кто танцует.
- Меня прет, Джеймс, - орала и визжала я, скользя в тембре голоса Джеймса-человека, одновременно обволакивая своим телом каждый изгиб многочисленных колебаний, исходящих от танцующих тел, - я тащусь… я тащусь… Я чувствую все их тела… Я имею их всех одновременно… Какие они крепки и упругие, сильные и сладкие… Как перец и сахар!
- Айфилгуд, беби, ты – фантастический звук, - восторженно говорил мне мой Джеймс после каждого концерта.

***

Через некоторое время концертов стало меньше.
А голосовые связки нашего Джеймса слабели…
Я чувствовала это, чувствовала…
Но я любила эти голосовые связки и их тембр, даже, если это был всего лишь шепот, всего лишь вскрик…
Особенно мне стало не хватать шумных и отвязных вечеринок и дискотек с танцующими людьми. Я очень полюбила все это.
- Наш старпер стареет и слабеет. У него нет того драйва, что был раньше, когда я был внутри него. Концертов стало меньше, его стали забывать, - печально сказал Джеймс-звук, - все реже звучат мои песни… А я получаю огромное наслаждение, создавая звучание именно своих песен.
«А обнимать танцующих людей? – подумала я про себя, - чувствовать каждое их движение, напряжение мышц, работу суставов? Их драйв, эмоции и отрыв? Разве без этого возможно жить? И что может быть лучше тембра голоса нашего Джеймса-человека для нас? Звучать с его голосом – это самое большое наслаждение. С его живым голосом. Ведь он, не смотря на возраст, очень изобретателен, часто непредсказуем. Он – сплошной сюрприз. Нет. Он должен продолжать живые концерты. Мы должны содействовать этому, как только можем»
Я предложила своему Джеймсу использовать любой шанс, для того, чтобы звучать именно в его песнях.
Мы научились прекрасно ориентироваться в звуковом пространстве и быстро находили источники, которые излучали звуковые волны с его песнями.
Расталкивая всех других желающих, а их было много, мы заполняли собой все пространство волны. При этом мы нашли способ причудливо сплетаться своими телами и создавать необычные, очень оригинальные рисунки внутри волны.
Наше взаимодействие внутри волны усиливало удовольствие, получаемое каждым из нас от звучания, стократно!
I got you!
Когда звучали эти слова, Джеймс всегда мгновенно сворачивался и полностью обволакивал меня своим телом…
Это была невероятная, полная деятельности и наслаждения жизнь.
Скользя по звуковым волнам от источника – радиоприемника, проигрывателя, мы достигали слуха людей…
Я научилась различать тот момент, когда мое тело соприкасалось с ворсинками в слуховых аппаратах людей, передавая им мое собственное наслаждение звучанием…
Ворсинки вибрировали, реагируя на звучание, и эти вибрации еще больше усиливали наше с Джеймсом удовольствие. Мы ощущали эти вибрации, поскольку они также имели волновую природу и дарили нам особый вид тонкой, удивительной энергии.
Постепенно я поняла, почему такое удовольствие звучать именно в музыке. Особенно, когда есть слушатели.
Это из-за контакта со слуховыми аппаратами людей и той энергией, которую дарят нам движения ворсинок их слуховых аппаратов – ушей.
Взаимодействие со слушателями, взаимное проникновение и отдача – вот в чем тайна того наслаждения, которое мы получаем от нашего звучания в музыке.

Какое же это удовольствие – быть услышанным!

***

Но вскоре я поняла, что мы с Джеймсом имеем огромные возможности по взаимодействию с людьми.
Мы имеем над ними власть.
Не всегда, не везде, но при определенных условиях…
Я всегда получала огромное наслаждение от движений людей. На шумных вечеринках и дискотеках я захлебывалась в восторге от энергии, излучаемой их телами по время танцев.
Я отдавалась движениям их тел, улавливая малейший поворот каждого сустава, рук, ног, плеч…
Однажды на одной из многолюдных вечеринок, звуча в песне «Play that funky music», я наткнулась на источник энергии, который доставлял мне особое наслаждение.
Мне было непонятно, кто это танцует так страстно?
Мужчина, женщина?
От этого тела исходило множество тонких и разнообразных движений, волны переплетались, причудливо изгибались, следовать за этими движениями было очень увлекательно.
- Джеймс, иди сюда, здесь – драйв, - позвала я Джеймса к себе.
Я вся сосредоточилась вокруг этого источника. Я обволокла собой все это тело плотно-плотно, стараясь не упустить ни малейшего движения.
Я обволокла своим телом каждый изгиб, каждое улавливаемое движение этого танцора.
Я почувствовала гудение его нервов, ток его крови, движение каждой его мышцы – все рождало слабейшие волновые движения, которые я могла улавливать…
Я прониклась движениями ворсинок в слуховом аппарате.
«Ты меня услышишь, ты тоже меня почувствуешь, - сказала я себе, перекатываясь в нежных движениях ворсинок этого слухового аппарата, - или я буду не я».

***

Не знаю, как это у меня получилось, но область моего тела, находящаяся в слуховом аппарате танцора, вдруг начала испускать тонкие и гибкие золотые нити.
Они струились по моему желанию, улавливая движение тока крови этого человека, пронизывая все его тело.
Джеймс наблюдал за мной, молча.
Потом сказал:
- Эти твои золотые нити… Они меня заводят, детка.
И он стал вытягиваться вдоль моих золотых нитей, создавая особое свечение вокруг них – чуть мерцающего синего цвета.
«Станцуем вместе, - предложила я ему, - станцуем вместе, любовь моя. Станцуем втроем с этим чудесным, подвижным и гибким телом»!   
- Смотри, смотри, - прошептал мне Джеймс, - мы его можем видеть!
И правда, мы так плотно слились с его телом, так глубоко пронизали каждое его малейшее движение, что наши тела приняли форму его тела – это был прекрасный молодой мужчина, гибкий, подвижный, удивительно красивый. Мы могли рассмотреть выражение его лица, изгибы его тела…
Мы так плотно слились с ним, что все втроем представляли из себя одну его фигуру золотисто-голубоватого сияния, парящую в звуковом пространстве!
Какое это было наслаждение!
Казалось, он несет нас сквозь наше звуковое пространство в обычное человеческое пространство, с которым мы соприкасаемся только посредством взаимодействия с волновыми движениями, распространяющимися в воздухе…

***

Мы долго не оставляли его.
Иногда он становился настолько послушным нам, что двигался так, как мы этого хотели!
- Джеймс, прошептала я, - почему именно с ним так хорошо?
- Не знаю, детка, - вероятно так уж течет в нем кровь, так уж гудят его нервы, что нам с тобой именно он по кайфу…

***

И вдруг я увидела, я различила в глубине тела нашего танцора  небольшое, мягкое и нежное сияние.
Это сияние было чем-то похожим на мое тело, на тело Джеймса…
- Смотри, Джеймс, ты видишь?
- Да! Вижу!
- Что это?
- Похоже на нас с тобой!
- Да… Красивое тело. Оно нас не видит, смотри, даже не реагирует на нас. Когда я тебя впервые увидел, ты вела себя также – не реагировала на меня.
- Когда ты меня увидел, я была еще жива… Была человеком… Значит, это тело, такое красивое и нежное – что? Это – еще не родившийся звук? Эмбрион? Что это за тело?
- А пес его знает, детка. Оно, конечно, маловато, слабовато на вид. Может, еще вырастет, окрепнет. Станет со временем такими, как мы. А пока – эмбрион. Эмбрион, он и есть эмбрион. Неразумный и прикрепленный к человеческому телу.

***
Мы поняли, что входя в ушные раковины и взаимодействуя со слуховыми аппаратами людей, мы, пронизывая их тела, можем заставлять их двигаться в танце так, как мы этого хотим!
Они стали покоряться нам и двигаться так, как мы этого желали с Джеймсом! Мы отдавались звуковым волнам, окрашивая их звучание своими красками, а люди стали отдаваться нам, покоряясь звучанию музыки!
Люди ничего не могли поделать с собой!
Если я, пронизывая их тела, хотела, то они начинали двигаться в такт музыке, даже в самых неподходящих для этого местах – в магазинах, дома, на улице.
Невольное подрагивание колена, движение плеча в такт музыке… Я научилась проделывать это с людьми…
Они нас слышат! И даже покоряются нам, – вот что поняли мы с моим Джеймсом.

***

Мы добились результата!
Песни Джеймса стали слушать все чаще и чаще.
Их снова стали использовать в фильмах, заводить на дискотеках, давать в эфир радио и телевидения.
Одна компания даже сняла рекламный ролик, в котором использовалась «I feel good»!
Это была крупная трансконтинентальная компания, которая рекламировала какие-то чипсы, продающиеся по всему миру.
И ролик с моим именем – Айфилгуд – крутился по всему миру, привлекая внимание большого количества людей к творчеству Джеймса, а мы могли с ним звучать, звучать и звучать без конца в его песнях!
Я росла и крепла, и звучала без остановки…

***
Но случился ужасный день.
11 сентября 2001 года.
В Нью-Йорке произошел ужасный террористический акт.
Мы были совсем рядом в тот момент. Джеймс всегда очень любил всякие сильные волны, его впечатляли и водопады, и штормы, и землетрясения…
Когда раздался первый взрыв – самолет врезался в башню, - Джеймс, обхватив меня, не вникая в смысл происходящего, ринулся туда, в самый эпицентр возникшей волны.
Вся звуковая городская серятина пробавлялась там, все с жадностью  впивались в мощные раскаты звуковых волн, вызванных взрывом.
Я, по привычке искала слуховые аппараты людей. Мы, звуки, хотим одного – звучать и быть услышанными. В то время я уже познала радость того, как тебя воспринимает слуховой аппарат живого человеческого существа.
В здании было много людей. Они гибли, умирали, и я взаимодействовала с ними в момент их смерти. Их насильственной смерти.
Это было… ужасно.
В момент насильственной смерти, когда гибнет здоровый, сильный, не готовый к смерти человек, все ткани этого человека испытывают невероятную активность. Когда человек вынужден отдать свою жизнь внезапно и насильственно, внутренние вибрации его тканей невероятно сильны. Находясь во взрывной волне, я, по законам жизни звука, вступала во взаимодействие с вибрациями отдающих жизнь тканей человека.
Это давало мне, как звуку, огромное наслаждение. Получаемая мною энергия от этих прощальных содроганий умирающих людей приносила какое-то особое, грубое и пьянящее удовольствие, но мне было страшно и плохо.
- Это – смерть, смерть, смерть, - повторяла я про себя, - это – смерть…
Джеймс – наоборот. Он был в восторге.
- Кайф, - кричал он  и обвивал мое тело небывалыми пируэтами, - кайф! Какой же кайф!!! Ты – чувствуешь?
От восторга он забыл все на свете. Его тело  расслоилось  на змееобразные ленты, они пронзали меня, скручивались в узлы, сжимали меня в железных объятиях.
Потом раздался другой взрыв…
Все повторилось…
Джеймс превратился в сплошное наслаждение и не отпускал меня из своих объятий.
«Нет, - думала я про себя, - нет… Только не смерть… Только не смерть…»

***

Именно тогда я поняла, почему Джеймс с такой тоской вспоминал свое первое взаимодействие со мной -  я ведь тоже умерла тогда, как человек, и все клетки моего тела излучали именно такие вибрации и рождали волновые движения, которые нам, звукам доставляют невероятное и необъяснимое наслаждение.
Эти вибрации моего умирающего насильственной смертью человеческого тела вызвали у Джеймса такой восторг.
Он наивно считал, что я – некое эксклюзивное существо, способное дарить ему невероятное наслаждение.
Какие бы приключения ни испытывали мы в шуме океана или грохоте музыки, он всегда с тоской вспоминал «наш тот самый первый раз».
Даже тембр голоса Джеймса-человека, вибрации его связок, не вызывали у него такого восторга, как воспоминание о «том нашем самом первом разе».
А я… Я больше всего любила звучать в тембре голоса Джеймса-человека. В любой музыке. Я любила достигать слуха людей и ощущать нежные вибрации, создаваемые тончайшими ворсинками в их слуховых аппаратах.

***
«Так вот, что ему так нравилось во мне… Не столько я, как звук, сколько я, как человек. Моя смерть – вот что ему нравилось больше всего…»
Но я не позволяла этим мыслям портить себе жизнь.
Нам хорошо!
У нас есть Джеймс-человек, есть музыка, слушатели…
Только моему Джеймсу-звуку после событий 11 сентября музыки стало мало. И меня ему стало мало.
- Давай побродим по улицам, говорил он мне, - может, случится авария! Покайфуем!
- Давай лучше весь вечер проведем в клубе. Там будет петь Джеймс…
- Меня не вставляет клуб! Давай лучше найдем аварию! Или поошиваемся рядом с больничкой!
Я брезгливо морщилась…
- Рядом с больничкой? Джеймс, ты с ума сошел! Там тихо, как в аду! Ты что собираешься весь вечер звякать скальпелем?
- Собираюсь… И если постараюсь, то нам что-нибудь перепадет и кроме звяканья скальпеля!
- Ты же знаешь, Джеймс, я не люблю этого. Не люблю, не хочу. Я не хочу этого!
- Ну, хорошо, хорошо, не больничка. Больничка – это гадость, байда и совершенно  не вставляет. Нужна автокатастрофа или пожар с человеческими жертвами на крайняк.
«Да, - с горечью подумала я, - ему нужна насильственная смерть. Именно она действует, как наркотик на моего Джеймса.
Когда-то я умерла от насильственной смерти и несколько мгновений была его наркотиком…»

***
Так мы начали ссориться.
Так я поняла, что мой Джеймс подсел. Его наркотиком стала насильственная смерть.

***

Связки Джеймса-человека слабели. И сам он слабел.
Чем реже он пел, тем больше стремился мой Джеймс слоняться по улицам в поисках смертельных вибраций.
А я все больше и больше ненавидела эти вибрации.
Все чаще мы расставались с Джеймсом. Он – шел на улицы, искать вибрации смерти, а я оставалась с Джеймсом-человеком и помогала ему всем, чем только могла.
Я снималась с ним в фильмах, я была на всех его концертах, в которых он изредка принимал участие.
Я старалась звучать емко, мощно, я старалась влиться и проникнуть во все слуховые аппараты, которые встречались на пути следования волны, в которой я неслась, самостоятельно заполнив все ее пространство своими красками.
Я всегда была рядом с ним. И всегда просила моего Джеймса-звука оставаться с нами.
Но он покидал нас. Все чаще и чаще.

***
Джеймс-человек взволнован.
Его пригласили на грандиозное шоу – он будет петь в одном из самых роскошных залов мира с великим оперным певцом Лучано Поваротти!
Они вместе исполнят песню Джеймса «These is a man’s world».
Я чувствую каждый вздох, каждое движение моего Джеймса-человека.
Я знаю: он волнуется, даже немного боится.
- Джеймс, прошу тебя, очень прошу, - говорю я Джеймсу-звуку, - пожалуйста, не покидай нас на время этого выступления. Ты нам так нужен!
- А когда будет выступление?
- Послезавтра.
- Послезавтра, послезавтра… Я не могу послезавтра.
- Почему?
- Я уже месяц ошиваюсь в ремонтных ангарах аэропорта. Я точно знаю, что боинг, который готовится к полету послезавтра, потерпит катастрофу. Я слежу за работой бригады. У них есть один молодой парень. Все время работает в наушниках. Зря они разрешают ему это, зря… Самолет загорится, прямо в воздухе.
- Джеймс! Как ты можешь променять концерт с Лучано Поваротти на такую ерунду, как авиакатастрофа?
- Я месяц пасу этого меломана! Месяц работы! Самолет потерпит катастрофу! Я работал над этим! Целый месяц! А ты мне про какого-то там Лучану с Поваротти! Да плевал я на твоего Лучану, козла оперного! Разинули рты свои: Лучано, Лучано! Я рядом с твоим Поваротти не сяду даже на одном поле…
- Заткнись, Джеймс! Там будут петь твою песню! Разве ты не помнишь, как ты любил ее?
Джеймс помолчал.
- Беби, не сердись… В боинге – сто тридцать человек. Я работал месяц. Месяц! Вы и без меня прекрасно споете с этим вашим Лучано. С этим Поваротти вашим. А я подскачу, может, я даже успею к началу выступления.
Не плачь, беби!

***

К началу концерта Джеймс-человек успокоился. Я не покидала его ни на секунду. Я жила его дыханием, биением его сердца. Я повторяла ему вновь и вновь, что он выступит очень хорошо, что он будет интересен публике не меньше, чем Лучано, что он доставит много удовольствия всем, кто будет слушать их выступление.
Ему очень хотелось быть уверенным в том, что он доставит огромное удовольствие слушателям!
Мы репетировали с Лучано всего два раза.
Также  как я сопровождала Джеймса, так и Лучано сопровождал его звук. Этот звук был очень привлекателен. 
Он лучился мягким, спокойным светом.
На волнах, создаваемых голосом Лучано, он струился с невыразимой безмятежностью и легкостью.
Рядом с ним, казалось, все приходило в спокойствие и безмятежность.
Но он не общался и не разговаривал. Он будто бы не замечал ничего вокруг, а только звучал.
«Эмбрион!» – поняла я, - это будущий звук, который родится со смертью певца
А сейчас он – не сам по себе. Он принадлежит Лучано-человеку и является частью его тела. Поэтому он не видит меня. Он ничего пока еще не видит. И не живет отдельно от своего хозяина.
А я могу его видеть. В принципе я могу даже встроиться в волну, создаваемую Лучано и позвучать вместе с его звуком!
Мне стало хорошо и легко.
И Джеймс успокоился.
Его сердце билось ровно и спокойно, и дыхание было ровным и спокойным.
И нам было очень хорошо с ним вместе. Даже без моего Джеймса-звука.

***
Это было очень хорошее выступление.
Нет! Отличное! Великолепное!
Я скользила в волне голоса Джеймса, я старалась быть ровной, спокойной, я старалась светиться теми же нежными, равномерными оттенками, что и звук голоса Лучано.
Я успевала проникнуть в ушные раковины всех слушателей – они отвечали мне взаимностью, я наслаждалась и передавала им свое удовольствие.
Лучано и Джеймс пели поочередно, и когда Джеймс замолкал, а Лучано начинал петь, я сливалась со звуком его голоса.
Быть в волнах его голоса, все равно, что созерцать прекрасную картину – тихую ночь у моря, лунную дорожку на воде…
Быть рядом со звуком его голоса, все равно, что целовать спящую красавицу, которая не просыпается…
Как хорошо!
На завершающем мгновении выступления ворвался мой Джеймс-звук.
Он был весь какой-то взъерошенный, разболтанный, расхристанный, прости господи!
Он ворвался, как вихрь.
И Джеймс-человек не мог не среагировать на его появление.
Он завершил это выступление криком.
И крик этот, поддержанный Джеймсом-звуком, прозвучал резко, диссонансом всему выступлению…

***

Я чувствовала, что Джеймс-человек недоволен завершением выступления, не доволен этим диссонирующим вскриком.
Кто-то, вероятно, репортеры, спрашивали его о чем-то.
Он не слушал их, и отвечал, совершенно невпопад нервным, срывающимся голосом:
- I feel good!
На самом деле, это он меня звал к себе на помощь… на утешение…

***

- Слышишь, беби, нашего старпера очень хвалят за его вчерашнее выступление с Лучано Поваротти!
Во! Слышишь? Говорят, в этом странном дуэте противоположностей была достигнута удивительная цельность и согласованность звучания!
А еще, говорят, когда Лучано пел, наш старпер послал ему воздушный поцелуй!
«Не ему, - подумала я про себя, - а мне! Я ведь в тот момент находилась в волнах голоса Лучано вместе со звуком его голоса…»
А вслух спросила:
- А как ты провел время?
- Классно, - ответил Джеймс, - над Атлантикой самолет загорелся. Потом разлетелся на куски! Сто тридцать человек, это – не пять тысяч, конечно, но, и не один-два человека. Меня перло со страшной силой…

***
А Джеймс-человек старел.
- Дурак и старый моразматик, - иногда ругался на него Джеймс-звук за его поступки и выходки.
Однажды Джеймс-звук особенно сильно разозлился на Джеймса-человека.
Джеймса-человека пригласили дать интервью в известной телепередаче на одном из центральных телеканалов.
И он, вместо того, чтобы внятно отвечать на вопросы, орал, как сумасшедший, на всю страну:
- Ай фил гуд! Ай фил гуд!
Дикторша ему:
- Дескать, какие у вас творческие планы?
А он:
- Ай фил гуд! Ай фил гуд!
Орет и орет.
Мой Джеймс разозлился:
- Кретин, старый пердун, чокнутый моразматик!
А он:
- Ай фил гуд! Ай фил гуд!
Я слушала эти крики и понимала, что это он просто повторяет мое имя…
Он очень сильно полюбил меня и привязался ко мне…
«Не ругайся на него, думала я, глядя на моего Джеймса, - не ругайся, солнце мое, - он просто уже слаб и стар, и, может быть, я - единственное живое существо на всем белом свете, которое по-настоящему любит его… »

***

Но наступил момент, когда Джеймс Браун умер.
Мы поняли это, когда его голосовые связки замерли.
Его смерть была тихой, и его тело не излучило никаких смертельных вибраций.
Будто бы он не был человеком.
Мы поняли, что он умер, мгновенно, в момент его смерти.
Он перестал излучать какие-либо звуковые волны. Любые волны.
Только изредка какие-то безобразные обрывки движений шли, видимо, от кишечника. Мы не принимали в них участия.
Его окружили серые слабые звуки, нечто похожее на мышей. Они пробавлялись убогими движениями разлагающихся тканей.
Мы с печалью наблюдали эту картину.
- Ну, вот, теперь мы снова только вдвоем, - сказала я Джеймсу. Я и ты… Жизнь продолжается…
- Похоже, ты очень разочарована?
- Нет, но мне печально. Что заменит нам его голосовые связки, его тембр, где мы получим такие звуковые волны, которые мог создавать только он? Для нас с тобой? Для тебя и для меня?
- Значит, просто я тебя больше не устраиваю? Тебе нужен обязательно еще и он?
- Он – это и есть ты. Мне нужен ты…
- Не хитри. Ты привыкла к нему. И я тебя больше не устраиваю.
- Давай прекратим этот разговор. Он заведет нас в тупик. Остались его песни…
- Его? Может, это мои песни остались?
Как раз в это время по телевизору сообщали о смерти Джеймса Брауна.
«Отец-основатель фанка, соул, репа, хип-хопа, музыкант, творчество которого определило развитие музыки 20 и 21 века один из величайших композиторов и исполнителей современности Джеймс Браун…»
- Вот, - ворчал Джеймс, - и они тоже самое, - он - композитор, он автор песен… А может, все-таки, это – мои песни?
- Хорошо, это - твои песни. Мы будем звучать в них. Разве у нас нет будущего? Кроме всего прочего, есть другие люди. Есть другие голоса. Мы можем искать связки, которые дадут нам такое же наслаждение, такую активную и счастливую жизнь, как и связки Джеймса!
- Вот так, да? Я, значит, умер, а она, значит, сразу искать замену. Так значит?
- Джеймс, не придирайся. Мы ведь можем жить вечно! Нам просто надо звучать! Прошлого не воротишь, нужно смотреть вперед и искать другие варианты!
- Значит, надо искать другие варианты? Значит, я для тебя уже – не вариант, да? А я хочу на войну. Я хочу звучать во взрывах и выстрелах. Ты пойдешь со мной?
Я помолчала. Я понимала, что ему нужны не просто взрывы и выстрелы. Ему нужна была смерть.
Конечно, можно ошиваться около больнички. Но мой Джеймс – звук высшей касты. Его не устраивает просто тихая и убогая смерть. Его не вставляет. Ему нужны взрывы, выстрелы…
Наверное, если бы каждый день на Земле происходило по Хиросиме, то это его вполне устроило бы…
Я смотрела на него.
Он не такой красивый, как раньше, когда он весь сиял белым светом, как белое солнце, и радуги, как огромные яркие веера, похожие на хвосты павлинов, с тысячами оттенками цветов открывались в его теле…
Сейчас он стал другим…
Радуги стали буроватыми, выглядели как подвядшие цветы.
«Ему надо соскочить, - подумала я про себя, - ему надо соскочить, а то он весь разрушится. Я не брошу его. Я буду с ним. Сколько смогу».
- Да, пойду. На войну, так на войну.
И чтобы мое решение не выглядело слишком уж пафосно, я пошутила про себя: «или мы – русские женщины – не декабристки?»

***

Нам нетрудно было разыскать стрельбу и взрывы.
Для полноценной жизни, как звукам, нам не нужна та энергия, которую дарит нам вибрация умирающих при насильственной смерти тканей.
Для полноценной жизни нам нужны живые люди, движения их тел и голосовых связок, движения ворсинок в их слуховых аппаратах.

Но Джеймс …
Он стал стремительно меняться.
Во время взрывов и стрельбы, он жадно сливался с вибрациями отдающих жизнь людей.
Я стала замечать, что его тело стало меняться.
Если во время теракта 2001 года его тело становилось поистине огромным, разделялось на языки, напоминающие языки пламени, он жадно пронзал меня этими языками, обвивал меня ими, как щупальцами, то теперь его тело стало рассыпаться в какой-то горох, сначала все горошины были разноцветными, а потом темнели, затем серели.
А сам Джеймс после этого взаимодействия слабел и выдыхался.
Я могла иногда приобщиться к нему, коснуться краешком своего тела этого пиршества, но очень редко.
- Ты безразлична, холодна, - укорял он меня, - мне скучно с тобой.
- Я не хочу этого. Мне не нравится. Это не мое, Джеймс. Давай, полетим туда, где звучит музыка! Пожалуйста! Я так хочу!
- Да, брось ты! Ты просто не врубаешь! Попробуй, расслабься! Знаешь, как вставит!

***
Нет! Я больше не могу!
- Джеймс, нельзя желать людям смерти, ради того сомнительного удовольствия, которое ты получаешь.
- Это почему это?
- Люди – источник самых лучших и тонких волн, которые дают нам жизнь. Если мы будем так бездумно относиться к этому источнику, не беречь его, то  с чем мы останемся? С шумом ветра? С грохотом волн в океане?
- Ну, ты и зануда! Может, в Гринпис вступишь?
«А ты, солнце мое, - с печальной злостью подумала я, - ты, как скотина, живешь по принципу «После нас, хоть потоп». Дурак. Ты даже не берешь в расчет, что мы можем жить вечно. А без людей, это будет бессмысленно…»

***

Мы с Джеймсом – звуки высшей касты.
Разве мы созданы для смерти и взрывов?
Мне надоело ждать.
Мне надоело однообразное животное удовольствие Джеймса от вибраций смерти.
- Мне надоело, Джеймс, надоело. Взрывы, стрельба, смерть. А музыка? Ты послушай, какая тут у них музыка. (Мы находились на Ближнем Востоке и, когда стрельба и взрывы затихали, мы могли слышать музыку – заунывное завывание муллы – пять раз в день).
Джеймс, вернемся в Америку. В Нью-Йорк. Или в Лос-Анджелес. Полетели на дискотеку, или на концерт рок-музыки. Полетели, Джеймс…
Он не хотел.
- Может в Лондон? Там везде поют, в каждом пабе… Прошу тебя… Живой звук, напряжение голосовых связок, движения тел в танце, вибрация ворсинок в слуховых аппаратах людей! Полетели, Джеймс!
Он не хотел.
- Ну, ее на хрен, эту твою Америку с Лондонами. Давай лучше махнем в вашу Чечню. Там постоянно убивают. И совершаются массовые террористические акты! Там можно оторваться по полной!

***

И он потащил меня в нашу Чечню.
Там он действительно отрывался…
- Тут лучше, чем на Ближнем востоке. Ты знаешь русский язык, можно понять, где готовится боевая операция.
Однажды некоторое время было какое-то затишье.
Наверное, по человеческим меркам совсем недолго.
Не было ни стрельбы, ни взрывов.
Тишина.
Джеймс истощился, измучился.
Когда внезапно совсем неподалеку от нас раздался выстрел, Джеймс рванул туда.
Однако, выстрел не повлек за собой смерти.
У Джеймса это вызвало раздражение:
- Чего палят, гавнюки сраные, если не убивают? Послушай их, Айфилгуд, что они тут стреляли? Может, сейчас кого убивать будут?
Я слушала.
Вот, что происходило в том пространстве, в котором раздался выстрел.
Разговаривали, действительно, на русском.
Но с характерным кавказским акцентом.
Группа вооруженных бандитов захватила в плен какого-то русского мужчину.
У него был спокойный мягкий голос.
Один из бандитов, видимо, командир или старший в этой группе спрашивал пленника:
- У тебя документы есть?
- Да, вот мой паспорт.
- А в сумке чего везешь?
- Это вещи мои.
- А куда ты ехал?
- Я домой ехал.
- А где ты был?
- Я у родителей был во Владикавказе.
- Ты – шпион?
- Нет, я же говорю, у родителей был в гостях.
- Значит, ты – не шпион?
- Нет.
Голос пленника был совершенно спокойным. Видимо он не понимал своего положения, и не чувствовал себя в опасности.
- Давай снимай кроссовки. Снимай, снимай.
Потом я слышала только шорох, с которым снимают обувь.
А потом раздался выстрел.
И случилась насильственная смерть, которая подбодрила моего Джеймса.
Он рассыпался сразу в серый горох. Не дал ни единого цвета.
А я даже не могла использовать чистую резкую волну от этого выстрела, в которой не было никакой энергии насильственной смерти. Был просто ясный чистый резкий звук, который мог очень неплохо меня подзарядить.
Но даже эта чистая и ясная волна была мне противна в тот момент.

***

Все! Конец. Я не могу больше этого выносить.
Вообще-то я – всего лишь звук. Меня должно мало волновать, что является источником моей энергии: шум ветра, звуки музыки или взрывы с выстрелами.
Но - все! Это – предел. Я больше не могу.
Мне надоело.
- Я ухожу от тебя, Джеймс. Оставайся тут один. Когда соскочишь, найдешь меня.
- Катись, - тихо отвечал он, - катись. Может, найдешь какие-нибудь улетные голосовые связки…

ЧАСТЬ 4.  "У Моцарта"

Трудно остаться совершенно одной.
Мне не страшно ничего, но во всю бытность мною звуком, я никогда, ни разу не оставалась в одиночестве.
Я многому научилась за это время.
А сейчас просто нужно привыкнуть к одиночеству.
Вокруг – множество звуков. Я умею взаимодействовать с ними.
Но такой глубины привязанность, такое единение, которое у меня было с двумя моими Джеймсами, вряд ли возможно повторить.
Жизнь прожита… Прекрасная жизнь…

***

- Однако, надо искать способ жить дальше, - думала я, перекатываясь на волнах над океаном.
.- Нужно двигаться вперед. Я очень многого не знаю. Конечно, я постигла музыку Джеймса. Но ведь на свете столько музыки!
- Да! Нужно идти вперед! И для того, чтобы идти вперед, я, пожалуй, оглянусь назад. Надо уйти в классику! Попробовать позвучать там. Надо сближаться с другими звуками, находить себе друзей. Нельзя оставаться в таком одиночестве.
Надо как-то жить дальше.
Для начала я выбрала Венскую оперу.
Почему не Большой театр, Консерваторию или зал Чайковского, объяснить не смогу. Почему не Ля Скала или Метрополитен-опера? А вот не знаю.
Почему именно Венскую оперу?
Не знаю.
Я – звук высшей касты.
Могу позволить себе выбирать. Взяла и выбрала Венскую оперу.
А, - по приколу, - как сказал бы Джеймс.

***

Найти Венскую оперу в звуковом пространстве было очень просто.
Я поняла, почему меня потянуло именно в Венскую оперу.
Из-за Моцарта.
Из-за Реквиема.
Из-за Лакримозы, небольшой отрывок из которой я услышала тогда, в больнице.

***

Я попала в зал Венской оперы во время репетиции.
Репетировали Волшебную Флейту Моцарта.
Как только я пробралась в это звуковое пространство, я поняла, что мне тут – без мазы, как сказал бы Джеймс.
Звуков тут обитало несколько десятков миллионов. А, может быть, и сотня-другая миллионов.
С первого взгляда было видно, как прекрасно они натренированы и вымуштрованы.
Уж, точно – не мой неудержимый Джеймс, беспощадно выпихивающий из волны, которую он занимал, всех остальных.
Мой Джеймс, который все любил делать сам, в одиночку, выложившись в музыку до предела!
Нет, эти были не таковыми!
Несмотря на их огромное количество, они не толкались, не лезли, как сказал бы Джеймс, со своею кошелкой поперед всех.
Они двигались очень упорядоченно, создавая четкие абстрактные узоры на волнах.
Это было очень красиво и в рисунке, и в цвете, и в звуке.
Красиво и дисциплинировано.
Я забилась в самый угол кулис, повиснув на какой-то убогой волне, создаваемой, видимо, чуть слышным колыханием театрального занавеса.
«Нет, Айфилгуд, голубушка, нечего тебе тут делать. Как сказал бы мой Джеймс: с суконным рылом, да в калашный ряд! Приперлась в Венскую оперу. Пустите, мол, Дуньку в Европу, как сказал бы мой Джеймс.»
«И чего я каждую секунду его вспоминаю? Наверное и он обо мне скучает… Любовь моя… Белое солнце… Сумасшедший и неудержимый… Погибнет…»
И мне стало так одиноко и печально, как никогда в этой жизни. Несмотря на то, что вокруг меня были миллионы живых существ – звуков.
Я начала ослабевать, потому что волна, на которую я подсела, была очень ничтожна и почти не давала мне необходимой энергии.
Я внимательно начала присматриваться: куда бы я могла влезть, чтобы чуть-чуть подпитаться, а потом – ноги, как  сказал бы Джеймс, в руки, - и прочь отсюда!
Никуда невозможно влезть! Никуда! Все так заорганизовано и занято, что хрен, где позвучишь!
Однако я нашла одну интересную волну, создаваемую каким-то постукиванием.
Это постукивание было очень важным в общем музыкальном строе и, как будто бы руководило общим звучанием.
Я поняла, что это – дирижер постукивает своей палочкой по пюпитру, задавая общий ритм.
Я поняла, что здешние обитатели игнорируют эту волну, видимо, из-за ее слабости и кажущейся примитивности. Ею пользовался какой-то весьма неряшливый на вид звук, с тускловатой и скучноватой окраской, явно не из высшей касты. Какой-то бытовик.
Я вмиг выперла его из волны  и отдалась этому ритмичному постукиванию. Я всегда любила волны, издаваемые ударными инструментами. Мое тело прекрасно натренировано на ударных – ведь они центр музыки Джеймса.
Вот так! Вот так! Четко! Четко! Четко!
Я даже забыла о Джеймсе, так мне было интересно это звучание!
Когда все смолкло, меня подхватила другая волна – это были аплодисменты!
Уж я-то их наслышалась за свою жизнь!
Как же мне хорошо! Как хорошо!

***

Рядом со мной оказался какой-то очень красивый звук.
Он был удивителен: его тело сияло нежным утренним светом, когда солнце взошло уже высоко, а небо подернуто не то, чтобы облаками, а нежной перистой дымкой…
Его форма тоже была бесподобна и точна: он построил из своего тела точное подобие флейты и держал ее очень четко, что могут единицы среди нас…
- Ты откуда? - спросил он меня, - я никогда не видел тебя здесь раньше.
- Длинная история. Я прибыла сюда из-за Моцарта. И как раз попала на репетицию его «Волшебной Флейты».
- Ты только что совершила чудо. Мы все, здешние обитатели, очень увлеченно звучали под четкий и выразительный стук дирижерской палочки, создаваемый тобой! Ты использовала очень слабую волну, а звук, который ты сумела создать, был  увлекательным и мелодичным. Как удивительно ты сумела окрасить его!
Слышишь аплодисменты? Это – просто репетиция, но слушатели, которые присутствуют в зале, устроили настоящую овацию!
- Я люблю  постучать на ударных. Это – моя слабость.
- Ты, видимо, много работала в роке, блюзе?
- Да… Работала… жила… наслаждалась звучанием…
- Оставайся у нас. Тебе найдется здесь место.
- А кто ты?
- Я? Можешь считать меня душой этого театра… Этой музыки… Я – Моцарт.

***

Так я познакомилась с Моцартом.
Он был очень спокоен и расчетлив. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не растрачивал напрасно своей энергии и дара звучать.
Он всегда все делал очень четко и… экономично.
- Я люблю звучать, - говорил он мне, - быть звуком оказалось очень притягательно. Но – мера, во всем нужна мера, я всегда следовал этому правилу в творчестве.
В Моцарте совершенно не было никакого легкомыслия!
Все остальные звуки слушались его беспрекословно.
Мы сблизились с ним, ему нравилось учить меня.
- Сегодня ты позвучишь  со скрипкой, - говорил он мне, - а завтра я дам тебе виолончель. А  когда будут концерты с ударными, я обязательно дам их тебе.
- У тебя интересные краски, когда ты звучишь со скрипкой, - оценивал он мою работу, - но, все-таки, виолончель тебе по тембру ближе. Хорошо, очень хорошо…
Я прижилась в Венской опере. Мне было спокойно. Я усваивала каноны звучания, старалась учиться у других, опытных звуков.

***

Все было бы прекрасно – спокойная обеспеченная жизнь, ежевечерние концерты, которые подзаряжали нас энергией очень надолго.
Дисциплина.
Порядок.
Много нового для меня и интересного.
Приходилось даже звучать на волнах, создаваемых прекрасными голосовыми связками оперных артистов.
Все было очень хорошо.
И что только живому существу надо для счастья?
Но…
Во время концертов я всегда находила возможность взаимодействовать со слуховыми аппаратами людей.
Это – одно из самых больших удовольствий для нас, звуков. Ведь в этот момент взаимодействия мы улавливаем тонкие колебания, создаваемые ворсинками в слуховых аппаратах людей, которые излучают изысканные волны, очень нежные и приятные для нас.
Видимо в этот момент происходит обмен наслаждением между нами и людьми. В этом и состоит весь смысл, все удовольствие и очарование нашей жизни.
Так вот.
Очень редко я находила действительный отклик от слушателей. Очень редко!
Я поняла: далеко не все по-настоящему наслаждаются этой музыкой.
Почему? – задавала я себе этот вопрос.
И сама отвечала: наверное, потому, что все слишком заорганизовано. Звуки всегда четко знают, что они будут делать. Для каждого произведения у них есть свой определенный рисунок и цвет. Они никогда ничего не меняют, не импровизируют. Они четко выполняют каждый только свою задачу.
- Моцарт, это тебе не скучно?
- Это прекрасно, - отвечал мне Моцарт, - это каноны и порядок. Алгебра музыки. Без нее никуда.
- А взаимодействие со слуховыми аппаратами людей? Разве ты не чувствуешь, что они, в большинстве своем, - вялые?
- Вялые? Я не задумывался. Мне это не так важно. Я редко вступаю во взаимодействие со слуховыми аппаратами людей. Я слишком занят на концертах и спектаклях.
И, правда. Во время спектакля его тело абсолютно менялось. Оно распластывалось по волне, создавая основу рисунка. Оно становилось кровеносной системой звучания. Все звуки подчинялись ему.
- Учись, Айфилгуд. Ты – способный звук. Не зацикливайся на ворсинках в слуховых аппаратах людей. Есть более глубокое взаимодействие с людьми в момент восприятия ими музыки. У них сердце издает тончайшие колебания, реагируя на музыку. Эти тончайшие волны очень трудноуловимы. Но я их чувствую. Колебания ворсинок для меня – грубовато. А вот реакция сердца на звуки – это я ощущаю очень глубоко. Ты, как и многие другие звуки, пока не научилась улавливать эти тончайшие волны и взаимодействовать с ними.
Учись. Это – подлинное наслаждение.
Звучи и слушай.

***

Я старалась, я слушала и звучала.
Частенько Моцарт просил меня:
- Айфилгуд! На репетиции сегодня постучи с дирижерской палочкой!
Звуки любили, когда я работала с дирижерской палочкой.
- Ты даешь нам такой драйв! – говорил мне звук Пауль-Контрабас. Он всегда звучал только с контрабасом.
Работая с дирижерской палочкой, я научилась улавливать чуть заметную волну, которую она создает, когда дирижер просто машет ею в воздухе.
Оказалось, если умело использовать эту слабую, совершенно неслышную волну, можно управлять звуками.
Однажды исполняли НОРМУ Белини.
- Моцарт, можно мне сегодня поработать с дирижерской палочкой? – попросила я его.
- Работай, хорошо. Только что ты находишь в ней? Волн почти нет. Впрочем, ты как-то особенно умеешь использовать эти почти неслышные волны. Я, сам часто дирижировал, но в бытность свою звуком, совершенно игнорировал ничтожные волны, создаваемые ею в звучании.
Спектакль начался.
Люблю эту оперу. Особенно «Каста Дива».
Сжав свое тело до размера крохотной волны, создаваемой движением дирижерской палочки, я сначала нежно парила вокруг нее, а потом начала вытягивать свое тело в длинные нити золотого сияния и перекидываться на основную звуковую музыкальную волну.
Я все время держала небольшой частью своего тела дирижерскую палочку под контролем, а мои золотые, сияющие нити я пустила прямо сверху того рисунка, который выстроил своим телом Моцарт.
Это было очень красиво – сплелись его нежное утреннее сияние и мои золотые яркие нити…
- Прекрасно, - шептал Моцарт, - ты делаешь все прекрасно… И так неожиданно…
Я, по правде, побаивалась, что он даст мне нагоняй за эту вольность: когда играли Норму, никаких золотых нитей не полагалось.
- Какая музыка! – шепнула я ему в ответ, - мне так хочется сделать что-нибудь необычное, волшебное с этой музыкой!
- Сделай, - отвечал он мне, - сделай Айфилгуд, сделай…
От моего необычного расположения в пространстве, когда я, обвивая дирижерскую палочку, одновременно заняла поверх Моцарта все пространство волны, во мне появилось очень много сил – энергия переполнила меня.
И я начала менять причудливый рисунок звуковой волны.
Я начала создавать пространственное изображение Миланского собора.
Я очень хорошо помню все подробности его конструкции. Это особенность памяти звуков – мы отлично помним разные изображения из прошлой жизни, любые визуальные объекты мы можем воссоздать с большой точностью.
Никогда раньше я сама не видела каких-либо конкретных образных объектов в рисунках звуковых волн. Никогда!
И чего на меня нашло?
Это была настоящая импровизация, которая абсолютно противоречила всем канонам исполнения этого произведения.
Но звуки слушались меня и с абсолютным самозабвением выстраивались в создаваемое мною трехмерное изображение…
- Моцарт, прошу тебя, дай синего цвета… Мерцающего, почти прозрачного.
- Да, Айфилгуд, да… Синий, мерцающий, все, как ты скажешь…
Он давал синий цвет, мы прорисовывали с ним контуры Миланского собора, а остальные звуки окрашивали его во все возможные цвета.
И Моцарт был в полном восторге!

***

Спектакль имел оглушительный успех!
- Сегодня был какой-то невероятно яркий спектакль, - сказал Дирижер, - просто не пойму в чем дело… Великолепно! Все было великолепно! Как сливался оркестр и исполнители! Великолепно!

***

- Айфилгуд! Ты – настоящий новатор! Мне и в голову не приходило таким образом использовать дирижерскую палочку! А рисунок, который ты создала? Это – так просто, так лежало на поверхности! Но никто не догадался создавать в музыкальной волне рисунок архитектурного объекта!
- Мы все получили огромное удовольствие, - сказал Пауль-контрабас, огромное удовольствие, Айфилгуд!

***

После этого случая мы еще больше сблизились с Моцартом.
Он стал использовать дирижерскую палочку по моему методу.
Он увлекся визуализацией архитектурных объектов в звуковом пространстве.
На разных спектаклях он стал комбинировать традиционные канонические рисунки звуковой волны с созданием трехмерных изображений различных архитектурных объектов.
И я поняла, до какой степени Моцарт страстен, и как он умеет увлекаться и отдаваться творчеству!
Он строил соборы, загородные виллы, мосты, воссоздавал пейзажи! И даже целые города! Какой же он был мастер! Гений! Он звук не просто высшей касты. Он – звук высочайшей касты!
Однажды он выстроил огромный современный город. Да-да… Просто какой-то Нью-Йорк… Я никогда не видела Нью-Йорка визуально, хотя провела там много времени с моим Джеймсом. Но я прекрасно помню из своей человеческой жизни репортажи по советскому телевидению и фотографии в журналах.
Откуда Моцарт, который никак не мог видеть современных городов, знал о них? Откуда? Как ему удавалось с необыкновенной точностью воссоздавать их облики?
Как? Откуда?
От своей гениальности, - вот что я думала про Моцарта.
А я…
Я нуждалась в колебании ворсинок в слуховых аппаратах людей…
И никак не могла уловить те тончайшие волны, идущие от сердец, о которых говорил Моцарт.
И я не чувствовала удовлетворения и полноценности…
- И чего тебе только нужно, свинья противная, - говорила я сама себе, - живи и радуйся в Венской опере!

***

- Когда-то, - сказал однажды Моцарт, - когда-то, когда я сам ставил свои оперы, на спектаклях я страстно слушал аплодисменты. Я старался уловить каждый хлопок каждых ладоней. И мне это было важно. Важнее даже, чем деньги, в которых я всегда нуждался.
- Ворсинки, ворсинки…  Слуховые аппараты людей… Голосовые связки, - продолжал он, - ты сходишь с ума совсем не по самому прекрасному, что есть в людях. Согласен, люди – величайший источник наслаждения для нас, источник энергии, который дарит нам полноценную жизнь в музыке. Но самое лучшее в них, это – не слуховой аппарат, не момент насильственной смерти, не умение играть на музыкальных инструментах и даже не голосовые связки! И даже не тончайшие волны, создаваемые сердцем при звуках музыки.
Нет!
Самое лучшее в них – это небольшая область в мозгу, которая издает особые колебания в момент творчества, когда рождается новая мелодия.
Мало кто из нас способен уловить это колебание и слабейшую звуковую волну, которая дает очень много скрытой, тонкой энергии и дарит нам подлинное наслаждение.
Но если ты найдешь своего человека, который обладает этой способностью, то ты – самый счастливый звук на свете!
- Моцарт, а ты? Ты имел дело с таким человеком?
- Да, имел. И не с одним, а с двумя.
- И кто же это?
- Пол Маккартни и Джон Леннон. Это был самый счастливый период в моей жизни. Я забыл Венскую оперу. Я забыл свою музыку. Я все забыл. У каждого из них область творчества в мозгу была феноменально активна.
Я почувствовал эту волну через все звуковое пространство. Я пошел на нее, как безумец, как кролик на удава, как корабль на маяк, забыв обо всем остальном.
Я жил в этих волнах.
Как это прекрасно ощущать зарождение новой мелодии, и скользить, скользить по меняющейся волне, которая то обретает определенный рисунок, то, вдруг, меняет его!
Я всегда был рядом с ними.
Мы создали много прекрасной музыки.
Мне было тяжело, когда они расстались и стали жить далеко друг от друга – через океан.
Но я старался быть рядом с каждым из них.
Знаешь, Айфилгуд, мне не были важны овации и истерики слушателей, их восторг. Их восприятие, их слуховые аппараты и аплодисменты.
Мне не важны были голосовые связки ни Пола, ни Джона.
Мне был важнее всего момент творчества – рождение новой музыки!
- А кого из них ты любил больше?
- Пол мне ближе. Как будто бы мы с ним одинаковы по сути. Одной крови. Но Джон… Джон… Ты понимаешь, Айфилгуд, ведь я – самодостаточен. Я сам в себе… Я – своя вселенная. Но Джон… Мне казалось, что в нем есть что-то, чего нет во мне. Какая-то тончайшая интонация… Неуловимая разница… Это тянуло меня к нему. Они нужны были мне оба.
Когда Джона не стало, мне показалось, что не стало из обоих…
Я вернулся в оперу.
Я четко выполнял все каноны.
Я наладил дисциплину.
А теперь я вижу, что можно немного побезумствовать и внутри такого строгого искусства, как опера, как классическая музыка.
Мне снова интересно, меня увлекает этот новаторский подход.
Я рад, что ты появилась в моей жизни!

***

Моцарт продолжал свои художества во время вечерних спектаклей.
Иногда он просил повторить меня тот первый раз, когда наши с ним тела, сплетаясь, создавали  визуальный образ внутри волны.
Но чаще всего он любил управлять всем процессом один.
«Индивидуалист, - думала я, все они, эти гении – индивидуалисты. Все любят делать сами, в одиночку. Все остальные для них – просто инструменты, материал для их творчества.»
Однажды он дал мне дирижерскую палочку.
Я начала, как обычно. Нежно управляла слабыми волнами, создаваемыми ее движением в воздухе.
Вытянула свои золотые нити…
Слилась с Моцартом…
Звуки слушались меня беспрекословно…
И я дала им приказ, каждому из них построить в пространстве трехмерное изображение Миланского собора…
Каждый из них справился с этой задачей быстро и великолепно.
А я, переплетаясь с Моцартом, выстроила из этих отдельных изображений большое         изображение, занимающее все пространство звуковой волны.
Очень даже получилось грандиозненько!

***

- Ты – выдумщица, - сказал мне Моцарт, - а наши звуки – хороши! Как поработали! Получилось очень оригинально. Теперь я вижу, что можно экспериментировать до бесконечности.
- Айфилгуд, - сказал мне Пауль-контрабас, -  никак не думал, что смогу создать полный визуальный объект. Все прошлые разы я всегда был частью витражного окна в соборе. А быть целым собором прикольно.

***

Но я не находила настоящего удовлетворения в том, что делала.
Из-за людей.
 Совершенно точно могу сказать, что, несмотря на все наши старания, я не получала отдачи от слушателей.
Они не тащились, как сказал бы Джеймс.
Их не перло. Ни хрена не перло, как сказал бы Джеймс.
Они слушали и их слуховые аппараты едва реагировали.
А я, в отличие от Моцарта, любила контакт со слушателями. В этом смысле я очень похожа на Джеймса.
А на его концертах слушателей всегда перло.
И если он не получал отдачи от слушателей, то впадал в депрессию.
Причем и тот Джеймс, и другой.
Они оба чувствовали слушателей, они сливались с ними.
В этом был смысл их жизни.
И я стала такой же, как и они.
А тут – ни фига.
Не слушатели, а какие-то каменные статуи.
 А, может, это я – каменная статуя? Не могу уловить движения их сердец?

***

Однажды я взяла и нарисовала внутри волны Останкинскую телебашню. Не знаю зачем. По приколу.  От скуки.
Я проверила все слуховые аппараты в зале, и только один из них реагировал чуть сильнее, чем все остальные. Это был мужчина, судя по тембру его голоса.
- Остренько сегодня звучало, -  делился он своими впечатлениями со спутницей.
- О, да, - отвечала она, - в Венской опере всегда прекрасно, - а у самой ухо ни разу даже не дернулось во время спектакля.
Я уж и не говорю о теле.

***

Однажды я вообще… Нарисовала шалаш Ленина в разливе. Я эту картинку помню до последнего штриха.
Проверила все слуховые аппараты.
Мертвое царство.
Только один чуть реагировал усиленным движением ворсинок.
- Было смешно, - говорила эта женщина, - вам не показалось, что как-то все очень забавно было?
- О, да, - отвечал ей спутник, - удивительно, как много юмора сумели музыканты вложить в свое исполнение ….
Врал. Ничего он не слышал и не различал.

***

- И чего тебе только надо, свинья противная? – спрашивала я себя. Живи и радуйся. Лучше, чем с Джеймсом, подсевшим на смерть.
- Но как же без него скучно, - отвечала я сама себе, - как скучно без отвязного, безумного Джеймса…
Где же ты, ну, где же ты, солнце белое?

***

- Айфилгуд, ты недавно создала какую-то Останкинскую башню. А можешь показать какие-нибудь еще визуальные объекты, которые были созданы в твои времена? Было бы интересно посмотреть…
Что бы им показать, - задумалась я, - что я особенного видела, когда была человеком?
Если им показать здание моего общежития, они, наверное, в обморок упадут…
Стадионы?
Памятники Ленину?
Кремль они не видели…
Мавзолей…
Улицу Горького в Москве?
Самолеты?
Поезда?
Автомобили?

***

Под мелодию Глюка из оперы Орфей и Эвридика я создала свой родной дом, в котором родилась и выросла. Маму, папу. Младшего брата… Далекий летний вечер из своего детства… Яблоки на ветках яблони, старый колодец…
- Айфилгуд, мы почувствовали, как ты любишь все это, - сказал Моцарт, - как мне было печально и хорошо…
Он создал комнату, в которой писал свои произведения, опрокинутую чернильницу, чашку кофе, маленькую нежную женщину с золотистыми волосами.

***

В Венской опере – событие!
Приезжает на гастроли великолепная певица из России!
Все ждут с нетерпением, говорят – там такие голосовые связки! Там такое звучание!
Я тоже жду с нетерпением!
Мне так интересно увидеть русскую певицу.
Наконец, она приехала. Сегодня – репетиция, завтра – спектакль. Россини будем играть.
- Моцарт, можно мне на дирижерскую палочку?
- Конечно! Что будем создавать?
- Сегодня создадим… Что можно создать под музыку Россини? Давай создадим сказочную долину, пронизанную множеством звенящих ручьев, с пушистыми белыми облаками, сияющим солнцем… С нимфами, резвящимися на берегах ручьев… Что-то в этом роде.
***

Мы увидели певицу, как она только появилась на сцене. Её невозможно было не заметить – ее сопровождал ее собственный звук. Как и Лучано Поваротти.
Тело этого звука было очень красиво, очень красиво.
Похожее на огненный полыхающий шар с протуберанцами…
Очень оригинальное.
Но, как только она начала петь,  мы увидели удивительную картину: звуковое тело певицы раздвоилось, и по волне, издаваемой связками певицы, заструились два великолепных, красивых и очень разных звука: один из них точно принадлежал самой певице и был неразрывно связан с ее собственным человеческим телом, то есть эмбрион будущего звука, а другой – совершенно самостоятельный сильнейший и мощнейший звук был явно свободным звуком, таким же, как и мы.
Этот звук работал в волне очень активно: он непрерывно взаимодействовал со вторым звуком, корректировал, подправлял его движение.
- Авидан, дружище, привет! – закричал Моцарт этому активному и сильному звуку, - это ты! Сколько лет, сколько зим!
- Моцарт, не мешай, хоть я и рада тебя видеть! Я рада, Моцарт, до потери пульса, но сейчас я работаю, видишь?
- Голубушка, ну, у тебя и работа – сплошное удовольствие!
- И в этом наше большое преимущество над людьми. У нас все существование – сплошное удовольствие.
- Ты опять нашла себе ребенка?
- Да, не расстаюсь с ним ни на минуту. Видишь, какую красавицу ращу?
- Да, красавица! Глаз не отвести.
Я тоже любовалась эмбрионом - собственным звуком певицы.
Во всю бытность мою звуком, я не так часто встречала людей, у которых начинало развиваться собственное звуковое тело такой красоты и такого совершенства.
Люди называют это тело духовным. Но мы-то, звуки, знаем, что это никакое не духовное тело. Это – звуковое тело, которое будет жить благодаря звуковым волнам.
С точки зрения людей, мы – и есть духи. Но нам это забавно. Духи – это что-то неопределенное. А мы подчиняемся вполне определенным физическим законам.
В принципе, как говорил мой Джеймс: хоть горшком назови, только в печку не поставь.
Практически в каждом человеческом существе с годами его жизни начинает развиваться звуковое тело. Но у большинства его развитие замирает так быстро, что не успевает даже приобрести какой-нибудь цвет.
Иногда внутри человеческого существа можно различить небольшой сияющий огонечек – и это уже хорошо.
Частенько это – небольшой серый пыльный ошметок внутри человека. После смерти человека, этот ушлепок, как называет их Джеймс, ничего не помнит о своей предыдущей жизни, абсолютно ничтожен, ничего не может, и тихонько шуршит себе где-нибудь в какой-нибудь щелочке.
- Только пространство, блин, засоряют, - ворчал на них Джеймс.
А бывают и такие сияющие звуковые тела, как у этой молодой певицы. Мы их видим и чрезвычайно ценим таких людей – ведь это будущие звуки высшей касты.

***

Мне не терпелось расспросить Моцарта об этой Авидан.
Кто она?
Откуда он ее знает?
Можно ли мне познакомиться с ней?
Играть спектакль было очень интересно, Авидан с удовольствием встроилась в создаваемую нами картину, и очень инициативно и страстно создавала журчащие ручейки, ловко и ярко окрашивая звуковую волну сиянием своего тела.
Я прорисовывала контуры этих ручейков, и иногда мне удавалось соприкоснуться с самой Авидан и с ее ученицей, которая безмятежно струилась, направляемая Авидан.
- Ну, у вас тут интересно, Моцарт, - сказала она после окончания спектакля, - как-то свежо, образно. Раньше тут у вас все узорчики были, рисунки, абстракции. Мне, знаешь, нравится это новаторство!
- Познакомься, это – Айфилгуд! Собственно, она однажды дала эту идею. Теперь вот, создаем визуальные образные объекты в звуковых волнах. Сами довольны.
- Рада познакомиться, Айфилгуд, - сказала мне Авидан.
- Расскажите мне о вашей певице и ее замечательном эмбрионе, пожалуйста! Мне так интересно!
- Девочка исключительная. Связки – одни на миллиард. И какое звуковое тело у нее формируется! Видишь? Какой исключительный эмбрион! Красавица будет!
- Вы всегда с ними рядом?
- Да, я не расстаюсь с ними ни на миг. Я буду с ними до самой смерти девочки.
- Зачем?
- Во-первых, это – великолепный способ жить для звука, такого, как я.
- А что будет в момент смерти этой певицы?
- Я хочу, чтобы в момент смерти, когда звуковое тело будет освобождаться от связи с человеческим телом, оно прошло бы сквозь меня. Сквозь мое тело. За этот  короткий миг я смогу уловить весь жизненный  опыт, все жизненные впечатления, всю человеческую память моей певицы.
Я увижу человеческий мир таким, каким его видела и знала она, я обрету все ее знания, опыт и впечатления.
Я уже делала это не раз  с другими.
- А это не повредит ей?
- Рождающемуся звуку? Ничуть. Я стану богаче на ее опыт, а она не потеряет ничего. Кроме того, я встречу ее в звуковом пространстве, помогу ей сориентироваться. Мы сможем долго еще пробыть вместе, создавать звучание музыки!
Я, видишь ли, очень давно живу. Очень давно. Я начинала, как певица при дворе Семирамиды.
- Семирамиды?
- Ну, да. Семирамиды. Увела у нее любовника. Меня казнили. Вот, собственно и все. Свои знания о мире, который дает нам все необходимое для нашей жизни, нужно постоянно пополнять. Я пасу уже сотую певицу. Это – мой способ жить. Согласись, совсем не плохой.
Я немного помолчала.
- А вы очень привязываетесь к ним?
- Да. Они – источники моих радостей и удовольствий. Звучать с ними – это жить самой полноценной жизнью звука.
- Я понимаю… Понимаю вас. Жить рядом с человеком и его звуком – это огромное счастье для звука! Я и сама испытала такое. Испытала и смерть  того человека… И любовь к его звуку…
- Кто это был?
- Джеймс Браун.
- Да! Однажды я наблюдала его. В 1967 году. На концерте в Париже. У меня возникло тогда желание прилепиться к нему. Побыть с ним. Но мы с ним – слишком разные. Мы с ним – полное несовпадение. Но я им любовалась. Сколько драйва!
- Да, он был замечательным. Страстным, сильным, почти безумным…
- Был? А что с ним сейчас? Такой парень не мог раствориться бесследно. Такой своего не упустит.
- Он увлекся. Насильственной смертью. Подсел. Я ничего не могла сделать с этим. Он совсем опустился, стал серым и рассыпается в горох. Слоняется по всему свету и ищет то аварию, то террористические акты, то катастрофу с внезапной гибелью людей. Может, уже и до смертной казни докатился. Я не знаю. Я ушла от него.
- Это беда. А главное – бессмысленно - ловить случайных жертв насильственной смерти. Пропускать сквозь себя, как сквозь сито их опыт, страдания, жизнь, частенько никчемную и убогую. Нет, так нельзя. Надо бить наверняка и уметь отказываться от явных удовольствий.
Я буду терпеливо ждать, когда моя девочка – русская певица – спокойно и тихо умрет своей собственной смертью. Я проживу прекрасную жизнь в ее голосовых связках, движениях сердца, колебаниях ворсинок в слуховом аппарате, … Я возьму от нее все, до самого последнего вздоха, и отдам ей все, на что сама способна.
Она умрет спокойно, не дав мне никакого особенного удовольствия, которое дает внезапная насильственная смерть, а я  встречу ее звук на пороге в наше звуковое пространство
Но то, что я получу с ее смертью – это настоящая ценность. Для этого я буду жить рядом с ней до самой ее смерти.
- Как мне жаль Джеймса! Почему он не может жить также, как живете вы, как живет Моцарт?
- А что Моцарт? Ты думаешь, он – святой?! Да он пас Джона до последнего его вздоха!
- Но Леннона – убили, застрелили! Он же умер насильственной смертью!
- Да. И. Моцарт прекрасно знал о том, что будет. Он совместил приятное с полезным: и удовольствие получил, и опыт Джона.
- Как же он знал, что Леннона должны застрелить?
- Знал. Прекрасно знал, когда и где. И оказался в нужном месте, в нужный час. У него агентура – по всему миру. Ты же знаешь, как его слушаются все звуки. Он и Пола сейчас пасет.  Уж он не пропустит, когда Полу пора придет. Просто он очень любит Пола. И не допустит ни при каких обстоятельствах его насильственной смерти. По его распоряжению несколько миллионов звуков оберегают жизнь Пола. Лелеют жизнь Пола. Моцарт бережет его.
А когда Полу пора придет, Моцарт будет рядом с ним. И встретит его звук на пороге нашего мира. Он пропустит его рождающееся звуковое тело через себя, и обретет весь его человеческий опыт и знания. Он считает, что они с Полом очень похожи. Как братья-близнецы.
А Джона он хотел получить всегда, как можно быстрее. В Джоне он видел некую противоположность себе, он видел в нем что-то непостижимое, чего нет в нем самом.
- А где же сейчас Джон?
- Джон пасет одного композитора. Это женщина. Она из России, кстати. Странно, что он увлекся ее музыкой. Мне, во всяком случае, это не понятно. И у него тоже собралась целая команда звуков высочайшего класса. Его жизнь очень полноценна.

***

Гастроли русской молодой певицы прошли с большим успехом.
Впервые зал венской оперы наполнился волшебным трепетанием ворсинок в слуховых аппаратах слушателей.
Авидан взяла меня с собой позвучать в голосовых связках русской певицы.
Скользя вместе с ней и звуком-эмбрионом по этой сладостной волне, я пристально смотрела в зал и видела нежные свечения формирующихся звуковых тел наших слушателей.
Их было совсем немного, гораздо меньше, чем самих слушателей.
Я подумала о том, что надо бы попробовать встроить эти пока еще очень слабые, очень неразвитые, неспособные реагировать на нас и общаться с нами эмбрионы в какую-нибудь фантастическую композицию…
Под Чайковского, что ли…

***
- Авидан, - обратилась я к ней, скользя в волне голоса певицы, а ты знаешь, как выглядит твоя девочка?
- Ты имеешь в виду человека?
- Да, конечно, человека. Ты когда-нибудь видела ее?
- А как? Ты же знаешь, это невозможно!
- Хочешь, я покажу тебе ее? Я умею.
- Да!
Я устремилась к телу певицы. Ориентиром для меня был ее эмбрион, который неразрывно связан с ее физическим телом и не может совсем оторваться от него.
Я улавливала малейшее движение каждой ее мышцы, я вплелась в тончайшие волны, создаваемые током ее крови, я даже уловила легкое гудение нервной системы…
Девочка почти не двигалась, она предпочитала спокойную статичную позу во время пения.
Работа ее нервной системы была интенсивной и одновременно легкой, неизнурительной, я все это чувствовала, обволакивая и пронзая своим телом ее живое человеческое тело.
Это давало и мне определенную легкость: работая всем своим телом, я визуализировала ее образ в звуковом пространстве.
 Поскольку мы видим всем своим телом, я одновременно могла рассмотреть певицу очень подробно.
Она была действительно очень молода.
Стройная, даже хрупкая, она одновременно была немного пухленькой. У нее был высокий лоб, полненькие щечки, тонкая талия, а ноги и руки чуть полноваты для такого субтильного тела.
Но это все было неважно, важно было видеть, как она двигала губами, как менялось выражение ее лица, как сияли ее глаза…
Какое это было удовольствие - не только слышать ее голос, но и видеть ее человеческий образ!
- Как я тебе благодарна, Айфилгуд, - прошептала Авидан, - как я тебе благодарна! Я поняла, как ты это делаешь, я тоже овладею этим способом видеть человеческий облик своей девочки!
Я долго не покидала ее тело. Мы любовались и любовались с Авидан этим чудесным зрелищем.

***

Авидан уехала вместе со своей певицей.
У нас опять началась обычная жизнь. Спектакли, концерты.
Я звучала, смотрела в зал, наблюдая редкие нежные свечения формирующихся звуковых тел у людей.
Я чувствовала нежность  к этим звукам-эмбрионам, закованным в человеческих телах. Ничего не видящих и не слышащих.
«Мало, мало их, сияющих, набирающих силу. Все больше серятина какая-то. Серятина, как серый горох…»
А я не улавливаю движения их сердец…
Не улавливаю…
Не получается…

***

Мне стало скучно. Это все – не мое. Венская опера – это не моя жизнь, хотя я очень полюбила и Моцарта, и Пауля-контрабаса, и все остальные звуки.
- Моцарт, я хочу… Уйти. Может быть, на время.
- Почему, Айфилгуд?
- Может, я должна еще чему-то научиться. Может, я надеюсь встретить такого человека, который даст мне то, что тебе дали Пол и Джон, что дает Авидан ее русская певица. Я тоже хочу испытать то, о чем ты мне рассказывал. Я тоже хочу участвовать в зарождении мелодии.
Я тоже хочу… как кролик на удава, как корабль на маяк…
Я хочу улавливать движения сердец людей, слушающих музыку, а у меня не получается…
- Я не могу удерживать тебя. У тебя есть желание. Ты должна осуществить его.  Нам было хорошо вместе.
- Да, нам было очень хорошо. Я благодарна тебе, Моцарт, ты так многому научил меня.
- И я благодарен тебе. Мы еще увидимся с тобой. Мы ведь можем жить вечно. Самое главное для нас – звучать. Будь осторожна. Наша жизнь хрупка и легко может оборваться… Береги себя.


ЧАСТЬ 5.  "Налим"

И куда мне теперь податься?
Куда мне теперь идти?
Чего искать?
И где?

***

Вернусь в СССР.
В СССР?
Нет больше СССР.
Пока я тут по заграницам мотаюсь свободным и независимым звуком, СССР не стало. Теперь вместо СССР - Россия.
Я часто думала о России, пока училась у Моцарта в Венской опере.
Возможно, что-то изменилось на Родине моей предыдущей жизни.
Может, там что-то изменилось в музыке. Все слушают Джеймса Брауна, например. Тогда я оторвусь…
В крайнем случае, если там ничего не изменилось в музыке с 1991 года, подамся в Большой театр. Там, когда танцуют балет, так интересно пуанты о сцену стучат. Может, я чего придумаю с этим звуком?
Может, я что-нибудь такое придумаю, от чего у балерин растяжка улучшится? Или они будут без остановки весь спектакль фуэте крутить до посинения…
Вернусь в Россию.
Мало ли что там произошло.

***
И что же я нашла в России, на своей исторической Родине?
Почти ничего не изменилось с 1991 года!
Я имею в виду музыку.
Все остальное мне оценить невозможно.
Как сказал бы мой Джеймс: скучно жить на свете, господа!

***
Одиночество, сука.
Очень часто звучит такая песня в звуковом пространстве.
Нет, это – скучно. Очень скучно. Не убедительно.
Даже лживо.
Хоть для меня и актуально.

***

Пустота, хоть полно музыки вокруг.
Обычному звуку можно обожраться.
Много их здесь, звуков.
Как, впрочем, и везде.
Так и лезут со своими кошелками поперед всех.
Мне скучно здесь.
Разве в консерватории застрять? Или в Большом Театре?
Там все тип-топ. И балерины пуантами стучат… Красиво…
Тоже не хочу. Уже было.

***

Похоже, мне совершенно нечего делать в России.
Похоже, мне, как сказал бы Джеймс, надо делать отсюда ноги.

***

Буду скитаться по Лондонским пабам. Там всегда поют живую музыку и, чаще всего, поют очень хорошо.
Особенно те, кто имеет надежду, что его услышит весь мир…

***
Прокачусь на московском метро, наберусь сил, а там – видно будет.
В звуковом пространстве московского метро я распознала одного своего старого знакомца – Борю-теоретика.
- Айфилгуд! Ты выглядишь отлично!
Я внимательно изучила Борю-теоретика.
Он выглядел очень сытым и ухоженным.
- Ты, Боря, тоже очень хорош. Как тут дела? Видимо, ты куда-то продвинулся? Звучишь в музыке, как мечтал?
- Здесь все великолепно! Я сейчас, в основном, на телевидении. Там – сплошные шоу и конкурсы! Только звучи! Всем хватает места! Теперь меня хрен выпихнешь из звуковой волны! Звучу в музыке!
- Поздравляю!
- Хочешь со мной? На телевидение? Я тебя пропихну, посодействую…
- Ну, давай, посодействуй…

***

Боря-Теоретик привел меня на телевидение.
Чтобы я поучаствовала в каком-то конкурсе.
Там пели много знакомой музыки.
И многие пели очень хорошо…
И я даже позвучала пару раз: один раз с каким-то женским чуть хрипловатым голосом, другой раз – с мужским, который исполнял хорошо знакомую мне вещь Майкла Джексона.
Боря мне «содействовал». 
Он лично отбирал тех из огромных толп ожидающих звуков, кто мог бы позвучать со мной.
И больше ста – ста двадцати тысяч не выпускал со мной одновременно.
Но ни одних по-настоящему «моих» голосовых связок я там не нашла. Не мое. Никакого удовольствия, практически.
- Ну? - воодушевленно спросил меня Боря-теоретик, - как тебе?
- Прикольно, - вежливо ответила я.
А про себя подумала:
«Ну и скукотища. Просто какой-то секонд-хэнд. Для меня это – ерунда. А зрители в зале… Они вообще не слушают ничего. У них слуховые аппараты хуже, чем у мертвых. Для меня – фигня. Никаких эмоций. Не в чем жить и не чем мне тут жить. Может, для кого-то – класс. Но для меня… После Джеймса, после Моцарта…»

***

В общем, на этом телевидении для меня совершенно нет никакого места.
И я свалила оттуда.
К искреннему удивлению Бори-теоретика.

***

Я совсем уже было собралась махнуть в Лондон.
Но меня зацепила в звуковом пространстве одна неожиданная волна – кто-то слушал моего Джеймса!
Разве я могла пропустить это?
Я так скучаю по нему!
Я подсела на эту волну…
Я скользила по ней, я окрашивала ее во множество оттенков цвета и света, я рисовала моего Джеймса таким, каким помнила его образ еще из своей человеческой жизни – по портрету на конверте винилового диска…
Я стремилась усилить эту волну, продлить ее, не дать ей угаснуть…
Видимо, я очень увлеклась и слетела с этой волны…

***

Я потеряла ее…
Не успела закончить песню. А там оставался всего лишь короткий, заключительный пронзительный вскрик моего Джеймса…
Я так всегда любила этот вскрик…
 Я не понимала, куда я проникла и где я нахожусь, и стала искать хоть какое-то движение звуковой волны, чтобы подсесть на нее и продолжить движение.
Рядом с собой я обнаружила полуразрушенную, малюсенькую, готовую вот-вот распасться и исчезнуть волну, всю какую-то перекошенную и кривую, но чем-то очень отдаленно напоминающую этот самый завершающий пронзительный вскрик моего Джеймса, которым он очень часто заканчивал многие из своих песен.
Не задумываясь, что служит источником этого движения, я ринулась в эту волну, решив расширить, упорядочить и превратить ее в полноценный звук, в завершающий вскрик моего Джеймса.
Я стала встраиваться в распадающиеся очертания, стараясь дать как можно более яркий цвет и улучшить пространственную форму звука. Я выкладывалась в звучание со всей возможной отдачей…
Нет… ничего не получается… Движение подавляется очень активно, я только теряю силы и энергию… Никакого импульса, никакой обратной отдачи… Только усталость и истощение.

***
Используемая мною волна была подавленным криком какого-то человека, отчаянным, жалобным и беспомощным…
Эта волна вовсе не была завершающим песню вскриком моего Джеймса.
Эта распадающаяся волна была просто человеческим криком…
Болезненным, отчаянным и подавленным.
Очень быстро он затих…

***

Я сама когда-то так пыталась кричать…
Когда была человеком, девушкой, и на меня напали четыре полупьяных парня…
Один из них, по прозвищу Налим, изнасиловал меня.
Я помню тот свой сдавленный крик…
Значит, вот, что тогда слышал Звук, который попытался использовать созданную мною волну для получения энергии… Я совсем не успела крикнуть… Мне быстро заткнули рот, волна распалась, звук не смог проявиться…
Вот и сейчас… Все распалось… Мне некуда деваться, волны нет, мое существование под угрозой!

***

Мне срочно необходимо искать другой источник
Мне необходима подпитка… Срочно… На кой я вляпалась в это? Ведь знаю же – не иди туда, где нет перспективы… Волна была слабая, неполноценная, я ведь видела это!
Увлеклась звучанием моего Джеймса. Захотела сделать невозможное: превратить распадающуюся волну в полноценный звук.
И, как глупая малышка, отдала столько своей энергии на поддержание этой распадающейся формы…
Как будто первый день живу Звуком. Филантропка глупенькая.
Нельзя нарушать основополагающие законы!
Звук проявляется только в полноценной волновой структуре!

***

Почувствовав себя очень истощенной, я тут же вплелась в ближайшую структуру: довольно хорошо, ритмично упорядоченную матрицу.
Видимо создаваемый звук был очень тихим и нудным, потому что расстояние, которое я охватывала, было коротким, и траектория все время повторялась.
«Это половой акт» - поняла я, сосредоточившись на собственном звучании.
«Все, как тогда, - думала я, лениво и со скукой перекатываясь в невыразительном рисунке волны, - отчаянный крик, омерзительный половой акт…»
«И энергии толком не получаешь от такого убогого задавленного звука… Жаль я ослабела, а то бы немедленно испарилась отсюда… куда-нибудь в океан… В бурю… Или на дискотеку в Лос-Анджелесе… Или в оперный зал, в Большой театр… Хоть на телек в шоу! Угораздило меня вляпаться в какую-то скукотищу…»

***

Немного отдохнув, я стала искать другие источники и создаваемые ими волны, чтобы выбраться из этой отвратительной бесцветной звуковой рутины.
Ничего интересного поблизости.
Видимо, я попала в пространство, возможно, это – плотно закрытая комната, из которой очень трудно выбраться: волны не проникают через стенки.
Нужен очень сильный источник, который создаст мощную волну, которая преодолеет преграды – стенки, плотно закрытые окна, двери. Тогда я вырвусь наружу!
И обязательно доберусь до океана! Или метрополитена! Хочу мощных волн! Хочу звучать, мчаться на просторе!  Воздуха мне! Воздуха!

***

Скучный источник, с которым я была соединена не очень длительное время, распался.
Я соединилась с другой, более сильной, но тоже бесцветной и невыразительной волной, которую заприметила чуть раньше.
Это был мужской голос. Какой-то мужчина говорил. Скорее орал. Раздраженно и зло.
Однако… Что-то знакомое…
Чей это голос?
Знакомый.
Я знаю этот голос… Отвратительный…
Это – Налим.
Я – звук. Я прекрасно слышу себя. Я не могу спутать.
Это тот гад, который изнасиловал и убил меня.

***

Я – звук. Я могу только звучать. И больше ничего.
Я хочу знать, что сейчас делает этот подонок, почему в этой комнате кто-то кричал таким же сдавленным криком, как и я тогда, когда он изнасиловал меня?
- Сука, шалава, деньги отдай. Я сказал – деньги отдай!!!
И вблизи вижу – прям вспышка! Это – он ее ударил! Как звучно! Какой ужасный звук!
Я увидела звук, который окрашивал эту короткую яркую волну. Как только волна угасла, он испуганно спрятался в почти беззвучном колыхании занавески.
Нет, я не покину эту гортань! Я все выслушаю до конца!
- Ты, проститутка, куда деньги прячешь? Убью, сука!
Женщина всхлипывала.
Я наблюдала, как тот звук, который таился в занавеске, воспользовавшись создаваемой волной, подпитывался энергией ее рыданий.
Убогий звук какой-то. Только и способен на сдавленное всхлипыванье.

***

Нет, я не покину гортань человека, остановившего мою прошлую жизнь!
Я не уйду из его тела!
Когда он будет молчать, я буду использовать для своего существования урчание в его животе, шум, создаваемый его дыханием,  ток крови, движение челюстей, сморканье, чмоканье, зеванье, выпускание газов… Все источники, которые могут дать мне жизнь!
Трудно представить себе более убогое существование для такого живого существа, как звук!
Но я все узнаю о нем! Все!
Он опять кого-то мучает и бьет, какую-то бедную беззащитную женщину.

***

Я осталась в этой комнате.
Тут не было звуков высокого полета, таких же, как я.
Только тот испуганный звук прятался по углам, подбирая нищенские крохи ничтожных движений: почти неслышное колыханье штор, нудный тихий гул батарей отопления, редкие всплески, шум дыхания побитой подруги Налима, которая, как ни в чем не бывало, после побоев и унижений, спала с ним в одной постели.
Видимо, этот ничтожный звук никогда не покидал этой комнаты, привык к ней, и так и не научился преодолевать пространства со скоростью 350 м в секунду, оседлывая мощные и яркие звуковые волны.
Что ж, - думала я, глядя на него, - Каждому свое…

***

Я пристроилась к дыханию Налима.
Было скучно. Никого рядом. Приличные звуки такой ерундой не занимаются.
Только этот бедолага параллельно со мной тускло светился однообразным сероватым оттенком в мелких волнышках дыхания подруги Налима, не смея даже претендовать на то, чтобы подвинуть меня на более сильных волнах дыхания Налима.
- Как тебя зовут? - спросила я своего соседа.
- Тю, - ответил тот.
- Ты давно здесь?
- Я всегда здесь.
- Кем ты был раньше?
- Я всегда был звуком, - отвечал мне Тю.
- А тебя как зовут? - робко пролепетал он.
- Айфилгуд, - отвечала я , - и это только маленькая часть моего имени.
- Почему ты осталась здесь?
- Мне надо.
- Зачем?
- Меня интересует этот тип.
- Какой тип?
- Тот, дыханием которого я сейчас живу.
- Я не вижу никакого типа.
- Ты не умеешь их видеть, потому что ты не знаешь, какие они. А я вижу.
- Кто они?
- Люди.
- Кто такие люди?
- Люди – это один из источников нашего существования. Сейчас как раз ты существуешь благодаря одному из них.
Неграмотный, тупой и совершенно убогий звук. И таких полно. Забьются в свою щель и сроду оттуда не вылезают.
- А я и не знал, что существуют какие-то люди…
- А про занавески ты что-нибудь знаешь?
- Занавески?
- Ну да, занавески. Ты часто пользуешься ими.
- Нет, про занавески я тоже ничего не знаю. Неужели есть какие-то занавески?
- Если ты чего-то не видишь, то это не значит, что этого нет. А про музыку? Что ты знаешь про музыку?
- Музыку я люблю… Тут часто бывает музыка, я ею пользуюсь и люблю ее слушать.
«Наверное, в комнате есть телек. Или другой источник музыки. Может, эта подружка-бедолага что-то поет.»
- А я люблю музыку больше всего. Я создана специально для музыки.

***

Так потихоньку проходила ночь.
Иногда Налим храпел. Это было чуть менее скучно, чем когда он просто дышал.
Я могла бы покинуть и Налима, и его комнату, и отправиться в свои любимые путешествия по звуковым волнам, получать истинное наслаждение от своего существования.
Но я понимала, что могу потерять из вида это место, потерять из вида Налима, и больше никогда не найти его.
Ведь в звуковом пространстве Налима практически не видно и не слышно. Только случай привел меня к нему: песня моего Джеймса, которую кто-то слушал неподалеку от этой комнаты.
Поэтому я приняла жесткое решение оставаться поблизости с ним, или прямо в его теле.
Даже хорошо, что мне подвернулся убогий Тю. Какая-никакая, а компания.

***

Зачем мне торчать здесь, в этой комнате?
Зачем мне Налим?
Что я хочу узнать о нем?
Хочу узнать. Мне жаль ту беззащитную женщину, которую он бьет.
Мне жаль ее. Я хочу помочь ей.

***

- Чего так истошно орала вчера, ты, сука?
Это было первое, что сказал Налим, проснувшись.
- Больно…больно было…
- Сначала было больно, а потом – приятно, - Налим загоготал, - приятно было-то? Ну-ка, дай потрогаю, где тебе вчера приятно было…
- Ай! – снова вскрикнула женщина, - Потише, больно ведь…
- Ну-ка, давай, рот открой. Открой рот, я сказал…

***

Я – звук. Я не могу заткнуть себе уши. Я слышу всем своим телом. Я вынуждена слышать все…
Я слышала все. Все слова, которые произносил Налим. Все вскрики и жалобы этой бедной женщины.
Почему она не уходит от него? Не убегает, куда глаза глядят?

***

- Жрать давай!
- Рубашку, стерва, почему не постирала?
- Я тебе, гадина, всю морду в кровь разобью…

***

Счастливец Тю! Он не знает, чем пользуется для поддержания своей жизни.
Больше всего он любит, когда Налим смотрит телевизор.
- Айфилгуд! Музыка! Смотри!
Как маленький ребенок он радуется музыке! Он расправляется в ее волнах, его убогое тельце начинает даже чуть лучиться.
В эти мгновения я радуюсь, глядя на него. Я научила его создавать в волне рисунок бабочки под названием павлиний глаз.
У него неважно получается, но как же он радуется, когда  крылышки созданной им бабочки начинают чуть трепетать!
Он не может правильно поддерживать оттенки цветов. Но это так неважно в его случае!
***

- Людк, а Людк! Давай пивка попьем! Я пива принес!
- Ой, Серенький, я сейчас селедочку открою, хлебушка порежу!
Смотри-ка, с утра он как только ее не оскорблял, а к вечеру – ничего, вместе пиво пьют, как ни в чем не бывало…
- Холодненькое... пивко… Хорошо…
Этот Налим так громко глотает… Тю использует эту волну… И радуется, как ребенок, который качается на качалке-лошадке.
Какой же он смешной!

***
- Водочки нужно заглотнуть. Людк! Водочки дай!

***
- Ну, что, сука драная, может, еще за бутылкой сходишь? Что? Поздно? Сейчас по морде получишь, как раз во время будет.

***
Нет! Это невыносимо!
Что мне здесь нужно?
Что я хочу изменить?
Надо делать ноги, как сказал бы мой Джеймс.

***

- Тю!
- Что, Айфилгуд?
- Скоро я уйду отсюда.
- Куда?
- Не знаю. Я что-нибудь придумаю.
- А я? Как же я без тебя останусь?
- Будешь звучать с музыкой.
- А если я тоже уйду? С тобой?
- Тю… Тебе со мной нельзя. Ты – не такой, как я. Ты не сможешь быть там, где могу быть я.
- Почему?
- Мы – разные. Ты не такой, как я.
- Не уходи, Айфилгуд! Не уходи…


***

Еще чуть-чуть побуду здесь с Тю и уйду.
Эта Людка никакая не бедная. Её все устраивает.
Её устраивает, когда Налим пьет с ней пиво и когда бьет ей морду.
Мне некого жалеть и некого спасать.
Никто не нуждается в моей защите.
Проведу здесь последнюю ночь. И смоюсь.
Полечу в океан. А потом – в Лос-Анджелес. Или в Лондон.
Не знаю.

***

Какая сегодня тихая ночь!
Только Налим храпит. Тю с восторгом перекатывается в его храпе.
Я что-то улавливаю…
Какую-то тонкую и нежную волну.
Где она? Где?
Где-то здесь… Совсем рядом.
Какая нежная пульсация!
Что это за волна?
О! Какая безмятежность…
Какие равномерные, непрекращающиеся, едва уловимые удары!
Что это?

***

Обнаруженный мною совершенно новый и до сих пор неизвестный источник звука приносил мне безмятежное и тончайшее удовольствие, движение в этой волне расслабляло, наполняло отдыхом и спокойной энергией.
Я не могла оторваться от этого источника. Проходило время, а я, как будто бы растворилась в бескрайней безмятежности, которую дарил мне этот непонятный источник.
«Возможно, я попала в Нирвану, - думалось мне, - Не уйду отсюда. Никогда».
Я перестала реагировать на ругань Налима, рыдания и крики женщины.
Я растворилась в Нирване…

***

Через некоторое время я поняла, что это был за источник. Это был стук сердца ребенка.
Да! Людка забеременела.
У нас будет ребенок!
То есть, у нас уже есть малыш!
Я все время рядом с ним, с моим малышом, деточкой моей, я живу в биении его сердечка!
Как же мне хорошо с моей малышечкой миленькой!
Я не могу понять, кто это – мальчик или девочка?
Я могу только все время слышать стук его сердечка…

***

Малыш, видимо, растет.
Почему мне так хорошо жить со стуком его сердца?
Вроде бы так однообразно…
Наверное, потому, что у него еще пока очень чистое сердце…

***

Я – в Нирване.
Ничего не слышу, ничего не вижу.
Только сердечко моего малыша.
А это – неправильно.
Ведь мой малыш скоро вырастет и родится. Он будет расти. Меняться.
А у него родители – кто?
Людка и Налим, настоящее имя которого Сережа.
Они – плохие родители.
Людка хлещет пиво почем зря. А вдруг она будет пить пиво даже тогда, когда поймет, что ждет ребенка? И потом, когда он родится? Будет одной рукой ребеночка за ручку держать, а другой – банку с пивом дрянным.
А Налим? Он же – вообще поддонок. Вдруг он будет бить моего малыша?
Ой!
Я должна что-то сделать.
Я должна изменить Людку и Налима.
Ведь у них будет ребеночек. Они должны от этого измениться.
Ради ребеночка.
Я не уйду, не уйду, мой малышок, я останусь здесь, с тобой, я буду любить и защищать тебя!

***

Я буду менять их. Людку и Налима.
Я буду звучать для них день и ночь.
В каждом звуке я буду рассказывать им, какой у них будет прекрасный ребеночек. Я буду рисовать в звуковой волне прекрасные картины их будущего: как они идут из родильного дома, держа малыша на руках, как Людка кормит его грудью, а Налим смотрит на них, как он растет, каким он становится сильным и красивым!
Я буду работать день и ночь, даже, когда они спят.
Они услышат меня, они изменятся, они будут любить малыша.

***

Я почти перестала бывать с моим малышом, хотя биение его сердца оказалось той волной, в которой я могла бы жить вечно.
Практически в Нирване.
Я работаю, как вол. Я Людку с Налимом хочу изменить. Ради ребеночка.
Людка и Налим почти не слушали музыки. И никогда не пели.
А я должна использовать только те звуки, которые достигают их слуха. Ведь я хочу рассказать им все о малыше.
- Пиво будешь? – спрашивает Налим Людку.
Я использую волну, созданную звуком его голоса, чтобы объяснить Людке, что малыш не хочет, чтобы она пила пиво.
Я рисую картинку, на которой малыш поднимает ручку, отрицательно машет ею и говорит:
- Мама, не надо пиво! Не надо пиво!
Я даже стараюсь, чтобы малыш был абсолютно достоверен и произносил бы эти слова по-детски, не выговаривая их:
- Мама, не нано пиво! Не нано пиво!
Людка вроде бы задумывается. На секунду.
- Да нельзя же… Я ведь – беременная…
- Да, ладно, беременная. Чего случится-то? От пивка?
- Ну, немножко можно, давай, чуть-чуть…
Я использую ответы Людки, чтобы объяснить Налиму, что ему тоже не надо пить пиво. Потому что, после пива он обязательно захочет водки…
- Папа, не нано пиво! Не нано пиво!
Бесполезно. Пьют пиво…
Налим закуривает, Людка вслед за ним тоже…
Они даже слушают музыку. Про точки в каждой строчке после буквы л…

***
Да… Хоть разбейся…
Хоть Сикстинскую Капеллу нарисуй для Людки и Налима в волнах песни про строчку после буквы л…
Жрут пиво, курят и запивают водкой.

***

Ой! Что это?
- Сука! Проститутка! Вот тебе! На!
Сердечко моего малыша  заколотилось так, что меня чуть не разорвало на части!
Что это?
Бух! Бух!
О! Боже! Он бьет ее прямо в живот!
О! Как сильно бьет!
Боже! Боже! Нет! Нет!
Не бей по животу! Там - мой малыш! Его сердечко сейчас разорвется!

***
  Я чувствовала, слышала и понимала, что сердечко моего малыша останавливается…
Я ЧУВСТВОВАЛА, СЛЫШАЛА И ПОНИМАЛА, КАК ЕМУ ПЛОХО И БОЛЬНО.
Я чувствовала, слышала и поняла, что он – умер, мой малыш, моя детка, мое солнышко, мое убежище, радость моя…

***
Вот так. Зависну в колыхании занавески.
И буду так жить. Почти неслышно.
А когда закроют форточку, занавеска замрет, я потихоньку исчезну.
Я не хочу больше быть. Мне все равно.

***
- Айфилгуд! Айфилгуд! Не замирай! Ты исчезнешь. Умрешь. Не исчезай!  Смотри, вот – бабочка!
Тю… Ты так стараешься для меня.
Тю!
Какую же ты бабочку сотворил!
Это не бабочка, Тю! Это – цветок, роза, а вместо нежных лепестков – многочисленные крылья бабочки Павлиний глаз!
Как трогательно, Тю!
Ты проявил настоящую творческую фантазию, милый! Как я тронута твоей заботой и старанием утешить меня!
Прекрасное создание, проекрасное… Цветок с крыльями бабочки вместо лепестков… Как ты придумал сделать такое? Это для меня… Чтобы утешить меня… Спасибо тебе, милый Тю.
Что за музыка?
А, Моцарт… 41 симфония.
Моцарт, у меня был малыш. И я нашла самую тонкую и изысканную волну, в которой было все – покой, безмятежность, безбрежное пространство…
А ты, Моцарт, знал ли ты что-нибудь об этой волне?
Видишь, я нашла тонкую волну. Помнишь, когда-то ты говорил мне, что ты улавливаешь очень тонкие волны удовольствия от сердец людей? И говорил, что мне пока не доступны эти волны, я их не улавливаю.
А я нашла свою волну. И потеряла ее…
Мой малыш умер…

***

Я убью этого гада Налима.
Возьму и убью.
И никто мне ничего не сделает и не скажет.
Я – звук. Я умею только звучать. Как же мне убить его?
Хотя нет. Убить – мало.
Он умрет, станет звуком, например.
Хоть и ушлепком, но звуком.
У него небольшое серое дымное облачко внутри. Это – эмбрион будущего ушлепка, как называл их Джеймс.
С какой стати ему такая радость?
Быть ушлепком для него – это роскошь.
Нет. Пусть он живет человеком.
Я не стану убивать его.
Я просто оторву ему руки.
Чтобы он больше никогда никому не мог причинить никакого зла.
Пусть живет без рук.

***

Как сделать это практически?
Как оторвать ему руки?
Надо подумать, надо следить за ним.
Наверняка, представится какой-нибудь случай сделать это – оторвать ему руки.

***

Буду улавливать каждое его слово, каждое слово любого, кто говорит с ним.
Я найду способ исполнить свой план.

***

У Налима  - гости. Какие-то два мужика пришли к нему.
Я внимательно слушаю их разговор:
- Серега, ты понял? Это его бабы машина. Стоит напротив подъезда, там рядом – детская площадка. Подложишь взврывчатку. Взрыв будет слабый. Машина загорится. Ничего особого с бабой его не случится. Напугается только. А нам и надо – припугнуть его как следует. Чтоб он за бабу свою испугался. Ночью  взрывчатку подложишь. А утром его баба машину откроет, устройство сработает. Понял?
- Понял. Два косаря.
- А чего там делать-то за два косаря? В двенадцать часов ночи под машину сверток подсунуть! И одного хватит.
- Два косаря. Или сами суйте.
- Хорошо. Косарь – сейчас. После – остальное.
- Давай косарь.
- Смотри, что нужно сделать: сверток под машину подложишь и этот шнур к двери скотчем приклеишь. Только осторожно, сам за шнур не дерни. Понял?
- Ну, понял.
- Смотри, не дерни раньше времени! А то в руках сработает. Ну, давай.

***

О, боже!
Это какое-то самодельное взрывное устройство! Оно может быть и не такое уж безопасное!
А если оно сработает и убьет женщину?
Если оно плохо рассчитано?
А если эта женщина беременная?
О, боже!
Как же я могу помешать ему?
Как?
Ведь я – всего лишь звук, я могу только одно – звучать.

***

Мне нужна помощь.
Кто мне поможет? Кто?
Никого, кроме Тю, рядом нет.
Налим включил телевизор. Сейчас восемь часов вечера. Ночью он подложит взрывное устройство под машину. Если я позволю ему сделать это, то потом уже ничего не смогу изменить: взрыв состоится.
И неизвестно, каковы будут последствия.
Телевизор гремит во всю ивановскую.
А Налим дрыхнет.
Валяется и спит, как скотина, и совершенно спокоен. Будто бы и не собирается взрыв устроить.
Канал «Культура» включил.
- Тю, смотри, как я делаю, повторяй за мной!
И я, обняв его, как ребенка, вплелась в звуковую волну от  телевизора, разыскала ворсинки в слуховом аппарате Налима.
- Тю, качайся здесь и все время повторяй: дерни, Налим! Дерни за веревочку… Ты понял, Тю? Дерни, Налим, дерни за веревочку!
- Понял Айфилгуд! Ой, как щекотно! – он засмеялся, ощутив едва заметные колебания налимовых ворсинок в слуховом аппарате, - Дерни, Налим, дерни за веревочку!
Тю – прелесть. Он забавлялся с ухом Налима, все время смеялся и повторял: Дерни, Налим, дерни за веревочку!
Я все это время занималась с другим ухом.
Время от времени я менялась с Тю местами.
Мы ничуть не устали.
Но я нервничала.
Для этого были тысячи причин.
В руках у Налима – взрывное устройство. Самодельное, примитивное и потому очень опасное. Я не могу даже предположить, какова будет сила взрыва?

***

Возможно, оно не такое уж слабое, как говорили заказчики. Возможно, оно очень плохо сделано и продумано.
Но я решила твердо: оно взорвется в руках у Налима.
Мы с Тю запутаем его. Он дернет за шнур раньше времени.
Он же – тупой.  И дрыхнет, как скотина. Я заставлю его дернуть за шнур. Прям здесь, в квартире.
А нервничала я потому, что ни в чем не была уверена. Я не уверена, что у меня получится. Я боялась, что взрыв будет слишком сильным. Вдруг кто-нибудь пострадает? В соседних квартирах? Я понимала, что рискую… И помощи никакой нет…
Как мне нужна помощь!

***

Уже почти двенадцать ночи.
Налим проснулся.
Людки дома нет, она – в больнице после выкидыша, и ему не на кого орать.

***

А по каналу «Культура» вдруг зазвучал «Реквием»!
Друг мой, Моцарт!
Я знала, что помощь придет!
Как я люблю тебя, Моцарт!

***

Ведь я натренирована! Уж я-то научилась управлять телами людей через музыку!
Я только дождусь того момента, когда зазвучит Лакримоза.
Там есть такие созвучия, которые дадут мне необходимые силы.
Кто такой этот Налим, когда для меня звучит Реквием?
Да, тьфу!
***
Я следила за каждым движением Налима – ведь я давным-давно, когда мы с моим Джеймсом звучали в людных танцующих залах, научилась улавливать колебания, создаваемые движениями людей – их руками, ногами, суставами, спиной, бедрами, плечами…
Я почувствовала, как он взял в руки взрывное устройство.
- Чего пиликаете, кретины? - сказал он, обращаясь к телевизору, - ла-ла, ла-ла… Пидорасы сраные.
«Только бы не переключил, - с ужасом подумала я, - только бы не переключил…»
Я все сжалась вокруг его тела, улавливая каждое движение, даже самое малейшее, любой его мышцы.
- Как тут? – размышлял вслух Налим, - чего-то дернуть надо?


***
Тут началась Лакримоза -  3 часть из 14 частей Реквиема.
«Ну, друг Моцарт, не подведи», - сказала я.
Выпустила свои золотые нити и заструилась по музыкальной волне, одновременно запеленав Налима своим телом.
- Вот! Дерни за веревочку, Налим!
Раздался взрыв.

***
Вон скорая помощь мчится!
Ишь, орет как!
Или это я ору от радости?
Йа-йа-йа!!!
YES!!!
Я сделала это!!!
***

- Тю! Тю! Ты где?
Нет Тю…
Он куда-то исчез…
Его, видимо, выбросило из квартиры вместе со взрывной волной…
- Тю, тю, милый, где же ты? И как я тебя найду?


***

Налим не пьет. Он лежит. И ничего не делает.
У него руки оторваны до локтя.
Чего ему теперь делать?
Пусть подумает.
Может, теперь, когда он остался беспомощным и ничего не может делать, кроме того, чтобы думать, он изменится?
Вспомнит своего малыша?
Может, меня вспомнит?

***
Может, хоть сейчас он станет лучше?
Я останусь здесь, рядом с ним.
Чтобы проверить, может ли он стать лучше?
Ему нечего делать и он все время смотрит телевизор.
Там часто звучит музыка.
Я звучу с этой музыкой специально для него.
У меня небольшой человеческий опыт, но мне есть, что рассказать ему.
Я вспоминаю маму и папу, как они любили друг друга.
Я снова рисую миланский собор…
Для Налима… Специально для него…

***
- Людк! Водки принеси!
- Денег нет!
- Сейчас в морду дам, найдешь деньги.
- Не дашь. Нечем.
- Дай выпить!
- Да остановись ты пить.
- Учить меня будешь, стерва. Дай выпить!
Людка покорно одевается и идет в магазин за водкой.
Может, ей ноги оторвать?

***

Вот и все.
Я ничего не могу изменить.
Никого не могу сделать лучше, никого не могу спасти.
Я отомстила своему врагу.
И это ничего не изменило.
Я потеряла Тю, которого научила делать бабочку и который сам смог проявить творческую фантазию, создав цветок с лепестками из крылышек бабочки.
Я могла бы многому его научить – оказывается, звуки могут совершенствоваться, учиться, меняться…
И вполне в наших силах сделать из серых ушлепков прекрасные звуки…
Но мы никогда не думаем об этом, потому что нам интересна только наша жизнь – мы сами хотим всегда наслаждаться, звуча в музыке.
Этот эгоизм… Все эгоисты, даже Моцарт…

ЧАСТЬ 6.  "Звучать"

Я снова услышала песню моего Джеймса…
Кто-то слушает ее неподалеку отсюда…
В звуковом пространстве я что-то уловила.
Будто бы какой-то маячок засиял. Там, где слушали песню моего Джеймса.
Я пошла туда, на этот маячок.

***
Чем больше я приближалась к этому маячку, скользя по волне, создаваемой звучанием голоса моего Джеймса, тем ярче становился этот маячок.
Когда я оказалась совсем близко к этому сиянию, то смогла увидеть, что оно напоминает горящее пламя свечи в виде павлиньего пера.
Эта свечечка нежно трепетала, излучая теплое сияние, от которого исходили золотые лучики.
«Это – эмбрион! – поняла я, - Какой чудесный, трепетный и беззащитный! Какой красивый из него вырастет звук! Кто же его вынашивает?»

***

Высокий женский голос пел вместе с моим Джеймсом.
Негромко подпевал ему. На хорошем английском языке.
Какой тембр!
Как приятно скользить на волнах этого голоса!
Совсем не похоже на голос моего Джеймса-человека, но какое-то неуловимое сходство, оттенок вызывают во мне бездну воспоминаний.
Поет, видимо, совсем молодая женщина, может быть, даже почти девочка.
Голос высокий и пронзительный. У Джеймса в голосе тоже была эта пронзительность.
И еще в этом женском голосе есть какая-то едва уловимая бархатистость.
Как мне хорошо здесь, рядом с этими голосовыми связками!
Как приятно касаться своим телом этих сияющих золотых лучиков, исходящих от тельца развивающегося звука!
«Детка моя, - подумалось мне, - как хорошо, что я тебя нашла!»

***

Песня закончилась.
Зазвучало пианино.
Вероятно девушка, владелица чудесных голосовых связок, заиграла на инструменте.
Я рисовала капли дождя и сияние радуги в этих звуках.
Мне очень хорошо…
И вот тут… Я почувствовала…
Я почувствовала особенную, очень тонкую, едва уловимую волну, которой никогда не чувствовала и не улавливала раньше.
Это не было звуком никакого инструмента. Это не было звуком человеческого голоса. Это не было шумом моря или ветра. Это не было даже стуком сердца ребенка в утробе.
Это не было никаким явным звуком.
Это и было зарождение новой мелодии, о котором я слышала от Моцарта.

***
Я скользила в этой тончайшей волне и следовала каждому ее изменению и изгибу.
- А давай-ка сделаем вот так! – говорила девушка, будто бы обращаясь ко мне, и чуть изменяла звучание мелодии.
И огонечек, сияющий внутри нее, трепещет и разгорается все ярче…
Вскоре мы вместе с девушкой спели новую песню.

***
Я осталась тут. С этой девушкой. Мы сочиняем песни и поем их.
Я – всего-навсего звук и хочу жить по законам звука.
А рядом с этими голосовыми связками и волнами зарождающихся мелодий я могу жить самой полноценной жизнью звука.
У меня теперь есть ребенок, у меня теперь есть настоящее и будущее.

***
Я живу самой полноценной жизнью, которой может жить звук.
Я получаю от этой жизни все, о чем можно только мечтать.
Я улавливаю тончайшую волну зарождающейся мелодии, одновременно растворяюсь в чудном тембре, который создают эти голосовые связки, переплетаюсь с движениями ворсинок в слуховом аппарате, парю на импульсах сердечного ритма…
Какое чудесное создание человек, особенно, когда он создан специально для тебя!
Когда внутри него сияет свет будущего живого существа – нового, прекрасного звука!
Как я люблю их обоих!

***

Вспоминая моего Джеймса, я создаю сияние его тела – того тела, которое я помню и знаю – яркое белое-белое солнце с открывающимися радугообразными веерами, напоминающими роскошные хвосты павлинов.
- Где ты? – думаю я, - Где ты? Я хочу, чтобы ты был здесь, рядом с нами…
Я скучаю по нему.
И зову его.
***

Моя девочка сочиняет новую песню.
Мелодия рождается смело и стремительно.
Поймать солнце…

***

Поймать солнце…
Лови солнце, пока оно светит.
Ты не знаешь, какое у тебя большое сердце
Но ты ничего не можешь сделать для меня…
Поймать солнце!

***

Мы закончили новую мелодию.
Мы звучим с ней вместе в этой новой песне!

И тут я увидела Джеймса!
О, боже! Как он плохо выглядит!
Его тело стало совсем грязно-желтым, а радужные веера повисли, как выцветшие тряпки.
- Я услышал тебя, - сказал мне Джеймс, - ты сияешь, как маячок сквозь все звуковое пространство. У тебя новые голосовые связки?
- Джеймс! Джеймс! Не только связки! Посмотри, что у нас есть! Иди сюда! Ты увидишь, что это – также как звучать в твоих песнях, также прекрасно, только по-другому.
Иди ко мне, Джеймс, мы сплетемся с тобой, как делали это раньше, мы будем скользить с тобой на этих волнах, мы будем участвовать в зарождении новой мелодии. Здесь, с нами, ты снова засияешь, как белое солнце!
 Иди сюда, иди! Тебе понравится!

Конец