Померанец - часть IX

В городе не может быть ничего торжественного.
Город никогда не торжествовал. А свой не записанный на нотные ла папаэтто гимн город исполнял надрывным кашлем туберкулёзника, перезвоном разбиваемых об стену древних капельниц, треском разрываемой окровавленной марли, хрустом растоптанного шприца, скрипом каталки и грохотом зловонной медицинской утки.
Масляным привкусом немного порадовали блины, бесплатно подаваемые на городской площади по случаю Масленицы. А больше ничего не порадовало.

Подай матерь косаря,
Подай матерь косаря!
Я рубить буду, я рубить буду,
Рубить буду комара,
Рубить буду комара!*

Обломкам, осколкам, руинам и мусорным кучам внутренней империи, где-то в глубине подсознания всё обрушивающейся и обрушивающейся под тяжестью пролитых по умершему шпицу слёз, всё меньше и меньше пищи требуется для напоминаний о том, что кто-то здесь ещё остаётся и что-то ещё могло уцелеть. С каждым часом остаётся всё меньше...

Я срублю ему, я срублю ему,
Срублю голову ему,
Срублю голову ему!*

Этими требованиями был голод, постепенно вытесняемый ощущениями иной - то ли духовной, то ли моральной, то ли эмоциональной - пустоты, никак не связанной с желудком и его содержимым. Напрашивалась, так и напрашивалась мысль о том, что когда-нибудь окончательно расхочется есть, и вот тогда-то можно будет уморить себя голодом, попросту не заметив этого.

Покатилася, покатилася,
Покатилась голова,
Покатилась голова!*

Через остывающее тело умершего от голода, валяющееся на тротуаре у входа в «Стрит-Бар», на раскатанной бульдозером земле у тёмно-серой опоры вантового моста или на обочине извилистой дороги, спускающейся от мемориала героев русско-японской войны к набережной, в городе принято поспешно перешагивать. Или же, не оборачиваясь и не наклоняясь, равнодушно обходить: кому и для чего нужны имена и фамилии трупов? И кому интересно, в какие видеоигры он когда-то мог играть - если играл вообще? А кому понадобятся музыкальные предпочтения безжизненного скелета, обтянутого пожелтевшей кожей? Кому захочется плясать под песню, два или три года назад услышанную забившимися ныне пылью, грязью и землёй ушами?

А я по лугу, а я по лугу,
Я по лугу гуляла,
Я по лугу гуляла!*

Песни, чем-то напоминающие репертуар «Золотого кольца», распевали студенты городских ВУЗ’ов, вяло приплясывающие на сколоченной за площадью дощатой сцене, а поверх своих пуховиков с джинсами надевшие косоворотки и сарафаны из полупрозрачного бело-синего нейлона. Стоя к ним спинами, немногочисленная оставшаяся на площади публика пила пиво из пластиковой тары: кто-то пытался разливать по стаканам, матерясь из-за растекающейся по рукавам и шлёпающейся на асфальт пивной пены, а кто-то прихлёбывал прямо из горла.

А я по лугу, а я по лугу!..*

Уже вечерело, большинство собравшегося днём на масляничное гуляние народа уже расходилось прочь - кто на автобусную остановку, кто вверх по проспекту. Кое-кто, спеша сесть в автобус, оставлял на остановке бутылки с недопитым пивом: Максим пригубил сначала из одной - едва сдерживаясь, чтобы не сплюнуть от горечи «Толстяка», усиленной зачем-то утопленным в бутылке окурком, затем из другой - «Очаково» пошло уже получше, а совершенно иная горечь «Золотой Бочки» слекга успокоила и тело, и душу четырьмя глотками из третьей - причём не пластиковой, а стеклянной.
- Эй вы, а ну быро сюда, на автобус опаздываем! - стоя в дверях автобуса, худой и небритый мужик в помятой кожаной кепке набекрень и в расстёгнутой кожаной куртке поверх гавайской рубашки с только что оторванными верхними пуговицами звал жену и трёхлетнего сына: ребёнок - белобрысый, с неестественно маленькой головой и явными признаками волчьего нёба с косоглазием - рассыпал из дырявого полиэтиленового пакета по асфальту разукрашенные в кислотные цвета и ни на что не похожие пластмассовые фигурки, а женщина - низкорослая, черноволосая, с двумя подбородками, похожим на картофелину носом, выпирающей нижней губой, узкими глазами и сросшимися бровями - собирала яркую пластмассу то в пакет, из которого всё вываливалось вновь, то в свою сумку с нарисованной задом наперёд эмблемой «Луи Виттона», то в карманы своего леопардового плаща.
- А ну кому я сказал!
На будку автобусной остановки - быть может, от пива с окурками, а быть может, и от жизни - кого-то стошнило банановым мороженым: по стеклу будки растекалась липкая жёлто-белая масса.
- Му-у-у! - по-коровьи мычал, теряя равновесие, падая на четвереньки и роняя из рук пластмассовую бутыль «Жигулёвского», толстый парень в клетчатой кепке, бурой дублёнке и вытертых джинсах. Подпрыгнув при падении на плитку, плюнув на лету светло-коричневой пенистой жижей, вновь упав, вновь подпрыгнув и в третий раз упав окончательно, пивная бутыль покатилась по тротуару, а девушка в спортивном костюме из вылинявшего синего полиэстера, с гривой чёрных волос, с огромными серьгами в ушах и с синяком под глазом попыталась было помочь парню подняться, хватая его сзади за ремень брюк:
- Ну Виталя, ну пошли!..
- Му-у-у!..
Из-под приспущенных синих спортивных штанов девушки предательски виднелись алые трусы-стринги с огромной жёлтой железкой у кобчика, а под оттянувшимися джинсами парня оказались расползшиеся по швам и порвавшиеся от старости серые плавки в чёрный ромбик.
- Не поеду, пока это не выкинешь! В мой автобус с этим не... - водитель, с некогда обезображенным оспой лицом, вылез из-за руля и встал поперёк входной двери, не пуская в салон алкаша в видавшем виды тёмно-зелёном финском плаще, пошитом, по-видимому, четверть века назад. Из кармана плаща торчала только что откупоренная бутылка водки: не все, садясь в автобус, оставляли тару с пойлом на улице.
- Выкини свою водямбру, я не поеду, пока ты...
- А не выкину! - с губ алкаша на ступеньки автобуса, и без того грязного, ржавого, вонючего и скрипучего корейского «Дэу», капала слюна.
- А за тебя я в Чечне кровь проливал, не поедет он!.. - чей-то бас послышался неподалёку, а в автобусное лобовое стекло влетел камень, оставив на стекле несколько разошедшихся звездой трещин.
Макс, отойдя от автобуса, спустился в подземный переход и слился с чёрно-серо-бурой матерящейся толпой, идущей в сторону проспекта: в автобусе тем временем водитель, подталкиваемый тремя пенсионерами, возвращался за руль, алкаш входил в салон автобуса задом наперёд, хватаясь за сиденья и поручни, а возникший из-за автобуса здоровяк в тельняшке под дутой чёрной курткой - тот самый, что бросил камень в лобовое стекло - сел на оставленный прилавок, с которого днём подавали блины, и стрельнул у кого-то сигарету. Впереди же, по пути Максима и идущей с ним бок об бок толпы, на выходе из перехода корчились в чём-то предсмертном нарисованные на логотипе банка лошади, дальше, со стен и с крыльца здания судебной коллегии - ввиду полной нечувствительности гипса и цемента к боли физической - беззвучно орали от боли душевной гипсовые бородатые маски и цементные грифоны, ещё дальше, на перекрёстке, горько ухмылялся позеленевший от городского воздуха бронзовый морячок загранплавания с пластинками «Цеппелинов» подмышкой, а позади, злясь на свои не способные сойти с постаментов каменные ноги и проклиная свои каменные руки, не способные сыграть всем собравшимся на площади реквием на каменной гармошке, грустило семеро каменных партизан.
- Седьмой «Т» ещё ходит?!.. - вопрошающие возгласы толпы оканчивались матами, ещё более свирепыми и многочисленными, чем в недрах подземного перехода с чьей-то кровью, размазанной по расколотой витрине торгующего отечественным трикотажем магазинчика и вперемешку с осколками витрины разбрызганной по полу.
- Шестидесятый ещё ходит?!.. - мужик с совершенно жуткими, как у Альберта Эйнштейна, пропорциями черепа и при этом лысый, как коленка, толкал перед собой коляску с поломанным и вихляющим колесом, а жена мужика, идя рядом, курила сигареты «Тройка».
В каком-то из пока ещё ходящих автобусов, возможно даже в том, в который мужик с деформированным черепом вкатит коляску и втащит своего ребёнка, над водительским креслом висит закопчённая, рваная и гнойная плюшевая пчела, и говорит, говорит, говорит пчела гнойная: «А ну купите, купите своему ребёнку жёлтую пижаму с Человеком-Пауком, купите ходунки в виде красной зебры в синюю полоску на трёх колёсиках, на коляске колесо можете не чинить, а красно-синюю зебру на колёсиках купите, чтобы всё как у людей было, и увлажняющий крем «Агафья» купите, которым будете ребёнку разбитую башку мазать, когда он на этой трёхколёсной зебре по коридору разгонится и в гладильную доску врежется! И мультиварку купите, чтоб разогревать в ней горькие яблочные пироги, сляпанные по рецепту с мамского интернет-форума! И купите ребёнку белую пижаму с синими рыбками, колючую и с тугим воротником, зато с лэйбой, что в Японии сшита!.. Купите!.. Купите!..»

* * *

Как можно было бы подумать о себе как об отце, и как можно было бы представить своё отцовство во взглядах со стороны - даже когда нет померанского шпица, но есть чернота проспекта за пыльным стеклом маршрутки, срывающегося от городского парка - некогда бывшего кладбищем - куда-то в овраг с очередными руинами напротив автобусной остановки, есть тёмно-серая мякоть драного сиденья под ягодицами, позавчера покрывшимися какими-то кровоточащими и зудящими прыщами, есть светло-серый звон двухрублёвых и рублёвых монет в кармане ветровки, неделю назад завонявшей чем-то похожим на хлорку, есть бесцветный грохот аммортизаторов маршрутки об рельсы когда-то ходившего по проспекту трамвая, кое-где ещё пронизывающие щербатый асфальт, есть... А что ещё есть, что дано, что останется?!..
Что есть отцовство? Сила ли, с которой упирающегося и ревущего сына, пол-часа назад увидевшего на прилавке продуктового мини-маркета торт и заоравшего «Тортик хочу!», тащишь домой? Слабость ли, заставляющая отвернуться, когда девятилетняя дочь ногтями отдирает от своей щеки пожелтевшую и подсохшую корку диффузного нейродермита - для того, чтобы через пару часов щека опять закровоточила, пол-лица побагровело и корка появилась вновь? Оказавшееся вне усилий и сдач равнодушие ли? То самое, сохранённое даже тогда, когда в одной руке оказывается рука сына, ревущего «Тортик хочу, кушать хочу!», в другой руке - рука дочери, с щеки которой на белую кофту с выцветшими Винксами капает перемешанная с гноем кровь, а перед глазами, там, куда с детьми идешь - серая блочная пятиэтажка с выбитыми в шести брошенных квартирах окнами, окутанная паром и опутавшая двор теплотрасса с ободранной изоляцией, чёрный остов сожжённого посреди двора автобуса «Ниссан Сивилиан» 1986-го года, проржавевший насквозь гараж с кузовом от «Жигулей» внутри и надписью «Соль, микс» на воротах, брезентовая торговая палатка с маленькими безвкусными арбузами и жёсткими зелёными бананами, не пересыхающие лужи, песочница с крупнозернистым щебнем вместо песка, раздавленный голубь на асфальте...

_____
* - русская народная песня "А я по лугу", также прозвучавшая в фильме "Псы"