Зазуленька

Как всегда, поздно вечером из полкового околотка в летучий лазарет привезли раненых. Их было немного - 15 солдат и два офицера; но все они были грязные, давно немытые и пахнущие тем особенным терпким запахом, которым может пахнуть только человеческая кровь, засохшая на промоченном платье и смешанная с йодом, которым смазывают раны.

При офицерах были их денщики. Они с особенной осторожностью и чуткостью касались руками своих господ и, не отрывая глаз, смотрели на их густо забинтованные лица. И тот, который был высок и худощав, молчал возле своего офицера, как немой; видел, что глаза его закрыты, а лицо землисто-бледное. Как мать над сыном, он таил в глазах своих немое, бесслезное страдание и ничего у господина своего не спрашивал.

Другой, приземистый и коренастый, видел открытые, ярко горевшие глаза своего начальника и изредка чуть слышно спрашивал:
- Може поесть дать?.. Али попить?

Но офицер молчал и уцелевшей рукой пытался прикоснуться к раздробленной голове, дергая за края бинта.

- Развязать? - спрашивал денщик и, удерживая руку офицера, опасливо поглядывал через открытую дверь в соседнюю солдатскую палату, где сквозь глухие стоны слышался нежный, мелодичный голос дежурной сестрицы:

- Ну, потерпи, родимый, потерпи! - уговаривала она громко кричавшего солдата и, когда он не слушался, начинала его упрекать:
- Ай, как не совестно! Всех беспокоить... Рядом господа офицеры лежат, а ты...

Солдат сжимал рот и сквозь зубы продолжал протяжно петь, пока рот снова не открывался и не выпускал резкий крик страдания...

Тогда сестра бросалась от его переломленной и уже загнившей ноги и, придерживая окровавленной рукой вату, одними локтями обнимала солдатскую голову, а сама близко приникала к его лицу и опять просила:
- Ну, потерпи же, потерпи, голубчик!..

И как будто это нечаянное, ласковое слово сразу умягчало боль, солдат опять сжимал свой рот, на минуту умолкал, обнимал сестру обеими руками и прижимал к себе. Потом он снова начинал стонать и весь в холодном поту метался на сенной подушке, заглядывал на изуродованную, с торчащей костью, неперевязанную ногу и лепетал:

- Ой, сэстричко! Ой, голубко! Ой, больно мни!.. Больно!..

И из глаз его катились по давно небритому лицу крупные и мутные слезинки.
- Ну, подожди!.. Пошлю сейчас за доктором, не буду перевязывать... Не буду...

И глазами послала санитара за врачом.
- Вин одриже ногу... Вин одриже!.. - кричал солдат...
- Ну, а как же, милый!? Ведь она у тебя уже мертвая...
- Ой, сэстричко!.. Ой, голубонько!.. Ой, зазуленько!.. - оплакивая свою ногу, стонал солдат и не отпускал от себя сестру, такую маленькую, хрупкую и нежно-розовую рядом с его грязной, смуглой кожей. - Я помынаты буду вас... Я буду помынаты!.. Ой, голубонько, сэстричко!.. Ой, зазуленько!..

И вдруг глаза у тяжелораненого офицера открылись, и высокий денщик обрадовано стал перед ним на колени.
- Ваше благородие!.. - захлебнулся он и досопел носом... - Може што прикажите?..

Землисто-бледное лицо оживилось блеском светлых искорок в больших глазах и снова помертвело, потому что веки тяжело закрылись. Но губы прошептали внятно и тихо:
- Сестру позови!

- Жив будет!.. - вздохнул денщик и бросился к сестре. - Сестричка! Вас зовет!.. В сознании!.. Може, Господь поправит!.. Сестричка!..

И сестричка беззвучно и быстро, как на крыльях, переносится к кровати офицера.
- Я здесь! Вы слышите?..
Глаза опять открылись, и на лице чуть-чуть наметилась улыбка, скривила губы и провела две черточки к щекам от носа.
- Зазуленька... - чуть слышно произнес он и опять закрыл глаза.

Сестра метнулась к шкафчику за камфарой. Она подумала, что он отходит, впрыснула ему под кожу камфары и долго стояла у его кровати, пока он вновь открыл глаза и совсем внятно попросил:
- Я грязный... Завтра вы велите меня помыть?..
- Вам лучше?

Он улыбнулся уже ясно, и по лицу его разлился слабый румянец:
- Зазуленька... Ведь это, кажется, кукушка?..

Сестра смотрела на него и не понимала. Ей казалось, что он бредит, а он опять закрыл глаза и продолжал:
- Мне вспомнился наш лес... На родине... Кукушки и... весна...

И по щеке его быстро-быстро пробежало одна за другой несколько слезинок...
- Нельзя вам говорить!.. Молчите!..

И, чтобы не смотреть на него, сестра прошла к другому офицеру, который все так же ясно глядел на свет широко открытыми глазами и казался ко всему равнодушным.
- А этот без сознания!.. - сказала она, посмотрев его зрачки, и, пряча от денщиков свои глаза, побежала на несмолкавший крик солдата, с которым возился уже врач.