Ванька - встанька часть первая

                В И Т А Л И Й          З И К О Р А



























                В  А  Н  Ь  К  А  -- 
                --  В  С  Т  А  Н  Ь  К  А

       /СИБИРСКАЯ  ИСТОРИЯ/
















      Братке               
     Витюшке Воронцову
     посвящается               
                С Благодарностью и Уважением
                моему        земляку       и
                школьному     товарищу    по     Байкальску
                К о з ы р е в у  С а ш е, благодаря которому
                была  издана  эта  книга.
      
               
***

      Иван открыл глаза и посмотрел на часы. "Командирские" со светящимся циферблатом показывали ровно четыре часа утра. Иван уже давно перестал удивляться загадочной способности мозга включаться в реальный мир по часовой стрелке и относился к этому не как к чуду, а как к делу обычному и естественному. Бесшумно по-армейски, чтобы не разбудить спящих соседей, он спустился с верхней полки, тихо оделся, достал из багажного отсека чемодан и вышел в коридор. В вагоне все спали, и только в купе проводника что-то тихо позвякивало, и из щели не плотно прикрытой двери на истертую дорожку падал тусклый луч света.
"Не спит командир, бодрствует, - проходя мимо служебного купе, отметил Иван. - Да, работенка у них, не шибко разоспишься, - не работа, а служба. Часовые - одним словом". Войдя в тамбур, Иван достал из кармана пачку "Беломора" и закурил. Со сна немного знобило и он уже хотел было достать из чемодана свитер, как дверь отворилась - и вошел проводник.
        -  В Андреевке выходишь? - спросил он, глянув на Ивана.
       - Так точно, в ней самой, - ответил Иван и посторонился, пропуская проводника к дверям тамбура. Проводник не спеша открыл железную дверь и выглянул наружу. В тамбур с шумом ворвался воздух, насыщенный удушливым запахом горячего металла и смоляных шпал. Рассвет  только-только  занимался, и на фоне фиалкового неба отчетливо просматривались темные контуры гор. Сбросив тягу, поезд неторопливо, по инерции, приближался к станции. Через минуту-другую жалобно скрипнули тормозные колодки, и, вздрогнув, состав остановился.
        - Приехали, паря, - сказал проводник, с лязгом откидывая железную крышку со ступенек вагона. - Вот она, твоя Андреевка.
     "Ишь ты - паря, проводник-то, видать, нашенский, не из московских, - подумал Иван, - только в Сибири бытует это обращение. Слово-то и впрямь редкое, хорошее и звучит тепло, доверительно". Подхватив чемодан, Иван спустился по ступеням вагона на родную землю и, повернувшись к проводнику, сказал:
       -  Ну, батя, бывай, спасибо за доставку!
        - Это наша обязанность, - степенно ответил проводник, глядя задумчиво куда-то вдаль.
     Тепловоз дал нижнее "до", "батя" захлопнул дверь - и пассажирский поезд Владивосток - Москва, хрустнув своими суставами, как гигантский ящер, пополз мимо стоявшего у насыпи с чемоданом  человека.
     "Вот я и дома! Прощай, армия, прощай Тихий океан, полковник Иван Матвеевич Черемных, отслуживший тридцать шесть лет в морской пехоте, по состоянию здоровья уволен в запас!"
      Спешить домой было не к чему, не хотелось тревожить в такую рань мать, пусть лучше отдохнет пару лишних часиков, у нее сегодня и так хлопот хватит. Он присел на чемодан и прикурил погасшую папиросу. Поезд еще медленно проплывал мимо, как он увидел  метрах в пятидесяти от себя, впереди по ходу поезда, человека с фонариком в руках. Фонарик то гас, то загорался, словно подавал кому-то сигнал. Неожиданно поезд притормозил и тут же - буквально через несколько секунд - из кабины машинистов тепловоза вылетело три продолговатых предмета. По развевающимся в воздухе лямкам Иван догадался, что это были рюкзаки.
      "Странно, зачем отправителю этих рюкзаков понадобились машинисты, гораздо проще было переслать их с проводником. И потом - этот человек с мигающим фонариком. Прямо как в детективном романе. А впрочем, ничего странного в этом нет. Скорее разгадка в другом. Наверное, парень к поезду опоздал и, увидев на подходе к станции, что поезд тронулся, побежал наискосок через кусты к тепловозу, сигналя на бегу фонариком машинистам, чтобы привлечь к себе  внимание. Да, если бы не фонарик, уехали бы его рюкзаки далеко-далеко. С кем только нынче не умудряются люди пересылать друг другу посылки: и с малознакомыми пассажирами, и с проводниками, и со стюардессами, а вот сейчас ему довелось увидеть, как с обязанностями сопроводителей груза справляются машинисты тепловоза". Глядя на сигнальные фонари уходящего  вдаль последнего вагона, Иван подумал о суетности и быстротечности жизни. Именно этим поездом он семнадцатилетним юношей уезжал отсюда в большую жизнь и, сделав по ней крюк в тридцать шесть лет, им же сюда  и вернулся. Дальше ехать уже некуда - поезд дальше не идет, просим покинуть вагон. Видать, ему на роду написано доживать здесь, в Андреевке, свой век вместе с матерью. Мама-мама, только бы ты пожила подольше. При мысли о матери, у Ивана защемило сердце. Как бы ему хотелось, чтобы в этот ранний, утренний час спала бы она спокойно в своей постели и не о чем не тревожилась. Но  его хотение, по сравнению с желанием матери поскорее увидеть его, было мало и ничтожно. И Иван понимал это. Не спит мать с того самого дня, как только получила телеграмму. За эти два дня вся небось извелась бедная, издергалась. Зря он, наверное, дал телеграмму. Хотя, с другой стороны, нагрянешь как снег на голову - слез не оберешься. Зайдется в плаче, не остановишь. А так, за два-то дня и пообвыкнет малехо, глядишь, малой слезой все и обойдется.               
     Прошагав метров двадцать вдоль насыпи, Иван свернул на широкую тропу, которая вела к проселочной дороге, уходившей вниз, к небольшой деревеньке, приютившейся на берегу славного озера Байкала.


                ***
     Груженые двумя рюкзаками и неся третий в руках, держа его за лямки с двух сторон, Толик и Леха продирались сквозь кусты к трассе, на которой стояла их "девятка".
       - Тяжелые, зараза, - обронил долговязый Леха.
        - Ничего, своя ноша не тянет, - прохрипел коренастый Толик.
     Приблизившись к трассе, Толик сбросил свой рюкзак на землю, взобрался по откосу на дорогу и огляделся по сторонам. Машин в этот ранний час на трассе не было, и все вокруг было тихо и спокойно. Он махнул Лехе рукой, чтобы поднимался, а сам залез в машину. Подхватив рюкзаки, Леха с трудом взобрался наверх. Побросав рюкзаки на асфальт, подошел к сидящему в машине Толику и попросил у него ключ от багажника.
        - Хрен с ним, с багажником, кидай их на заднее сиденье и поехали, - нетерпеливо бросил Толик и, перегнувшись через переднее сиденье, отжал замок задней дверцы.
        - Слушай, шеф, а они от росы совсем мокрые, товар наш не раскиснет? - хохотнул Леха.
        - Ничего, эта дурь воды не боится, бросай поскорее и поехали.
        - Как скажешь, начальник.
      Долговязый побросал рюкзаки на заднее сиденье, вытер носовым платком руки и, открыв переднюю дверцу, уселся рядом с водителем.
       - Ну, поехали, что ли, чего стоим? - спросил он, глядя на застывшего в неподвижности со скрещенными на груди руками Толика.
        - Сейчас поедем, - угрожающе процедил коренастый и вдруг взорвался: - Сколько раз тебе говорить, чтобы машина была в порядке. Когда ты наконец отладишь зажигание? Ты что, пижон, не понимаешь, что от нее наша жизнь зависит? А если по дороге в Иркутск она вдруг возьмет да и забарахлит? Что тогда? К кому за помощью бежать, к первому встречному-поперечному? Ведь мотаться приходится ночью. Ты прикинь: один на трассе, кругом тайга и в машине товара на миллионы. И самое смешное то, что специалист рядом, вот он, под боком сидит. Ведь мы сегодня из-за этого сучьего зажигания чуть к поезду не опоздали.
        - Ну ведь успели же. В крайнем случае Седой бы встретил.
        - Седой, - взбеленился Толик. - Ты мне про эту мразь лучше не напоминай. Эта акула ежа проглотит, не подавится, а уж в такой лакомый кусок, как наш, так зубами вцепится, что бульдозером не оттащишь. Сдохнет, но не отдаст.
         - Ладно, шеф, не заводись, все сегодня сделаю, - примирительно сказал Леха. - Тут делов-то на пару часов. Ну-ка, подвинься малость.
     Толик молча отодвинулся от руля и, прижавшись боком вплотную к дверце, зло покосился на напарника. Вытащив ключ зажигания из гнезда, Леха поплевал на него, вставил опять на место и, положив левую руку на педаль газа, правой повернул ключ. Машина завелась.         
        - Порядок, шеф, поехали. Вперед на мины, привет акулам.
       Усмехнувшись, Толик сплюнул через боковое окно и, чуть успокоившись, с досадой в голосе сказал:
        - Вот сучка, никак не пойму, то ли любит она тебя, то ли боится, -  отжав сцепление, нажал на газ.
      Машина тронулась.
       - Секрет прост, - усаживаясь поудобней в кресле, улыбаясь, произнес Леха. - Машина, как баба, ласку любит, - и, поежившись от холода, попросил: - Включи-ка печь, а то зябко что-то.
        - Не жарко, - щелкнув клавишей, согласился Толик. - Здесь всегда по утрам с Байкала прохладой тянет. Ничего, приедем домой -  согреемся, - и резко переключившись на третью скорость, словно испытывал коробку передач на прочность, приказным тоном сказал: -Машину сделаешь сегодня же, понял? Не нравиться мне из-за этих опозданий по росе зайцем скакать. Товар приходит точно, как условились, а мы, как шпана сопливая, опаздываем. Такие дела должны проходить без сучка и задоринки. А о Седом, чтобы я больше не слышал. Если товар попадет к нему, пиши пропало, обратно его нам уже не выцарапать. Он или немыслимый процент заломит, или грохнет нас с тобой. Одно из двух. Скорее, думаю, грохнет и возьмет дело в свои руки.  А дни, по которым приходит товар, я ему сообщил для подстраховки, мало ли что с нами может случиться, но это крайняк, помни. Так что товар к нему может попасть только по одной причине.
         - Это по какой же?
         - По причине нашего отсутствия на этом свете, - угрюмо ответил  Толик и, сделав небольшую паузу, грубо спросил: - Ты понял? - и не дождавшись ответа, спокойно добавил: - И не забудь, пожалуйста, про машину.
      Леха нарочито тяжело вздохнул и устало произнес:
        - Понял, все понял, не будь занудой, Христа ради. Сказал ведь, все сегодня сделаю. Вот тебе крест,  - и закатив глаза к небу, широко перекрестился.
        - Крест на груди не носишь, а крестишься, - насмешливо сказал Толик, покосившись на Леху.
        - Старик, что крест - так, безделушка на шее. Бог у человека в душе, - с романтической печалью в голосе произнес Леха и, словно желая убедиться в ее наличии, погладил себя по груди: - В душе.
        - Не скажи. Не зря же в народе говорится,  нет креста, нет и Христа, - отстаивая свою точку зрения на христианскую символику, резюмировал Толик.
        - Не это главное. Сейчас вон почти у каждого крест на шее болтается, а спроси-ка его, когда он в церкви последний раз был, если вообще был, вряд ли он ответит на этот вопрос вразумительно. Ее посещают в основном тогда, когда жизнь хвост прищемит, а чаще всего ходят, чтобы поклянчить чего-нибудь у Бога. Творца не чтут, а вот просить горазды.
        - О чем ты, Леха! - расхохотался Толик, - какой там Бог, какая душа в наше время. Быть бы живу...
        - Да нагулять бы жиру, - согласился с ним Леха и, помолчав, продолжил: - Да не время, а безвременье, бояре. Если же говорить всерьез, Творец ведь не случайно одарил нас разумом и душой. Разум дал для того, чтобы мы могли отличать плохое от хорошего, а душу - для подстраховки.  Если ты такой тупой и совсем не понимаешь, что творишь, то душой уж наверняка почувствуешь, плохо это или хорошо. Но мы  напролом прем, без души и разума. Посторонитесь все, я  иду. И просит от нас Творец совсем не много. Соблюсти всего-навсего десять заповедей. Десять! Мы же и двух не можем осилить.
        - Это каких же? - поинтересовался Толик.
        - "Не убий" и "Не укради".
        - А вот ответь-ка мне, праведник, на такой вопрос, - обратился к нему с ехидцей в голосе Толик. - На какой хрен ему понадобилось нас, таких недоделанных, в свет выпускать? Изначально создал бы нас совершенными и сидел бы себе на небе и о нас не печалился. 
       - Вот в этом как раз весь смысл, - Леха назидательно поднял вверх указательный палец правой руки и, подражая католическим телепроповедникам, "пламенно" заговорил: - Человек сам должен к этому прийти. Через тернии к звездам. Душой и разумом принять в себя Великую силу Добра и Любви. Вот тогда он и станет достойным сыном своего Создателя. Ведь человек это лучшее, что создал Господь и, невзирая на наши грехи и безбожие, Он жалеет нас и питает к  нам большую любовь. Надеется, что когда-нибудь мы придем к этим десяти простым истинам и тем самым приблизимся к своему Создателю. "Христе, просветивый сиянием пришествия Твоего, Христе, и осветивый крестом Твоим мира концы, сердца просвети светом Твоего богоразумия, православных поющих Тя. Аминь".
     Толик слушал Леху и никак не мог понять, то ли он шутит, то ли говорит серьезно. Было в нем что-то и от шута, и от праведника. Странный парень. До хрена всего знает, чувствуется, начитанный. Хоть и интеллигент, но мужик сильный и надежный, в этом Толик уже убедился. За шесть месяцев их знакомства они провернули не одно дело и ни разу Леха его не подвел. Умный и смелый парень. Толик таких уважал. Не то, что этот суслик Вадик, которого им Седой навязал. Толик, конечно, мог  и отказаться, Седой ему не указ, но пока с ним приходится считаться. Седой крупный оптовик и к тому же с хорошими связями. Особых симпатий они с Седым друг к другу не питают, но их связывает дело, а сказать проще - деньги.
        - А вот скажи, шеф, на сколько эти три рюкзачка тянут, - указывая большим пальцем себе за спину, спросил у Толика Леха.
        - На лет пятнадцать особого режима каждому, - недовольно пробурчал ему в ответ Толик.
        - Тьфу ты, я тебя про бабки спрашиваю, а не про тюрьму!
     Толик долго молчал, но потом все же ответил:
        - На много, старик, на очень много. Вот если вытряхнуть весь товар из рюкзаков и попытаться сложить в них полученные за него бабки, то не уместятся точно.
        - Ну это ты про наши деревянные говоришь, а валюта? - не унимался Леха.
        - Вот для валюты места хватит, еще и для сухарей останется -  с мрачной улыбкой проговорил Толик.
        - Да, клево у тебя дело отлажено. Интересно, где ты эту науку освоил? - повернувшись к напарнику, весело спросил Леха.
        - В партии, старичок, в партии...
     Леха бросил на него удивленный взгляд:
       - В коммунистической, что ли?
       - Ну не в геологоразведочной же, - усмехнулся Толик.
       - Так ты коммунист?
       - Бывший.
      - Дела. Ты никогда про это не говорил.
      - А что здесь удивительного, - прикуривая сигарету, сказал Толик. - В ПТУ был комсоргом, пришел работать на завод, там тоже меня выбрали, потом выдвинули в кандидаты членов КПСС. В общем, через семь лет я стал парторгом крупного завода. Вот тебе и все мои университеты.
        - Что-то быстро ты продвинулся, видать, умел с ними ладить? - с насмешкой в голосе спросил Леха.
      Не обращая внимания на его подначки, Толик продолжил:
        - Партия - это та же армия, только все в гражданском, а принцип тот же: "Не можешь - научим, не хочешь - заставим!".
     Свернув с трассы, Толик сбросил газ, и машина поехала по ухабистой сельской дороге, проходившей под железнодорожным мостом параллельно речке, спешившей к конечному пункту своего назначения - озеру Байкал.               

     Выбежав из редкого березнячка, тропа уткнулась в кромку рыжей ухабистой дороги. Услыхав шум мотора приближающейся машины, Иван остановился у обочины, посмотрел влево и увидел, как по дороге вниз по направлению к селу медленно спускается "девятка" бордового цвета. Он отступил назад, как бы давая тем самым понять водителю, что путь свободен и он в помощи не нуждается. Поравнявшись с Иваном, машина мягко притормозила и остановилась, окутавшись облаком серой пыли, которое притащила за собой на хвосте. Дверца открылась, и Иван увидел развалившегося в кресле парня. На вид ему было лет тридцать пять. Его волосы, цвета спелой пшеницы, коротко острижены и расчесаны на косой пробор. Лицо было продолговатое, нос прямой с небольшой горбинкой, на тонких губах играла усмешка, а из-под резко очерченных русых бровей снизу вверх на Ивана спокойно смотрели зеленые глаза. На нем был красивый спортивный костюм и белые кроссовки фирмы "Аддидас". Несмотря на небрежность позы, Иван опытным глазом сразу разглядел спрятанную под одеждой незнакомого парня  силу и гибкость, обманчиво похожую на лень. "Прям не парень, а автомат в футляре, - невольно родилось сравнение в голове у Ивана. - Красивый хищник!"
        - Садись, земляк, подбросим, - приакивая по-московски, пригласил красавчик: - Нам, видать, по пути.
        - Спасибо, мужики, я  пехом. Тут идти-то...
        - Да не бойся ты, денег не возьмем.
        - Не в этом дело, - улыбнулся Иван. - Хочется, так сказать, подышать дымом отечества, наглядеться на родные места.

               
        - Ну что ж, наше дело предложить, а ваше... - и замолчав, хитро уставился на Ивана, как бы предлагая продолжить.
        - Отказаться, - подхватил Иван.
        - Правильно, - рассмеялся блондин. - Ну бывай.
      Дверца захлопнулась - и "девятка", подпрыгивая на ухабах, покатила к селу.
        - Видал, какой гость к нам в Андреевку пожаловал? - кивнув головой назад, усмехнулся Леха. - Здесь, старичок, мы в гостях, а он домой приехал, - сухо поправил его Толик.
        - Наверное, в отпуск. А здоровый детина - ничего не скажешь. Впечатление такое, что его не мужик, а медведь делал.
        - Все они здесь такие. Ты на пацанов посмотри. Им по десять - двенадцать лет, а физически развиты так, что хоть сейчас в армию бери.
      Хотя Толик и говорил о своих земляках сдержанно, без эмоций, Леха все же почувствовал, что в глубине души он гордится ими.
        - Да, мужики у вас в Сибири здоровые,  только неуклюжие какие-то, неповоротливые, что ли, а чтобы использовать силу на полную катушку, ее обучать надо. Обучать долго и грамотно.
        - Ты это к чему?            
       - Да к тому. Взять хотя бы этого приезжего увальня. Дай ему с разворота ножкой по рогам, он тут же скопытится.
     Такое пренебрежение к его землякам Толику явно не понравилось. Поскольку сам он был сибиряк, к тому же коренной, его самолюбие было задето. Он мрачно усмехнулся и зло сказал:
        - Увалень, говоришь? Ну! Ну! Ты на его ручища-то обратил внимание. Это же не руки, а два паровых молота. Если разок шваркнет, то "долго будет Карелия сниться". Никакое каратэ не поможет. Останутся от тебя рожки да ножки и хоронить тебя придется не в гробу, а в коробке из-под обуви. Медведь вон тоже с виду увалень, а реакция такая, что кобра позавидует. Слыхал наш местный анекдот про каратиста?
     Увидев, что Толик всерьез заводится, Леха решил прекратить этот дурацкий спор и, войдя в свое обычное состояние ленивого созерцателя, сказал:
       - Трави.
       - Идет каратист по лесу, а навстречу ему медведь. Каратист стал в стойку и как заорет: "Ия", а медведь тресь его лапой по лбу.  "И ты", - говорит.
       - Смешно, - кисло улыбнулся Леха. - Что ж, как говорится, пожуем - увидим.
       - Нечего тут видеть, - взъярился Толик. - Я уже предупреждал и тебя, и губошлепа, чтобы вы здесь ни во что не ввязывались, не гадили и сидели тихо. Ты не смотри, что здесь одни пацаны да бабы. Случись что, любой малец дорожку до заимки знает. Через сутки заявятся из тайги мужики, и от нас места мокрого не останется. Это тебе не Москва. Здесь закон - тайга, медведь - хозяин. Мы просто исчезнем, как роса на утренней заре. Концы тут прятать умеют. Поверь.
       - И куда же они их прячут? - усмехнулся Леха.
      - А вон туда и туда, - зло выкрикнул Толик, указывая пальцем за спину на горы и вперед в сторону озера.
     - Да, мрачную картину ты мне нарисовал, - нарочито унылым голосом произнес Леха.
     - Кривляйся-кривляйся, пока это можно, - беря себя в руки, спокойно проговорил Толик. - Но, если ты только окажешься в ней действующим лицом, живым из неё тебе уже не выбраться.
       - Как же, как же, я понял, -  со вздохом произнес Леха. - Тайга - закон, медведь...
       - Все, хватит, - оборвал его Толик. - Договаривались как? Для всех мы здесь простые труженики, которые купили дом, чтобы  приезжать сюда в отпуск. Рыбачить, собирать грибы, ягоды. Мы должны производить впечатление  порядочных людей. Это нужно для дела. И если ты хочешь хорошо заработать, сиди тихо и не рыпайся. В сентябре поставка товара прекратится и начнется только на следующее лето. Впереди у тебя осень, зима, весна. Пожируешь вдоволь, а с хорошими бабками еще как. Небось в Москву ломанешься?
     Лехе не понравился нравоучительный тон, каким с ним разговаривал его шеф, и поэтому он раздраженно ответил:
      - Не решил еще. После того, что ты мне здесь наплел, в живых бы остаться.
      "Ишь обиделся, прямо как баба", - подумал Толик, уловив в голосе своего товарища злые нотки. Презрительно посмотрев на Леху, он отвернулся от него и задумчиво сказал:
       - А ты, я вижу, не сечешь, в хоровод вошел, а плясать не хочешь. Смотри - тебе жить, но если сорвешься, отправлю в Иркутск. Насовсем от себя я тебя не гоню, но от этой операции отстраню, будь уверен. Уж слишком многим я рискую и поэтому здесь мне нужны надежные люди. Ты знаешь сколько сюда моих орлов лететь просилось. Два процента от миллиардной сделки только за то, чтобы ты здесь сидел тихо, спал, загорал, жрал ветчину, пил пиво и два раза в месяц вставал в четыре часа утра. Не слишком ли большие бабки за безделье, а, старичок?
     "Кажется, я перегнул палку, - подумал Леха. - Пора давать отступного. Ведь, если честно признаться, Толик прав. Деньги-то платит он, стало быть, играть надо ту музыку, какую он заказывает. Да и играть-то ее не в тягость. Не  музыка, а одно удовольствие. Что ж, пойдем на попятную".
        - Ладно, шеф, извини, и не сердись на меня, пожалуйста. Завелся, а из-за чего и сам не знаю. Виноват. Я все понимаю. Ты прав на сто процентов. И спасибо тебе, что ты взял именно меня. Обещаю, не пожалеешь. Я добро долго помню, как и зло, впрочем. Все у нас будет  о'кэй!
      И неожиданно отбросив от себя серьезность,  вскочил на своего конька:
       - Вот скажи мне сейчас: "Будь готов!"
     За то время, что они были знакомы, Толик уже привык к таким резким переменам в настроении своего товарища. Улыбнувшись, он сказал:
        - Вот таким ты мне больше нравишься.
        - Ну скажи, -  не отставал Леха.
       - Ну на роль пионервожатого я, пожалуй, не гожусь, - немного смутившись этой игры в театр, промямлил Толик.
        - Годишься, годишься, в парторги же сгодился, а уж пионервожатого изобразить - тебе раз плюнуть. Ну давай, говори: "Будь готов!" - продолжал настаивать Леха.
         - Вот пристал, ведь не отвяжешься. Ну, "Будь готов!"
        - Всегда го-то-о-о-в! - во всю глотку, перекрывая шум мотора, заорал Леха и, повернувшись к Толику, отдал ему пионерский салют.
      Оба враз расхохотались.
      Спустя какое-то время они въехали в село.  Проскочив единственную в селе улицу, машина притормозила у ворот крайнего дома. Просигналив три раза, стали ждать, но ничего не происходило. Ворота были закрыты.
        - Вот говнюк, - зло сказал Толик. - Спит. Мы, как папы Карлы, пашем, а он...
        - Ладно, хрен с ним, не заводись. Я сам открою, - прервал его Леха и вышел из машины. Пройдя через калитку во двор, он открыл запор и распахнул ворота. Толик не спеша проехал мимо него, подрулил к крыльцу и, как сумасшедший, начал сигналить.
        - Не на шутку завелся, - подумал Леха. - Теперь Владу достанется на орехи.
     Наконец дверь дома распахнулась - и на крыльцо выскочил с опухшим со сна лицом парень.
        - Да слышу я, слышу, чего разгуделись, - недовольно пробурчал он. На вид ему было лет двадцать или двадцать пять. Его  обрюзгшее не по годам тело чем-то напоминало перезревшую грушу, готовую в любую секунду сорваться с ветки, шлепнуться на землю и превратиться в кашу. Маленькие раскосые, как говорят в Сибири, бурятковатые глазки смотрели зло и настороженно. Небольшой нос был вызывающе вздернут и под ним ярким пятном выделялись красные, будто искусанные шалой девкой, толстые губы. Надетые наизнанку малиновые шорты и не зашнурованные кроссовки выдавали парня с головой. Его заспанный вид, всклокоченные волосы и все то немногое, что на нем было надето, говорило, что застали его врасплох.
      - Ты только посмотри на этого петуха гамбургского, - обращаясь к Лехе, сказал Толик. - Слышит он. Мы уже минут пять, как сигналим, а ты никак не можешь задницу с матраса отодрать, пес драный!
       - Ну что ты ругаешься, шеф, может, у Владика со слухом плохо, - встрял Леха. - Парня пожалеть бы надо, а ты...   
        - Чего? - возмутился Толик, не понимая, к чему клонит Леха.
        - Чего, чего - извиниться надо перед человеком, - Леха  подошел к крыльцу, на котором стоял побелевший от злости Влад, сделал легкий реверанс и мягко произнес:
        - Ты уж прости нас, батюшка барин, что потревожили.
     Наблюдая за тем, как Леха ерничает, Толик вдруг поймал себя на том, что он улыбается. Совсем недавно клокотавшие в нем злость и раздражительность куда-то испаряются, и им на смену приходят хорошее настроение и желание озорства.
     "Какая все-таки в этом парне мощная положительная энергетика. Он еще в Иркутске обратил на это внимание.  Не случайно к нему тянутся люди.  Банально, но факт".
     Но знал его Толик и другим. Как-то раз на вечеринке наехал на Леху один из его "быков".  Но случилась оказия. Наехал здоровым, а съехал больным. Леха раздробил ему челюсть и сломал четыре ребра. И только за то, что  тот обозвал его трепачом и клоуном.
      А Леха между тем не унимался. Поклонившись Владу три раза в пояс, он мелкими шажками подошел к Толику и елейным голоском, нараспев сказал:
        - Что же ты стоишь, Толюшко, отдай брату меньшому ключи от подвалов и кладовых наших, надо бы сокровища-то припрятать, а то неровен час нагрянут вороги и утащат добро наше, потом и кровью нажитое.
     Толик, усмехнувшись, достал из кармана ключи и бросил их стоящему на крыльце Владу. Тот поднял их и, спустившись с крыльца, подошел к багажнику машины. Наблюдавшие за ним Толик и Леха весело переглянулись. Влад открыл багажник и, увидев, что он пуст, выпрямился и вопросительно уставился на своих мучителей.
       - Ищи, "Мухтар", ищи, - приказным тоном, словно перед ним была собака, а не человек, отдал команду Толик.
      Влад резко захлопнул крышку багажника, обошел машину и заглянул внутрь салона. Посмеиваясь между собой над доведенным чуть ли не до истерики Владом, Толик и Леха направились к дому. На крыльце Леха тормознулся и, посмотрев сверху на злобно пыхтевшего у машины "Мухтара", нарочито тяжело вздохнул:
        - Ох-хо-хо-хо. Тяжек труд твой, детынька, и хлеб твой горек. Не скорби, отрок, на судьбу не сетуй, грех. Уповай на Господа Бога нашего - и все тебе воздастся, - продолжая охать и постанывать, Леха вошел в дом.      
     Оставшись один, Влад юркнул в машину, шлепнулся на сиденье и сорвал с себя проклятые шорты: "Ничего, ничего,  вы у меня еще попляшете, суки. К подвальному замку он уже ключ сделал. Инструмент и заготовки по совету Седого еще из Иркутска прихватил. Чертовы шорты. - От злости руки тряслись, и он никак не мог распутать скрутившиеся в жгут штанины. - За барана меня держат. Козлы. Только бы они куда-нибудь вдвоем слиняли. Ну хотя бы на один день. Ему бы этого вполне хватило. Один рюкзак за плечи, два других в руки и на железную дорогу. Он тут неподалеку местечко присмотрел, где крутой подъем начинается. Тяжело груженные товарняки в гору ползут медленно. Запрыгну на подножку тамбура - и привет. Приеду в Иркутск, позвоню Седому, скажу что дело сделано, готовь, мол, бабки. Правильно Седой говорил, что деньги всегда рядом лежат, надо только не бояться взять их. А он не побоится, сумеет, и возьмет". Черт, наконец-то он разобрался с этими шортами. Быстро вдев ноги в штанины, Влад резким движением напялил их на себя и, наклонившись над сиденьем в три погибели, зашнуровал кроссовки. Выбравшись из машины, он взял два рюкзака и понес их в дом. Войдя, он тяжело прошагал мимо большого круглого стола, в глубь комнаты. Из кухни до него доносился звон посуды, хлопанье холодильника и обрывки разговора его старших "наставников". Бросив рюкзаки на пол, достал ключи, отомкнул замок и, откинув подвальную крышку, спустился по лестнице вниз. Там, пошарив рукой по стене, нашел выключатель и зажег свет. Затем, поднявшись на полкорпуса наружу, подтянул к себе рюкзаки и исчез с ними в глубине подпола.
     Накрыв стол в своей комнате, Толик и Леха, не обращая внимания на копошившегося в подвале Влада, приступили к трапезе.
       - Банкуй, - сказал Толик, нарезая хлеб. - Это по твоей части.
     - Один момент, сэр, - Леха взял со стола бутылку "Абсолюта", отвинтил пробку и разлил водку по стаканам.  Пытаясь открыть банку ветчины цивильным методом, потянул за металлический хвостик, но тот обломился. Плюнув на эту затею, он достал из кармана нож. Одновременно вместе с нажатием кнопки из ручки ножа, как пламя огня из газовой горелки, вырвалось наружу остро заточенное с двух сторон лезвие. Вонзив его, Леха, сделав круговое движение,  открыл банку.      
        - У нас не забалуешь, - нарезая прямо в банке ветчину продольными ломтями, злорадно произнес он. Подцепив кончиком ножа один кусок, положил его на хлеб и протянул Толику. То же самое приготовил и себе.
       - Ну, с благополучным прибытием, - поднимая стакан, сказал Леха.
         - Кого? Нас, что ли? - усмехнулся Толик.
         - Не кого, а чего, ну и за наше, естественно, тоже.
      Чокнувшись стаканами, они выпили и начали закусывать. Сложив рюкзаки в углу подвала, Влад подошел к полке, на которой лежала запертая на замок металлическая квадратная коробка и взял ее в руки. Про то, что в ней были спрятаны два пистолета системы ТТ, он знал. В ней же хранились патроны и еще кое-что более существенное. Рассматривая висящий на коробке небольшой замочек, Влад вдруг подумал: "А зачем ему от нее ключ?". Он просто прихватит коробку с собой, а по пути в Иркутск собьет эту фитюльку в тамбуре товарного вагона о что-нибудь железное. - "Отличное решение! Молоток!" - похвалил себя Влад и поставил ее на прежнее место. Уходя, он бросил взгляд на рюкзаки, заговорщически подмигнул им и стал выбираться наружу. Разлив по второму разу, Леха услышал за своей спиной шаги младшего компаньона, поднимавшегося по лестнице.
       - Братан! - обернувшись, воскликнул он. - Извини, мы про тебя и забыли. На-ка вот, махни с нами, - и протянул свой стакан Владу.
     Тот подошел к столу, посмотрел на стакан с водкой, потом на Леху:
- Ты же знаешь, я водку не пью, а если уж так хочется, то над шефом посмейся, а я посмотрю, чем это веселье у тебя закончится.
     Леха поставил стакан на стол, скрестил руки на груди, внимательно посмотрел на Влада:
       - Прямо как у Шукшина - срезал. Про то, что ты умеешь лаять, я знал, а вот про то, что кусаться, - не ведал. Молодец, братан, прямо на глазах звереешь.
     С безразличным видом выслушав Лехину тираду, Влад молча вышел из комнаты.
       - Вот сученок, - проводив его изумленным взглядом, проговорил Толик.
        - Вот так, шеф, и закаляются люди, - подняв кверху указательный палец левой руки, сказал Леха и залпом выпил.
        - Да на хрен он мне сдался, закалять его еще, если бы Седой не взял меня за горло, то духу бы здесь его любовничка не было. Пидор вонючий. Он же здесь шпионит за нами, чтобы потом в Иркутске Седому доложить, сколько товара мы получили. Бздит старый козел, а вдруг половину припрячу, найду другого купца побогаче его да и продам подороже. Думает, я не понял, почему он так рьяно просил за этого гаденыша. Он же здесь, его глаза и уши.
        - Брось ты так нервничать, - стал успокаивать его Леха, -  было бы из-за кого, - и налил по третьей. - Нам скрывать нечего, купца богаче Седого пока нет, а был бы, тогда мы с тобой не три рюкзака привезли в Иркутск, а два, а то и один. Так что не бойся и не обращай на него внимания.
        - Да я и не боюсь, просто противно, - проговорил Толик, поднимая стакан. Не чокаясь, они выпили и молча закусили, думая каждый о своем.
     Затягиваясь заряженной дурью папиросой, думал и Влад: "Классно он ответил этому пижону Лехе, вот так с ними и надо. С волками жить - по-волчьи выть. Хотя и опасно. В этот раз сошло,  в другой можно и по харе схлопотать. От этих гадов всего можно ожидать. Сидят, жрут водку, скалятся. Со стороны посмотришь - друзья, водой не разольешь, прямо братья родные. Братья, конечно, да только разбойнички. Жадюги. Всего тысячу ему в день Толик платит. Разве по нынешним временам это деньги. Рвать когти отсюда надо. Рюкзаки, это его последний шанс, другого больше не будет. На следующий год Толик его сюда не возьмет, это точно. Так он и останется на всю жизнь мальчиком на побегушках, то у одного  шефа, то у другого".
      Влад вылез из машины, погасил папиросу и захлопнул дверцы. Убедившись, что они заперты, забросил третий рюкзак себе на плечо и, поднявшись на крыльцо, огляделся по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, открыл дверь и вошел в дом. Пройдя мимо молча жующих за столом Толика и Лехи, на ходу сбросил с плеча рюкзак и, держа его перед собой за лямки, спустился вниз по лестнице в подвал. Поставив рюкзак в углу рядом с другими, Влад выключил свет и поднялся наверх. Он закрыл за собой крышку, запер ее на замок и, подойдя к столу, положил связку ключей перед Толиком. Не глядя на Влада, тот молча сгреб связку и засунул себе в карман.
      Владу больше ничего не оставалось делать, как повернуться и уйти.
       - Ты входную дверь закрыл? - вдруг спросил его Толик.
     "Вот черт, совсем из головы вылетело", - с досадой подумал Влад.
     - Сейчас закрою, - недовольно сказал он и вышел из комнаты. Вернувшись, молча скрылся за дверями своей комнаты.      
      - Ну что, добьем? - спросил Леха, держа двумя пальцами на весу бутылку с остатками водки.
       - Давай  и спать. А то мне еще сегодня в Слюдянку надо съездить.
     Леха разлил остатки водки по стаканам и отнес пустую бутылку на кухню. Когда они выпили, спросил:
       - А что это ты туда зачастил? Может, у тебя там...
       - Дела, - оборвал его Толик.
      - Гм. Интересно, сколько же лет этому делу. Небось молоденькая? - глядя на шефа насмешливыми зелеными глазами, спросил Леха.
     Толик уже хотел было указать своему компаньону его место, но передумал: "Они уже сцепились сегодня пару раз, хватит. С таким самолюбивым парнем, как Леха, надо быть осторожным, необходимо кое-чем жертвовать и идти на уступки, в мелочах разумеется".
     Толик встал из-за стола, прошел к своей кровати, сел, сбросил туфли и, с улыбкой посмотрев на Леху, сказал:
       - Вот змей, просек все-таки.
       - Хоть бы разок меня с собой прихватил. У малышки ведь наверняка подружки есть. Познакомила бы меня с какой-нибудь красоткой, - скаля в улыбке свои ровные белые зубы, игриво проворковал Леха.
         - Мало тебе в Иркутске разбитых сердец, донжуан чертов, так ты ещё и по слюдянским девочкам проехаться хочешь? - снимая с себя джинсы и черную водолазку, в шутку пристыдил его Толик.
          - Да тоска тут смертная, - усаживаясь на кровать, произнес Леха. - Сидишь здесь, как пес на привязи, и никаких тебе земных радостей.
         - Потерпи до Иркутска, нельзя товар без нашего присмотра оставлять, - устраиваясь поудобнее под одеялом, строго сказал Толик и, указав глазами на дверь, за которой скрывался Влад, негромко добавил: - Не доверяю я этому гаврику. Скрытный хорек, а когда ты здесь, я спокоен.
        - Когда вернешься? - бросая на спинку кровати куртку, спросил Леха.          
         - Во вторник вечером, - сонным голосом ответил Толик.
         - Выходит, сегодня товар в Иркутск не повезем? 
       - Нет, по выходным дням наряд на трассе усиленный. Ловят браконьеров с омулем. Так что шмонают через каждые пять - семь километров. Рисковать не будем. Отвезем в ночь на среду, а ты за эти дни приведи в порядок машину, чтоб все было на мази. Я в Слюдянку на электричке поеду, - последние слова Толик произнес почти шепотом, и спустя две-три секунды тишину комнаты нарушил его мерный храп.
     "Три дня - это очень мало. Чтобы осуществить то, что он задумал, по крайней мере, нужна хотя бы неделя, а ее то у него и нет, - решая в своей голове какую-то сложную задачу, подумал Леха. - Ладно, хорошо хоть три дня есть", - успокоил он себя и, достав из-под подушки книгу, принялся за чтение.
      Иван сидел на заросшем мхом дереве, лежавшем на склоне недалеко от дороги, и смотрел вниз на родное село. Рассвет набирал силу, и порозовевшее, как щечки ребенка, небо замерло в ожидании своего властелина. Окруженное могучими кедрами и елями село было подернуто легкой дымкой тумана, плывущего с озера.
       - Прям дитя в колыбели, - невольно сделал сравнение Иван. - Какое оно у меня маленькое и какое в этот ранний час беззащитное.
     Здесь он родился, отсюда уезжал  с друзьями учиться в Слюдянку. Школ в таких маленьких селах, занимающихся охотным и рыбным промыслом, не было, и учиться детвору определяли в школу-интернат, которая находилась в Слюдянке. Их там учили,  кормили, раз в неделю водили в кино и баню. В субботу, после занятий, интернатские пацаны ватагой шли на вокзал, садились в мотани, так в народе прозвали электрички, от слова "мотаться", и разъезжались на выходные по своим селам. В понедельник рано утром они возвращались в город с набитыми едой баулами и сразу, прямо с вокзала шли на занятия в школу. После уроков гоняли во дворе интерната мяч, потом ужинали и ложились спать. Старшая воспитательница, сделав обход первого этажа, на котором жили мальчишки, поднималась на второй к девочкам. Убедившись, что все дети на месте, она оставляла дежурный свет в коридорах обоих этажей и уходила отдыхать в служебную комнату, расположенную в конце коридора первого этажа. Через некоторое время в общежитии начиналась другая жизнь - жизнь, полная тайн и приключений. Сколько небылиц и леденящих душу историй о мертвецах и оборотнях было рассказано в это пугающее своей тишиной ночное время!  Сколько ночных вылазок через окно, а потом через высокий забор было совершено на Байкал, на берегу которого мальчишки разводили костры и пекли картошку, спертую с интернатской кухни. Верная спутница детства - радость не оставляла их ни на минуту. Жажда к приключениям толкала на немыслимые поступки, будоража любопытство и детское воображение. В какие только игры они не играли: и в лапту, и в казаки-разбойники, в прятки, в войну. А как спорт любили! Ведь им занимались почти все мальчишки. Не было пацана, который не увлекался бы каким-нибудь видом спорта. В школе у них работало четыре секции: по стрельбе, лыжам, борьбе и боксу. На школьных спортивных соревнованиях интернатские не раз занимали первые места и считались сильными и опасными соперниками. А уж по стрельбе равных им вообще не было. Городские немного заносились и частенько дразнили их чалдонами, на что интернатские не обижались, потому что дома это слово считалось уважительным. Чтобы заслужить его, надо было отличиться каким-то очень особенным поступком или делом. Случались у них с городскими и стычки, особенно в кинотеатрах, но интернатские держались дружно, спуску городским не давали. За добродушие и силу Иван у своих пользовался авторитетом и уважением, а после того, как стал чемпионом города по боксу среди юношей, городские его тоже зауважали. Появились друзья.  При встрече на людях они пожимали ему крепко руку, демонстрируя окружающим личное знакомство с чемпионом, в то же время неумело пряча в глубине мальчишеской души зависть к его спортивной славе.
     Тренер по боксу прочил Ивану быструю спортивную карьеру и уделял ему особое внимание. Лично работал с ним в спарринге, задерживая  после тренировок, давал массу полезных советов и всегда говорил:
       - Ты, Ваня, бокс не бросай, он из тебя большого человека сделает. У тебя все для этого есть и главное - талант, а он - явление редкое, и его надо развивать. Будешь продолжать заниматься боксом, станешь чемпионом, весь мир увидишь.
     Иван же, проживший все детство и юность на Байкале, мечтал о море и хотел стать капитаном дальнего плавания. Обычная мечта всех мальчишек его поколения. Моряк или летчик, не больше и  не меньше. Мечте своей Иван не изменил. Сразу после школы он поступил в военно-морское училище в городе Севастополе. Правда, капитаном дальнего плавания он не стал, не хватило терпения дальше учиться, зато стал лейтенантом морской пехоты и был направлен служить на Дальний Восток. Умом и здоровьем Бог его не обидел, служба давалась легко и была ему совсем не в тягость. Научила она его почти всему. Наступать, отступать, ждать, догонять и, конечно же, убивать, чего делать, надеялся он, будучи курсантом, ему не придется. Но жизнь и время распорядились по-своему, и на его долю выпало две войны - Афганистан и Чечня. В первой он командовал батальоном, во второй - полком. Иван посмотрел на свою изувеченную ногу и, усмехнувшись, подумал: "Надо же, две войны прошел, и хоть бы хны, ни разу не зацепило, а в Чечне при погрузке контейнеров с военным скарбом на платформы один из них  сорвался".
     От удара о землю одна створка раскрылась и со всего маха проехалась по левой ноге Ивана.  В результате - раздробленная стопа и перелом голени в двух местах. Лечение проходило тяжело и долго. Иван потерял два пальца и приобрел ноющую боль в голени при перемене погоды.  Из госпиталя он вышел уже гражданским. А потом...
       - К черту, -  отгонял он мрачные мысли. - Не надо об этом думать, да и что толку, думай не думай, а новые пальцы все равно не вырастут. Поднявшись с валежины, он отряхнулся, взял чемодан и не спеша направился в сторону дороги. Через некоторое время он шагал по родному селу, которое дорога разделяла на две почти равные половины, уходя к берегу Байкала, любимому месту сборища андреевской детворы.
     Остановившись у ворот своего дома, который стоял третьим по ходу с правой стороны улицы, Иван глубоко вздохнул, взялся за калитку и уже собрался было войти, как его вдруг кто-то окликнул:
       - Эй, Иван, ты, что ли?
     Он обернулся и увидел на противоположной стороне улицы на крыльце пятистенного дома с резными ставнями старика с газетой в руках.
     - Я, дядя Михей, - улыбнулся Иван и, поставив чемодан, направился к дому окликнувшего его человека, которого знал с детства.
       - Ядри тя в корень, точно ты, а я покурить вышел, смотрю, кто это к нам в таку рань пожаловал, - выкрикивал дед, спускаясь с крыльца, торопясь навстречу раннему долгожданному гостю.
     Иван подошел к невысокому забору Михеева дома и остановился. Глядя на идущего  через двор к нему старика в исподнем, Иван отметил: "А дед почти не изменился, все такой же живой, шустрый и почти не состарился.  Те же черные и острые, как у кедровки клюв, глаза, торчащие лохматые брови и хищный с горбинкой нос".
     Острые скулы старика покрывала черная с проседью колючая щетина. Основательно выбрит дед был раз в году - на 9 мая. Наброшенный на костлявые плечи старый железнодорожный китель болтался на нем, как на пугале, а обрезные, подшитые шинной резиной валенки на худющих ногах старика казались просто огромными. Распахнув перед Иваном калитку, Михей пропустил его во двор и, крякнув от нежданной радости, крепко пожал ему руку. Оглядев Ивана сверху вниз, Михей выклевал из него своими острыми глазками-клювиками суть, удовлетворенно хмыкнул и резюмировал:
       - А ты, чалдон, ниче, заматерел, обветрился, рожа-то, как пемза, - он ткнул кулаком Ивана в грудь, - и крепок, что листвяк мореный, прям хоть щас под рельсы вместо шпалы клади, выдюжишь. Ну проходь, покурим да покалякаем малехо. В дом не зову, знаю, тебе некогда
     Они прошли к крыльцу и сели на ступеньки. Иван достал пачку "Беломора", протянул ее Михею. Вытащив папиросу, дед повертел ее в заскорузлых пальцах и сказал:
       - "Ленинградские". Ну хошь я в основном махру сандалю, но от "пшеничных" не откажусь.
     Послюнявив указательный палец, дед не спеша затушил свою козью ногу и положил ее на выкрашенные в коричневый цвет узорчатые перила крыльца. Иван щелкнул зажигалкой, поднес огонек Михею и прикурил сам. С минуту курили молча. Каждый собирался с мыслями. На правах приезжего первым начал разговор Иван:
       - Ну как вы тут живете, дядя Михей?
     Оценив молчание Ивана как дань уважения к своей особе, Михей прокашлялся, шумно вздохнул и ответил:
       - Да так, Вань, помалеху, как говорится, живем - хлеб жуем.
      - Мужики-то сейчас, поди, все в тайге? - дав старику время собраться с мыслями, задал Иван второй вопрос.
       - В тайге, - стряхнув щелчком пепел с папиросы, ответил Михей. - Щас, Вань, без ей, кормилицы, не проживешь. Зарплата-то на путях с гулькин нос, да и ту задерживают. Теперь, как только пойдет орех да ягода, мужики в тайгу, а бабы заместо их на "железку", и так весь август до конца сентября. Уже восьмой год, как это повелось. Если бы не тайга, здесь давно бы все перемерли или разбрелись кто куда. Только тайга и выручает. Исправно за труд платит, не то что правительство наше гребаное.
       - С рук продаете или сдаете оптом? - посматривая на родительский дом, продолжал расспрашивать старика Иван.
         - Раньше оптом сдавали, а щас не резон, с рук бабы торгуют, - поправив сползший с плеча китель, ответил Михей и, помолчав, продолжил: - Хлопотно, правда, ну да ниче, зато не в накладе. Мотаются на базар - кто в Иркутск, кто в Слюдянку. Там себе и ребятишкам одежонку каку надо прикупают, ну и всяко по мелочи. Здорово она, матушка, нас выручает. Знай не ленись, кланяйся ей, а уж за ей дело не станет, она тебя и оденет, и накормит. Да че я тебе рассказываю, сам знаешь.      
        - Да, им там сейчас несладко, - Иван вспомнил, как их, подростков, мужики брали с собой в тайгу шишковать.   
         - Недельки через две поведу к ним на заимку лошадей. Орех нынче густо уродился, да и ягоды полно. Ходок пять придется делать. Жаль, три лошади всего, - посетовал Михей.      
         - Сам-то уже не промышляешь? - прижимая докучливого комара у самого уха, спросил Иван.   
         - Куда там, с моими ногами под колотом уже не побегаешь. С лошади бы не упасть, а ты говоришь... - он положил свои широкие ладони себе на колени: - Все ниче: и глаза и руки, а вот ноги, ядри их в корень, болят и болят. Моя Матрена уж какими только мазями и грязями их не лечила. И багульником с брусничным листом парила, и медвежьим жиром натирала. Ниче не помогает. Вроде отпустит малехо, а через день-другой опять ныть начинают. Чую, отходили свое, немного осталось. "Теперь и мне тропка в тайгу заказана, - подумал Иван. - Видать, на пару с Михеем будем эти два трудовых месяца в селе отсиживаться. Ходок из него некудышный, а в тайге ноги кормят.
     - К врачу тебе надо. Я денька через два отвезу тебя в Иркутск на мотоцикле.
         - Спасибо, Ваня, только какой, к лешему, врач, просто в них старость ударила, - философски поставил диагноз своим больным ногам дед.
         - Ну про старость ты брось. Мужик ты еще крепкий, тебе еще... - попытался приободрить его Иван.
         - Был крепкий, да весь вышел, - спокойно оборвал Ивана Михей. - Домовина на чердаке уже года два, как сохнет, заждалась невестушка, да и дружкам моим, снайперам, без меня там, у "Дедова камня", скучно небось лежать, -  и, отмахнувшись то ли от комаров, то ли от невеселых мыслей, поинтересовался: - Ты-то что, насовсем приехал или как?
        - Насовсем, - коротко ответил Иван.
       - Во-о-о-н как, - протянул удивленно Михей. - И что же делать собираешься?
     Иван пожал плечами:
       - Оглядеться надо.
       - А чего тебе здесь оглядываться, ты, чай, домой, а не на чужбину приехал, - и повернувшись к Ивану, неожиданно выпалил: - Женить тебя надо, мне как-то Паня говорила, что ты теперь в разводе.
     Иван кивнул головой:
       - Да уж год в женихах хожу.
       - Ну так вот. Ты тут по соседним селам порыскай да пригляди себе каку кралю, у нас-то нету, одни сопливые, не подросли еще, а как найдешь, шепни мне. Уж я сосватаю, будь спок.
       - От этого Михеева "будь спок" Иван откровенно развеселился:
      -  Дядя Михей, где ты этот "спок" подхватил?
     - Это дурную болезнь подхватывают, а слово запоминают, - назидательно сказал дед и продолжил: - Ты слушай, паря. Я тебе дело говорю. Без бабы тут сопьешься, да и Прасковье в дом помощница нужна. У ней теперь последняя радость в жизни осталась -  ты, да еще внуки, чай, устала-то чужих по голове гладить.
     Видя, что Михей не в шутку начал разрабатывать план его женитьбы, Иван решил закрыть тему.
       -  Ладно, крестный, порыскаю, только дай мне еще немного в холостяках походить, - и, чтобы направить разговор в другое русло, мягко спросил: - А тетя Мотя, крестная моя, как, не болеет?
         - А че ей сделается, твоей тете Моте, живая и здоровая, - недовольно проскрипел Михей и, покосившись на дверь, добавил: -Все такая же молотилка, как и была, только злее стала. Не баба, а пила на атомном топливе, заведется - не остановишь. И откуда только в ей столько энергии! Другой раз так зайдется, просто спасу нет, ну, думаю, все, щас ее удар хватит - ни хрена, знай только скорости переключает. Как рот откроет, так часа два не затыкается. В такие моменты, Вань, я иногда думаю: вот сунь ей щас в пасть шпалу али рельсу железнодорожную, враз перекусит и не поморщится. Тут только одно спасение: петарду в печь и бегом в другую комнату.  Тогда ее как ветром из дому сдувает.
       - Ну это ты зря, - поморщился Иван.
     - Это, крестник, единственное спасение, другого я не знаю, - убежденно произнес Михей, поскребывая на щеках корявыми пальцами свою медвежью щетину.
     Поплевав на папиросу, Иван бросил ее в стоявшее у крыльца ведро для мусора и поднялся: - Ну ладно, дядя Михей,  пойду я.
       - Ступай, порадуй мать. Молодец, что предупредил ее. Видал я твою телеграмму.
       - Да сообщил, что приезжаю, а вот когда, не указал, - виновато, как бы оправдываясь перед Михеем, ответил Иван. - Сам еще не знал точно.
       - То-то я заметил в последние дни, как не выйду покурить, она по двору снует. - Чего, спрашиваю, в таку рань поднялась? "Да так, - отвечает, - не спится чего-то". - Видать, ждала все.
       - Вечером приходи, дядя Михей, и крестной тоже скажи...
       - А как же, - перебил его старик.  - Обязательно придем. Все как положено. Да и не позвал бы, все равно бы пришли, - довольный приглашением сказал дед и, опершись о перила, с трудом поднялся со ступенек.
     Направляясь к калитке, Иван вдруг подумал, что неплохо было бы истопить сегодня баню да позвать попариться Михея. Там заодно и порасспросить его поподробнее о здешнем житье-бытье. Вечером соберутся гости и обстоятельно поговорить им все равно не удастся, а в баньке под рюмочку - милое дело.
        - Слушай, дядя Михей, - повернулся он к старику. - А приходи-ка ты пораньше - часика в два,  я к этому времени баню вытоплю. Попаримся с тобой, а после - сразу за стол.
        - А это дело говоришь, - обнажил в улыбке свои крепкие большие зубы Михей. - В два часа как штык у тебя буду. Уж я, ядри тя в корень, я тя попарю, ты у меня живо с полков-то слетишь, я тя...
       - Ваня-я-я, сыночка-а-а... - вдруг долетел до Ивана слабый, срывающийся, похожий на крик раненой птицы, голос. И столько в нем было жалобы, тоски и боли, что у Ивана захолонуло сердце. Он даже не понял, услышал он голос или почувствовал. Да и не важно это было. Он развернулся и увидел стоявшую на крыльце своего дома мать. Лица не было видно - оно было закрыто ладонями и спрятано под платком, который уныло свисал с ее опущенной головы. На ней были старые кирзовые сапоги, черная юбка и фуфайка. Прижимаясь спиной к входной двери, мать вздрагивала всем телом, вцепившись одной рукой в перила крыльца, чтобы не упасть. Забыв про все на свете, Иван бросился к матери. Чуть ли не в один прыжок он перелетел через дорогу, сбил ногами свой чемодан, рванул на себя калитку, пересек двор, взлетел на крыльцо и, подхватив мать под руки, прижал к себе. Вжавшись лицом ему в грудь, туда, где стучало сердце Ивана, она никак не могла успокоиться и все плакала и плакала, приговаривая: "Ва-а-ня...  при-е-ха-ал".
     Иван осторожно взял лицо матери в свои большие ладони, посмотрел ей в глаза и тихо промолвил:
       - Все, мать, насовсем приехал. Не плачь. Не надо.
      - Наконец-то! Го-о-о-спо-ди-и-и-и! - вырвался из ее груди стон. И cпрессованная долгими годами тоска и постоянная тревога за сына выплеснулись из ее души наружу молитвой: "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царь Небесный, Утешитель, Дух истины, вездесущий и все наполняющий присутствием Своим".
       - Все, все, - успокаивал Иван мать, целуя ее в седую голову, - поплакала и будет. Вон люди смотрят, пойдем в дом.
       На них и впрямь с улицы смотрели собравшиеся на работу в желтых дорожных жилетах бабы. Слегка отстранившись от сына, Прасковья посмотрела на баб и, чинно поклонившись им в пояс, громко, на сколько хватило у ней сил, крикнула:
        - Люди добрые, сын приехал... Навсегда!
      И в этом последнем слове было столько тоски и радости, отчаянья и надежды, словно долгие годы томилось оно, как птица в неволе, а тут вдруг вырвалось на свободу, взлетело и, замерев от счастья,  ослабело и упало.
      Смотрел и Михей на эту встречу. Смотрел и думал, как редко в жизни люди плачут счастливыми слезами. Гораздо чаще они льют слезы горькие, причиненные болью, бедой и безысходностью. Поднявшись с крыльца, Михей провел рукой по тощей заднице, стряхивая пыль с кальсон, и направился к дому Ивана. Перейдя дорогу, он поднял с земли чемодан Ивана и отнес его к крыльцу дома. Увидев стоявших у штакетника баб, крикнул:
       - Ну чего расхлюпались? Вот бесово сословие, хлебом вас не корми, а дай поплакать. Вечером приходите, вдоволь наплачетесь.
        - Да, да, конечно, вечером жду всех, - поспешно выкрикнул Иван, слегка растерявшись от неожиданного скопления женщин у ворот своего дома. - Приходите обязательно, мы с мамой будем очень рады, - и, улыбнувшись женщинам на прощание, ушел в дом вслед за матерью.
     Михей подошел к столпившимся на улице в желтых дорожных жилетах бабам, окинул их хищным взором, поддернул кальсоны и сказал:
       - Эх, желтопузые, и гульнем же мы сегодня! И постарайтесь сегодня с работы-то пораньше прийти.
       - А тебе, видать, не терпится надрызгаться-то, благо дело повод есть, - уколола старика краснощекая баба лет тридцати пяти.
       - Мысли у вас, бабоньки, какие-то узкоколеечные, прямо беда с вами. Всю жизнь вас беспокоят только две вещи: как бы мужик не напился да домой зарплату принес. Разве в этом счастье? - глядя поверх бабьих голов куда-то вдаль, начал свои рассуждения Михей. -Счастье - оно ведь в нас спрятано, то есть в самом человеке.
       - Это как же в человеке? Ну и где оно у него там спрятано? - насмешливо спросила старика молоденькая женщина в цветастом платке.
     Почесав в затылке, дед еще раз внимательно оглядел баб:   
        - Вот смотрю я на вас, и плеваться хочется, вы мне даже отдаленно баб не напоминаете - то ли тати с большой дороги, то ли беглые с каторги.
       Бабы с открытыми ртами уставились на деда, остолбенев от его наглости. Зная, что шок у них временный, Михей поспешил продолжить:
       - На всех сапожища безразмерные, штаны, свитера, береты, рожи суровые, а надень на вас щас коньки да дай вам в руки вместо кувалд клюшки, так вас и за хоккейную команду принять можно, а чтоб уж совсем схожи были, написать на ваших желтых дурацких жилетах спереди название команды "Андреевка", а сзади проставить номера и можно будет везти на товарищескую встречу с иркутским "Локомотивом".
     Наконец сообразив, что дед над ними издевается, бабы разом встрепенулись и, словно стая ворон на пищевые отходы, с криками набросились на Михея.
       - Ах ты, хрен старый, мы что, по своей воле на этой проклятой "железке" мантулим? Ишь умник выискался! Мы тебе покажем хоккейную команду. Бей его, бабы! Сымай с его штаны! Валька, рви крапиву, щас мы его по тощей заднице-то отходим, - кричала краснощекая. - Его счастье, видать, в ней спряталось.
     Взяв деда в кольцо, бабы, как рассерженные пчелы, атаковали Михея со всех сторон. Кто-то вцепился ему в волосы, кто-то молотил по спине, приговаривая: "Вот тебе за коньки, вот тебе за клюшки, черт языкастый!" Чьи-то руки вцепились в его кальсоны, пытаясь стащить их с Михея, но предусмотрительный дед, как только услыхал угрозу в их адрес, заведомо вцепился в пояс подштанников и сжал его мертвой хваткой. Вдруг кто-то из баб ущипнул его за ягодицу да так сильно, что дед даже взвизгнул. Бабы от неожиданности отпрыгнули от старика, испугавшись. Воспользовавшись этой заминкой, дед метнулся резко в сторону и, вырвавшись из окружения, выбежал на дорогу. Видя, что с дедом ничего страшного не случилось, бабы принялись хохотать. Зыркнув по сторонам, Михей провел пятерней по своим взлохмаченным патлам, одернул рубаху, презрительно посмотрел на баб и сказал:
       - Вот чертово отродье, совсем без мужиков озверели. Всего ощупали, ни одного местечка не пропустили. Ну хоть полегчало малехо-то?
     Давясь от смеха, бабы в разнобой отвечали:
       - А то как же, ненаглядный ты наш, это что стиральную доску погладить, что тебя - разницы никакой, - сострила одна, тут же ее подхватила другая:
       - Ты бы хоть каку подушечку под кальсоны к заднице прикладывал для форсу. Одни кости торчат, как сучки у сухого дерева, неровен час так о тебя и пораниться можно. Вот зараза, все руки от него поотшибала, как теперь работать буду!
     Так по-бабьи весело и задорно раскатывали они самолюбие Михея в блин, сопровождая каждую свою шутку звонким безудержным смехом. Вдоволь насмеявшись, женщины привели в порядок свои слегка растрепавшиеся в заварушке волосы, одежду и подошли к одиноко стоявшему посреди дороги деду.
        - Держи свое обмундирование, - сказала краснощекая баба, протягивая Михею его китель, и лукаво подмигнула: - Теперь не только твоя Матрена знает, где у тебя счастье спрятано, но и мы тоже, ты уж береги его, может, на что в трудную минуту и сгодится.
        - Так я и про ваше счастье тоже знаю, - не растерялся дед. - Оно у вас в том же месте, что и у нас спрятано, только чуток пониже. Так что, бабы, как ни крути, как ни верти, к постели все ведут пути.
       - Вот дурак старый, одной ногой в могиле, а все туда же, - возмутилась высокая костлявая баба с сединой в волосах.
      - Да не обращай ты на него внимания, Мария, у них, мужиков, всегда одни и те же мысли на уме, - встряла в разговор молчавшая до этих пор молодая и очень красивая женщина.
     Дед хрюкнул себе под нос и ехидно заметил:
       - А у вас на уме, можно подумать, они другие, прям не мысли, а сплошные георгины и лилии.
       - Ладно, бабы, пошли, а то чего доброго опоздаем на дрезину, будет нам тогда от мастера счастья полные штаны.
     Отряхнув китель, Михей набросил его на плечи и громко, чтобы привлечь внимание уже собравшихся было уходить баб, сказал:
       - А я ведь, бабоньки, насчет счастья-то давеча всерьез говорил.
     Почувствовав своим женским нутром, что дед хочет сказать им нечто важное, бабы приостановились и повернулись в его сторону.
       - Да, да, серьезно, - прокашлявшись в кулак, продолжил Михей. - Счастье-то и впрямь в нас спрятано. Взять, к примеру, сегодняшний день. Случилось в нашей Андреевке событие - сын к матери насовсем приехал. Праздник? Конечно, праздник. И не только у Прасковьи, у нас тоже. Вот вернетесь вы с работы, умоетесь, причешетесь, подкраситесь, наденете красивые платья, туфли на высоком каблуке и пойдете к Прасковье на праздник, и, поверьте мне пока на слово, запорхает внутри у вас душа, как бабочка, с места на место, прыг-скок, прыг-скок, как в юности перед первым свиданием, и, шагая с вами рядом, дети ваши будут глядеть на вас и удивляться красоте вашей и с вами вместе радоваться. Увидит вас Прасковья красивых, нарядных - встрепенется, заискрится от радости тоже. И в моей душе тоже взыграет ретивое, забурлит кровь, заиграет. Вот все это и есть счастье, простое и теплое как рукопожатие, настоящее и прочное как земля, по которой мы ходим.
     Бабы как зачарованные смотрели на Михея и не верили своим ушам. Придя немного в себя, они стали тревожно между собой переглядываться, словно спрашивая друг друга: "Что это сделалось с дедом? Уж не тронулся ли он умом?". Наконец осмелев, краснощекая осторожно спросила старика:
       - Дядя Михей, ты это вычитал где-то или сам придумал?
      - Я вам че, попка австралийский, чужие слова вызубривать, их в моей голове и так предостаточно, с моим запасом слов я, если захочу, всю Андреевку один переговорю.
     Облегченно вздохнув, бабы заулыбались.
       - Ну тогда ладно, тогда хорошо, - затараторили они. - Это мы просто так спросили, уж больно чудно от тебя такое слышать. А за красивые, хорошие слова спасибо, давно уже мы таких не слыхали. Ну до вечера, дядя Михей. Смотри аккордеон не забудь!
       - Не забуду, - тихо проворчал старик, глядя вслед удаляющимся бабам. - Уж я вас кадрилью да нашей сибирской полечкой так погоняю, так попотчую, что черта лысого вы у меня завтра на работу встанете.
     Забыв обо всем, Михей стоял на дороге и, хитро улыбаясь, разрабатывал свои "коварные" планы.
       - Только бы не напиться, ядри мя в корень! Весь праздник людям поломаю. Можно, конечно, и пластинки погонять, но ведь под них-то не споешь, не спляшешь. Надо будет держать себя на строгом пайке и контроле.
     Вдруг до его ушей донесся голос. Этот голос был знаком ему уже пятьдесят шесть лет. Все его оттенки Михей мог определить точно. Слова были не важны, достаточно было одной интонации, чтобы уловить, чего от него хочет хозяйка этого голоса. В смысловых нагрузках, считал дед Михей, речь его жены не нуждалась, достаточно было задать тон, и он тут же улавливал, чего ей надо. Тон, который он слышал в данную минуту, был язвительным и требовательным. Голос еще только начал звучать, а дед уже огрызался:
       - Ну стою как столб, и что из этого следует? Мешаю я кому? Нет. Думаю я. Да не тарахти ты, трещотка, не сдохнет твой поросенок с голоду. Нарежу я ему травы, никуда не денусь. Печь могла бы и сама растопить. Обязательно сегодня варенье варить, что ли. Вот  взбрендилось ей. Можно было бы и завтра этим заняться... Что ж, надо идти. А то эта чертова баба всю деревню переполошит.
     Бросив взгляд на дом Ивана, из трубы которого медленно поднимался сизый дымок, Михей вдруг подумал: "А может, зайти, спросить, не надо ли им чего, не требуется ли помощь кака? - но тут же сам себя одернул: - Хозяин дома, чай, он без тебя разберется, что к чему. Им щас одним побыть надо. Не к чему людям встречу портачить.  Нехорошо это".
     И поддернув в очередной раз кальсоны, дед засеменил к своему дому.

***
     Пока мать хлопотала на кухне, Иван принес дров и растопил печь. Сняв с себя рубаху и тельник, вышел во двор и сполоснулся по пояс холодной  водой под рукомойником. Вернувшись в дом, он поменял армейские ботинки на отцовы домашние тапочки, благо размер у них с батей был одинаковый. Войдя в комнату родителей, он подошел к окну, открыл форточку и взял с подоконника пепельницу, сделанную отцом из комелька засохшей березки. Сколько Иван себя помнил, она всегда стояла здесь. Усевшись за круглый стол, посередине комнаты, Иван поставил на него пепельницу, достал из кармана "Беломор" и закурил. За два года, которые он здесь не был, в комнате родителей почти ничего не изменилось. Те же две кровати, стоявшие по разные стороны друг против друга. Последние годы родители спали раздельно. Отец во сне сильно храпел, ворочался, часто ночью вставал с постели и выходил во двор покурить своего самосада. Между ними у стены стоял старый, давно сделанный отцом комод с фабричными бронзовыми ручками. Покрыт он был скатеркой с красивой вышивкой по углам. На нем стоял телевизор "Рекорд", экран которого был накрыт салфеткой и тоже с вышивкой. Вообще, вышивки и вязания в доме было много. Мать, как всякая нормальная женщина, украшала свой дом как могла. Скатерти, шторы, покрывала, накидки для подушек, напольные дорожки и коврики - все это было сделано ее руками, просто, незатейливо, но красиво и к месту. И только бархатистый ковер, купленный подвыпившим отцом в Слюдянке, составлял исключение. Среди белоснежного убранства комнаты он ярким пятном выделялся на стене над кроватью матери. На фоне минаретов и цветов немыслимой формы и окраски изображены два скачущих всадника в восточной одежде. У переднего через седло перекинута связанная ремнями женщина. Левой рукой он держит поводья, а правой сжимает ружье с большим раструбом. Взгляд его встревожен и устремлен в сторону преследующих их ханских стражников. Немного отставший от него напарник безоружен. И было непонятно, как эти два джигита с одним ружьем сумели пройти мимо целой своры вооруженных до зубов охранников и умыкнуть у них из- под носа симпатичную чернявую бабенку. Да, крутые ребята, ничего не скажешь. Но, к сожалению, подобное бывает только в кино да на таких вот ковриках, в жизни все намного сложнее. Иван подошел к стене и стал рассматривать висевшие на ней старые семейные фотографии в рамках. Вот увеличенная фотография молодого Ивана в форме лейтенанта, это после окончания военно-морского училища. Чуть повыше - портрет отца с матерью. Мать в светлом платье с коротким вырезом на груди чуть наклонила голову к отцу. Глаза и губы ее застенчиво улыбаются. Отец же сидит прямо, напряженный взгляд его серо-стальных  глаз нацелен точно в центр объектива. На нем черный пиджак, белая сорочка и галстук, который он отродясь не носил. Трафарет, пририсованный заезжим фотографом. Так уж в те послевоенные времена водилось. И поэтому все мужики в деревне, в основном рыбаки и охотники, на своих семейных портретах выглядели, как горожане. В детстве он думал, что в их деревне был один черный пиджак, одна белая рубашка и один черный, с плоским узлом галстук, которые мужики купили в складчину специально для фотосъемок. В правом углу, на подставке, тоже сделанной руками отца, стояла икона Божьей Матери с младенцем Христа на руках. Ее окружали яркие маленькие иконки с ликами святых, купленные матерью в городе в церковных киосках. Перед ликом Божьей Матери теплилась лампадка. Обычно мать зажигала ее по божественным праздникам, но на этот раз, наверное, зажгла в честь его приезда.   "Сильно, видать, волновалась, ожидаючи-то, и уж точно все эти последние дни молилась за него", - с нежностью о матери подумал Иван. "Божья Матерь, дай ей только здоровья, - глядя на икону, прошептал он. - Уж об остальном я сам позабочусь, буду беречь ее как зеницу ока, ведь она у меня одна осталась, больше никого нет - ни отца, ни сестер, не братьев". Теперь уж он ее никогда не оставит. Очередной разлуки с ним она не переживет. Какую бы ему здесь работу найти, останавливаясь у окна и пуская дым от папиросы в открытую форточку, подумал Иван. В тайгу он уже не ходок, это ясно. На железной дороге он тоже долго не протянет, а больше здесь, пожалуй, другой работы и нет. Проклятое увечье. И как его угораздило там, в Чечне,  под паршивый контейнер попасть. За двадцать шесть лет службы сколько раз приходилось загружаться и разгружаться и ни разу ничего подобного ни с кем не случалось, а тут на тебе. Наверное, судьба. Как же матери сказать, ведь двух пальцев к ноге не пририсуешь и рваный шрам на изуродованной искривлённой голени тоже не спрячешь. Как ему не хочется, чтобы она об этом знала, но все же придется ей рассказать.
     Лежа в больнице, он хотел написать ей о случившемся в письме, да вовремя спохватился. Знал, что тут же сорвется и приедет, а за двое суток, пока будет добираться до него, чего только не передумает. Остановился на том, что подлечит ногу, приедет домой и, предварительно подготовив ее, сам все и расскажет.
     Из кухни в комнату проникали вкусные запахи жареной картошки и лука. Иван вдруг почувствовал, что он очень голоден.
       - Мам, скоро там?.. Есть хочется, - жалобным голосом, как в детстве, громко прогундосил он, зная, что доставит этим ей радость и удовольствие.
       - Сейчас, Ваня, картошка дожарится, и буду накрывать на стол, - отозвалась из кухни Прасковья.
     Занимаясь приготовлением завтрака для сына, она так и сияла от счастья. После смерти Матвея жизнь у нее пошла ровная, без особых хлопот. Такого хозяйства, как прежде, у нее уже не было. Ни корову, ни поросенка последние годы она не держала - не для кого. Муж умер, сын далеко, а внуками Господь не сподобил. Все, что нужно ей было для пропитания, брала с огорода. На зиму засыпала в погреб картошку, сушила на кухне лук в капроновых чулках, солила капусту, грибы, черемшу и мариновала огурцы и помидоры, которые густо росли в теплицах, сделанных еще при жизни покойным Матвеем. В лесу собирала чернику, бруснику, и погреб был до отказа забит всевозможными банками, которые уже некуда было ставить. Занималась она всем этим больше по привычке, нежели по нужде. Но все это летом и осенью, а приходила зима, и Прасковья не знала, куда себя деть. Только и радости было - это письмо от Ивана да церковь в Слюдянке, куда она ездила помолиться Богу и поставить две свечки - одну за здравие сына, а другую за упокой мужа. Заодно в городе прикупала хлеба, соли, сахара, мыла, спичек и прочей мелочи, необходимой для жизни в деревне, и возвращалась домой тихая и умиротворенная. Пенсия у нее была небольшая и прожить на нее с грехом пополам при своем хозяйстве и можно было бы, да беда в том, выплачивали ее неаккуратно, постоянно задерживали. Если бы не Иван, который после смерти Матвея высылал ежемесячно по пятьсот рублей, ей бы жилось туговато. Но из этих денег она тратила самую малость, только при большой необходимости. Остальные прятала в комод - пусть лежат, она как-нибудь перебьется, а сыну после ее смерти они еще пригодятся. Куда ей их тратить.  Из одежонки вроде все было. Пальто зимнее и осеннее, две пары сапог, несколько платьев, кофты, юбки и все почти новое, в деревнях-то хорошие вещи мужики и бабы носят редко, берегут, надевают только по праздникам. А покойный Матвей денег на свою Паню не жалел. Бывало, приедет из Заготохотхозяйства после сдачи пушнины домой пьяненький, и в каждой руке по нескольку свертков, шпагатом перетянутых. В дверь пройти не может: повозится-повозится с ними в проходе, бросит  на пол и скажет:
       - Принимай гостинцы, Паня!
     Сколько раз просила его, сколько уговаривала, чтобы перестал маяться этой дурью, да бесполезно. На все ее просьбы и уговоры ответ был один:
       - Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть, - иногда еще добавлял: - Красиво одетая жена - визитная карточка мужа.
      Бывало спросит у него Паня:
       - Ну и где я это все носить буду и перед кем, перед нашим петухом Петькой, что ли?
        - Дома передо мной, - похохатывал Матвей, - себе и мне на радость.
     Любил он ее крепко, и она это чувствовала, а уж как она его любила, не приведи Господи. Хоть и выпивал Матюха по молодости и дрался, всяко было, но несмотря ни на что, любовь их не вяла и с каждым годом становилась все крепче и крепче. Когда она забеременела Иваном, Матвей враз остепенился. Совсем другой мужик стал, куда только девалась принесенная им с войны лихость и бесшабашное ухарство. Хоть и тяжело было рожать и еще тяжелей услышать от врачей, что детей у нее больше не будет, она была счастлива, а уж Матвей как узнал, что сына ему родила, так вообще чуть от радости умом не тронулся. Да и то сказать, уж больно долго они ребеночка ждали. Два года Прасковья никак не могла забеременеть, к кому они только не ездили, у каких только врачей и знахарей не перебывали, а когда потеряли всякую надежду на это счастье, тут-то оно на них и обрушилось. После ее родов Матвей не ходил в тайгу полгода. Ничего не разрешал ей делать, все делал сам. После операции, а ей делали кесарево сечение, все заботы по хозяйству и уходу за сыном он взял на себя.  Он и корову доил, и поросят кормил, готовил еду, стирал и гладил пеленки, купал сына и нянчил его по ночам, в общем, носился вокруг него, как сумасшедший. Так что на свою судьбу Прасковья не жаловалась. Жила счастливо и не замечала, как летит времечко. И только, когда Матвей заболел и умер, оно для нее вдруг остановилось. Думала, жизнь кончилась, и, если б не Иван, который прилетел сразу в тот же день, она бы вечером умерла. Она тогда почему-то знала это точно. Может, ошибалась, а может, ей сильно хотелось умереть с Матвеем вместе, в один день. Да благодаря сыну выкарабкалась, кое-как оклемалась и стала жить дальше. Болеть особо она не болела, а вот то, что стареет, вдруг почувствовала. Часто думала о смерти, ездила в церковь, сначала молилась за сына и мужа, а потом церковь стала потребностью ее души. В ней она чувствовала себя ближе к умершему мужу и живущему далеко от нее сыну. Старость интуитивно находила средства защиты от приближающейся к ней смерти. Ведь смерти тогда трудно одолеть человека, когда его старость живыми людьми окружена, большой семьей, детьми да внуками, снохами да зятьями, а главное - заботами о них. За ними старость, как за каменной  стеной. Тогда и о старости, и о смерти забываешь. Как им с Матвеем хотелось иметь много детей, а от детей - внуков. Ох уж эти детские шалости, их звонкий беззаботный смех, их слезки. И сколько же нерастраченной любви и нежности уносит с собой старый человек в могилу, сколько тепла и ласки не успевают выплеснуться из одного человеческого сердца в другое. На то, что будет доживать остаток своих дней рядом с сыном, Прасковья уже не рассчитывала. Такого счастья от судьбы не ждала, ан нет, вернулся домой сын, да еще и насовсем, а вместе с ним вернулись к ней такие нужные, такие необходимые материнскому сердцу заботы. Услыхал Господь ее молитвы, порадовал на старости лет. Не зря она  в Слюдянку в церковь эти годы ездила. Вернулся, слава тебе, Господи, живой и здоровый. Вот радость-то! Вот счастье! Теперь подольше бы пожить, чтобы хоть на старости лет на сына наглядеться. А там, даст Господь, может, и внуков приведется понянчить. Ох! Дождаться бы. Вот бы кому эти свежие с грядки огурчики да помидорчики, ягоды да кедровые орешки. Тогда старость-то пролетит как молодость. В таку пору и от смерти отмахнуться можно будет. Некогда, мол, костлявая, ослепла, что ли, не видишь, у меня забот полон рот, погоди малость. Вот  внуков на ноги поставлю, тогда и приходи, милости просим. Сама хлеб-соль вынесу, а сейчас слышишь, вон внуки меня кличут, мне к ним бежать надо.
       - Вань, ты бы достал из погреба соленых огурцов к картошечке, - заглянув в комнату, попросила Прасковья.
       - Ну не только под картошечку, они хороши и под рюмочку, - ласково глядя на мать, намекнул Иван.
       - Ну это, сынок, само собой,  - улыбнулась Прасковья и поспешила опять на кухню. Загасив папиросу, Иван отвернул цветную полосатую дорожку, открыл крышку погреба и спустился по лесенке вниз. В нос ударил запах сырой земли вперемежку с едва уловимым запахом влажных сосновых досок, из которых были сделаны стеллажи, заставленные всевозможными банками, склянками и туесами, - вот оно бабье царство.
       - Т-э-э-к-с, - заговорил он вслух. - Будем смотреть.  Это что? - Иван снял с полки литровую банку с поржавевшей крышкой. -  Варенье - не надо, а это грибы - годится. Передвигая запасы, он отыскал наконец банку с солеными огурцами и решил, что этого на закуску хватит,  посмотрев на стоявшую в углу четверть с самогоном, настоянным, судя по коричнево-золотистому цвету, на кедровом орехе, решил, что сейчас самогон не понадобиться, разве что вечером, да и то вряд ли - мужики в тайге, придут только женщины да ребятишки, а женщинам много ли надо. Так что пусть пока стоит, а водки к его встрече мать припасла - это уж точно. Он пригодится, когда мужики из тайги вернутся. Вообще, самогон в деревне гнали все и не стыдились этого. На водку денег не напасешься, а в тайге без спиртного никак нельзя, там это первое лекарство: простыл ли, замерз или поранился. Для него, табаку и спичек в рюкзаке самое почетное место. Посередине лежат, со всех сторон провиантом обложенные. Поднявшись из погреба в комнату, Иван увидел, что стол уже накрыт.  "Да, это тебе не армейская столовая", - до него доносились знакомые еще с детства запахи соленой черемши и овощного пересыпанного мелко нарезанным укропом салата, политого постным маслом. Иван прошел на кухню, поставил банки на стол и спросил у матери, есть ли в доме открывалка.
       - А как же,  возьми в  столе в верхнем ящике.
     Отыскав среди ножей и вилок сей нехитрый инструмент, Иван открыл банки и спросил у матери, нужна ли ей еще его помощь. 
       - Все, Ваня, ничего не надо, иди за стол, я мигом, -  доставая из посудного шкафа две тарелки, ответила Прасковья.
     Иван ополоснул руки и вышел из кухни. Через несколько минут мать принесла и поставила на стол сковородку с жареной картошкой. Сходив еще раз на кухню, она вернулась двумя тарелками с солеными грибами и огурцами. Поставив их поближе к сыну, Прасковья присела на стул и сказала:
        - Ешь, сынок, а то картошка остынет.
     Наложив себе всего понемногу, Иван окинул глазами стол и, хитро прищурившись, посмотрел на мать:
       - А за встречу, мам, что будем пить?  Чай с вареньем, что ли?
       - Ой, сынок, - испуганно спохватилась Прасковья. - Про нее-то я и забыла, ведь давно приготовила, ой, Господи, совсем старая стала, это надо же, - и, встав из-за стола, поспешила на кухню.
      "Может, не надо было про выпивку говорить, - засомневался  Иван, - нет,  надо, все равно чуть позже мать вспомнила бы и уж тогда совсем расстроилась бы".
     По-бабьи, неумело держа двумя руками бутылку водки перед собой, она вошла в комнату, подошла к столу и подала водку Ивану:
         - Ты уж прости, сынок, ошалела от счастья, совсем она у меня из головы вылетела.
        - Да ты че, мам, было бы из-за чего расстраиваться, я могу и без нее обойтись.
       - Ну уж нет, сынок, в такой день без нее никак нельзя, - тихо, но очень серьезно сказала Прасковья: - Налей и мне капельку.
     Откручивая винтовую пробку, Иван глянул на этикетку "Смирнов" и представил, как мать, покупая ее в городе, выспрашивала у продавцов, какая водка у них самая хорошая. Изо всех сил старалась угодить сыну.
       - Почем она у вас? - поинтересовался он.
        - Че, Вань, не нравится, плохая, что ли? - забеспокоилась Прасковья.
       - Что ты, мама, ты купила самую лучшую, - поспешил успокоить ее Иван и пошутил: - Водка, мам, не бывает плохой, она бывает  хорошая или очень хорошая.
       - А я уж подумала, что сорок пять рублей на ветер выбросила, - облегченно вздохнув, сказала обрадованная Прасковья.  - Я ведь в ей не разбираюсь. Водку-то у нас редко пьют, только по праздникам, а так самогоном обходятся. У нас, сынок, все по-простому, как привыкли. 
     Разлив водку в маленькие граненые стаканчики, Иван вдруг вспомнил про подарки, которые он привез матери.
       - Вот черт, как же это я про них забыл, - подосадовал он на себя. - Видать, и мне радость память отшибла. - Извини, мам, я сейчас.
       - Что случилось, сынок? - с тревогой в голосе спросила Прасковья.
     Иван вышел из комнаты и тут же вернулся с чемоданом, который он оставил у порога в прихожей. Поставив его на пол, Иван щелкнул замками и откинул крышку.
       - Тут я тебе кое-что привез, - он достал из чемодана целлофановый пакет и протянул его матери.
     Зардевшись, Прасковья бережно взяла его и стала выкладывать из него вещи. Первым достала платок пепельного цвета. Сложив его треугольником, она накинула его на голову, а потом опустила себе на плечи.
       - Какой он мягонький, - прижимаясь к платку щекой, почти прошептала Прасковья.
     Встав из-за стола с пакетом в руках, она подошла к кровати, присела на краешек и не спеша, поочередно выложила из пакета на кровать остальные подарки. Теплые сапоги, махровый женский халат, свитер, темно-вишневого цвета и кожаные домашние тапочки с опушкой. Видя смущение матери, Иван похлопал себя по карманам, вытащил папиросы и сказал:
       - Черт, спички кончились, - и вышел из комнаты.
      Он не хотел ее смущать. Пусть поплачет, без слез ведь все равно не обойтись.
     Сидя на кухне, Иван пришел к мысли, что сегодня говорить матери о ноге он не будет. Зачем ломать ей и себе праздник. Узнав про это, она свою боль от гостей, конечно, постарается спрятать, но тревогу за него в своих глазах спрятать не сумеет, а бабы - народ чуткий, их не проведешь, глядя на мать, они быстро почуют неладное,  придется сказать, и начнутся охи да ахи, сочувствия, и праздник встречи, можно считать, испорченным. А этого Ивану совсем не хотелось. Он уже вдоволь нагляделся на глаза, полные этого самого сочувствия. Хватит. Особенно ему запомнились глаза женщины, с которой он встречался последние пять лет и на которой собирался жениться. Как-то, придя к нему очередной раз в больницу, она попросила его показать ей искореженную ногу. Иван показал. Она с каким-то жадным и нездоровым любопытством долго рассматривала ее. Иван тогда смотрел на нее и не понимал, зачем ей это понадобилось. И вдруг  увидел, как ее всю передернуло. И тогда, именно в тот момент, он понял, что она его никогда не любила, просто ей нравилось быть любовницей командира полка, у которого в подчинении были мужья ее менее, как она, наверное, считала, удачливых подружек. Среди них она чувствовала себя важной и значительной персоной. И он на прощанье сказал ей всего лишь одно слово: "Уходи". И она навсегда исчезла из его жизни. Ладно, незачем ворошить прошлое, будоражить душу, пора возвращаться к матери. Когда он вошел в комнату, мать подняла на него заплаканные глаза и устало сказала: 
       - Вань, ну зачем ты столько накупил, куда мне. Вот это, например, - она указала на халат. - Бабы меня в ем увидят, засмеют, скажут: "Прасковья-то наша барыней стала, в халате ходит".
       - И хорошо, пусть говорят, а я уж все сделаю, чтобы ты у меня  и в самом деле жила, как барыня,  я у тебя в услужении как золотая рыбка буду, - и, разведя руки в разные стороны, Иван поклонился и спросил: - Чего тебе надобно, старче, проси?
     Прасковья подошла к сыну, прильнула к его груди и расплакалась:
        - Рыбка ты моя золотая, помнишь, как в детстве я тебя называла,  вот на старости все так и вышло.
       - Ну для рыбки я, мам, великоват, а вот на тайменя, пожалуй, потяну, правда, не золотого, а простого, нашего, сибирского. Ну это не беда, ты давай, давай приказывай, - пытаясь развеселить мать, шутил Иван.
       - Ничего мне не надо, Ваня, был бы ты у меня  счастливый и здоровый, это  все, о чем я прошу Бога, - она погладила его плечи сухонькими ручками: - Спасибо, сынок!
     Чтобы мать опять не расплакалась, Иван сделал еще один отвлекающий маневр. Усадив ее за стол, он как бы с укором, шутя спросил:
       - Слушай, мам, а ты кормить меня сегодня будешь или нет?
        - И правда, заболтались мы, картошка небось остыла. Я схожу на кухню, подогрею. Я сейчас, - засуетилась Прасковья.
       - Сиди, мам, ничего с ней не сделалось, - успокоил ее Иван. - Да будь она хоть ледяная, я ее все равно съем. Проголодался жутко. Давай за встречу, -  предложил он тост и поднял свою стопку.
     Выпив полстопки, Прасковья замахала руками у своего рта, стараясь отогнать от себя дух спиртного, отдышавшись, сказала:
       - Крепкая, зараза, и горькая, за что вы, мужики, ее только любите?
С легким румянцем на щеках от выпитого, счастливая Прасковья смотрела, как ее сын ест: "Хорошо кушает, с аппетитом, быстро и аккуратно. Ладный из него мужик вышел, - любовалась она сыном, втайне гордясь им. - Вот бы его еще женить, жаль, что у них свободных женщин нет, все замужние, но ничего рядом вон сколько сел, да за такого любая баба пойдет. И че у них с Галькой не сложилось? Женщина она была видная, красивая, правда, чувствовалось, что вертихвостка маленько, да оно и понятно, городская ведь, не нашенская деревенская. Уж годков пять прошло с тех пор, как они сюда в Андреевку погостить приезжали. Матюхе она сразу не понравилась, хоть он этого и не показал, но Прасковья заметила. В день их приезда вечером собрались в доме гости, ну само собой выпили, разговорились, все, конечно, к Ивану обращаются, интересно людям знать, как народ в других краях поживает. То ли это ее рассердило, то ли обидело, видать, привыкла у себя-то в компаниях к вниманию, ну и давай мужикам глазки строить да заигрывать с ними. Шутила, конечно, а может, привычка такая у всех женщин в городе - чуток пококетничать с другими мужчинами. Только наши-то чалдоны этого не понимают, все всерьез воспринимают, на Ивана странно так поглядывают. Глупенькие, че с них взять. Матюха тогда еле сдержался. Прасковья это видела, уж она его знала как облупленного. Хорошо, он тогда не сорвался, удержал себя, а иначе бы все - выноси святых, никто бы его не остановил. Недолго они тогда у них погостили. Э, да что сейчас про это вспоминать, что было, то было. Теперь у ней как бы вторая жизнь начинается и опять хорошая. Жаль только, что Матвей до этого дня не дожил".
         - Мам, а ты почему не ешь? - поднял на нее глаза Иван.
        - Я не хочу, сынок, а ты ешь, ешь, не обращай на меня внимания, - улыбнулась Прасковья.
       - Ты знаешь, мам, я вот лежал в больнице и пытался...
       - В какой больнице, когда? - моментально встревожилась мать.
       - Да ерунда, - поспешил загладить свою промашку Иван. - Давно это было, с простудой лежал, но я не это хотел сказать, - продолжил он торопливо: - Я никак не мог вспомнить, как ты сидишь за столом и кушаешь, честное слово. Как ни старался, не получалось. Перед глазами всегда возникала одна и та же картина, как ты готовишь нам с батей еду, накрываешь на стол, убираешь и моешь за нами посуду. И все.
       - Не выдумывай, Вань, что ж я, по-твоему, святым духом питаюсь, - смутившись, ответила Прасковья.
       - Насчет духа, не знаю, но то, что чем-то святым, это уж точно, - задумчиво глядя на мать, произнес Иван.
       - Скажешь тоже, - засмеялась Прасковья. - Налей лучше себе еще стопочку и ешь побольше, - и взяв с деревянной подставки сковородку, выложила из нее остатки картошки в тарелку Ивана. Иван опрокинул стопарь и принялся за еду. - В армии-то, сынок, вас хорошо кормили? - глядя на то, как сын жадно ест, жалобным голосом спросила Прасковья.
       - Нормально, мать, хватало. У нас ведь там морпехи - парни молодые, здоровые, их кормить хорошо надо. Не накормишь, не поедешь, - нанизывая на вилку маринованный подосиновик, пошутил Иван.
       - Ой, Ваня, а про сало-то я забыла, вот непутевая, - всплескивая руками, запричитала Прасковья. - Сейчас я в погреб спущусь, - и попыталась было встать из-за стола.
       - Сиди, мам, - остановил ее Иван. - Не надо никакого сала, - и, указав глазами на стол, с улыбкой добавил: - Мне и этого не осилить.
       - Ну ладно, ты дома, не в гостях, че тебе надо, сам возьмешь, а мне, сынок, идти надо. Пойду на огород, сорву огурцов, помидоров, лучку надергаю, вечером придут гости, надо, чтоб все у нас чин-чинарем было.
       - Слушай, мам, а как наш сеновал, цел еще? - неожиданно спросил у нее Иван.
       - Цел, что ему сделается, -  не понимая, зачем он ему понадобился, ответила удивленная Прасковья.
       - Хочу завалиться часика на два, поспать, если в двенадцать не проснусь, ты, мам, разбуди, мне надо еще баню истопить. В два часа дядя Михей придет - мы с ним собирались попариться.
       - Так ложись на постель, я тебе в твоей комнате уж два дня назад, как белье постелила. Ты, Вань прям, как маленький.
       - Хочу сегодня побыть маленьким, - весело сказал Иван. - В последний раз, можно?
       - Ты для меня всегда маленький. Иди уж, только смотри, там мыши, - в шутку припугнула его мать.
       - Плевать. Я их  в детстве не боялся, а сейчас... - Иван беззаботно махнул рукой и встал из-за стола. - Ну ладно, пойду я, если не проснусь в двенадцать, буди, - предупредил мать Иван и вышел из комнаты.
     Оставшись одна, Прасковья собрала со стола посуду и понесла на кухню. Неожиданно одна из тарелок выскользнула из ее рук, упала на пол и разбилась. Застыв на месте, Прасковья несколько секунд смотрела на осколки, а потом сказала:
       - На счастье, - и ощутив в груди приток теплой радости, вдруг звонко рассмеялась.  Прасковья оживала, и она сама это чувствовала.

***
     Проснувшись, Леха посмотрел на кровать Толика, она была пуста. Он с наслаждением потянулся, зевнул и подумал: "Шустрый мужик его шеф, ему уже скоро полтинник, а он никак угомониться не может, все за молоденькими девчонками бегает. Вот уж верно сказано, седина в голову, а бес в ребро.  Хотя если подумать, что ему, бедняге, еще остается - время, когда молодость, здоровье и личное обаяние приносили бескорыстное взаимопонимание и радость, прошло, теперь настало время покупать у молодости за деньги это самое взаимопонимание и любовь, постоянно испытывая на душе горькую примесь сожаления". Отбросив одеяло, Леха вскочил с постели, подковырнул на ноги пляжные тапочки, достал из тумбочки мыло, зубную щетку, пасту и сдернув со спинки кровати полотенце, вышел во двор. День был отличный. Яркое солнышко на голубом небе веселило душу и способствовало хорошему настроению. Все живое вокруг пело, дышало, жужжало и радовалось. Сбегав в туалет, Леха сделал во дворе небольшую спортивную разминку, ополоснулся по пояс холодной водой из-под крана в огороде и вернулся в дом. Глядя на себя в маленькое зеркальце, вмонтированное в чехол электробритвы, Леха быстро побрился, влез в спортивный костюм и, прихватив с собой бинокль, отправился на "вышку" - так они называли высокую сосну, росшую рядом с домом. Еще два месяца назад, когда они с Толиком приезжали сюда в Андреевку смотреть дом, Леха, обратив внимание на это сооружение, спросил у хозяина: "Для чего это сделано?" Покосившись в сторону сосны, здоровый, рябой детина нехотя ответил: "Да так, баловство, батя для внуков сделал, в снайперов они на ей играли". Потом уже, прожив здесь недели две, Леха узнал от Влада, который быстро завел дружбу с местной детворой, что из таких вот деревень, как Андреевка, мужиков на фронт в основном забирали в снайперы. И это было правильно. Меткости, терпению и осторожности - трем основным качествам, которыми должен обладать снайпер, их учить не надо было. Все эти навыки они постигли еще в ранней юности, учась у своих отцов и дедов, в тайге. Разница была в одном, если в мирное время охотились на зверя, то в военное им пришлось охотиться на человека. Как-то раз от нечего делать Леха забрался по приколоченной к сосне лестнице наверх в гнездо и поразился удобству и прочности этого нехитрого сооружения. Вокруг ствола в радиусе полутора метров, опираясь на толстые ветви дерева, крепилась круглая площадка, сколоченная из плотно прилегающих друг к другу досок. Чтобы какой-нибудь сопливый снайпер, заигравшись, не выпал из этого гнезда, предусмотрительный дед огородил его металлической сеткой высотой в метр. Попасть сюда можно было только через откидной люк, врезанный в площадку у ствола дерева. Чтобы беспрепятственно смотреть во все стороны, пушистые ветки сосны над головой были спилены, и поэтому у смотрящего отсюда кругозор был полный, как у матроса в "бочке" на мачте парусника. Леха посмотрел по сторонам и в очередной раз поразился открывшемуся его глазам ландшафту. Окруженное августовским разноцветьем  прибрежных лесов голубое озеро поражало воображение своей прозрачностью и величественностью. Как огромный изумруд, сверкало под лучами солнца, и синее небо отражалось в нем, как в гигантском зеркале. Порой от легкого ветерка его зеркальная поверхность слегка морщилась и серебрилась, ударяя по глазам яркими солнечными зайчиками. Боже! И как только поднялась рука у этих умников-разумников ученых вонзить нож в такую божественную красоту?!
     Леха как-то проезжал мимо Байкальска, на берегу которого был построен БЦБК. Нюхнув омерзительного воздуха, отравленного метилмеркаптаном, он тогда подумал: "Сколько же промышленных "фекалий" выбрасывает этот урод в атмосферу и в озеро, а бедные люди и их дети вдыхают отходный газ этого чудовища и пьют якобы очищенную на все сто процентов воду. И все это гадство за какую-то паршивую медальку, за снисходительное похлопывание по плечу, за поцелуй в щеку кремлевским небожителем. Ведь до чего додумались? Реки вспять повернуть. Сами бы попробовали  на голове походить, может, поняли бы, каково это!" Без любви и трепетного отношения к родной земле, к природе, знания порой бывают опасны и разрушительны. Слишком дорогой ценой приходится потом платить людям за их непродуманные решения, мозговые выверты и буйную фантазию. Ох уж это злобное  двуногое  существо под названием человек. Все на свой лад переделать пытается, но  не хотят озера, реки, звери, птицы и насекомые жить по его законам. Не понимают неразумные, что он им только добра хочет. Он, бедный, вон из кожи лезет, чтобы обуздать ее непокорную, а она все лягается: то ураганами, то землетрясениями, то засухами, то наводнениями. Не понимает двуногий, что это все пока так, мелочи, угрозы пальчиком. Придет день, когда она по-настоящему на него осерчает и в отместку так по нему ударит, что мало не покажется. Удар будет настолько сильным и сокрушительным, что все живое на земле просто превратится в пыль, да и сама земля вряд ли удержится на своей орбите после такой оплеухи. Проводя над матушкой природой такие необдуманные эксперименты, мы, любопытные олухи, тем самым подвергаем себя страшной опасности. Познавать тайны природы методом варварского разрушения - прямой путь к своей гибели. Это то же самое, как, например, взять и разбить свой собственный череп, потом забраться в него грязными руками, вытащить наружу его содержимое, для того чтобы посмотреть, что собой представляет вещество под названием человеческий мозг...
     Повернувшись в сторону деревни, Леха скользнул окулярами бинокля по крышам домов и остановил свой взгляд на доме, в котором жила Алена.
     Двор был пуст и ничто, кроме лежащей у крыльца рыжей собаки и одиноко сидящего на заборе петуха, не подавало признаков жизни. "Где же она может быть? - размышлял Леха. - Обычно в это время она всегда дома и занимается чем-нибудь по хозяйству. Стирает, убирает за скотиной, возится в огороде. Ладно, подождем, может,  появится", - он поднял бинокль повыше. В окулярах, как слайды, замелькали картинки уже изученной им местности. Железная дорога, тяжело ползущий по ней, преодолевая невидимый человеческому глазу подъем, товарный поезд, уходящие в небо горы, покрытые снегом гольцы Саян, кажущиеся в бинокль близкими и доступными, а поди-ка попробуй, достань их. Смазав движением предыдущую картинку, Леха посмотрел влево, и его взгляд напоролся на "башку" "Дед-камня", торчащую белым выступом среди зеленых деревьев, окруживших плотным кольцом деревенское кладбище.
     Вообще, интересная история у этого камня. Леха услышал ее от местной жительницы, которую он как-то случайно подвозил из города в Андреевку. Принимавшая когда-то сама в ней участие, словоохотливая тетка рассказала ему подробно обо всем, что произошло в тот памятный день на их кладбище.
     В начале семидесятых годов военные строители прокладывали в глубь тайги дорогу, и встала на их пути скала. Недолго думая, заложили в нее вояки динамит и рванули. Однако с первого раза скала хоть и повредилась, но устояла. Тогда заложили взрывчатки втрое больше предыдущей и рванули во второй раз. Грохот был такой, что вся деревня сбежалась. Скалу от мощного взрыва разнесло на куски во все стороны. Один из них скатился с горы прямо на кладбище, снес несколько деревьев,крестов, порушил оградки и, натыкаясь на преграды могильных холмиков, наконец утратил свою кощунственную силу,  остановился. Первым на взрыв примчались пацаны. Вслед за ними прибежали мужики и бабы. Увидев такое безобразие, они, естественно, возмутились и подняли шум. Заметив сборище гражданского населения и царивший в нем переполох, с горы быстро спустился встревоженный  лейтенант. Бабы тут же окружили военного и давай костерить на чем свет стоит. И если бы не мужики, они бы ему, бедненькому, глаза выцарапали. На бабий гам и крик спустились и солдатики. Когда же наконец все успокоились, стали думать, как эту глыбу убрать с территории кладбища. На технике к ней не подберешься - кругом могилы, а взрывать - кощунство и надругательство над усопшими. Порешили убрать глыбу собственными силами. Навалились на камень солдатики с мужиками и откатили его на край скалы. Ну мужики - есть мужики. После сделанной работы необходим перекур.  У нас, русских, это уже традиция. Угостили солдатиков папиросами, махрой, ну, естественно, начались разговоры о том, как служится, кто откуда родом. На осторожные вопросы мужиков,  куда и зачем ведете дорогу, ответов, естественно, не получили. "Приказано", - отвечали солдатики и недовольно хмурились.
     Хитро улыбаясь, мужики понимающе кивали, как бы намекая военным на то, что они-де знают, куда и зачем эта дорога, им просто хотелось убедиться, умеют ли солдатики хранить военную тайну.
     Когда служивые уходили, лейтенант, обернувшись, посмотрел на глыбу и вдруг сказал: "Мужики, а у камня-то лицо есть, вы посмотрите". Проводив глазами чудика-лейтенанта, люди все, как один, уставились на камень. "А ведь и впрямь есть", - раздался чей-то голос. "На деда Филимона чем-то смахивает", - хохотнула какая-то бабенка. Раздался общий смех, и в адрес камня со всех сторон посыпались веселые реплики. "Нет, на моего Петра больше похож, особенно когда он из тайги возвращается. Так же нос торчит, такая же потрескавшаяся от мороза рожа, борода, - прям вылитый. Вот природа сотворит же такое". "Не природа, а динамит, дура".
        - Слушайте, мужики, а не поставить ли нам его заместо памятника? - предложил кто-то из толпы
       - Тебе, что ли? - сострил чей-то голос.
       - Зачем мне,  отцам нашим и дедам, что здесь лежат жаль такое изделие бесхозным оставлять. Чую, не случайно он сюда закатился.
     Долго мужики думали, молча поглядывая на непрошеного гостя, беспардонно  вломившегося на их деревенское кладбище, решая его участь. Наконец кто-то, нарушив молчание, спросил:
       - Ну что, будем ставить? Только где?
       - На скале у входа на кладбище, там ему самое место. Больше негде, - сказал кто-то.
     На том и порешили. Призвав опять на помощь солдатиков, осторожно, чтобы камень не сорвался вниз, покатили его по краю кладбища и водрузили на шероховатую плоскость высокой скалы, которая широким поясом огибала и подпирала ровное, ступенькой прилегающее к пузу горы земляное плато, где  хоронили андреевцы своих родных и близких. "Последним укрытием" называли в шутку снайперы-фронтовики это скорбное место. "Здесь, - шутили они. - Нас ни одна вражеская кукушка не достанет". Внизу усопших не хоронили, потому что деревня стояла почти на самом берегу Байкала,  многочисленные валуны в почве и проступающая на глубине метра из- под нее вода препятствовали достойному захоронению. А здесь, наверху, было сухо, тепло и солнечно. Одним словом, покой и умиротворение. Когда все спустились вниз, чтобы посмотреть на свое творение, молоденький лейтенантик, глядя на испещренный трещинами камень, сказал:
       - Ну "Дед-камень", принимай вахту и смотри в оба.
       Так с легкой руки того лейтенантика и присохло к валуну прозвище "Дед-камень".
***
     Опустив бинокль, Леха сел на настил, прислонился спиной к стволу дерева, достал сигареты и закурил. С тех пор, как он облюбовал себе здесь пункт наблюдения, прошло уже две недели. За это время он достаточно хорошо изучил жизнь этой маленькой сибирской деревеньки, хотя, если сказать по правде, она его интересовала мало. Главный интерес его пребывания на этой вышке заключался в одном человеке - в Алене. Именно отсюда он впервые ее увидел. С того самого дня визиты на эту сосну участились, потому что стали для него необходимостью. Девушке, к которой он питал интерес, было лет семнадцать. Ростом - чуть выше среднего. У нее были золотистые волосы, василькового цвета глаза, прямой маленький носик, небольшие овальные губы и потрясающая фигура. Другого определения Леха просто не находил. Длинные ноги и высокая упругая грудь вызывали в нем какое-то животное желание обладать ею. Любой ценой, невзирая на последствия. Никогда в своей жизни не испытывавший ничего по силе страсти подобного  он спрашивал себя: "А может, это любовь? - но тут же гнал от себя  столь нелепое предположение, стараясь утвердиться в мысли, что это просто сексуальное влечение, вызванное отсутствием у него здесь женщины. - Вот пересплю с ней раза три, и вся муть пройдет". С ним нечто подобное уже бывало. И он терпеливо ждал своего часа. Хотя это ожидание, а ждать он не любил, и подстегивало к решительным действиям, Леха себя сдерживал и событий не торопил. Он понимал, что с такой девушкой, как Алена, надо быть предельно осторожным. Один неверный шаг - и все его желания и старания завоевать ее доверие полетят к чертовой матери. Наблюдая за ней каждый день в бинокль, он основательно изучил распорядок её дня и уже заранее мог предположить, как она проведет день в этой забытой Богом деревне. Управившись с утра по хозяйству, после обеда девушка может пойти на кладбище  и прибрать могилки похороненных там ее бабки и деда. Возвращаясь оттуда, может зайти в гости к своей подруге, наверное, однокласснице. Знает Леха и о том, что Алена ходит в лес по грибы и ягоды, топит по субботам баню, потом они с матерью парятся. Каждую субботу со своим младшим братом садится на утреннюю электричку и уезжает в Слюдянку за покупками. И вот это одно и то же "кино" он смотрел каждый день, и, что удивительно, оно ему не надоедало, а даже, напротив, нравилось. Он с нетерпением дожидался следующего дня и спешил на "вышку" к началу "сеанса". Так в детстве с пацанами несчетное количество раз смотрел фильм "Чапаев", никогда им не надоедавший. Уже знали наизусть, кто и какие слова когда скажет, что сделает, знали, что конец у фильма трагический, но все же надеялись, а вдруг произойдет чудо, и выплывет Чапаев, но чуда не случалось, и их кумир каждый раз неумолимо погибал. Уж как им не нравился такой финал, уж как дружно в голос ему ни помогали и что только ни советовали, как громко ни кричали часовым, чтобы те не спали, но невзирая на их крики, белые снимали часовых и влетали на конях в спящую деревню. Так же, как в детстве, Леха, иногда размечтавшись, вносил коррективы и в это свое "кино". Он представлял себе, как они с Аленой загорают на берегу озера или как он привозит ее в Иркутск, ведет в ресторан, а потом приглашает к себе в гости, и она остаётся у него дома на ночь. Все это, к большому сожалению, было только в мечтах. Но Леха не отчаивался и отступать не собирался. Он уже составил план, как эти мечты реализовать. И если все пойдет так, как он задумал, может, что-то и получится. Первым делом он должен установить с ней контакт. Пусть пока минимальный, на уровне "здравствуйте" и "до свидания", а дальше легче будет. Леха уже делал попытки завязать с ней разговор, но пока безуспешно. Молча, без малейшей тени смущения и растерянности она проходила мимо, не обращая никакого внимания на его упрямую настойчивость добиться хотя бы крохотного расположения к своей скромной особе. Всего один-единственный раз она посмотрела на него, и было это при их первой встрече. Ох, и глупость же он тогда сморозил. Два дня назад засек ее отсюда, с "вышки", загорающей на берегу Байкала. Постелив одеяло, она лежала навзничь, раскинув руки в разные стороны, предоставив всю себя в распоряжение солнцу. На ней был  светло-голубой купальник, который ярко выделялся на загорелом теле. Лица не было  видно,  его  прикрывала книга, по обложке которой скользили золотистые пряди, обдуваемые теплым ветерком, прилетающим отдохнуть на берег после стремительной и беспорядочной беготни по водной глади озера. Леха тогда долго рассматривал девушку в бинокль. Он методично, сантиметр за сантиметром, жадно исследовал ее прекрасное тело и не нашел ни одного изъяна. Этот кадр был и остается в его "кино" пока самым ярким и волнующим. И теперь, ложась спать, он закрывает глаза и всегда видит одну и ту же картину: солнечный летний день, озеро и лежащую на берегу Алену. Чтобы встреча выглядела случайной, Леха не пошел тогда берегом. Вплавь будет естественней, решил он и, сбросив с себя одежду метрах в пятидесяти от нее, вошел в воду и поплыл параллельно берегу в ту сторону, где загорала Алена. Когда, достигнув своей цели, он стал выбираться из воды на берег, задремавшая на солнышке Алена встрепенулась и резко привстала. Подброшенная стремительным движением раскрытая книга, подпрыгнула вверх и словно птица, сраженная на лету метким выстрелом, кувыркнулась пару раз в воздухе и, сложив свои страницы-крылья, шлепнулась на прибрежные камни. Отбросив рукой пряди волос, застигнутая врасплох Алена уставилась на непрошеного гостя. Он улыбнулся ей и сказал:
       - Привет!
     Она, не двигаясь, молча смотрела на него,  готовая вскочить при малейшей опасности. И Леха, он даже не помнит, когда с ним такое случалось, вдруг растерялся. В голове смешались все словесные заготовки, они почему-то стали казаться ему пошлыми и грубыми. Единственное, что показалось приемлемым в той нелепой ситуации,  это представиться и, как требует воспитание, назвать свое имя.
       - Меня зовут Алексей, а вас? - пытаясь удержать на лице улыбку и стараясь казаться простым и наивным парнем, спросил он.
     Поскольку это тоже не возымело на нее никакого действия,  Леха решил сменить тактику. Вот тогда и возникли в его дурацкой голове те проклятые строчки. То ли он решил сразить ее своей неординарностью, то ли интеллектом, а может, оттого, что сказать уже было нечего, а говорить что-то надо было, ситуация того требовала, он возьми и продекламируй ей стихи Шандора Петефи:
      Если ты цветок - я буду стеблем,
      Если ты роса - цветами ввысь
      Потянусь, росинками колеблем, -
      Только души наши бы слились.

      Идиот! И как он только мог додуматься до такого. Стеблем он будет, а пеньком не угодно ли? Леха никогда не забудет, как она на него тогда посмотрела. В глазах не было ни гнева, ни презрения, лишь одна жалость. Так обычно смотрят на неизлечимо больных людей и на законченных придурков. Он бы ни капельки не удивился, если бы она тогда подошла к нему  поближе и попросила показать язык, а потом, поводив указательным пальчиком у него перед глазами, сказала: "В вашем случае, больной, медицина бессильна. Будьте мужественны. Крепитесь".  Как оплеванный, стоял он на берегу озера, не зная, куда себя деть. Уже не помнил, как вошел в воду, как плыл назад, помнит только, что им тогда владело нестерпимое желание как можно быстрее унести ноги с того проклятого места. Отмахав кролем метров двести, Леха перевернулся на спину, чтобы восстановить дыхание.  Алены на берегу уже не было.
     Да, лажанулся он позавчера перед ней сильно. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Ничего. Он все равно своего добьется. Заняться ею по-настоящему  просто не было ни времени, ни возможности. Теперь все это у него есть. Бдительный шеф, который поглядывал за ними, уехал, и его приказ сидеть здесь тихо и не рыпаться Леха отменяет. У него еще есть шанс - эти семьдесят два часа.  Через четыре дня они примут последнюю партию товара и уедут в Иркутск до следующего лета. Леха поднес к глазам бинокль и в очередной раз обследовал двор Алениного дома. Картина была прежней: тот же петух на заборе, спящая у будки собака и пустой, залитый солнечным светом двор, окруженный хозяйственными пристройками. "Черт, где же ее носит, - подосадовал в сердцах Леха. - Может, нежится под солнышком у воды, укрывшись от посторонних глаз за какой-нибудь корягой". Он медленно заскользил окулярами бинокля по берегу Байкала. Взгляд его натолкнулся на группу ребят, сгрудившихся на прибрежном травянистом пятачке вокруг Влада. Тот что-то им объяснял, темпераментно жестикулируя. От нечего делать Леха решил понаблюдать за ним. Хотелось узнать, чем этот обалдуй там занимается. Закончив махать руками, Влад поманил пальцем одного из ребят. Пацанва тут же образовала небольшой живой круг. Влад вразвалку подошел к стоявшему в центре круга мальчишке, резко схватил его рукой за шею и бросил через бедро. Пацан шлепнулся на траву, но тут же встал и сам приготовился к нападению. Влад жестом остановил его и пригласил в круг еще одного. Долговязый паренек смело вышел вперед и остановился рядом со своим товарищем. Влад подошел к мальчишкам, положил им руки на плечи и начал что-то говорить, строго поглядывая то на одного, то на другого. Закончив наставления, он отошел в сторону и махнул рукой. Выставив перед собой согнутые в локтях руки, пацаны осторожно сблизились, потом резко бросились друг на друга и сцепились. Схватка началась.
         - Да он тут у пацанов, наверное, в больших авторитетах ходит, - усмехнувшись, подумал Леха. Глядя на Влада, нетрудно было догадаться, каким ореолом спортивной славы он окружил свою никчемную жизнь, чтобы выглядеть героем в глазах деревенских мальчишек. Он и мастер спорта, и чемпион области, и призер разных соревнований - одним словом, не просто борец, а зверь, равных которому нет во всей Сибири. А не носит на груди значок мастера спорта - так это от скромности. Да и не к чему ему это. Его народ в лицо знает! Наблюдая, как Влад волчком носится вокруг борющихся подростков, словно заправский судья: то припадая на четвереньки, то вскакивая, Леха испытывал непреодолимое желание сходить туда, на берег, и надрать уши этому горе-тренеру. Да не до него сейчас. Есть дела поважнее. Пусть погарцует, потешит свое самолюбие, пес поганый. Ведь двадцать с лишним лет парню, а он, обалдуй, все в детство играет. Фигура, как у беременной бабы, а туда же - в борцы. Из него такой же борец, как из Лехи Будда. Вот сученок, куревом детвору угощает! Леха-то знает, что он травку покуривает, не дай Бог, пацанов приучит. Придет домой, тварь, надо сказать ему, чтобы не делал этого. Пригрозить, что башку оторвет. Сам что хочет пусть курит и нюхает, но пацанов травить дурью Леха ему не позволит.
       - Ладно, не будем тратить попусту время на Влада, займемся-ка лучше делом, - сказал Леха и опять перевел бинокль в сторону дома Алены.  Как оказалось, вовремя. Он застал ее в тот момент, когда она закрывала калитку. Значит, все это время она была в доме. Интересно, куда сейчас направиться? Вот вышла на улицу, посмотрела на небо и поспешила в сторону железной дороги. В этом направлении она может пойти только в три места: на станцию к электричке, на кладбище, или, если свернет налево, к своей подруге. Она свернула. Что ж, очень хорошо. У подружки она пробудет не меньше часа, по крайней мере до сегодняшнего дня всегда так было, он засекал, и, стало быть, времени, чтобы приготовиться к встрече, у него достаточно. "Ну вперед на мины, привет акулам", - подбодрил себя Леха и, откинув люк, стал спускаться вниз. В доме он переоделся в светлый, из немнущейся ткани летний костюм, который достал из чемодана, надел бежевые кожаные туфли и посмотрел в зеркало на стене рядом с входной дверью. На него смотрел городской хлыщ, неведомо как очутившийся в этом убогом деревенском жилище. "Нет, так дело не пойдет. Это пижонское одеяние сгодилось бы для городских шелошовок, падких на тряпки, здесь же в нем он будет выглядеть несколько странновато. Чего доброго, Алена его еще и на смех поднимет. Да, видок у него, скажем прямо, нелепый. Никак не вписывается финский костюм в здешнюю картину. У деревни свои законы. Их форма и содержание резко отличаются от городских своим бытием и сознанием, и хочешь ты того или нет, приходится им подчиняться. В чужой монастырь, Лешенька,  со своим уставом не лезь. Снимай-ка лучше поскорее это броское городское тряпье и переодевайся в спортивный костюм. Приведя свои негласные приказы в действие, через несколько минут Леха опять предстал перед зеркалом. "Ну вот - совсем другое дело! Обыкновенный парень, простой, естественный и симпатичный". Обрызгав себя туалетной водой, Леха причесал волосы на косой пробор, подмигнул себе в зеркале. Прихватив бинокль, он вышел из дома. Заперев входную дверь на ключ, спустился с крыльца и направился к сараю. Там он достал из пустой деревянной бочки спрятанную от своих дружков стеклянную банку с белыми розами. Вытащив из нее цветы, Леха стряхнул со стеблей воду и завернул букет в плотную, заранее приготовленную бумагу. Выйдя из сарая, он подошел к машине. Открыл дверцу, сел за руль, цветы положил на соседнее сиденье и завел двигатель. "Зажигание работает нормально. Чего шеф только жалуется, - подумал он. - Нервничает, дергается мужик, вот оттого она и не слушается. Машина, как умная лошадь, психов и пьяных не любит, мстит". Выехав за ворота дома, он круто повернул руль влево и почти под прямым углом выскочил на улицу. Переключив рычаг со второй скорости на третью, Леха нажал на газ, и "Жигуль" полетел в сторону железной дороги, оставляя за собой длинный шлейф серой пыли. Преодолев подъем, Леха остановил машину у тропы, ведущей на станцию, укрытой от глаз плотной стеной деревьев, вышел на обочину и огляделся. Вокруг не было ни души. Невдалеке от дороги он заприметил свободное от деревьев место, покрытое толстым слоем зеленого мха с торчащим из-под него тонкоствольным подростом. "Это как раз то, что мне нужно", - сказал Леха и, прихватив с собой бинокль, направился по пологому склону на зеленый пятачок продолжать наблюдение за Аленой. Придя на место, сел на поросшую мхом лесину, которую с дороги сразу не заметил, из-за того, что она почти на две третьих вросла в землю и смотрелась издалека простым продолговатым зеленым холмиком. А здесь кто-то недавно был, обратив внимание на валявшийся у его ног окурок, отметил Леха. Наверное, тот мужик, которого они с Толиком видели сегодня утром с чемоданом на дороге. Отсюда, скорее всего, он любовался видом на свою деревню и озеро. Судя по белизне мундштука и не успевшей расползтись от росы и солнца тонкой папиросной бумаге, окурок был брошен недавно. Забавно. С тех пор, как он отслужил в погранвойсках, прошло четырнадцать лет, а тот молодой следопыт с Таджикской границы, невзирая на столь большой срок, все еще продолжает в нем жить. Не утерял нюха гвардии старший сержант Алексей Разоров. Леха поднес к глазам бинокль и, порыскав трехкратными окулярами по деревне, остановил взгляд на доме, в котором находилась сейчас Алена. Отсюда, сверху, он хорошо просматривался. Рядом с ним никто не лепился и стоял он эдаким особняком, словно демонстрировал  пренебрежительное отношение к своим сгрудившимся вокруг одной улицы собратьям. Двери и окна дома были раскрыты настежь. На ступеньках крыльца, вытянувшись лежа на боку, дремал разомлевший от жары большой сибирский полосатый кот. Во дворе на веревках сохло выстиранное белье и одежда. "И чего они в такую хорошую погоду сидят дома,  в духотище, - подумал Леха. - Вышли бы на свежий воздух, позагорали бы на солнышке и им хорошо, и ему, глядя на них, веселее было бы". Разглядывая от нечего делать чужой двор, Леха не находил в нем ничего такого, что могло бы его хоть чем-нибудь отличить от других дворов. Такие же, как у других, пристройки для скотины, те же поленницы дров под навесами, такие же теплицы в огороде, банька и посаженные вдоль дощатого забора густые кусты красной и черной смородины. Леха навел бинокль на окна в надежде кого-нибудь в них увидеть, но безуспешно, кроме горшков с цветами на подоконнике и тюлевых занавесок, он ничего не обнаружил. Невольно вспомнив о розах, оставленных в машине, Леха забеспокоился: - "Черт, как бы они там не завяли от жары. Надо было забрать их вместе с банкой". Ему вспомнился вчерашний день, когда под предлогом прикупить омуля в соседней рыбацкой деревне он отпросился у Толика и поехал искать эти розы. Леха объездил несколько деревень, лежащих на берегу Байкала, прежде чем нашел их. В Утулике, большом поселке дворов на сорок, проезжая по одной из его улиц и внимательно поглядывая по сторонам, Леха наконец увидел то, что искал. Остановив машину у ворот большого дома, он подошел к окрашенному в синий цвет штакетнику и позвал хозяев. На крыльцо вышла пожилая женщина и спросила, чего он хочет. Леха очень вежливо попросил продать ему несколько роз, которые росли в ее палисаднике. Не сказав ему ни слова, женщина отрицательно кивнула головой и собралась уже было уйти, но Леха умоляющим голосом попросил ее задержаться хотя бы на минутку и выслушать его. Женщина заколебалась, и Леха, не дожидаясь ее согласия, взял как говорится, быка за рога. Сказал, что он военный,  был в Чечне, ранен, лежал два месяца в госпитале, вчера прилетел в Иркутск к родителям в отпуск, сейчас вот направляется в Байкальск к любимой девушке, с которой из-за войны не виделся уже год и на которой собирается жениться. Да вот беда вышла, цветы забыл в городе купить, а по дороге о них вспомнил, ну не возвращаться же теперь, уж больно нехорошая примета. "Господи, да так бы сразу сказал", - заволновалась женщина и исчезла в доме. Через несколько минут она вернулась, держа в руках банку с водой и ножницы. Срезав весь куст, она составила розы  в банку и, протянув ее через штакетник Лехе, сказала: "Держи, сынок, и дай Бог тебе и твоей невесте счастья. Привет ей от меня передай". "Хорошо, спасибо, передам, а зовут-то вас как?" - спросил у нее Леха. "Да Дарьей зовут", - улыбнулась ему в ответ женщина. "А по отчеству?" "Да зачем отчество, просто тетка Дарья", - засмущалась хозяйка роз. "И все-таки?" - продолжал настаивать Леха. "Ну если уж спрашиваешь, то по батюшке я Николаевна", - вконец смутившись, ответила тетка. "Еще раз спасибо вам, Дарья Николаевна, и скажите, сколько я должен?" - горя желанием щедро отблагодарить добрую женщину, стал доставать из кармана деньги. Что было дальше, Лехе вспоминать не хотелось. Какой жгучий стыд и неловкость испытал он тогда, выразить просто невозможно. Сколько боли, растерянности и жалости то ли к нему, то ли к себе самой было в глазах этой простой деревенской женщины. Сгорая от стыда за свою бестактность, он смотрел на нее и не мог вымолвить ни слова. Проклиная себя последними словами, с банкой в руках он топтался на месте, бормоча извинения. В его мозгу бешено крутились всего три слова: "Испортил песню, дурак". А глаза стоявшей напротив женщины спрашивали, за что же он ее так. Ведь у них все по-доброму было, по-человечески.  Когда женщина, неловко попрощавшись с ним, ушла в дом, Леха приказал себе успокоиться и стал приводить в порядок свои мысли.  Ладно, чего теперь каяться. Поздно. Сделанного уже все равно не исправить. Не возвращать же цветы назад. Какого черта тогда было городить этот забор про Чечню, ранение и женитьбу на любимой девушке. Она ведь поверила. Ехать надо. Подойдя к машине, он открыл багажник, достал из него шелковый шнур, сел в машину и поставил банку на пол, обмотав ее горловину,  завязал на ней узел и привязал один конец шнура к сиденью, а другой - к дверной ручке. Получилась своеобразная растяжка, которая не позволяла банке с розами опрокинуться, удерживая ее в вертикальном положении при движении автомобиля. Про омуль он тогда забыл и сразу поехал в Андреевку. На его счастье, во дворе дома Леху никто не встретил. Влад, как всегда, пропадал на озере, а Толик спал и придумывать очередную легенду, на кой ляд ему понадобились в этой глуши розы, нужды не было. Довольный этим обстоятельством, Лёха спрятал банку с цветами в сарае и вернулся к машине. Идти в дом что-то не хотелось. Бросив взгляд на давно уже немытый "Жигуль", Леха на радостях, что все хорошо кончилось, решил устроить ему баню. Достав из багажника ведро, он принес воды, вытащил из-под сиденья щетку и принялся за дело. Когда проснувшись, Толик вышел на крыльцо и поинтересовался, привез ли он рыбки, Леха ответил, что с рыбкой вышел облом. Солзанский мужик, у которого они обычно покупали, отсутствовал, а в других деревнях люди, судя по их ухмылочкам, принимали его за провокатора и потому отвечали отказом... Прервав свои воспоминания, Леха опустил бинокль и посмотрел на часы. С того момента, как он сюда приехал, прошло двадцать минут. По его расчетам, Алена должна вот-вот выйти от подруги. Ждать осталось совсем немного. Леха поднес еще раз к глазам бинокль и устремил взгляд на распахнутую дверь стоявшего на отшибе дома.

***
     Проснулся Иван, когда день уже был в разгаре. Густо пахло сеном и просушенной годами сосной. Хорошее дерево сосна, мягкое, теплое и запах у нее для человека самый здоровый и приятный. Он встречает новорожденного сибиряка на свет Божий и сопровождает его до конца жизни, до соснового гроба, ложась вместе с ним в холодную могилу. Встав на колени, Иван отряхнул одеяло, аккуратно сложил его и на четвереньках, чтобы не сгибаться под навесом сеновала, подполз к лестнице. Спустившись во двор, он позвал мать.
       - Че, Ваня, проснулся уже? - выглянув в окно, спросила Прасковья.
       - Ага. На вот возьми одеяло и подай мне, пожалуйста, папиросы, они там в кухне на столе лежат.
       - А чего в дом-то не идешь? - вытирая о передник руки,  спросила  Прасковья.
       - Нет, мам, я здесь покурю, на воздухе.
      Прасковья исчезла в окне и через пару секунд появилась с "Беломором" и спичками.
       - Как спалось, Ваня, ничего не снилось? - протягивая папиросы, спросила она  сына.
       - Спал как убитый, мать, снов не видел, - забирая у матери "Беломор" и спички, ответил Иван.
       - Умаялся, видать, с дороги, но ничего, теперь дома отоспишься. В армии-то, поди, рано подымали?               
       - Привычка, мам, а потом, режим - дело хорошее, - успокоил ее Иван, и, усевшись под навесом на сучковатый кругляк для колки дров, раскурил папиросу и жадно, со сна затянулся.
       - Мам, - немного погодя, опять позвал он мать. - Может, тебе че помочь надо?
       - Нет-нет, ничего не надо, сама справлюсь. Че тут помогать, это наше дело бабье, - поспешно запротестовала Прасковья и, чуть погодя, добавила: - Разве что стол во двор вынести и лампочку вкрутить, но это уже ближе к вечеру. Я думаю, сынок, во дворе посидим. Ты как, не возражаешь?
       - Правильно, мам, чего в доме париться, погода стоит отличная, дождя вроде не намечается, посидим на воздухе, - глянув на небо, поддержал идею матери Иван.
       - Да хватит тебе этим проклятым табачищем травиться, нако вот лучше похрумкай, - Прасковья протянула сыну из окна кухни малосольный огурчик.
      Затушив о землю папиросу, Иван встал с чурбака и подошел к матери.
       - Спасибо, мам, сейчас я его, голубчика, враз оприходую, - в шутку грозно сказал он и, взяв огурец, откусил от него сразу чуть ли не половину. Быстро справившись с этим приятным делом, Иван достал из кармана платок, вытер с усов огуречную влагу и двинулся осматривать хозяйство.
     Почерневшие от старости доски хозяйских построек в некоторых местах были покрыты плесенью и внизу, где они соприкасались с землей, основательно проветшали и растрескались. Вокруг торчащих наружу ржавых шляпок гвоздей образовалась рыжая труха и полуистлевшие от дождя и солнца доски держались на них еле-еле. Перемешанная с соломой земля внутри стайки для поросят давно высохла и ее неровная поверхность была твердой, как камень. По всему было видно, что животину в ней давно уже не держат. "Ничего, заведем, - подумал Иван, - поросенок в хозяйстве необходим, тем более сейчас". С его ногой за мясом в тайгу уже не сбегаешь. Прошли те времена. Теперь тайга для него закрыта. Как говорится, близок локоток, да не укусишь. Вот на утку и рябчика поохотиться можно. Это дело особого физического напряжения не требует. Спрятался в скрадок и сиди в манок покрякивай. С рябчиком принцип тот же, только вместо манка свистком пользуются. Правда, скучная эта охота, не то что на кабаргу или сохатого, но ему выбирать не приходится. За сохатым далеко в тайгу идти надо. Большой зверь большого труда требует. Не одну ночь на солонцах просидишь, прежде чем рогатый появится. Да, тайга ничего даром не отдаст. Иван вспомнил, как он с отцом ходил за орехом. "Странно человек устроен, - постучав кулаком по круглому стояку сарая, усмехнулся Иван. - Ведь бить орех -  работенка не из легких, да и быт мало чем отличается от пещерного, а все равно к ней тянет. Другой раз набегаешься с колотом от кедра к кедру, потаскаешь на горбу кули с шишкой и думаешь: все - больше в тайгу ни ногой, а вечером перекусишь у костра, отдохнешь малехо и, глядишь, вроде ничего, нормально. Потом начинаешь крутить деревянную похожую на мясорубку мельницу, разламывать ею шишки и просеивать шелуху на поддонах с дырочками под орех. И так  дотемна. Бывало, ляжешь спать, закроешь глаза, а перед ними сплошь один орех стоит. С ягодой полегче, но зато муторней. И так из года в год. И ведь каждый раз, идя на промысел, знаешь, что тебе придется вытерпеть, сколько пота пролить, и все равно идешь, ощущая в ногах зуд, а в душе приподнятость". Прикрыв ногой дверцу стайки, Иван заглянул в сарай, где они когда-то держали корову. Он тоже был пуст. Внутри царили полумрак и духота. В оставленную им открытой дверь в сарай залетел ветерок и легонько пошевелил седые кружева паутины, притаившейся в его углах. Где-то под потолком, нарушая покой и тишину, неистово жужжала муха. Натыкаясь на преграды, она ошалело металась из стороны в сторону в поисках выхода наружу. Здесь, в этом сарае, мать когда-то доила Марту и, принеся в дом ведро парного молока, разливала его по банкам, процеживая через марлю. Потом брала большую эмалированную кружку, наливала ее до краев теплым молоком и ставила на стол перед Иваном. За ужином отец частенько подзуживал его. "Что-то ты, Иван Матвеевич, -  обычно начинал он, - неважнецки ешь. Вон от сала нос воротишь. Так ты, паря, никогда Ваську Забелина не поборешь. Он ведь ест, как мужик, не в пример тебе, шибко много". "А откуда ты знаешь?" - встревожившись, спрашивал Иван. "От верблюда, - хитро щурился Матвей. - Вчерась к отцу его заходил, сам видел". Поразмыслив над чем-то своим, Иван Матвеевич клал кусок сала на хлеб и съедал его вместе со щами. "Перестань, Матюха, охота тебе ребенка дразнить, пусть ест как хочет", - слегка сердилась мать. "Ей Богу, Паня, не вру. Прям не пацан, а богатырь какой-то", - на полном серьезе заверял мать Матвей. "Так уж и богатырь, - злился на отца Иван. - В прошлый раз я его три раза на лопатки положил, а он меня только два". "Да я думаю, что он специально разок поддался тебе, чтобы усыпить твою бдительность. Видать, копит силу парень. Вот подожди, придет суббота, он вам покажет, как надо бороться. Ох и задаст он вам перцу, долго помнить будете", - продолжал гнуть свое отец. "Ага, задаст, - сдерживая кипевшую в душе обиду на отца,  по-детски огрызался Иван. - Еще неизвестно, кто кому задаст". Попивая чай, отец пожимал плечами и как бы невзначай ронял: "Как знаешь. Мое дело предупредить". Маленький Иван бросал исподлобья взгляды на отца и силился понять, разыгрывает его батя или нет. Если говорит правду, то дело худо. "Ну Васька. Ну и хитрован же, - начинал он заводиться уже на своего дружка Ваську. - Как мужик ест. Ну раз он так, тогда я тоже". Подчистив тарелку хлебной корочкой, он просил у матери добавки и через силу съедал вторую порцию вареной картошки с мясом.
     А боролись между собой пацаны обычно по субботним вечерам, когда возвращались со старшими после рыбалки на берег. Заведя лодки в русло небольшой, впадающей в Байкал речки, они причаливали их к берегу и привязывали на цепь к большой лежащей у воды на камнях старой лиственнице. После этого брали весла, лодочные моторы в те времена были редкостью, и относили их в большой сарай, в котором мужики хранили смолу, ветошь, ковши, солидол и прочий материал, необходимый для ремонта своих посудин. Потом дружно помогали старшим развешивать на колья сети для просушки и, рассыпавшись по берегу, собирали для костра щепу, сучья деревьев и прочий древесный хлам, который чистоплотный Байкал брезгливо выбрасывал на берег, возвращая его нерадивым хозяевам жизни. Натаскав дров, пацаны разводили костры, чистили для ухи рыбу, картошку, лук, после чего, поплескавшись в прогретой за день байкальской воде, спешили на небольшую утоптанную ими за лето поляну, раскинувшуюся на берегу речки Тархи, рядом с сараем. Вскоре к ним подгребали повеселевшие, маханувшие уже не по одному стакану спиртного мужики. Рассевшись  полукругом на поляне, они доставали кисеты с махрой, закуривали и, изображая строгих, беспристрастных судей, начинали обмениваться мнениями о достоинствах и недостатках каждого участника соревнования по борьбе. Разделив пацанов на две приблизительно равные по силе команды, мужики ставили их друг против друга и, убедившись в  обоюдной готовности к сражению, приказывали начинать. Определены были и правила в этих схватках. Нельзя было драться, кусаться, пинаться ногами, только бороться, запрещалось плакать и царапаться. Нарушивший эти правила, судьями удалялся. Разрешалось многое: нападать на зазевавшего противника сзади, хватать его за ноги, применять силовые приемы, всякие захваты, подсечки. Главное было - завалить соперника на землю. Поборол, спеши на помощь товарищу по команде. Пацаны помельче, немного повозившись друг с другом, бросались обычно на вожака противников. Прыгали ему на плечи, обхватывали за ноги руками, цеплялись за одежду, как могли, сковывали его движения, повиснув на нем тяжелыми гирями. То же самое с их вожаком проделывала малышня из противоборствующей команды. В конце концов образовывалась куча-мала, и уже невозможно было разобрать, где свои, а где чужие. Для мужиков это, конечно, было своего рода развлечение. Они от души смеялись, громко комментировали удачные моменты, толкая в бок друг друга локтями и, указывая на отличившихся борцов, выкрикивали: "Глянь, глянь, Петро, что Сашка-то твой вытворяет. Силен парень. Сразу двоих припечатал",  "Колька, вставай, ядри тя в душу, не позорь отца",  "Витька, хватай его за шею, да за шею говорю...", "Мишка, че стоишь, подмогни Ваське, вишь на него сколько навалилось, ну вот опоздал самого смяли, эх... давай, давай чалдоны, борись не дерись, не жалей силы..." И пацаны не жалели. Боролись зло и отчаянно. Яростно бросаясь навстречу друг другу, они падали и поднимались. Поднимались, чтобы вырвать у противника такую важную, позарез нужную им сейчас на глазах у своих отцов победу. Конечно же, устраивали эти ристалища мужики не только ради своей забавы. В этих схлестах пацаны учились перебарывать свой страх, нарабатывали выносливость, ловкость, учились стойкости, познавали чувство товарищества, одним словом, учились побеждать. По команде "Стоп", куча-мала рассыпалась, и уставшие, покрытые потом, краснолицые борцы единой командой шли к Байкалу купаться. Освежив свои горячие тела в озере, они возвращались назад. Усевшись поудобней вокруг котелков с душистой ухой, они брали в уже нарезанный отцами хлеб, ложки и принимались за ужин. Закончив с нехитрой, но сытой едой, пацаны постарше отправляли малышню на берег озера мыть посуду. Отдраив песком до блеска котелки и ложки, шустрые малыши уносили в сарай походную утварь, складывали в прибитый к бревенчатой стене ящик, закрывали поплотней дверцу и возвращались к костру. Допив остатки самогона, мужики засовывали пустые фляжки в набитые рыбой рюкзаки и объявляли наконец победителей. Бурных восторгов победившая команда не проявляла, вела себя сдержанно и достойно, подсознательно щадя проигравших товарищей, которые в свою очередь старались не уступать победителям в благородстве.  Натянуто улыбаясь, они  жали своим противникам руки и похлопывали по плечу, издавая при этом нечленораздельные звуки, означавшие поздравления. "Почти сорок лет прошло с тех пор, а помнится так, как будто вчера все было", - с грустью подумал Иван. На дверях столярки, как в шутку называл отец крайний с покатой крышей сарай, висел замок. Вернувшись к дому, Иван заглянул в окно и позвал мать.
       - Здесь я, Ваня, - отозвалась с огорода Прасковья и появилась из-за теплицы с пучком лука. - Че ты хотел? - очищая лук от земли, спросила она у сына.
       - Где ключи от батиного хозяйства? Осмотреть бы все надо.
       - В сенях, где ж  им еще быть. Забыл, что ли, - ласково упрекнув сына, напомнила ему Прасковья.
       - Выходит, забыл, - почесав в затылке, повинился перед матерью Иван и направился к крыльцу. В сенях на вбитых в бревна гвоздях сушились пучки трав: зверобоя, ромашки и чистотела, а также несколько березовых веников для бани. "До весны их, пожалуй, не хватит", - машинально отметил Иван, снимая с гвоздя связку поржавевших местами ключей. При выходе наружу он столкнулся с поднимавшейся на крыльцо матерью.
        - Ой, мам, я тебя не ушиб? - обеспокоенно спросил он, беря из ее рук эмалированный таз, доверху наполненный овощами и зеленью.
       - Да нет, сынок, не волнуйся, ниче со мной не сделалось. Ох! Спину ломит. Давай-ка на минутку присядем.
      Иван поставил таз на крыльцо и помог матери сесть на ступеньку.
        - Шла, чего-то хотела тебе сказать, да забыла, а... вспомнила. Ты уж, сынок, меня не ругай, - аккуратно вытирая концом платка уголки рта, начала Прасковья.
       - За что, мам? - опускаясь рядом с матерью на ступеньку, весело спросил Иван.
       - Тут Володька Брючков, дружок-то твой, помнишь?
       - Ну? 
       - Все просил, чтоб я ему отцову лодку продала. Иван, говорит, все равно теперь здесь жить не будет, самой тебе она не к чему, так что ей гнить-то. Продай, мол. Я, сынок, подумала-подумала, а ведь и вправду сгниет без хозяина, взяла и один ключ ему отдала, чтоб, пока тебя нет, пользовался, но продавать не стала, а вдруг решишь домой вернуться. Ты уж на меня, сынок, не ругайся. Лодку-то он  в порядке держит, уже несколько раз смолил ее, подделывал. У него и мотор для ее есть. Свежим омулем после каждой рыбалки угощает. Я уж и так, и эдак отказывалась, да с ним разве сладишь.
       - И правильно сделала, мам, очень даже правильно. Ты у меня умница.
       - Правда, - обрадовалась Прасковья. - Ну и хорошо, а то я боялась, что не так сделала, - окончательно успокоившись, проговорила она и поднялась. - Ну ладно, отдохнула чуток и будет, пойду, а то как бы гости меня врасплох не застали. Да, Вань, вот еще что, - поправляя выбившиеся из-под платка волосы, обратилась она к сыну: - Когда ты со своими делами управишься, загляни на кухню, там на столе банки стоят, я из погреба принесла, открыть их надо.
       - Конечно, мам, все сделаю, не беспокойся, - Иван поднял с крыльца таз с вкусно пахнущей овощной зеленью и, взявшись рукой за дверную ручку,  хотел было занести таз в дом, но мать легким жестом остановила его, забрала назад свою ношу и сказала:
       - Спасибо, сынок, с этим я сама справлюсь, это дело бабье, - и указав на осиротевший без животины двор, добавила: - А ваше, сынок, вон оно.
       - Да, мам, ты права, двор - это наша мужицкая вотчина, - оглядывая запустевшее хозяйство, согласился Иван. - Ничего, скоро здесь шумно будет, дай только срок, - и хитро посмотрев на мать спросил:  - Ты как, не возражаешь?
       - Дай-то Бог, сынок, дай-то Бог, - перекрестилась Прасковья.
       - Ладно, мам, пойду я, - Иван  спустился с крыльца и направился к сараям. Не успев пройти десяти шагов, вдруг услышал за своей спиной встревоженный голос матери.
       - А че с ногой-то, Ваня?
      Как Иван к этому вопросу ни готовился, он все же застал его врасплох. Остановившись, он недоуменно посмотрел на ногу, а потом, повернувшись в сторону матери, посмотрел на нее, делая вид, что не понимает, о чем она его спрашивает.
       - Натер, что ли? - уже настойчивей спросила Прасковья.
      Ухватившись за это спасительное "натер", Иван тут же согласился с ее предположением.
       - Да, мам, натер малехо, пустяки, пройдет, не обращай внимания.
       - На кухне в шкафу облепиховое масло в пузырьке стоит, на ночь намажь, -  не отрывая взгляда от его больной ноги, приказала мать.
       - Ладно, - облегченно вздохнув и нарочито бодро, стараясь не прихрамывать, поспешил он к "столярке". Отперев замок, открыл скрипучую дверь, вошел внутрь. Пошарив правой рукой по стене,  нашел выключатель и зажег свет. Перед его глазами предстала знакомая с детства картина. С того времени, когда он приезжал домой хоронить отца, прошло два года, а здесь ничего не поменялось. Слева от входа в углу стояла небольшая, сложенная из камней печь. Рядом с ней вплотную к стене прилегал сбитый из толстых досок верстак с двумя тисками по краям. Одни тиски были большие, другие поменьше. В конце столярки, у стены, противоположной выходу, были сделаны полатьи, на которых отец сушил доски, перед тем как пустить их в дело. Половину правой стены занимали стеллажи с инструментом. И чего только там не было: рубанки, ножовки, разных размеров, стамески, молотки, клещи, киянки. Чуть поодаль от них стояли банки с анилиновой морилкой и древесным клеем. На крючьях висели две связанные проволокой литовки, лекала из плекса  и несколько рулонов наждачной бумаги. На полу, рядом с ножным точилом, в большом фанерном ящике Иван обнаружил лодочный мотор "Вихрь", завернутый в промасленную фуфайку. Хорошая машина, надежная и сильная, жаль только, что попользоваться ею отцу пришлось совсем немного, приобрел он ее за год до своей кончины. Подойдя к верстаку, он провел ладонью по его щербатой поверхности и вдруг вспомнил, как отец, стоя вот на этом месте, сколачивал ему первые в его жизни санки. Как он тогда радовался этим саням, как беспредельно по- детски был счастлив. Присев на верстак, Иван закурил папиросу, сделал несколько жадных затяжек и остановил свой взгляд, на покрытом светло-зеленым брезентом предмете, стоявшем в правом углу столярки у входных дверей. Он знал, что под этой плотной, местами полинявшей тканью давно уже ждет не дождется своего хозяина мотоцикл "Урал" с коляской. Подарок отцу от Ивана. Купил он его у себя в части по записи, прождав два года своей очереди. Пересылал он его отцу поездом, предварительно сообщив об этом телеграммой. Потом в письме мать писала, что батя радовался этому подарку как ребенок. Не отходил от него днями, да и то сказать, машина - зверь, что хочешь на нем вози: и сено, и комбикорм для скотины, и не толстый лес для постройки, а надо по грибы, по ягоды съездить, пожалуйста. Приспичит в Слюдянку или в Иркутск смотаться, садись и поезжай. Иван подошел к "Уралу" и снял пропылившийся за годы брезент. Внешне мотоцикл выглядел нормально. Только спущенные покрышки на колесах изрядно поизносились, но это не беда, можно купить новые. Судя по многочисленным небольшим вмятинам и царапинам на коляске, эксплуатировал его отец в полную силу.  "И правильно делал, - вслух одобрил отца Иван, как будто тот стоял с ним рядом. - На то она и машина, чтобы работать, - продолжая осматривать мотоцикл, бормотал он себе под нос. - На кой хрен, ее тогда покупать. Машина, как человек, без дела хиреет".
     Закончив осмотр, Иван выкатил мотоцикл наружу. Поиски насоса заняли у него минут двадцать, пока он наконец не догадался заглянуть под сиденье в коляске. Конечно же, он был там. Матюкнувшись в сердцах то ли на насос, то ли на себя, Иван вытащил его из-под сиденья, после чего, изрядно попотев, накачал все три камеры. Прихватив из столярки ведро, он прошел на задворки. Там, в конце усаженного картофелем огорода, увидел давно знакомый, наполовину врытый в землю и отдаленно чем-то напоминающий дот сарайчик с оббитой жестью крышей. В нем отец хранил горючее для "Урала". Иван подошел к сараю и отворил повисшую на ржавых петлях досчатую дверь. Спустившись вниз, обнаружил там железную бочку. Он качнул ее рукой - внутри глухо плеснулось: "Ага, есть!" Постучав острым концом молотка, лежащего на бочке, по ребристой пробке, Иван открутил ее и, накренив четырехсотлитровый железный сосуд, наполнил ведро золотистой, остро пахнущей жидкостью. Вернувшись назад, он заправил мотоцикл, и со словами: "Ну, братишка, не подведи" - сильно ударил правой ногой по упругому кик стартеру, прозванному в народе лапой. Проснувшись, железный зверь протяжно взревел и зашелся резким металлическим кашлем, изрыгая из своего нутра через выхлопные трубы белые облачка едкого дыма.
       - Молодец, - похвалил машину Иван и, усевшись за руль, выжал левой рукой до конца сцепление, правой прибавил газ и, включив первую скорость, тронулся с места. Сделав небольшой круг внутри двора, притормозил у столярки и, заглушив двигатель, слез с мотоцикла. Сияя от удовольствия, он посмотрел в сторону дома и увидел в окне кухни мать. Спрятав лицо в ладони и сильно сгорбившись, она плакала. Сорвавшись с места, Иван быстро пересек двор и застыл напротив плачущей матери.
       - Мам, ну что ты, не надо. Ну я прошу тебя... - пытаясь ее успокоить, бормотал он осипшим голосом. - Мам, ты слышишь меня?
       - Прости, сынок, это от счастья, больше не буду, - жалобным голосом пролепетала Прасковья и, утерев платком слезы, отошла от окна.
     Иван хотел зайти в дом, но передумал. Наверное, сейчас лучше всего оставить мать в покое. Он вернулся к мотоциклу, закатил его обратно в столярку и запер на замок двери.
        - Дров поколоть, что ли?  Давненько я не держал в руках колуна, - Иван  посмотрел на свои "Командирские" и направился к поленнице.

***
     Леха увидел Алену, когда она уже шла по двору, направляясь к калитке. К его большому огорчению, она была не одна, рядом семенила подруга. Это в его планы не вписывалось никак. "Черт бы побрал эту пигалицу, могла бы и дома остаться". Девушки вышли за калитку, остановились и о чем-то заговорили. Спустя пару минут он увидел, как пигалица, на его счастье, отошла от Алены, помахала ей рукой и отправилась к себе домой.  "Умница, - похвалил ее Леха, - у тебя еще будет время потрепаться, а вот у меня его в обрез".
     Он вскочил с валежины и быстро побежал по мшистому пологому склону к стоявшей на дороге машине, съехал быстро вниз и, проскочив метров двести по прямой, нагнал шагавшую по улице Алену, сбросил скорость, поехал вровень с ее шагом. Алена мельком глянула на ползущий рядом с ней "Жигуль" и, усмехнувшись, подумала: "Выскочил, как черт из коробочки. Интересно, что он на этот раз выкинет?"
     И Леха выкинул. Выкинул из кабины прямо ей под ноги белую розу. Растерявшись от неожиданности, Алена застыла на месте, глядя на цветок. Она ждала от незнакомого парня чего угодно, только не этого. Придя немного в себя и ощущая неловкость перед приезжим ухажером, она перешагнула через цветок и двинулась дальше, но тут же из кабины вылетела вторая роза, а за ней - третья. Шагая зигзагами по краю дороги и ощущая на своих щеках пламень дурацкого стыда и смущения, она попыталась идти быстрее, но безуспешно, машина по-прежнему продолжала ехать с ней вровень.  "Господи! Но не бежать же мне от него?! Успокойся и иди нормально, - приказала она себе. Но как ни старалась, ей это не удавалось. - Только бы не увидел кто, а то ведь потом на смех поднимут". А розы все летели и летели.  "Да когда же они у него кончатся, эти проклятые цветы!" Наконец, устав от этой нелепой игры в обоюдное упрямство, она остановилась, посмотрела на Леху и спросила:
       - Они что, растут у тебя в машине?
     Мягко притормозив, Леха посмотрел из окна кабины на Алену:
       - Ну, во-первых, здравствуй, а, во-вторых...
       - А в-третьих? - перебила Леху Алена.
     Леха улыбнулся и спокойно сказал:
       - Будем последовательны. Так вот, относительно второго. Растут они не в машине, а в моем сердце.
       - Выходи, у тебя там не сердце, а горшок с землей, - вызывающе съязвила Алена.
       - Ну зачем же так грубо, в горшках, насколько мне известно, таких больших роз не выращивают, - как можно мягче произнес Леха. - А что в-третьих ты спрашивала? - Леха сделал паузу, серьезно посмотрел на Алену и, наклонившись к сидень, собрал в охапку оставшиеся розы, вышел из машины, подошел к Алене и высыпал цветы прямо к ее ногам: - Вот в-третьих, приношу свои извинения за позавчерашнюю бестактность.
     Алена смотрела на розы и лихорадочно соображала, как ей отнестись к этому его поступку и что ему на это ответить. "Вот паразит зеленоглазый, чего прицепился? Наверное, думает, раз я деревенская, значит, дура и обязательно наивна. Удивляется небось, как я еще на ногах держусь. От такого счастья давно пора потерять сознание и бухнуться в обморок прямо у его ног на пыльную дорогу. Еще бы, такой завидный кавалер, машина, судя по одежде и манере держаться, денег куры не клюют, весь из себя красавчик плюс ко всему проживает в городе, чего ей, деревенщине, еще надо. Извинения он приносит. Да плевать он хотел на то, что она к нему чувствует, для него главное - что чувствует и хочет он. И ведь наверняка у него в городе семья есть, дети, а туда же. Ишь, как крылья распустил, того и гляди клюнет. Да только не выйдет у него ничего. Знает она про таких - пришел, увидел, победил. Был бы здесь ее Сашка, этот петушок и близко бы к ней не подлетел, сидел бы на жердочке в своем дворе и не кукарекал.
     Мысли о Сашке придали ей силы и, вновь обретя в себе уверенность, она насмешливо посмотрела на Леху:
       - Ладно. За розы, конечно, спасибо. Только было бы лучше, если б ты собрал их и положил обратно в машину. Ни к чему это, я ведь не памятник, чтобы к моим ногам цветы приносить.
     Леха от души расхохотался:
       - Неплохо сказано, но я каменным идолам цветы не дарю, хотя героев, которым они воздвигнуты, уважаю, но если признаться честно, я поклоняюсь другим богам, точнее сказать, богиням и в первую очередь Афродите.
     Алена подозрительно посмотрела на Леху и спросила:
        - А это что за богиня такая?
     Леха развел руками, улыбнулся и мягко упрекнул насторожившуюся девушку:
       - Ну ты даешь, Алена, хочешь поступать в театральное и не знаешь, кто такая Афродита. У греков она числится богиней любви.
     Вспыхнув от стыда и негодования, Алена сердито прищурилась и резко спросила:
       - Кто тебе сказал про театральное?
     Леха моментально сообразил, что с Афродитой он дал маху, не следовало ему ставить девушку в неловкое положение. Проклятая привычка подтрунивать над людьми, теперь вернуть ее на "круги своя" ему вряд ли удастся. Но попытаться надо, когда ему еще представится такой удобный случай. Он сделал растерянное лицо и жалобным голосом начал:
       - Алена, ну не сердись, пожалуйста. Ну братишка твой моему приятелю рассказывал, что в этом страшного?
       - Та-а-ак, - протянула Алена: - Вот сопляк. Вот трепач. Сегодня вечером он у меня получит, - и, повернувшись к Лехе спиной, направилась было прочь, как вдруг услышала с другой стороны улицы незнакомый ей голос:
       - Аленка, можно тебя на минутку!
     Остановившись, она подняла голову и увидела незнакомого мужчину, который стоял во дворе тети Паниного дома у штакетника и смотрел в ее сторону. "Странно, - подумала она, - откуда он меня знает, - и вдруг вспомнила, вернее, догадалась: - Да ведь это сын покойного дяди Матвея, он же два года назад сюда приезжал отца хоронить. И в дом он к ним тогда приходил, угощал ее сладостями. Это же дядя Ваня Черемных, друг и однокашник ее родителей по интернату. Наверное, приехал в отпуск навестить мать. Вот дура, надо же подойти поздороваться".
     Стоя у забора своего дома, Иван уже минут десять наблюдал за тем, что происходило на дороге между Аленой и этим наглядно знакомым ему по сегодняшнему утру парнем. О чем они говорили, он не слышал, но то, что видел, выглядело забавно. Поначалу-то он Алену не узнал, уж очень она выросла, посчитал, что приезжая, но, приглядевшись повнимательней, все-таки распознал в ней Пахину дочь.
        "Как время летит!" - с грустью подумал Иван.  Последний раз он видел ее два года назад, когда приезжал хоронить отца, ей тогда было лет пятнадцать. Ее отец Павел Трофимов был школьным другом Ивана. Это был веселый и очень смешливый парень. Паха - так звали его в детстве и в школе-интернате пацаны и девчонки. Большой, всегда уравновешенный Иван и жилистый долговязый Паха дружны были с детства. Здесь в Адреевке они родились и выросли, бегали в лес по грибы и ягоды, потом вместе с другими ребятишками их определили учиться в школу-интернат города Слюдянки. Ивану вспомнилось, как Паха влюбился в интернате в их одноклассницу Людмилу Черных, очень строгую девушку из деревни Подкаменной, которая стала его женой. Приезжая навестить родителей в отпуск, Иван часто бывал у них дома. Это по-настоящему счастливая и крепкая семья. Веселый нрав Пахи делал его дом каким-то радостным, шумным и праздничным. Нелегкая сегодняшняя жизнь припирала порой Паху к стенке, и крепко, но его верные попутчики оптимизм и природный юмор помогали одолеть житейские беды Дети, а их у Пахи с Людмилой было трое, росли здоровыми, счастливыми и любили своих родителей настоящей неподдельной любовью. Людмила в юности была очень серьезной особой, но Пахин юмор, как таран, пробивал и ее. Она бывало слушает его веселую болтовню, молчит, терпит, изо всех сил сдерживается, чтобы не рассмеяться, но если уж сорвется, так начинает хохотать, что весь интернат сбегается. Иногда убежит от него, в своей комнате закроется, но для Пахи и дверь не помеха он и за закрытой дверью достанет. Правда, после таких срывов Людмила долго серьезной ходит и Паху избегает. Спросит Иван друга:
       - Ты что такой смурной?
       - Не смурной, Ваня, - отвечает ему тот, - а серьезный. У нас с Людмилой сейчас полоса строгости идет.
       - И надолго?
       - Дня три поститься придется, - сложив ладони на груди, как раскаявшийся грешник перед иконой, дурашливо скулит Паха и через минуту, забыв о своем обете строгости, весело спрашивает Ивана:
      - А вот скажи мне, друг мой Ваня, каким я, по-твоему, ей больше нравлюсь - смешным или серьезным, да и нравлюсь ли вообще?
       - Ты ей, Паха, любым нравишься, потому что любит она тебя, - успокаивал друга Иван.
       - А почему она всегда такая серьезная, не по годам степенная, что ли?               
        - Для тебя, клоуна, старается, чтобы ты видел, что она девушка солидная, не балаболка какая-нибудь и для жизни надежная. Она тебе не Катька Изотова, ляля в одеяле, хахоньки с тобой разводить не будет.
       - Ну спасибо, кореш, утешил, - скалился Паха. - А насчет Катьки ты это зря. Просто мне с ней трепаться нравиться, легкая она, веселая, - без тени смущения на своем хитром лице отмахивался от доводов друга Паха и, закатив глаза, громовым голосом гудел: - Скучно мне, друже. Ску-у-чн-ооо!
     За эту бесшабашную придурь любили его в школе не только товарищи, но и учителя, хотя крови он им попортил немало. А уж о Людмиле и говорить нечего.
       Вспомнился Ивану один случай. Как-то на перемене встречают они в коридоре Людмилу, а было это как раз в самом начале их знакомства, и Паха вдруг ни с того ни с сего  говорит ей: "Слушай Люда, вот ты человек серьезный, не то что некоторые, хочу с тобой посоветоваться" - "О чем?" - "Меня тут на днях к директору вызывали, предлагают после школы продолжить учебу по партийной линии". Людмила таращит на него глаза: "Тебя? Там только шутов  не хватало". "Ну это ты зря, учителя считают, что я человек общительный, ко мне  тянутся люди, а это в руководящей работе главное, - на полном серьезе убеждает ее Паха, - но я это не к тому". "А к чему же?" - не спуская с Пахи подозрительных глаз уже с интересом спрашивает Людмила. "Я им сказал, что есть более подходящая кандидатура, то есть ты". "Ты что, смеешься надо мной?" - с гневом в глазах спрашивает его Люда. "Да какой там смех, я тебе истинно говорю. Ведь для партийной работы человек нужен серьезный, а серьезней и ответственней, чем Людмила Черных, во всех школах Слюдянки не найти". Ну они мне: "Ваши аргументы". "Пожалуйста, - отвечаю. - Вот на перемену все вывалят в коридор, шум, гвалт, но как только ее завидят, тишина гробовая, учителя просто диву даются, чуть где драка или беспорядок в классе - тут же за Людмилой посылают, а первоклашки - те просто в обморок падают от одного ее взгляда".
     Ох и злилась же на него Людмила после таких розыгрышей, но со временем пообвыкла, научилась огрызаться, а Пахе только этого и надо было. Прицепиться к какому-нибудь слову - и пошло поехало.  Так вот незаметно для себя и влюбилась Люда в своего обидчика. Теперь у них два сына и взрослая дочь. Глядя на приближающуюся  Алену. Иван отметил, что статью она пошла в мать, ладная девка.
        - Здравствуйте, дядя Иван, - подходя к изгороди, поприветствовала она его. И, зардевшись от смущения, добавила: - Простите, я вас не сразу узнала.
     Широко улыбнувшись, Иван ответил на приветствие и поспешил ее успокоить:
       - Да , время не красит.
       - А ты очень выросла. Прям невеста. Это сколько же тебе сейчас? - глядя на девушку и стараясь отыскать  в ней черты ее родителей, спросил Иван.
       - Семнадцать.
       - Как отец с матерью, здоровы?
       - Да нормально. Батя сейчас в тайге орех промышляет, а мама заместо его работает на "железке". Старший брат в Ангарске с семьей живет, ну а малой Витька с нами, - кратко и точно обрисовала положение дел в семье Алена.
      "Характер-то у нее, видать, материн - вишь, с каким достоинством держится, - отметил про себя Иван и невольно улыбнулся, узнав в ней ту далекую, строгую девушку из интерната. - Важная пичужка", - и, посмотрев в сторону застывшего у обочины дороги "Жигуля", спросил:
 
      -  А ты как, учиться дальше собираешься или замуж? Парень-то есть у тебя? 
     Заметив его устремленный на автомобиль взгляд и догадавшись к чему клонит Иван, Алена дождалась момента, когда их глаза встретились, немного с вызовом ответила:
       - А как же, конечно, есть. Наш местный. Младший сын дяди Васи Забелло, может, вы его помните? Сашкой зовут, он сейчас в армии, три месяца служить осталось.
       - Это тот, который волка железной расческой зарезал? - припоминая крепкого черноглазого паренька, спросил Иван.
       - Он самый.
     Иван знал про этот случай от матери. Как-то, возвращаясь от своего приятеля из Утулика зимней ночью домой, Сашка повстречал на своем пути волка. Волк стоял посреди дороги и, ощерившись, смотрел на Сашку желтыми глазами, готовясь к прыжку. У парня с собой, как назло, кроме дюралевой расчески с острой ручкой  ничего не было. Зажав свое оружие в кулаке, Сашка выставил перед собой руку и стал ждать, когда волк прыгнет. Раскрыв пасть, хищник ринулся на вытянутую руку и заглотил ее вместе с расческой чуть ли не по самый локоть. Навалившись на зверя всем телом и невзирая на боль, Сашка старался как можно глубже протолкнуть ее в пасть волку, периодически проворачивая расческу в его внутренностях. И проделывал он это до тех пор, пока волк с хрипом не захлебнулся своей и Сашкиной кровью. Струдом высвободив из волчьей пасти свою искусанную руку, Сашка снял с себя ремень, накинул волку петлю на шею и доволок его до своего дома.
       - Да, я хорошо помню этого парня, - задумчиво сказал Иван. - Он еще ко мне в морпех служить просился, я ему тогда сказал, что с радостью бы, да не в моей это компетенции. Значит, через три месяца на вашей свадебке погуляем? Ох и загудит Андреевка, так загудит, что в соседних селах слышно будет!
       - Ну уж нет, никакой свадьбы не будет, мне учиться надо, да и Саньке тоже.
       -  А куда ты поступать собираешься, если не секрет, конечно?
       - Не скажу, смеяться будете, - с подозрительной опаской глядя на Ивана, ответила Алена.
       -  Небось  артисткой хочешь стать?
       - А вы-то откуда знаете, дядя Ваня? - широко раскрыв глаза от удивления, жалобным голосом спросила Алена.
     Иван махнул рукой:
       - Да тут и знать нечего, почти все девчонки хотят ими стать, как пацаны моряками и летчиками.
       - Это правда, - согласилась с Иваном Алена и вздохнув добавила. - Такой большой конкурс, просто, офигеть можно, но я все равно поступать буду.
      - Да ради Бога, делай как знаешь, только, я думаю, что в следующем году ты в это время уже матерью станешь.
       - Ни за что. Потому что, если рожу, тогда уж точно никогда отсюда не вырвусь и останется одно - кувалду в руки и на "железку", как наши бабы, костыли в шпалы заколачивать. Ну уж нет, - не на шутку разошлась Алена. - Черта лысого. В кровь разобьюсь, но поступлю, а если Сашка заупрямится и захочет здесь навсегда остаться, тогда...
       - И что тогда? - мягко перебил Алену Иван. - Любовь ведь дело такое.
       - Любовь, любовь, - с отчаянием выкрикнула Алена. - Что мне теперь из-за нее весь свой век в этой дыре сидеть.
       "А пичужка с характером, - наблюдая за Аленой, подумал Иван. - Взрывная, эмоциональная. Из нее и впрямь актриса может получиться. Сашке с ней трудновато придется".
       - Да ты не кипятись, Алена, мы ведь просто так разговариваем,  как и где жить, решать вам с Сашкой. Вот вернется домой после армии, все и обсудите, что сейчас загадывать.
       - Да ну вас, дядя Ваня, расстроили вы меня, - обиженно сказала Алена и отвернулась.
       -  Расстроил - это хорошо, значит, любишь, а раз так, то все у вас будет отлично, поверь моему слову, - желая успокоить девушку, твердо сказал Иван.
       - Правда? - подняв на него тронутые слезой глаза, дрогнувшим голосом  спросила Алена.
       - Да вот тебе крест, - улыбаясь во весь рот, громко сказал Иван и широко перекрестился.
       - Ну вы, дядя Ваня, даете, ну даете, - рассмеялась Алена. - Вы что же, в Бога верите?
       - Конечно, верю, если Его нет в сердце, то человек уже не человек, а так, зверь, медуза морская, -  с неожиданно посетившей его сердце радостью, убежденно произнес Иван.
       - И я тоже, - продолжая улыбаться, застенчиво призналась Алена.
     Глядя на улыбающееся лицо юной, совсем не готовой к ударам судьбы девушки, Иван подумал, как мало надо ребенку для счастья. Еще минуту назад это очаровательное создание считало себя самым несчастнейшим существом, но стоило его приласкать, сказать несколько теплых слов, и ребенок счастлив. Со взрослыми же подобные номера не проходят. Беды и неприятности, вломившись без стука в нашу жизнь, живут с нами долго, неделями, месяцами, годами в зависимости от их степени величины и тяжести. Вцепившись своими острыми когтями в измученную душу, они терзают ее до тех пор, пока не перегорят от горя и времени. Вот радость и счастье - гости желанные, жаль только, что наведываются они к нам нечасто, это птицы редкие. Они с шумом влетают в наш дом, заставляют гулко биться наши сердца, повышая своей божественной энергетикой адреналин в крови, а, озарив нас на миг неземным светом, исчезают. После таких мимолетных встреч с ними всегда остаются грусть на душе и унылый трепет взбудораженного сердца, ощущение какой-то растерянности, безысходности и тоски, чувство, похожее на то, которое человек испытывает при расставании с любимым или любимой. Иван задумчиво посмотрел на Алену и спросил:
       - Пишет-то тебе Сашка часто?
     Алена слегка нахмурилась и ответила:
       - Да уж часто. Раз в полгода, по полстранички. Здравствуй... Жив, здоров... Погода у нас хорошая... Служба идет нормально, кормят хорошо... Привет будущим тестю и теще... Скучаю... Люблю... Целую, жди. Твой Саня. Прям не письма, а сводки какие-то, - возмущенно закончила Алена.
       - А в каких частях служит и где?               
      - В пограничных, в Таджикистане, - с грустью в голосе отвечала Алена.
       - Престижные войска, туда только лучших берут, - подумав о боевых действиях, в которых наверняка принимает участие его земляк, и, стараясь скрыть шевельнувшуюся в душе тревогу за парня, спокойно произнес Иван.
     Криво усмехнувшись, Алена посмотрела на Ивана:
       - Куда уж там самых лучших, самых здоровых, хотите вы сказать.
     "Ишь какая умная стала, тебя, вижу, на кривой козе не объедешь", -  рассмеялся Иван, и посмотрев в очередной раз на продолжавшую упорно стоять у обочины дороги машину, спросил:
       - А это что за ухажер?
       - Этот, что ли? -  Алена кивнула в сторону "Жигуля". - Да делать ему нечего, вот он от скуки и развлекается как может.
       - И часто он тебе так дорожку розами устилает? - невольно удивляясь про себя неординарности и изобретательности приезжего ухажера, поинтересовался Иван.
       - Пусть забавляется. Я все равно его всерьез не держу. По мне его цветы, что веники. На фиг он мне сдался. Пижон. Хотя с розами, если честно, он неплохо придумал. Мой  Сашка в жизни  до этого не додумался бы.
       - Смотри, Алена, у этих роз шипы есть, - глядя на блестевший под солнцем автомобиль, произнес Иван и, немного помолчав, добавил: - Гляди не уколись.
     Алена посмотрела Ивану прямо в глаза и твердо сказала:
       - Не уколюсь. Что я маленькая, не понимаю, для чего он это делает.
       - Ну и молодец, если понимаешь, - закрывая неприятную для них двоих тему,  похвалил девушку Иван.
     Машина, словно испугавшись разоблачительных и нелестных слов, сказанных Аленой в адрес своего хозяина, недовольно заурчала, попятилась и, с трудом развернувшись на узкой дороге, сердито фыркнула и помчалась прочь из деревни, неуклюже подпрыгивая на горбатых ухабах.
       - А сколько их здесь и чем занимаются? - глядя вслед удаляющимся "Жигулям", спросил Иван.
       - Трое. Они в доме дяди Семена Садохина живут. Мать его совсем плохая стала, он ее к себе в город  забрал, а дом этим троим продал. Вот приехали, отдыхают. Брательник говорил, что они - спортсмены, борцы, что ли. Я точно не знаю. Один постоянно с малышней водится, второго я видела только мельком, он у них, кажись, старший, ну а этот, как вы сами уже догадались, решил от безделья за мной приударить, - проинформировала Ивана Алена и, тихонько рассмеявшись, добавила: - А вообще-то он парень с юмором, хотя и странный какой-то. При первой нашей встрече вдруг ни с того ни с сего начал мне стихи декламировать. Смех. Честное слово, я лежу себе спокойно, загораю, а он выходит из воды, я даже не слышала, как он подплыл, и начинает читать мне стихи про то, как он мечтает стать стеблем какого-то цветка, вы не поверите, но правда так все и было.
       - Видать, помешался на цветах парень, - закуривая папиросу, сказал Иван и, пристально посмотрев на Алену, мрачновато пошутил: - Не знаю, какой он борец, но садовник, сдается мне, отменный.
       - Точно, дядя Ваня, - простодушно согласилась с ним Алена. - Ему бы, с его вялым, медлительным характером, цветочки разводить. Такое впечатление, что ему и ходить, и дышать в тягость. Кажется, будь его воля, завалился бы он на стог сена и так бы пролежал бревном до первого снега. А уж как говорит, прям не говорит, а мурлычет, чисто наш кот Васька.
       - Верно, Алена, - кот, - согласился Иван, а про себя подумал: "Только из породы тех, что в тайге на деревьях живут, а лень и вялость - это маскировка и довольно плотная. На самом деле это хитрый и сильный зверь, одним словом - рысь и к тому же опытная".
       - Ладно, Алена, пойду я, - гася недокуренную папиросу  о штакетник, засобирался Иван. - Надо еще баню истопить, дед Михей попариться прийти обещался да матери надо помочь, так что вечером жду вас с матерью в гости. Передай Людмиле, чтобы не задерживалась.
       - Дядя Ваня, а можно я тете Пане помогу? Мне все равно делать нечего, - испытывая неловкость за свою, казалось, смелую просьбу, робко обратилась Алена к Ивану.
        - Спасибо, - поблагодарил смущенную девушку Иван и, повернувшись в сторону своего дома, крикнул: - Мам, тут одна симпатичная особа к тебе в помощницы просится, ты как, не возражаешь?
     Выйдя на крыльцо, Прасковья приставила ладошку к глазам, заслоняя их от солнца,  и стала всматриваться, пытаясь разглядеть стоявшую рядом с сыном девушку. Узнав Алену, она всплеснула руками.
       - Что же ты, Ваня, гостью в дом не зовешь? Разве ж можно с человеком через забор разговаривать. Некрасиво, - направляясь к ним, на ходу выговаривала сыну Прасковья. Подойдя к забору, она протянула  Алене руки и сказала: - Аленушка, детынька, здравствуй, проходи в дом. Нечего тут на жаре стоять, а его ты не слушай, я и сама управлюсь.
       - Ладно, мать, не упрямься. Должок на ее свадьбе отработаешь, - пошутил Иван.
       - Дядя Ваня, ну что вы с этой свадьбой, - проходя через калитку во двор, заныла Алена и, подойдя к Прасковье, жалобным голосом попросила у нее защиты: - Тетя Паня, ну хоть вы скажите, чтобы...
       - Ты, доча, не обращай на него внимания, пускай себе мелет, - поглаживая девушку по плечу, поспешила ей на помощь Прасковья, - а свадебку мы тебе, доча, такую сыграем, чтоб мал да велик ее на всю жизнь запомнил.  Давно у нас их не было. Последняя-то была, ох дай Бог памяти, - Прасковья на секунду задумалась, - годков восемь назад. Валерка  Петров тогда женился. Хорошая была свадьба, веселая и, на удивление, без мордобоя.
      - Ну, мать, это уже не свадьба, а посиделки, - расхохотался Иван.
       - Да ну тебя, - отмахнулась от сына Прасковья и, взяв Алену под руку, повела ее в дом, приговаривая: - Ты, доча, мужиков поменьше слушай. Разве они что в свадьбах понимают. Им бы только напиться, песни поорать, позубоскалить над молодоженами , да подраться.
     Проводив их взглядом до крыльца, Иван глянул на часы и направился к стоявшей в углу огорода бане. Отыскав в предбаннике свернутый кольцом резиновый шланг, он размотал его и, взяв один конец, вышел наружу. Насадив его на кран сделанного отцом водопровода для поливки грядок, открутил барашек и, вернувшись в баню, поднял с пола  другой конец шланга с текущей из него струйкой воды и опустил его во вмонтированный в печь котел для горячей воды. Принеся из предбанника охапку сухих дров, Иван надрал с березовых поленьев бересты, сунул ее в специально оставленный под дровами подвальчик и зажег спичку. Дробно потрескивая, извиваясь змейкой, береста тут же занялась огнем. Иван закрыл дверцу печи, чуть приоткрыл поддувало, вышел из бани и еще раз посмотрел на часы. Стрелки показывали половину второго. "Нормально, успеваю, - бабы часам к семи подойдут, не раньше, так что времени достаточно  и с Михеем попариться, и матери помочь". Войдя в дом, Иван прошел на кухню и спросил у матери:
       - Мам, какие столы выносить?
       - Да у нас их всего два. Один в большой комнате, а другой в твоей, маленькой, - ответила ему мать, разминая в чугуне толкушкой вареный картофель.
     Алена в цветастом фартуке, который мать, по-видимому, специально достала для нее из комода, стояла у стола и нарезала ножом овощи, ссыпая их в большую эмалированную чашку. Руки ее были усеяны зелеными крапинками укропа, лука и петрушки.
       - У вас тут, я гляжу, работа идет полным ходом, - жадно втягивая в себя приторный запах вареного картофеля, приправленного ароматом свежих пряностей, сказал он.
       - Вань, ты бы банки открыл, - кивнув в сторону стола, попросила Прасковья.
       - Это мы мигом.
     Иван достал из кармана складной нож, открыл нужное лезвие и принялся за дело.
       - Мам, ты скажи, что еще сделать, а то мне надо за баней присмотреть, - обратился он к матери, открывая банки.
       - Столы вынесешь во двор и все, больше нам твоей помощи не потребуется, - заправляя картошку прожаренным на сале луком, ответила Прасковья.
      Закончив с банками, Иван прошел в комнату родителей, подошел к столу, снял с него скатерть, аккуратно сложил ее и положил на кровать. Обхватив стол руками, приподнял его с пола и на весу, держа боком, изрядно повозившись с ним в узких сенях, вынес из дома. Установив его во дворе, напротив окна кухни, он вернулся в дом, пройдя мимо хлопотавших у плиты женщин, вошел в свою комнату, огляделся. "За время моего отсутствия в ней ничего не изменилось, - подумал он, скользя взглядом по родным, знакомым ему с детства предметам. Те же спортивные грамоты, висящие в рамках на стене, тот же самодельный шкаф для одежды. Односпальная железная кровать, покрытая зеленым верблюжьим одеялом. Небольшой стол у окна, накрытый белой кружевной скатеркой. Рядом с ним, в углу, -  старенькая, сделанная отцом этажерка. На ее полках покоились прочитанные Иваном еще в юности книги его любимых писателей -  Пушкина, Чехова, Мельникова-Печерского, Распутина, Абрамова, Белова и погулявший по домам андреевских мужиков, пожелтевший от времени роман Шолохова "Тихий Дон". На самой верхней полке, как часовой на посту, стоял Ванька-встанька - любимая детская игрушка, которую мать бережно хранила все это время. Его яркая, покрытая лаком раскраска  от старости поблекла, потускнела и местами стерлась. Но Ванька-встанька не проиграл, а напротив, смотрелся солдатом бывалым и бравым. Трещинки потрескавшейся краски на его нарисованном лице смотрелись как боевые шрамы, полученные им в сражениях. Он смотрел на Ивана, и взгляд его был полон отваги и решимости. Иван вернул тезку на место и осторожно указательным пальцем прижал его голову к полке, после чего быстро убрал палец. "Ванька" мгновенно поднялся и, покачавшись из стороны в сторону, утвердился на своем месте.
       - Молоток, - похвалил Иван "Ваньку" и вспомнил отца, вернее, его слова, сказанные ему в далеком детстве.
       - Вот так и ты, сынок: будут тебя к земле гнуть, а ты подымайся, будут бить - не сдавайся, всяко в жизни может быть, но как бы тебе ни было тяжело, вставай. Лежачего человека, сынок, жизнь стачивает. Любит беда людей в бараний рог скручивать, но ты ей никогда не поддавайся, соберись с силенками и распрямись. Бери пример с тезки, положишь его на лопатки, но стоит чуть слабину дать, он тут же опять на ногах. В нем ведь, Ваня, что главное? - Основа. Так и с человеком. Коли она в нем есть, то человек всегда на ногах устоит. Какая бы беда с ним ни случилась.
       - Батянь, а где эту основу человеку взять? - спрашивал у отца маленький Ваня.
       - У жизни, сынок, у жизни, - отвечал ему батяня, - старайся, Ванятка, жить честно, люби людей, умей прощать им их слабости, но никогда не прощай подлости и предательства. Если есть чем с ними поделиться, делись - не скупись, все потом возвернется тебе сторицей. Не полни себя такой трухой, как, например, лесть, обман, трусость, жадность, угодничество - это гнилой материал, он для удобрения души не годится.
       - Он что, хуже навоза? - внимательно слушая отца, уточнял Иван.
       - Еще как хуже, - продолжал пояснять ему отец. - От навоза, сынок, огороду польза бывает, а от того, отчего я тебя оберегаю, кроме вреда, ждать нечего.
     Глядя на Ваньку-встаньку, Иван, может быть, впервые глубоко и по-настоящему понял, какой большой смысл был заложен неизвестным мастером в эту незатейливую игрушку. Ведь конструкция гениально простая, но, если хорошенько в нее вдуматься, сколько прекрасных понятий и символов в ней упрятано. Глубоко вздохнув, Иван тряхнул головой, отбрасывая от себя философские мысли, и решил заняться тем, зачем он сюда пришел. Ему в голову пришла хорошая идея. Отставив стол в сторону, Иван сдернул с него скатерку, подошел к окну и раздвинул плотные, едва пропускавшие свет шторы. Затем щелкнув шпингалетами, он легонько нажал ладонью на створки окна и распахнул их наружу. В комнату ворвался солнечный сноп света, в мгновение ока озарив собой ее пространство и все находившиеся в ней предметы. Приподняв не очень тяжелый столик, Иван просунул его в оконный проем и, перегнувшись через подоконник, держа стол за ножки, осторожно опустил его на землю и вылез сам.
       - Вань, ты че там делаешь? - выглядывая из окна кухни, спросила мать, глядя испуганными глазами на лежащий под окном опрокинутый кверху ножками стол.
       - А чего, не тащить же его через весь дом, - поднимая с земли стол, ответил Иван. - Через окно быстрей и удобней.
       - Вот что значит мужик в доме, - глядя с любовью на сына, сказала Прасковья. - Приведись их вытаскивать мне, я бы полдня с ними провозилась.
       - Мам, придет Михей, скажи ему, что я в бане, - вспомнив о старике, предупредил он мать на тот случай, если Михей надумает прийти пораньше.
       - Скажу, сынок, не беспокойся.               
     Посмотрев на сдвинутые столы, Иван подумал: "А не вынести ли заодно и стулья", - но мысль о том, что дрова в печи бани уже давно, наверное, прогорели, заставила его со стульями погодить. Быстро набрав с поленницы большую охапку дров, Иван заспешил в баню...
     В два часа, попыхивая цигаркой, держа под мышкой завернутое в полотенце белье и березовый веник, пришел Михей. Не обнаружив никого во дворе, он подошел к распахнутому окну кухни, бесцеремонно заглянул в него и, увидев хлопотавших у стола Прасковью с Аленой, гаркнул:
       - Здорово, бабоньки!
     От неожиданности Алена взвизгнула и уронила нож на пол. Прасковья тихо охнула и, прижав руки к груди, едва вымолвила:
        - Господи, Михей, ты, что ли?
       - Я, а то кто же, - довольный своей проделкой ответил Михей.
       - Ну и напугали вы нас, дядя Михей, - тараща на старика испуганные глаза, тоненьким голоском пропищала Алена.
       - Чую, хорошо погуляем нонче, не зря у меня нос с утра чесался, - глядя на уставленный закусками стол, проскрипел дед, затягиваясь цигаркой: - Верно говорят, что в здоровом теле, здоровый нюх.
       - Чадил бы ты лучше на улице, "здоровый нюх", нечего нам тут воздух портить, - отгоняя от себя рукой табачный дым, сказала сердито Прасковья.
       - Не серчай, Паня, в такой знаменательный день тебе ругаться не положено, - зная, чем можно смутить соседку, примирительно сказал Михей и попал в десятку.
     Прасковья и впрямь смутилась , но  тутже засветилась счастливой  улыбкой.
       - Вот так-то оно лучше.
       - Я этот денек век не забуду, по капелюхе его выпью и в сердце упрячу, - не стыдясь своей материнской радости и не пряча ее от Михея и Алены, проникновенно произнесла Прасковья.
       - Д-а-а-а, - задумчиво протянул старик и, чтобы снять возникшую между ними троими неловкость, перевел разговор в другое русло. - А ты, я вижу, не одна, с помощницей? - кивнув в сторону Алены, нарезавшей капусту, спросил он.
       - Если б не она, я бы до ночи не управилась со всем этим, - указав рукой на заваленный снедью стол, ответила Прасковья и, вытерев со лба пот передником, поспешила к булькающей на плите кастрюле.
       - И правильно, пущай поможет малехо, ниче с ей не сделается. Че без толку по улице взад-вперед шлындать. Придет время, и ты ей поможешь, - рассудительно говорил Михей и, отвернувшись от окна, опустился на стоявшую под ним лавку. - Мы тут друг без дружки никуда, - поглаживая свои больные ноги, бормотал он себе под нос, - известное дело, никуда. Так-то вот, паря.  Слушай, Паня, - вдруг крикнул он, поворачиваясь к окну.
       - Че? - высунувшись в окно, спросила переполошившаяся Прасковья.
       - А ведь мы наверняка до глубокой ночи засидимся, как же без света. Неужто в потемках гулять будем? - постукивая своей узловатой клешней по колену, поинтересовался он. - Я без света и клавиш на своем поильце не увижу.
       - Ой, забыла Ване-то сказать, чтобы он свет провел, - засуетилась Прасковья. - Где-то у Матюхи провод был, специально для таких случаев, с лампочкой и железным абажуром. В столярке небось. Надо бы ему напомнить, а то опять из головы вылетит.
       - Ладно, не паникуй, сделает, я ему скажу. Сам-то он где? -  наконец обнаружив отсутствие Ивана, вставая с лавки, спросил Михей.
       - Да в бане он. Тебя дожидается, он ведь велел тебя предупредить, а я забыла, прости, Михей.
       - Делов-то, чай, не на край света ушел, - сграбастывая клешней белье и березовый веник с лавки пробурчал Михей.
       - Господи! - увидав в руках старика сверток с бельем, воскликнула Прасковья. - Сменку-то, сменку я ему не приготовила. Да что же это со мной сегодня делается. Ты погоди, не уходи, я мигом, - попросила она Михея и исчезла в доме.
       - Совсем угорела баба от радости, - пробурчал старик и по привычке, поплевав на давно погасшую цигарку, положил ее на край лавки.
       - Вот, - появившись в проеме окна, сказала запыхавшаяся Прасковья и протянула Михею аккуратно сложенное, почти новое белье своего покойного мужа. - Это отцово. Я думаю, оно Ване впору будет.
     Михей развернул белье, оглядел и, прикинув на себя рубаху, насмешливо сказал:
       - Это тебе оно впору, а твоему Ивану энтих флажков хватит только на то, чтобы пузо прикрыть, а насчет нижней части сомневаюсь. Ты посмотри на его габариты-то, он твово Матюхи раза в полтора шире будет. Думаю, в армии на него все отдельно шили - и мундир, и обувку.
       - А че ж делать-то? - вконец растерявшись, спросила Михея Прасковья.
       - Че-че, простынь тащи поболе, - скомандовал Михей: - А это унеси назад, мало оно Ванятке твоему будет.
     Прасковья молча взяла из его рук белье, аккуратно его сложила и ушла в свою комнату. Вернувшись, она протянула Михею сложенную вчетверо простынь и, глядя перед собой отрешенными глазами, произнесла:
       - В последние годы Матюха болел часто и шибко исхудал, вот поэтому и мало оно будет Ване.
     Взяв из ее рук простынь, Михей призадумался:
       - Ладно, нечего в печаль впадать, Иван заметит - расстроится. Ты не гневи Бога-то, к тебе сын насовсем приехал, а ты? Лучше того... дай-ка нам в баню "лупоглазки" и закусить чуток.
        - Не терпится тебе, после бани и выпили бы, - с легкой укоризной в голосе, сказала Прасковья.
       - Да не в терпеже дело. Она для мужского разговора требуется. Какой без ей разговор? Так, одни междометия.
     Прасковья повернулась к столу, достала из него бутылку водки, положила в чашку соленых огурцов с помидорами, черемши, лука, а  сверху полбуханки хлеба и стопки, подала ее Михею через окно. Михей принял в одну руку чашку с закуской и тут же протянул к окну вторую. Посмотрев на его ставшее вдруг серьезным лицо, Прасковья не удержалась и от души рассмеялась.
       - Господи, сколько же вы с покойным Матюхой в ваших банях этой отравы выпили?! Просто подумать страшно. На держи.
       - И не говори, - покорно согласился Михей и, зажав под мышками банные причиндалы, держа в согнутых руках перед собой бутылку и чашку с закуской, маленькими шажками направился к бане.
       - Смотри, не расшибись, - донесся ему вслед голос Прасковьи.
     Михей на секунду замер, сделал вдох, выдох и незлобно, в сердцах матюкнувшись, заспешил дальше, негодующе пришептывая:
       - Ну бабы, язви вас в душу, и какой же вы скверный народ все-таки. Человек, можно сказать, по минному полю идет, а им, ядри их в душу, шутки.

***
     Выскочив из-под железнодорожного моста на трассу, Леха свернул направо и погнал машину в сторону Слюдянки.
     - Черт бы побрал этого приезжего бугая, всю малину мне поломал, - со злостью переключаясь на четвертую скорость, проклинал он Ивана. - Если бы не он... То, чтобы? - резко обрывая изначальную мысль, издевательским вопросом, спросил он у себя. - В машину бы она к тебе прыгнула? В дом бы к тебе запросилась? Поехали, мол, скорее Лешенька. А то уж я так по тебе соскучилась, так истосковалась, Финист ты мой ясный, что терпеть уже моченьки нету. Жду не дождусь, когда же ты наконец меня в свою постельку уложишь.
     Взвизгнув тормозами, машина с трудом вписалась в крутой поворот и, проехав несколько метров, чуть ли не касаясь заградных столбиков, остановилась.
       - Спокойно, старик, спокойно, - стараясь унять дрожь в руках, приказал себе Леха. - Не хватало только покалечиться или разбиться на одной из этих сибирских дорог из-за какой-то там деревенской девчонки. У тебя еще сто Ален таких будет.
     Достав из кармана спортивных брюк носовой платок, Леха вытер им пот со лба и закурил сигарету. Сделав несколько глубоких затяжек, он почувствовал облегчение. Чтобы отвлечься от навязчивых, не дающих ему покоя мыслей об Алене, Леха заставил себя думать о более приятном, о городе.
       - Вот вернусь в Иркутск, оторвусь на полную катушку. Там у меня все схвачено, как поется в песенке, за все заплачено. Столько бабья, что иногда приходится от них прятаться. Но ведь находят, суконки. А уж какие наглые, твари, просто нет слов. Говоришь им:  все - "окончен бал, погасли свечи", отваливай, мол, детка. А тебе в ответ с надрывом: как окончен, как погасли, а разбитое обещаниями девичье сердце, а искалеченная жизнь, рухнувшие надежды, и пошло-поехало, хоть караул кричи. Иной раз хочется плюнуть на всё и убежать, куда глаза глядят. И, что интересно, почти все эти романтические истерички непременно хотят замуж. Правда, есть и другие, которым замужество и всякие там страсти-мордасти до лампочки. У таких на уме только кабаки, тряпки, дискотеки, автомобили и деньги их чередующихся партнеров по сексу. С ними проще. Кинешь им долларов триста на прощанье - и свободен как птица. Через пару дней ты можешь встречаться с такой в кабаке с её новым приятелем, пошутить с ней, поговорить по душам, и никаких тебе сцен, упреков, злобных взглядов, все хорошо, все нормально, как будто только так надо жить и общаться.
     Наклонившись к "бардачку", чтобы положить в него сигареты, Леха вдруг неожиданно увидел лежащую на полу машины розу. Он поднял ее и поднес к лицу. Истекая запахом, как раненный насмерть человек кровью, цветок медленно умирал. Его белые лепестки были широко распахнуты и от малейшего к ним прикосновения осыпались Лехе на грудь и колени.
       - Да, всему в этой жизни приходит конец, - вдыхая в себя нежный аромат розы, подумал он и, выкинув в окно машины увядший цветок, завел двигатель. "Жигуль" покатил под уклон, быстро набирая скорость. Бросив зажигалку на усеянное белыми лепестками соседнее сиденье, он задумался, как ему дальше быть. До отъезда из Андреевки остались считанные дни, а он так и не сдвинулся с места. Да, нужно было Аленой раньше заняться, но вот беда, не встретилась она ему здесь раньше. Хотя, если подумать, то он даже не мог себе представить, чтобы здесь, в этой глухомани, в этой дыре, могла проживать девушка, которая способна заставить его потерять из-за нее голову. Черт, как же это вышло, что она сразу не попалась ему на глаза. А может, она уезжала куда-нибудь, ну, например, к друзьям, в гости. Лехе пришла в голову неприятная мысль: "У Алены есть парень и она ездила с ним повидаться". Мысль, как железо на огне, стала быстро накаляться, и он поспешил остудить ее своим решительным:  "Нет!" Если бы у нее был парень, он бы уже проявился. Нет у нее никого и не будет кроме его, Лехи.
     И неожиданно отбросив всякие ненужные сомнения относительно своих чувств к Алене, он серьезно и честно спросил себя: "А вот если бы все сложилось так, как он задумал, предположим, что она ему отдалась. Женился бы он на ней или бросил?" "Да, женился бы, - без малейшей тени сомнения на душе признался себе Леха. - И только на ней и не на какой другой". И от того, что он наконец полностью признался себе в том, что любит её и любит по- настоящему, ему стало легче.
       - Вляпался ты, Леха, наглухо, по самую шею и хватит хитрить с самим собой и жаться к таким жалким понятиям, как увлечение, страсть, сексуальный голод, - все это самообман, ширма, за которой пытаешься спрятать свое истинное чувство. Но если все обстоит так, то что же тогда делать, ведь Алена-то к нему любви не питает. Выход остается один - взять ее силой. Правда, это совсем не в его характере и даже звучит дико, но... После того как она станет его, ей некуда будет деться. В таких случаях эти девственницы то ли от стыда, то ли от отчаяния, вольно или невольно остаются с тем мужчиной, который у них был первым, и у Алены им будет он, Леха. Если же ничего у него не получится за оставшиеся дни, то он вернется сюда через неделю, сразу же после того как закончит дела с Толиком. И будет здесь жить до тех пор, пока Алена всерьез не обратит на него внимания. Деньги у него есть, а после того как они сдадут товар Седому, их еще прибавится, так что заботиться о хлебе насущном ему не придется. С ними он даже в такой глухомани, как эта, не пропадет. А что? Сдружится потихоньку с местными мужиками, будет с ними в тайгу ходить, на рыбалку, хоть он парень, в общем-то, городской, но ничего страшного, со временем всему научится, любовь заставит. А потом можно и здесь свое дело завести. Изучить быт местного населения, понять, в каком  товаре оно нуждается особенно, и открыть для них свой магазин. А ведь это отличная идея, - спускаясь по опоясавшей гору дороге, строил планы на будущее Леха. - Не надо будет людям за девяносто километров в город за покупками ездить. Да взять хотя бы тот же хлеб, соль, сахар, те же спички, ведь без этого никак не обойтись, а одежда, обувь, да мало ли еще что. И потом, местные мужики - все рыбаки да охотники, им для промысла многое требуется: ружья, сети, блесна, патроны - да всего и не перечислишь. Такой магазин можно открыть, что в него со всей округи люди съезжаться будут. И главное - цены в нем должны быть невысокими, чтобы народ видел, что он не крохобор какой-нибудь, а человек порядочный и магазин этот завел не для того, чтобы обирать местное население и наживаться на их тяжком труде, а для их же удобства. Еще и спасибо скажут. Ведь ему самому много не надо, была бы только Алена рядом. Она еще увидит, на что он способен. Докажет ей, что он не пижон, а мужик стоящий. Его здесь все уважать будут. Ну а с черным бизнесом придется завязать. Хотя сделать это непросто. Толику его уход очень не понравится. Ну да ничего, как-нибудь отстреляюсь. Только бы Алена его любила, тогда он горы свернет. А уж если такая, как она, полюбит, то на всю жизнь, он уверен, такая не предаст, не бросит, не изменит. Ну а насчет того, чтобы стать актрисой, это мы еще посмотрим.
     Так за мечтами Леха и не  заметил, как доехал до Слюдянки. На въезде в город он остановился у бензоколонки, заправил бак и залил две канистры бензином. Затем поехал к центральному рынку и купил у кавказцев виноград, дыню и грецких орехов. Походив по кооперативным ларькам, которые со всех сторон, как поганки пень, обложили рынок, Леха купил еще десять банок немецкого пива, упаковку копченой скумбрии, пару батонов хлеба, две бутылки водки "Абсолют" и блок "Кэмэла". Вернувшись к машине, забрался в кабину, достал из сумки целлофановый пакет с виноградом и, чтобы тот на обратном пути не помялся, положил его отдельно на заднее сиденье. Прежде чем тронуться с места, Леха стал прикидывать варианты, куда бы направиться. В ресторан нельзя - он за рулем да и рискованно. Можно напороться на Толика, он наверняка сейчас балдеет в каком-нибудь из них со своей юной наложницей. Возвращаться в Андреевку? А что там делать? Смотреть на чужой праздник, который сегодня этот приезжий батыр для своих земляков устроит. Нет уж, увольте. И надо же было этому, как назвала его Алена, дяде Ване в самые решающие для Лехи дни вдруг заявиться в Андреевку. Мог бы на денька четыре и попозже приехать. Не провалилась бы сквозь землю его деревня. Алена наверняка там у него тоже будет. Так что рассчитывать, что он ее сегодня увидит, у него шансов нет. "Вот черт! Ну не в зоопарк же мне ехать на зверушек смотреть, - раздражаясь от невеселых мыслей, сквозь зубы процедил он. - Куда податься? Чем заняться?" Не придумав ничего, что могло бы привлечь к себе внимание, он решил просто покрутиться по городу и довериться глазам в надежде, что они отыщут для него какое-нибудь более или менее интересное занятие. Проезжая мимо кинотеатра, он бросил мельком взгляд на афишу и, не успев прочитать название фильма, проехал мимо.  "Какое, к лешему, кино, - тоскливо подумал он. - У меня в голове  свое кино, да такое, что глаз не оторвать. А может, разыскать универмаг или фирменный магазин и купить что-нибудь в подарок Алене? Да не примет она от него никакого подарка. И правильно сделает. Кто он ей? Еще, чего доброго, назад в харю кинет. Вот с цветами у него хорошо получилось. Он заметил, как она у машины растерялась, видать, не ожидала от него такого. Розы не тряпки - в лицо не бросишь. Благодаря им она хоть какое-то время о нем думать будет. А это уже, пусть маленькая, но победа. Может быть, после этой встречи она посмотрит на него по-другому и допустит до себя такую мысль, что он не просто докучливый дешевый ловелас из города, а обыкновенный парень, который по-настоящему в нее влюблен. Бывает же такое в жизни. От этого и стихи, и розы. Ведь с влюбленными прекрасное всегда ходит рядом. В его голове вдруг неожиданно возникли строчки: "Есть тонкие властительные связи меж запахом и контуром цветка". "Прекрати, - поспешил одернуть он себя. - Или смени пластинку, а то заладил про цветочки, лепесточки, стебелечки - тоже мне Орфей из Ботанического сада".
     Проезжая по улице, Леха обратил внимание на большой, старой постройки дом, над его входом значилось: "Баня". Буквально в несколько секунд он принял решение: "Да ведь это как раз то, что мне надо".  Резко притормозив, он сдал машину назад и заглушил мотор.
     "Ведь не зря в сердцах посылают в нее обозленных или раздраженных чем-то людей, - выкладывая на сиденье продукты из сумки и оставляя в ней одно пиво, размышлял он. - Есть в этом определенный смысл, есть. Не говорят же они: да иди ты в прорубь, а посылают именно в баню, - закрывая машину на ключ, продолжал он раскручивать застрявшую в голове мысль о предназначении бани. - После бани человек преображается. Исчезают и улетучиваются из него вместе с паром злость, раздражительность и усталость. Не случайно после бани он восклицает: "Ох! Как заново родился!" Переходя улицу с сумкой пива, Леха вдруг вспомнил, что у него ничего нет с собой для бани - ни мочалки, ни веника. "Все, что надо, куплю у банщика. Белье на нем чистое, во всяком случае для такого момента сгодится. Давненько я в общественных банях не бывал. Лет сто, наверное. Эх и попарюсь я сегодня! - как ветерок пронеслась в его голове шальная мысль. - Эх и попарюсь!" - и потянув на себя тяжелую дверь бани, в приподнятом настроении вошел внутрь...            

***
     Отдыхая после первого захода в парилку, Иван с Михеем сидели в предбаннике и вели между собой неторопливую беседу. Рядом с лавкой, на которой они расположились, у их ног на полу стояла початая бутылка водки, чашка с закуской и две граненые стограммовые стопки.  Разговор двух мужчин, повидавших на своем веку всякого, протекал спокойно и доверительно. Прежде чем прозвучать, слова не спеша взвешивались на отлаженных прожитой ими жизнью весах, серьезно продумывались и только потом произносились вслух.
       - Я тогда, дядя Михей, скажу честно, сильно растерялся, - после большой паузы продолжил свой невеселый рассказ Иван. - Пока лежал в больнице, жена спуталась с другим, армия в запас списала, и такая тоска меня взяла, хоть волком вой. Стал попивать, чего греха таить, и крепко. Дня не проходило, чтобы я литр не высасывал. Пару стаканов дербалызнешь, глядишь, на душе легче, веселее жить становится, а что, говорил я себе, теперь я человек вольный, жены нет, на службу идти не надо, что хочу, то и делаю. И если бы не мать, дядя Михей, спился бы я там, во Владивостоке. Приснилась она как-то мне ночью. Будто идем мы на задание. Я стою на верхней палубе и смотрю на море. И вдруг, справа по борту, вижу: стоит моя мать прямо на воде, стоит и не тонет. Я кричу: "Мама, мама, берегись, утонешь, подожди, я сейчас тебе помогу выбраться. Полундра, братишки, мать за бортом, шлюпку на воду!" Мои орлы сажают меня в шлюпку, опускают на воду, я  гребу к матери. Поравнявшись с ней, бросаю весла и хочу нырнуть к ней в воду. Смотрю, а она уже в лодке. Сидит напротив меня на скамейке и говорит: "Успокойся, сынок, все хорошо, поплыли теперь к берегу".  Я отвечаю ей: "Мама, это океан, мы не доплывем до берега, очень далеко". А она мне: "Сынок, это наш Байкал, и берег совсем рядом, ты погляди", - и указывает рукой мне за спину.  Я оглядываюсь - и вижу берег.  Корабль куда-то исчез и только мы с ней двое в шлюпке. Помню, я во сне сильно удивился, но мать послушался, погреб к берегу.
       - Вот и не верь после этого снам, - помолчав, произнес задумчиво Михей. - Чуяла она, видать, что не ладится у тебя что-то, вот и прилетела за тобой во "Владик" и забрала оттуда, - он покосился на изувеченную ногу Ивана: - Оно и впрямь досадно: так вот, вдруг здоровенному мужику взять и в инвалидах оказаться. Я на фронте этого насмотрелся. Помню, в госпитале со мной один танкист лежал. "Все отрежьте, - кричал, - руки, ноги, только глаза спасите".
     - Спасли? - спросил Иван.
     - Нет, Ваня, не было уже их у него, вытекли еще в танке, - переставляя узловатые от вен ступни с мокрого места на сухое, проговорил Михей.
       - Да, страшнее слепоты, пожалуй, ничего нет, - посочувствовал далекому танкисту Иван.
       - Известное дело, нет. Твое увечье в сравнении с ней, крестник, так, фитюлька, царапина, - тусклым голосом проговорил Михей и, указав глазами на бутылку с водкой, попросил: - Налей-ка еще по чарочке.
     Иван налил, и они разом выпили. Догадываясь, какие нехорошие мысли бродят сейчас в голове Ивана, Михей решил хоть как-то его приободрить. Правда, не знал как, но попытка не пытка. Занюхав своим крючковатым носом водку корочкой хлеба, Михей начал:
       - Конечно, мужику без тайги жить тяжко, затягивает она, зараза, тем более вот она, рядом, но, как говорится, у воды, а не напиться. Ну да ничего, рыбачить будешь, на просеке, по которой высоковольтная линия проходит, всегда можно рябчика подстрелить, их там полно на солнышке греется. И все же надо разок испытать себя, сходить в тайгу, посмотреть, как она работать у тебя там будет. Ты ведь год назад, как прооперировался, ходил, видать, на ей мало, берегся, осторожничал, а чтоб она хорошо работала, ей, Ваня, нагрузки нужны, мять ее надо, тогда она закалится и не хуже другой будет.
       - Попробую, - улыбнувшись, обронил Иван.
       - Во-во, надо пробовать, - испытующе глядя на Ивана, сказал Михей. - Ты, я думаю, выдюжишь, - и, положив свою шершавую ладонь на мощное, покатое плечо Ивана, по-стариковски откровенно позавидовал: - Во силища-то, упаси меня, Господи! Да тебя медведь в тайге встретит и тот в штаны наложит.
       - Да силенки-то еще малехо осталось, жаль, что одна опора подвела, - легонько топнув изувеченной ногой, смущенно сказал Иван. - Но ничего, переживем и это.
       - Куда мы денемся, Ваня, и не такое пережили, а с ей тебе просто построже надо быть, никаких поблажек не давать - нечего с ей нянчиться, - наставлял старик Ивана, тыкая указательным пальцем в его покореженную ногу.
       - Хватит о ней, дядя Михей, - натягивая на плечи уже успевшую высохнуть после парилки простынь, сказал Иван. - Слишком много внимания мы ей уделяем, - и закурив папиросу, попросил: - Расскажи-ка лучше, что в наших краях новенького, как сейчас здесь люди живут?
       - Да с новостями у нас тут не богато, Ваня, чай, не город, где каждый день что-нибудь случается, - проговорил задумчиво Михей и, погладив жилистыми руками свои худые колени, не глядя на собеседника, спросил: - Про внука бабки Зотихи, Родьку, тебе мать не рассказывала?
       - Нет, - насторожившись, ответил Иван. - А что он такого натворил, если ты так серьезно об этом меня спрашиваешь?
       - Не он, Ваня, натворил, а с им сотворили, снасильничали над мальчонкой и убили, - выдохнул разом Михей и потянулся к лежащему на краю лавки кисету с махоркой.
       Сраженный этой жуткой вестью, Иван тупо уставился в пол, стараясь изо всех сил скрыть от Михея закипевшую в груди ярость. Страшное слово "убили", как пуля, застряло в его голове и на какое-то время парализовало сознание. Наконец справившись с обуревавшими его эмоциями, он оторвал взгляд от пола, посмотрел на Михея и хрипло спросил:
       - Кто?               
        - Неизвестно кто, Ваня. Перерезал мальчонке бритвой горло и исчез. Две недели, как похоронили. Никаких следов. Да и какие в тайге следы, - сокрушенно качая головой, проговорил старик и, стряхнув пепел с самокрутки на пол, добавил: - Залетный гад какой-то, а можа, больной. Милиция ищет, конечно, да что толку.
     Не говоря ни слова, Иван встал с лавки и прошел  в парилку. Там он окунул голову в бочку с холодной водой и не вынимал ее до тех пор, пока не почувствовал, что задыхается. Подержав голову над бочкой, подождал, пока с нее стечет вода, вытер лицо и, пригладив набок рукой свои коротко остриженные волосы, вернулся в предбанник. Опустившись на скамью, молча разлил по стопкам оставшуюся в бутылке водку и попросил Михея рассказать все по порядку. Наклонившись, Михей поднял с пола пустую посудину и то ли по привычке, то ли для порядка сунул ее под лавку, на которой они сидели.
       - По грибы он с пацанами на "мотане" ездил,- неторопливо начал свой рассказ Михей. - Это в сторону Мыссовой, километров пятнадцать - двадцать будет, почитай, рядом. Ну вышли и разбрелись в лесу, сам знаешь, не скопом же грибы собирать. А перед этим договорились через три часа, когда "мотаня" назад пойдет, всем на станции собраться, чтобы, значит, домой ехать. Пацаны-то все пришли, а Родьки нет, ну подождали малехо, а потом решили всей гурьбой в лес идти, искать, но как ни искали, не нашли своего друга и домой вернулись уже затемно. Зотихе, конечно, сразу сказали, боялись, да куда деваться, парень-то пропал. Та, понятно, запаниковала и к бабам, мужиков-то нет, в тайге все, а что бабы сделают, на дворе ночь, не ехать же в лес ночью пацана искать, да и на чем ехать,  разве что на коне, так на нем только к рассвету туда  доберешься. Решили подождать до утра. Может, думали, блудонул парень малехо и решил в лесу переночевать. Хоть наши ребятишки и сызмальства тайгу знают, но всякое случается, а что один в лесу ночью, так это не страшно, для них такая ночевка - плевое дело. Только бы жив был. На следующий день Зотиха с твоей матерью с утра пораньше  в милицию в Слюдянку поехали. Ну те выслушали их, все записали и говорят, мол, подождите еще денька два, если не появится, будем искать. Вернувшись вконец расстроенные, они взяли двух пацанов, которые в тот день с Родькой по грибы ездили, и поехали его сами искать. Все, говорят, исходили, но не нашли, а через два дня там местные ребята его тело благодаря собаке, что с ними была, и отыскали. Лежал он в кустах дикой смородины у ручья, забросанный еловым лапником. Здесь, Ваня, на нашем кладбище мы его и похоронили, рядом со своим дедом лежит, - закончил свой рассказ Михей и, наклонившись, поднял с пола налитую до краев стопку.
       - Он ведь один у Зотихи был. Мать писала мне, что его отец с матерью утонули, - с горечью произнес Иван.
         - Да, одна радость у ней оставалась - это внук Родька и той какая-то погань ее лишила, - тяжело вздохнув, сказал Михей и продолжил: - Сын-то ее Федор с женой Валькой в Листвянку на свадьбу к ее брату на моторке поплыли. Да на обратном пути крепко баргузин задул, заштормило море-то, ну лодку и перевернуло, ее потом в Култуке к берегу прибило, их же нашли позже, дня через три, всплывшими в Байкале. Рыбаки напоролись на двоих сразу. Валька-то плавать, видать, не умела, ну со страху, наверно, в Федьку и вцепилась. Он, можа, и старался че сделать, можа, и кричал, чтоб за лодку цеплялась, лодка-то у него "Казанка" была, дюралевая, с двумя воздушными подушками по бокам, не тонущая в воде, да куда там, со страху разве че услышишь. Так их, обнявшихся, в воде и нашли.
       - А как же Зотиха? - спросил Иван.
       - Умрет скоро. Бабы каждый день к ей ходят. Пытаются растормошить. Силой в нее отвары да бульоны вливают. Только без пользы все. Мычит че-то, все, что ей дают, от себя отталкивает. Я вот тоже к ей хожу. Лежит на кровати лицом к стене и молчит. Смерти ждет.
     Говорил о близкой смерти старухи Михей просто и буднично, понимая, что конец неизбежен и что доживает бабка на этом свете свои последние денечки. Страшный удар, который нанесла ей судьба, она, бедная, не выдержит, да и не хочет, видать, выдерживать. Онемело измученное горем ее старое женское сердце. Остро подавшись вперед всем корпусом, Иван слушал Михея и изо всех сил старался унять дрожь в руках и теле. "Знать бы, кто это сотворил, - думал он, - я бы эту мразь на кол посадил и у железнодорожной насыпи всем на обозрение выставил".
       - Господи, что же это творится. У нас ведь отродясь такого не случалось, - наконец он выдавил из себя.
       - У нас нет, но вообще-то случалось такое и раньше с людьми, конечно, намного реже, чем сейчас, - сплевывая на пол попавшие в рот крупинки махорки от самокрутки, проговорил Михей и, повернувшись к Ивану своим костлявым, жилистым телом, заговорил про свое, давно наболевшее на душе: - Я вот читаю газеты, смотрю телевизор и думаю, как же так можно, всю жизнь работали, стремились к чему-то, верили, строили, созидали и вдруг какой-то определенной кучке людей захотелось пожирней жить, и они, не спросясь, не посоветовавшись со всем народом, взяли и перечеркнули жизнь трех поколений. Старшее - на мыло, среднее - на улицу, а молодое - в чисто поле разбойничать. Да разве ж можно так с людьми обращаться? Что мы им, крысы подопытные или кролики? За что же это наше правительство так свой народ ненавидит? Зарплата  с гулькин нос,  а цены все повышаются и повышаются. За счет нищего народа в экономике дыры латают. Не там ищут, Ваня. В своих карманах надо искать. Там наши денежки припрятаны. Шахтеры, учителя, ученые недоедают, а им плевать на это, главное - свое брюхо набить, а все остальное - гори синим пламенем. А если страна, устав от этого беспредела, на дыбы встанет? Под ее копытами вряд ли кто из них тогда уцелеет. Наверно, не ведомо им, что такое гнев народный. Привыкли, гады, к безответственности и безнаказанности  за свои деяния. Да только на этот раз все будет иначе. Если табун понесет, его уже ни приказы, ни команды, даже пули не остановят. Взять ту же армию, голодную, разутую, что она в таких же обездоленных, как она сама, людей стрелять будет? Уверен, нет. Скорее наоборот, с оружием в руках на его защиту станет. Эх! Не тем мы людям доверили страной управлять, не тем. Чтобы управлять такой большой страной, как Россия, державный ум нужен, и такой же масштабный, как она сама, матушка, а вот этого у них, видать по всему, нет. Он у них, Ваня, особенный, рваческий, я бы сказал акулий. Как только учуют жирный кусок, на его запах стаей летят и тут, брат, знай, хватай, не зевай. Только слышно: хрясь-хрясь, чавк-чавк, глыть-глыть. А мы, мелкая рыбешка, кормимся ошметьями, тем, что опосля этих ненасытных тварей останется. А бухой президент не видит и не слышит, что в стране делается, одно и то же дудонит. Россияне потерпите, мол, сейчас трудно, скоро легче будет. Россияне, россияне, да мы и так знаем, что мы - россияне и терпения нам не занимать, но всякому терпению предел есть. Хватит людей обещаниями кормить, они уже сыты ими по горло, дело надо делать, дело, а если не можешь, так ложись на рельсы. Как обещал. Нельзя держать в своем окружении угодников и взяточников, людей, которым личный интерес дороже государственного. Взять того же, как его, черт, забыл фамилию, она у него такая прыгучая, ведь какой пост занимал, каким доверием у президента пользовался, в теннис с ним играл, а на поверку вышло - вор и предатель. И где он сейчас? Нетути. Может, сейчас живет себе за границей припеваючи и в ус не дует. Извини мол, Боря, что так все получилось, но бизнес есть бизнес и если бы не я эту аферу с алюминием провернул, то сделал бы это другой. А сколько еще таких прыгучих тварей в Кремле затаилось и ждет своего часа - одному Богу известно, Ваня. Безнаказанность царит, безнаказанность, потому и воруют. Какие уж там указы, приказы да законы, когда банки финансируют органы внутренних дел и определенные политические группы. Сейчас "позвоночная система" правит. Один, например, звонит - такого-то арестовать, посадить, а другой чином повыше - оправдать, освободить. И сидит, бедняга- следователь у телефона и, стряхивая пепел от сигареты на Уголовный кодекс, ждет, когда ему позвонит самый что ни на есть главный и скажет, как ему поступать с "таким-то" - сажать его или оправдывать. Сколько там, на верху, этих акул развелось, просто подумать страшно. И Бориска - то им уже перечить боится, не ровен час самого на куски разорвут.
     Иван слушал Михея и думал: "Вот сидит перед ним старый человек, который всю жизнь честно трудился, верил в лучшее будущее своих детей, внуков, защищал Родину и вдруг в конце своей трудной, нелегкой жизни оказался у разбитого корыта. Во что он верил, отвергли, а время, в котором он жил  и не покладая рук трудился, взяли и безжалостно оболгали, обозвали бессмысленным, пустым и застойным. Сейчас ведь ни радио, ни газеты, ни телевидение не говорят, за чей счет мы все живем и благодаря кому пока еще живы. Кем построены железные дороги, по которым мы ездим, самолеты, на которых мы летаем, пароходы, на которых плаваем. Кем воздвигнуты заводы и электростанции, продукцией и энергией которых мы до сих пор пользуемся. Благодаря кому мы еще бываем в космосе, чьим трудом возделаны и вспаханы целинные земли, хлеб с которых мы все едим. Кем построены школы, больницы, институты и университеты в городах наших. Кто создал и крепил военную мощь нашего многонационального государства. Кто конструировал и производил на свет оружие, аналогов которому до сих пор нет в мире. А что значительного сделало нынешнее? Научилось покупать, перепродавать, воровать, грабить и убивать. Те, кто у власти, народное добро разбазаривают, превращая страну в сырьевой придаток Америки и других государств, а кто помельче, спекуляцией и грабежом промышляет".
     Иван встал с лавки, прошел к двери, чуть приоткрыл ее и, вернувшись на свое место, сказал старику:
       - Пусть проветрится немного, а то накурили мы здесь, хоть топор вешай.
     Михей согласно кивнул и, бросив на пол свою самокрутку, растоптал ее пяткой, как ядовитую маленькую тварь, ползающую под ногами.
       - Может, выпьем, крестный, что-то тоскливо стало, уж больно грустную песню мы с тобой затянули, - не зная, чем утешить оскорбленное нынешней политикой достоинство кавалера трех орденов Славы, сказал Иван.
       - Грустнее некуда, - проговорил Михей и, подняв с пола стопку с водкой, одним махом выплеснул ее себе в рот.
     Проделав то же самое со своей стопкой, Иван взял из чашки помидор, разрезал его  ножом на две половины и протянул одну Михею. Старик поблагодарил, но от закуски отказался.
       - Че тут закусывать, эти капли, что ли, - сказал он и беспричинно матерно выругался.
       - Ты че, дядя Михей? - удивившись резкой перемене в настроении старика, спросил, улыбаясь, Иван.
       - Да передачу тут одну по телевизору вспомнил, - поджав под себя руки и слегка раскачиваясь вперед, сердито прорычал дед.
        - А что за передача?
       - Юрист один, забыл его фамилию, знаю только, что он долгое время у наших "уважаемых" руководителей тоже в чести был. Сейчас, правда, в тюрьме под следствием сидит, каким он там чудом оказался, до сих пор ума не приложу, скорее всего, связи не шибко высокими оказались, но я не о том хотел сказать. Показывают его по телевизору в компании так называемых новых русских - людей наглых, сытых, самоуверенных, таких же, как и он сам. Веселятся они в какой-то хорошей хате за границей - то ли в Америке, то ли еще где, уже не помню, все пьяные, веселые, потом начинают плясать, и знаешь, под какую песню, Ваня? Под "День Победы". Усекаешь, чьей? Нам в насмешку, что ли? Ну да ничего, будет и на нашей улице пень гореть, хер позовем погреться, - сделав выразительный жест рукой, закончил Михей.
       Иван от души посмеялся над народной пословицей, которую так кстати ввернул дед и сказал:
       - Пойдем на второй заход, крестный, а то заговорились мы с тобой, как бы к столу не опоздать.
       - Не опоздаем, Ваня,  времени у нас с тобой теперь, как грязи, ешь - не хочу, кряхтя  поднимаясь на ноги,  сказал Михей.
     Иван прикрыл входную дверь в баню, пропустил перед собой в парилку старика и вошел за ним в маленький "рай" домашней деревенской бани. Внутри парилки приятно пахло березовым листом и свежевыпеченным хлебом. Хлебный дух шел от сложенной из булыжников небольшой печки, промазанной глиной и пробеленной, но давно уже прокоптившейся сажей. Вместо воды, как обычно делается в общественных банях, деревенские подбрасывали в каменку  пиво или квас, но, поскольку пиво накладно, в основном пользовались квасом. Падая на раскаленные камни, квас моментально, с резким шипом испарялся, оставляя в воздухе приятный запах хлеба. Прогрев остывший веник в тазу с горячей водой, Михей встряхнул его пару раз и скомандовал:
       - Ну-ка, воин, полезай на полки живо, щас я тебя расщеплять буду.
     Иван, улыбаясь, забрался на полки, лег на живот и расслабился. Михей плеснул из алюминиевого бидончика в ковш квасу, заранее принесенного в баню предусмотрительной Прасковьей, открыл дверцу печи и, сделав от нее шаг в сторону, резко выплеснул влагу на раскаленные камни. Печь с недовольным шипеньем отрыгнулась горячим обжигающим паром. Михей подождал, пока пар установится на своем пределе, повертел по сторонам головой, словно к чему-то принюхиваясь, дунул себе на руку и сказал:
       - Маловато, пожалуй, - и поддал еще.
       - Хорош, дядя Михей! - взмолился Иван, чувствуя, как горячий, сухой воздух множеством раскаленных иголок пронзает его тело, обжигая при дыхании губы и кончик носа.
       - Вот теперь в самый раз, можно и начинать, - довольный собой и паром  сказал Михей.
    Он нахлобучил на голову старую с кожаным верхом шапку, надел брезентовые рукавицы, в простонародье именуемые верхонки, взял веник, поднялся на нижний полок и слегка растер им тело Ивана. Затем, почти не касаясь кожи, стал  нагонять на его тело пар, прогревал таким манером его от спины до пят. Когда кожа, покраснев, распарилась и раскрыла свои поры, Михей не спеша, с оттягом начал похлестывать веником покрасневшее тело Ивана. Веник старик прикладывал мягко, зная, что дело не в силе удара, а в умении собрать им пар и донести до нужного места. Михей бывал в общественных банях, видел, как там люди парятся. Зайдешь в парилку - шум, гам, все норовят друг друга перещеголять в своем терпении жар выдерживать. Лупцуют себя куда не попадя истрепанными, похожими на метлы или розги, вениками и радуются. Смех да и только. Глядишь на этот шабаш и думаешь: "Куда попал: в баню или в избу-пытальню". Треснув шутки ради веником Ивана по мягкому месту, Михей выкрикнул:
       - Эй, воин, ты не помер там, че молчишь-то?
     Иван приоткрыл залитые потом глаза и, блаженно улыбаясь, ответил:
       - В раю, дядя Михей, не умирают, в нем живут вечно.
       - То-то, паря, наслаждайся. Это тебе не армейская забегаловка, а самая что ни на есть натуральная банька по-белому, - продолжая парить Ивана, прохрипел Михей.
     Иван и впрямь наслаждался баней. Давно он не испытывал такого физического удовольствия от воды и горячего пара. Тело его уже не чувствовало обжигающего воздуха, своей тяжести, и весь он, подобно кусочку сахара, растворился в этой жаркой банной влаге. Впервые за последние два года его тяжелой жизни он  ощутил, как в его сердце возвращаются надежды на лучшее. Согретый огнем и обласканный водой и паром родительской бани, в нем вдруг родилась вера в то, что все у него здесь, дома, сложится хорошо. Заглянет еще к нему в душу солнышко и вторая половина его жизни обязательно будет счастливой. Ему вспомнились сложенные им пару лет назад в Чечне строки: "А где-то там, на Родине далекой, меня заждавшись, умер домовой". Нет, оказывается, не умер, жив, курилка! Жив! Ничего, все станет на свои рельсы. Пятьдесят пять лет не так уж для мужика и много. Главное - найти для себя дело, без него мужик хиреет.
       - Ну вот и будя. Отдохнем малехо, - тяжело дыша, прервал мысли Ивана Михей и, бросив веник в шайку с горячей водой, устало опустился на пол.
     Иван не спеша перевернулся на живот, вытер руками потное лицо:
       - Спасибо, дядя Михей. Вот это я понимаю, баня!
       - Ты там не разлеживайся, а давай-ка слазь и окатись холодной водой, завершай процесс, как говорится, ставь точку, - снимая с себя шапку и рукавицы, приказал  Михей.
     Как ни хотелось Ивану вставать, но все же пришлось подчиниться. Не следует огорчать старика, ведь он хочет как лучше. И потом, командир не он, а Михей - приказы командира надо исполнять беспрекословно. Спустившись с полков, он вытянулся во весь свой громадный рост по стойке "смирно" и, положив левую руку себе на голову, а правую приставив к виску, гаркнул:
       - Слушаюсь, товарищ генерал!
       - Исполняйте, полковник, - небрежно, как и подобает высокому чину, бросил Михей и оскалился.
     Наполнив таз холодной водой, Иван поднял его над головой и резко опрокинул на себя. От перепада температуры его горячее распаренное тело окуталось паром. Пробежавшая по нему холодная волна скрепила в монолит ослабленную жарким теплом мускулатуру и придала ей упругость и силу. Иван ощутил легкость во всем теле и небольшое головокружение.
       - Чуешь? - глядя на него с хитрым прищуром, спросил дед.
       - Ага, - глупо улыбаясь, ответил Иван.
       - Вот в этом моменте, можно сказать, самый главный смысл парения, - произнес довольный результатом своей работы дед Михей.
     Видя, что дед пришел в норму, Иван подошел к шайке с горячей водой, вытащил из нее пропаренный в мыльной воде, переложенный крапивой березовый веник Михея, встряхнул его и, поглядев  на деда, спросил:
       - Ну, что дядя Михей, теперь мой черед тебя, как ты говоришь, расщеплять, а? Ты как, не возражаешь?
       - Давай, - махнул рукой старик и с кряхтеньем полез на верхний полок. - Ты только парку побольше подбрось, - раскладывая поудобней свои кости на широком полке, охая и ахая, попросил он. - Ее-то, старую кровь, таперича только в двух случаях  разогнать можно, - наконец-то устроившись на животе, положив голову себе на руки, печально изрек он.
       - Это в каких же? - подбрасывая квас в каменку и заведомо зная, что дед сейчас что-нибудь отмочит, поинтересовался Иван.
     И дед отмочил.
       - В первом - когда молодуха под боком и это, Ваня, что ни на есть самое лучшее средство, а во втором, как ты сам понимаешь, - хорошая баня, но это уже, как говорится, на безрыбье.
     От души рассмеявшись, Иван прикрыл дверцу печи, взял веник, подошел к Михею и спросил:
       - А что, дядя Михей, сможешь еще?
       - А че не смочь - дело привычное, была бы модель подходящая, уж я бы ее, голубушку, на все сто приласкал, - пренебрежительным тоном человека, не проигравшего в своей жизни ни одного любовного сражения, ответил Михей.
       - Ну ты силен, однако, - пытаясь понять, шутит старик или говорит серьезно, с улыбкой глядя на его худое, костлявое тело, произнес Иван.
         - Есть еще, Ваня, порох в пороховницах, есть, и чую, не на один выстрел, - уверенно сказал Михей и, немного помолчав, продолжил: - Я тут как-то намедни прижал свою старуху, так она, Ваня, такой вой подняла, не приведи Господи.  Дней пять после этого так на меня глядела, словно я не муж ей, а разбойник с большой дороги и не эту штуку ей к животу приставил, а нож вострый.
     Слушая Михея, Иван не забывал и о деле. Прохаживаясь веником вдоль тела старика, он по его указам периодически подбрасывал в каменку квас, нагнетая пар в бане до еле терпимого им самим предела. Заглатывая ковш за ковшом, влагу, ненасытная печь отрыгалась горячим паром, мгновенно испаряющимся в раскаленном воздухе. "Это какое же крепкое сердце надо иметь, чтобы выносить подобный жар", - подумал о Михее Иван. Он уже давно надел на себя шапку и рукавицы, но они защищали от жары только голову и руки, остальное же тело при малейшем движении, обжигаясь о колючий воздух, испуганно вздрагивало, горело и разве что не плавилось.  "Такой пар под веником он бы не выдержал", - признался себе Иван. Мудрый старик, без всякого там дурного  ухарства, подначек и безобразия, хорошенько прогрел его в щадящем режиме, давая ему возможность понять и почувствовать, что такое настоящая баня и в чем ее смысл и удовольствие.
       - Все, паря, будя, отдыхай, - наконец дал отбой Михей.
     Устало опустившись на нижний полок, Иван снял с себя шапку и рукавицы. Плотно прижав ладони к лицу, он отжал его как набухшую влагой губку и, повернувшись к распластавшемуся на верхнем полке старику, спросил:
       - Тебе холодной воды приготовить, дядя Михей, или не надо?
     Опираясь о скользкие доски, Михей осторожно выпрямил спину, повернулся к Ивану и, свесив с полков свои худые, больные ноги, сказал:
       - Надо-надо, вот щас оклемаюсь чуток.
     Иван поднялся, подошел к бочке с холодной водой, подставил под нее таз и доверху наполнил его водой.
       - Ты куда столько набухал? Разве ж я таку дуру подыму, - с усмешкой глядя на Ивана, прохрипел Михей.
     Иван бросил взгляд на большой эмалированный таз, потом на Михея:
       - А я на что, товарищ генерал, для нас ведь это раз плюнуть, только прикажите.
      На уставшем и отяжелевшем от воды и жара лице Михея вмиг появилось строгое генеральское выражение: бровь изогнулась молнией, глаз засверкал гневом, губы плотно сжались в тонкую полоску. Сделав глубокую паузу, он поднял тяжелый взгляд на подчиненного и, убедившись в его готовности к подвигу, махнул рукой:
       - Тады давай, окатывай.
     Иван подождал, когда Михей спустится с полков на пол, взял таз с холодной водой, подошел  к старику и стал рядом.
       - Лей разом, а не медленно, понял? - скомандовал дед и зажмурил глаза.
       - Сделаем, - ответил Иван и, подняв таз, опрокинул его на Михея.
     Тот по-ребячьи взвизгнул, передернулся и замер. И вдруг совершенно неожиданно для Ивана  закружился, захлопал в ладоши и, притопывая ногой по влажному полу, тоненьким голоском выдал собируху:
       - Тетя, куда претя? Без билета не пройдетя! А я дядя, на вас глядя...
     Иван с восхищением смотрел на окутанного паром деда: "Сколько же жизнелюбия в этом старом, на вид тщедушном человеке? Просто поразительно!"
       - Молоток, Ванька, сделал как надо, - растирая поросшую седым волосом грудь, похвалил Михей.
       - Делов-то, - возвращая таз на прежнее место, ответил Иван и с улыбкой поглядел на деда: - Отчаянный ты мужик, крестный!
       - А то, - ухмыльнулся старик, довольный оценкой Ивана.
       - Закругляемся или еще по разу, а, Дядя Михей? - выплескивая из шайки на пол коричневую от пропарки березовых веников воду спросил Иван.
       - Шабаш, крестник, будя. Еще разок намылимся, теплой водичкой ополоснемся и на сегодня хватит.
     Завершив мытье, они ополоснулись, прошли в прогретый летним солнцем предбанник и опустили свои мокрые распаренные тела на влажную лавку, на которой они отдыхали после своего первого захода в парилку.
       - Ух! Хорошо-то как! - выдохнул Иван, вытягивая перед собой ноги.
Сидевший рядом сгорбившийся Михей посмотрел на своего крестника:
       - Да, баня, это - …, в ей человек, можно сказать, рождается заново.
       - Это точно, - согласился со стариком Иван.
     Сняв с вешалки простынь, он набросил ее на плечи и, посмотрев на свисавшее с крючка широкое льняное полотенце Михея с вышитыми на нем красным крестом петухами, спросил:
       - Крестная вышивала?
     Михей покосился на расшитый Матреной лен и недовольно ответил:
       - Она, язви ее в душу.
       - А что, красиво, празднично, - беря полотенце в руки, похвалил работу крестной  Иван.
       - Ага. На Первомайскую демонстрацию с ним ходить, а не в баню, - сердито проскрипел дед.
       - Зря ворчишь, крестный, красота вещь не портит, а напротив, радует глаз и улучшает настроение, - протягивая Михею предмет его недовольства, весело сказал Иван.
       - Радует глаз, говоришь, настроение улучшает? - переспросил почему-то повеселевший дед. - Ну тады оно, пожалуй, пригодится. Я им обвяжусь, когда тебе бабу сватать пойду.
       - Ладно, дядя Михей, договорились, - рассмеявшись, согласился с озорным предложением Иван.
     Утерев потное лицо,  Михей повесил полотенце на шею и попросил принести ему из парной бидончик с остатками кваса:
        - А то от жары или от воды в горле щиплет.
     Иван принес из парилки пятилитровый бидончик с остатками кваса и протянул его Михею.
       - Только он теплый, дядя Михей, может, крикнуть матери, чтобы холодненького принесла?
       - Нечего ее по пустякам дергать. Чай, не баре, выпьем и теплого, - поднося бидончик ко рту, проворчал дед.  Сделав несколько жадных глотков, он вернул посудину Ивану, вытер рукой губы и, крякнув от удовольствия, произнес: - Вещь. В нужный момент необходимее водки бывает.
       - Что верно, то верно, - и, последовав его примеру, Иван тоже промочил квасом горло.
       - А который час? Мы с тобой не тово?..
       - Успеем. Гости-то одни бабы, а что это за народ, ты знаешь. Пока нарядятся да начепурятся... Дай Бог, чтобы к восьми собрались, - беря в руки кисет с махрой, насмешливо проговорил Михей.
       - Женщины, крестный, всегда к праздникам относятся ответственнее, нежели мы, мужики, они... - попробовал было стать на защиту слабого пола Иван.
       - Это верно, что ответственнее, - не дослушав, согласился  дед. - Да для них праздник - это как для рыбы вода. Была бы така возможность, они бы каждый день праздник справляли. Ведь вся их натура для праздников природой создана. В крови у них наряды да помады сидят, они в этом не виноваты, такими уж их Бог создал. Не могут они жить без желания нам, мужикам, нравиться. Так и рвутся одна другую во всем перещеголять. У них между собой даже дружба особенная, непохожая на нашу, мужицкую. Баба с бабой, Ваня, всю свою жизнь дружат на расстоянии. У каждой свой мир внутри, который она ревностно охраняет, не пуская в него даже самую близкую подругу. А мужик - он доверчивее, проще. У него для друга душа всегда открыта. Для него праздник - это хороший повод собраться с друзьями и серьезно поговорить о жизни. Ну, естественно, выпить, спеть хорошую песню, сплясать,  бывает и подраться, без этого тоже порой мужику не обойтись. Отдохнуть - одним словом. Вот тебе и весь наш мужицкий праздник, - закончил дед и прикурил "козью ногу", которую успел скрутить за время своего монолога.
      Слушая Михея, Иван вдруг вспомнил, как однажды в  разговоре с отцом батя упомянул о том, что до войны его друг и однокашник Михей учился в институте, а вот в каком, Иван уже теперь забыл.
       - А ты в каком институте до войны учился, крестный? - спросил он у Михея.
       - Ты-то откуда знаешь? - поперхнувшись от удивления табачным дымом, выдавил из себя дед.
       - От бати, - улыбнувшись, ответил Иван.
     Михей прокашлялся, вытер глаза и сказал:
       - Я уж и забыл про это, видать, ты последний, кто про него помнит. В политехническом учился, Ваня. Три курса закончил, а потом ушел на фронт. А опосля войны уже не до него было. Надо было стариков кормить, пошел работать ремонтником на "железку", - покачав головой, дед умолк и задумался.
       "Зря я, наверное, потревожил его память, - посетовал на себя Иван. - Нехорошо ворошить чужое несбывшееся прошлое. И дернул меня черт за язык, спрашивать старика об институте". Он уже решил было извиниться перед Михеем за то, что задел в его душе больные струны, как вдруг услышал: "Мама, чаю, чаю, чаю из большого чайника, я не выйду за простого, выйду за начальника".
       - Ну, дядя Михей, с тобой не соскучишься, - разводя руки в стороны сказал оторопевший от такого неожиданного поворота в настроении деда Иван. - Я уж подумал, что огорчил тебя своим вопросом, думал, как тебя успокоить, а ты частушку.
       - В такой день, крестник, нет места огорчениям, - разошелся Михей. - Ты вот послушай еще одну. "Ой, подруга, выходи, а я уже вышла, мы в Андреевке поем, а в Иркутске слышно!"  Довольный тем эффектом, какой произвели на Ивана частушки, дед весело посмотрел на него: - А что, Ванька, придут из тайги мужики, придется тебе второй праздник закатывать.
       - Само собой, дядя Михей, - расправляя могучие плечи, прогудел Иван и, обмотав сползшей на лавку простынью бедра, добавил: - Эх, и гульнем же мы, крестный.
       - Рады будут дружки твоему возвращению домой. Мы тут нет-нет, да и вспомним о тебе в разговоре. И знаешь, Ваня, хорошо о тебе мужики говорят, уважительно, а это не хухры-мухры, так что цени.
       - Спасибо им, - смутившись такой откровенности старика, тихо сказал Иван.
       - Спасибо не им надо говорить, а отцу с матерью и себе, - задумчиво произнес Михей и, немного помолчав, продолжил: - Я ведь тебя с сызмальства знаю и всегда мне было интересно, каким же ты станешь, когда вырастешь. И вот прошло столько лет, а ты все такой же уважительный, немножко стеснительный, правда, постарел малехо, это естественно, но главное - суть в тебе та же, цельный ты мужик. Молодец! Не занесся.
       - Что вы, дядя Михей, перед кем заноситься-то, да и нечем, - грустно улыбнувшись, ответил он человеку, который пятьдесят пять лет  назад держал его на руках над купелью в церкви.
       - Не скажи, - запротестовал Михей. - Человек - существо слабое и самолюбивое. Ему частенько хочется считать себя умней и лучше других. А это не верно. С этим в себе надо бороться. Вот, к примеру, мой внук Федька. Он в это лето лучше всех пацанов отстрелялся.  Гляжу - нос задрал. Разговаривает так, будто у него рот жвачкой набит, на вопросы отвечает медленно, с этакой ленцой, на тебя  не   смотрит, мол, много чести, а если и посмотрит, то так, словно скажет: "О чем мне, лучшему стрелку в Андреевке, с тобой, старым дураком, разговаривать. Чего со всякой ерундой пристаешь, делать тебе, что ли, нечего". О матери с бабкой я уж и не говорю. Петро у меня спрашивает: "Батя, что это с ним, может, всыпать ему хорошенько". Даже как-то раз за ремень схватился, да я его остановил. Погоди, говорю, это всегда успеется, есть метод похлеще ремня.
     Михей замолчал, явно рассчитывая на то, что Иван поинтересуется, что же это за метод такой. Иван пошел старику навстречу и полюбопытствовал:
       - И что же это за метод такой?
       - А самый наипростейший, Ваня, - хихикнув, ответил довольный вопросом Михей. - Просыпается утром зазнавшийся внучок, а я уж тут как тут. "Здравия желаю, Федор Петрович! Как спалось?" Он к столу, я по стойке "смирно: "Прикажете подавать, ваше высокородие?" Вечером с улицы приходит, мы с Петром опять  по стойке "смирно": "Как погуляли, Федор Петрович, хорошо ли себя чувствуете? Бабка, мечи скорей на стол, чемпион Андреевки по стрельбе ужинать желают". И знаешь, что удивительно, Ваня, все утро и весь вечер терпел шельмец, вел себя так, будто наши насмешки его не задевают. Криво про себя ухмыляется и своим нежеланием с нами разговаривать дает понять, что, мол, с вас, дураков, взять, коли вы вконец ополоумели. Петро мой супится, зубами скрежещет. Вижу, надоел ему мой цирк, он у меня до шуток-то не очень охочь, характером не в меня пошел, в мать. Я уж его за рукав дергаю, погоди не горячись, подождем еще немного, поглядим, как он дальше себя поведет. На следующий день проснулся наш чемпион ни свет ни заря и, пока все спали, незаметно исчез из дома. Ждали мы его до позднего вечера. Моя Матрена уже беспокоиться начала: не случилось ли чего с парнем? И вот он наконец явился, небось думал, что все уснули давно, ан нет, мы с Петром - тут как тут, опять же по стойке "смирно": "Заждались, товарищ чемпион, где же  это вы пропадали, никак в ночной стрельбе практиковались?" Он встал посередь комнаты, молчал-молчал, а потом как в плачь ударится. И все - с тех пор парень как парень, - назидательно подняв кверху указательный палец, закончил свой рассказ Михей.
       - Ох и хитер ты, дядя Михей, это же надо придумать такое.
       - Кака тут хитрость, Ваня, все просто. Человека уму-разуму не ремнем, а словом и поступками учить надо. Ремень, Ваня, плохой учитель. Ничего знаменательного, окромя обиды и боли, он в человеке не пробуждает. Это лекарство для тела, а не для головы,  - разгоняя рукой зависшие перед его лицом сизые тучки махорочного дыма, проговорил дед Михей.
       - Я уж думал, что после нас в Андреевке про соревнования по стрельбе из снайперских винтовок все и забыли.               
       - Нет, тянется ниточка, не рвется, - успокоил Ивана старик и, повернувшись к нему, спросил: - Помнишь, как вас-то учили?
       - Еще бы. Как сейчас. Такое детская память цепко держит, - твердо  ответил Иван, неторопливо восстанавливая в памяти слегка подзабытые, местами попорченные временем картины своего далекого детства.
      Первый раз из отцовской снайперской винтовки Иван выстрелил, когда ему было семь лет. До этого ему разрешалось только держать ее в руках и ухаживать за ней, то есть разбирать, смазывать маслом и чистить ствол шомполом. От обычной  снайперская винтовка Мосина отличалась наличием оптического прицела, отогнутой книзу рукояткой затвора и улучшенной обработкой канала ствола. Ее технические данные Иван знал назубок с раннего детства. Весила она три с половиной килограмма. Ее прицельная дальность была рассчитана на тысячу метров. Заряжалась пятью патронами калибра семь, шестьдесят два миллиметра. Пять именных винтовок принесли тогда мужики с фронта. Все, кто вернулся, были награждены орденами Славы и медалями за Победу, и отец Ивана был в их числе. Ивану вдруг вспомнилось. В году пятьдесят пятом или пятьдесят шестом, когда умер первый из снайперов дядя Гриша Сороковиков, приезжали к ним в Андреевку люди из военкомата, хотели забрать числившуюся за покойным винтовку. Родственники в один голос: "Еще год назад покойный ее нечаянно в Байкале утопил. Сети из воды выбирал, лодка качнулась, Григорий оступился, задел ногой винтовку, она за борт-то и вывалилась". Уехали тогда служивые люди из Андреевки шибко сердитые, грозились у всех снайперов винтовки при жизни отобрать, да где им. Не было у них такого права, чтобы незапятнанное преступлением именное оружие у живых владельцев изымать. На его ношение у каждого из них документ имелся, скрепленный печатью и подписями знаменитых военачальников. Когда умер дядя Витя Трофимов, отец Пахи, все в Андреевке думали, что к ним опять за оружием люди из военкомата приедут, но так просто сын умершего или внук, будь он даже несовершеннолетний, отцово или дедово оружие не отдаст, тем более именное. В тюрьму за него сядет, но не отдаст. А уж насчет того, чтобы утопить ненароком, так такого у них еще ни с кем не случалось. В лодке на оружие всегда на всякий случай кусок пенопласта цепляют. Все на дно пойдет, но оружие на плаву останется. Помнит Иван, с каким трепетом он взял тогда в руки заряженную боевыми патронами именную винтовку отца. Собрали их в тот памятный день мужики на лесной поляне,  километрах в семи от поселка. Дали каждому по три патрона, отвели метров на 300 от деревьев, на которых заранее прикрепили листки из старых исписанных ученических тетрадей, и велели стрелять каждому по своей цели. Невозможно передать, как они тогда волновались, как боялись промахнуться по белевшим на темных стволах деревьев тетрадочным листкам, как дрожали руки, сжимая приклады настоящего боевого оружия, прошедшего свой ратный путь от Сибири до Берлина. Одно дело из охотничьих ружей поражать цель дробью или картечью, где все зависит от кучности заряда и расстояния, и совсем другое дело пулей. Все, конечно, зависит от характера стрелка, от его руки и глаза. На авось в стрельбе нельзя полагаться. Каков ты сам - таков и твой выстрел. Конечно, стреляли они тогда неважнецки. Волновались шибко. Это уж потом, года через два, в пятак попадали, а поначалу страшно мазали. День стрельбищ в жизни мальчишек был таким же значительным, как и последний день учебы в школе перед большими летними каникулами. Как приятно и радостно было вернуться домой из города, забросить куда-нибудь подальше надоевший за год портфель с учебниками, сбросить с себя школьную амуницию, достать из сундука разобранную и завернутую в промасленную тряпку батину винтовку, заглянуть по-хозяйски в ствол, пройтись по нему шомполом, смазать машинным маслом цевье и замок, протереть все чистой тряпкой, затем собрать все детали воедино, раз десять не меньше заглянуть в окуляр, тщательно прицеливаясь у раскрытого настежь окна, к верхушкам деревьев, растущих на склонах гор, с восточной стороны деревни. Странная вещь оружие. Сам по себе предмет неодушевленный, а возьмешь его в руки и сразу чувствуешь в себе некие изменения, какие непонятно, но то, что ты становишься другим, это уж точно. Оно словно завораживает тебя, притягивает к себе какой-то непреодолимой силой, похожей на любовь. Но не только хорошо стрелять учили их чалдоны-снайперы. С раннего детства, беря с собой сыновей на охоту, они натаскивали их на таежную жизнь. Так натаскивает своих щенков на зверя умная и опытная охотничья сука - терпеливо, въедливо до мелочей, обучая послушанию, непрестанному вниманию на лесные звуки и шорохи, пресекая рыком, а порой и зубами вредные для таежной жизни щенячьи вольности и шалости. Многое, чему научила его тайга, пригодилось потом на  службе в армии. То, с чем пришлось ему встретиться, было знакомо  с детства и там он понял, почему его отправили служить именно на Дальний Восток, а не на Север или Юг. Дальневосточная природа мало отличалась, от сибирской: та же тайга, только Уссурийская, и та же вода, только соленая и в большом количестве. Правда, дождей и ветра на Дальнем Востоке побольше.
      Воспоминания Ивана прервал негромкий храп Михея. Он посмотрел в его сторону и невольно улыбнулся. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, старик спал, его опущенная на грудь голова мерно покачивалась в такт дыханию, издавая при каждом вдохе легкий храп, а при выдохе - свистящее сопение, схожее с шипением воздуха, выходящего из автомобильной шины при откручивании колпачка ниппеля.
     "Разморило старика. Пусть поспит малехо, расслабится, в таком возрасте отдых человеку необходим, а уж после хорошей баньки да водочки сам Бог велел", - подумал Иван и, наклонившись, поднял  столовый нож и положил его в чашку с недоеденной закусью. Глядя на этот фабричной работы нож, он опять вспомнил случай, который научил его одному непреложному таежному правилу. Пошли они как-то с батей на охоту, давно это было - он тогда то ли второй, а может, третий класс закончил - сейчас уж и не вспомнить. Отмахав от Андреевки километров семь, остановились у старого заброшенного зимовья и разбрелись в разные стороны, предварительно договорившись встретиться здесь часа через четыре, не позже, чтобы было время немного перекусить и вернуться домой засветло. Покружив по тайге часа три, он, помнится, подстрелил тогда двух рябчиков и, возвращаясь к зимовью, вдруг напоролся на лежащий у тропы нож. Судя по перетершейся сыромятной петле на ножнах, он слетел с батиного ремня и бесшумно упал на мягкий валежник, а отец не заметил этого. Обрадовался он тогда своей находке, подумал, батя, мол, наверняка уже хватился потере, может, даже искал, потому что плохая примета - нож в тайге потерять, охотники говорят, что вместе с ним теряется и удача, а без ее, голубушки, в тайге делать нечего. Ждал он тогда отца долго. Пришел батя к зимовью уже затемно, злой и хмурый. Понимая, отчего он такой, поспешил обрадовать и, протянув отцу утерянный нож, сказал: "Вот твой нож, батя, я нашел его, не расстраивайся". А батя как начал его за уши драть, он в слезы: за что, я доброе дело сделал - нашел твой нож, а ты? Успокоившись, отец уже потом все объяснил. Глядя ему прямо в глаза, сказал: "Если ты нашел в тайге вещь, любую, не трожь. Это чужое. Охотник всегда помнит, каким маршрутом  шел, и, если что потеряет, тем же путем вернется назад и подберет утерянное, а мне из-за тебя пришлось километров двадцать по одной и той же дорожке взад-вперед побегать. Так что не всякое доброе дело в тайге доброе, бывает и напротив. Здесь свои законы и заповеди. Первая - никогда не трожь в тайге чужого. Не бросай в беде человека, не важно кто он тебе - друг, враг или совсем незнакомый. Если натолкнешься в тайге на больного или раненого человека, брось все и поспеши вынести его к людям. Между товарищами в тайге все поровну: пища, патроны, добыча и курево. Котел общий. Когда стреляешь, смотри куда. Никогда не забывай накормить собаку и не кричи на нее попусту. Умная собака от этого глупеет, как и человек, впрочем. Уходя из зимовья, оставь все, что тебе больше не понадобится: махру, соль, спички в первую очередь. Если пришлось попользоваться дровами предшественника, наруби, сколько сможешь. Запаси сухих дров и бересты для растопки и оставь их в зимовье. Если человек в дождь забредет, чтобы все у него под рукой было". Эти законы и заповеди, услышанные от отца в тайге летним вечером, намертво впаялись в его сознание и всегда служили верными ориентирами в его нелегкой жизни. По своей простоте и ясности они ничем не отличались от заповедей армейских. По ним Иван не только жил и нес службу, но и старался научить жить молодых пехотинцев, проходивших службу в его полку.
       - Господи! Как сильно может всколыхнуть и взволновать душу память о прошлом. Сколько печали и радости хранится в ее тайных подвалах? Что-то часто меня стали посещать воспоминания о детстве и юности, - грустно усмехнувшись, подумал Иван. - Отчего бы это? Пора выбросить эти воспоминания из головы. Кроме щемящей грусти и печали по невозвратимому, они ничего не приносят, только мешают жить и стареть спокойно. Странно, почему не стареет в человеке совесть, почему она с каждым годом не слабеет, а, напротив, становится здоровей, строже и беспощаднее. Невзирая на годы, остро и болезненно реагирует на прошлые грехи и ошибки, порой безобидные и незначительные. Почему моя зрелость не может простить ошибок моей молодости? - спрашивал себя Иван. - Представляю, какими глазами посмотрит на них обеих моя старость. А впрочем, старости, наверное,  будет все равно? У старости забот хватает. Одни болезни и физическая немощь чего стоят. Часто говорят, что старики живут одними воспоминаниями - неправда все это. Они, как никто, живут настоящим. Воспоминания о прошлом могут причинять им боль, ведь в прошлом они были молоды, сильны и любимы. Это схоже с мыслями парализованного человека, который сидит у окна своей убогой комнаты в инвалидном кресле и смотрит вслед убегающему вдаль длинноногому спортсмену. Думать о будущем старости просто страшно. Поэтому она живет настоящим. Это как-то отвлекает от мыслей о неизбежности конца жизни. Но от прошлого не убежишь, как бы этого ни хотелось. Ведь от себя нельзя убежать. Прошлое у каждого свое, индивидуальное - у кого-то лучше, у кого-то хуже, у кого аморально, у кого нет. А вот куда мы бросаемся без оглядки, как в теплую реку, так это в детство. Оно не вызывает боли ни в душе старика, ни в душе зрелого человека. Глядя на ребенка, старость и зрелость испытывают к нему неизъяснимый прилив нежности и доброй силы. И кто, как не старик, лучше всех находит общий язык с ребенком. Не случайно в народе говорят: "Что стар, что млад". И совсем не маразм имеется в виду, а глубокая закономерность. Жизнь тянется к мудрости, а мудрость - к жизни. Вот где величайшая гармония. Перед ними двумя смерть бессильна. Приберет она деда, останется внук, а у внука будет внук, а еще лучше внучка. Вот так и бьется жизнь со смертью, только не насмерть, а на жизнь, и пока побеждает. Заберет смерть жизнь у одного человека, на его место другой человек заступает. Вон сколько детворы по деревне бегает, поглядишь - сердце радуется. Вот так же, окрыленный детским счастьем, бегал по ней когда-то маленький Ванька, по прозвищу Встанька. Хорошее было время, яркое, беззаботное. С какой нежной теплотой в душе оно вспоминается, какой сладкой грустью очаровывает наше сознание, унося на своих крыльях в тот далекий край, в котором физическое пребывание уже невозможно. А жаль. Как там было хорошо. Ни беды, ни горя, ни забот не знал, не чувствовал, надежно был защищен от них прозрачной и непробиваемой стеной под названием "Детство". Просто жил и радовался. Бывало проснуться не успеешь, только-только макушка из сна покажется, а тебя уже волна счастья подхватывает и несет навстречу утру. Наспех молока выпьешь, хлеба краюху в руки - и через окно скорее на улицу, на берег Байкала к товарищам. Летишь босиком, под собой ног не чувствуешь, а внутри всего радость распирает. Да, такое полное, бьющееся через край ощущение счастья и свободы только в детстве бывает. Это нормальное состояние ребенка, а в идеале, наверное, и взрослого человека. Но увы! Хорошо сказал наш великий Александр Сергеевич в "Онегине":
     Но вы, живые впечатленья,
     Первоначальная любовь
     И дивный трепет вдохновенья,
     Не прилетаете вы вновь.
Да, к сожалению, не прилетают. И так крепко, как в детстве, радость нас уже не обнимет. Бывают, конечно, в жизни счастливые моменты, но так редко и так недолго, что просто не успеваешь насладиться ими вволю и почувствовать себя счастливым в полную меру.
       - Ну что, пожалуй, пора одеваться, - прервал размышления Ивана голос проснувшегося Михея.
     За своими мыслями он и не заметил, как дед оклемался. Он с улыбкой посмотрел на пришедшего в свое обычное командирское состояние старика и кивнул в знак согласия.
       - А ты, пока я буду сбираться, уберись в бане, неча после себя грязь оставлять, полки, шайки вымой. Может, мать надумает прийти попариться, пару еще хватит, - проговорил Михей и, подойдя к вешалке, стал снимать свои нехитрые пожитки.
       - Сделаем, - сказал Иван, и, сбросив с плеч простынь, прошел в баню. Старой щеткой из конского волоса стал прохаживаться по полкам, счищая с них березовые листья и сгоняя на пол насыщенную мылом влагу.
       - Слышал, ты сегодня свово коня объезжал, никак, собрался куда? - донесся до него голос Михея из предбанника.
       - Да вот собираюсь завтра в Слюдянку махнуть, прикупить кое- чего, ну и посмотреть заодно, как люди у нас в Сибири живут, что продают и что, почем покупают, - окатывая из шайки кипятком почерневшие от воды и времени доски, крикнул Иван.
       - Съезди, обязательно съезди, - сказал Михей и, подойдя к раскрытой двери в парилку, остановившись в проеме, добавил: - Да только, как наши бабы говорят, веки булавкой заколи, а то неровен час глаза на лоб вылезут.
     Соскребая прутовым веником в кучу прилипшие к полу березовые листья, Иван улыбнулся:
       - Глаза-то уж пообвыкли, дядя Михей, во Владивостоке тоже чудес по самую крышу, да вот рассудок все никак мириться не хочет.
       - Во-во, рассудок, Ваня, - заправляя рубаху в штаны, зло заговорил Михей, - он ведь отчего бунтует, да оттого, что кругом один обман и сплошная мерзость. Куда ни глянь, на что ни посмотри, все так ясно, аж глаза режет. Взять хотя бы эту аферу с ваучером. Ведь он им для чего был нужен? Да для того, чтобы при переходе на капиталистическую систему правления, создать у народа видимость справедливого дележа, нажитой всем людом государственной собственности. Вот и поделили: себе корешки, а народу вершки, себе репку сладкую, а нам ботву, мы ведь для них стадо, а стаду ботва в самый раз на прокорм годится. Прям как в сказке, мать их в душу. А эта их долбаная шоковая терапия? Сколько лет над людьми издевались. Лекари-аптекари, чтоб им пусто было. Вон китайское правительство, не стало же так над своим народом измываться. Посмотрело на нас, дураков зашокированных, и поняло, что для их народа такая медицина вредна, просто смерти подобна, пусть, мол, русские ей сами лечатся, им не впервой, они любую пытку выдержат.
     Бросая в печь мокрые, липкие березовые листья, Иван слушал старика и думал: "А ведь прав дед, что творим - не ведаем, куда идем - не знаем, ни тебе точной программы, ни реальных планов, ни отчета перед народом, что планируется делать в дальнейшем, живем одним днем и одной заботой, где сегодня достать денег, чтобы накормить многочисленные голодающие российские регионы, которые годами живут без зарплаты, тепла и света. И это в стране, которая по своим природным богатствам занимает одно из первых мест в мире". Ополоснув руки, Иван оглядел убранную им парилку, вышел в предбанник и плотно притворил за собой дверь, чтобы не выветрилось тепло, на тот случай, если мать надумает пойти попариться.
       - Ты вот человек военный, грамотный, ни много ни мало полковничьи погоны носишь...
       - Носил, дядя Михей, - мягко перебил старика Иван.
       - Это не важно. Ты вот скажи мне, что там у вас, в военных кругах, по этому поводу думают?
       - Нехорошо думают, - усаживаясь на лавку с  одеждой в руках, ответил Иван и, помолчав, продолжил: - Ведь в армии те же самые проблемы, что и во всем государстве, - ни денег, ни жилья, ни оружия. Благодаря старым запасам все пока держится. Яблоко от яблони недалеко упало. Идем вместе со всеми на ощупь и надеемся, авось поводыри куда-нибудь  выведут.
       - А если поводыри безмозглые, что, так и будете за имя век топать?Не пора ли их к стенке ? - наступал на Ивана Михей.
       - Ты, дядя Михей, никак, военный переворот предлагаешь сделать? - невольно рассмеявшись экстремизму деда, спросил Иван.
       - А почему бы и нет, - наматывая набосу ногу чистые портянки и вдевая их в обрезные валенки, продолжал наступать на Ивана дед.
     Иван внимательно посмотрел на старика:
       - Негоже, дядя Михей, армии со своим народом воевать.
       - Но ведь у Белого дома воевали, армия его расстреливала, а не какой-то там чужой дядя со стороны пришлый.
       - Ты прав, армия, и это наш позор и грязное пятно на нашем мундире, но я знаю, что сотни, тысячи офицеров были против такой акции, - твердо возразил старику Иван.
       - Ты вот говоришь, воевать с народом негоже, согласен, но только зачем вам с ним воевать, не понимаю, он за вами и так пойдет, еще впереди вас побежит - только свистните, - упрямо продолжал гнуть свое Михей.
       - Вот когда он сам побежит этот бардак разгонять, тогда армия и решит,  как ей быть и что делать, а пока рано, надо подождать как дальше сложится - прекращая разговор на эту весьма щекотливую тему, сказал Иван и потянулся за "Беломором".
       - Может, ты и прав, Ваня, что рано, да только устали мы так жить, - немного успокоившись, тоскливо сказал Михей и тоже потянулся за куревом, только за своим, ядреным.
       - Ничего, дядя Михей, переживем, не такое переживали, - подбодрил загрустившего было старика Иван.
     Михей посмотрел в сторону маленького окна, откуда в предбанник бил яркий луч солнечного света, прищурился и сказал:
       - Конечно, Ваня, переживем, куда нам деваться, нам без трудностей никак нельзя, мы к ним привычные, как алкаши к спиртному. Они для нас -  как для дурака пряник.
       - Видать, так мы устроены. Сносить любые трудности и терпеть до последнего. Наверное, судьба у нашего народа такая, - пытаясь увести старика в сторону от вечно мучавшего русскую душу вопроса: "Что делать?", - согласился Иван.
       - Да не в трудностях дело, Ваня, - упрямо талдычил свое Михей.
       - А в чем? - спросил старика Иван, сообразив, наконец, что спорить с Михеем бесполезно. Надо сначала дать ему до конца выговориться, а уж потом, когда из него первый пар выйдет, можно и поспорить.
       - В нелепости, дури и никчемности - вот в чем, - наступал на Ивана дед. - Они ведь искусственно создаются. Это война, болезни, пожары, потопы на нас неожиданно падают, а жизнь-то нами делается - нами и, если тебе доверена власть, то ты, принимая судьбоносное для страны решение, просто обязан думать и предвидеть, каковы будут его последствия. На то тебе и власть дана. А у нас же - что не указ, то все во вред людям. Специально они, что ли, такие непутевые указы создают. Взять хотя бы эту сучью шоковую терапию. Сколько лет нас ей лечат и все никак вылечить не могут. Коновалы политические, чтоб им пусто было. А знаешь, Ваня, как, например, я, простой деревенский мужик, эту их шоковую терапию понимаю? - глядя на Ивана в упор своими черными сердитыми глазами, спросил Михей.
       - Как? - поспешил спросить старика Иван.
     Михей так уверенно и так сразу начал отвечать, как будто давным-давно ждал, когда же его наконец кто-нибудь об этом спросит.
       - Вот, к примеру, вернется мой сын Петро из тайги домой, а дома-то и нету, только одно пепелище от него осталось. Он, понятное дело, ко мне с вопросом: "Батя, как же это так случилось? Как же ты не доглядел?"  А я в ответ:  "Ша, Петя, не в недогляде дело, сам сжег".  Ну он, естественно, на меня буром: "Ты, батя, что, совсем ополоумел?" А я: "Ничего подобного, Петруха, я в полном уме и здравии, просто решил произвести шоковую терапию. На хрена нам этот старый дом, новые хоромы будем возводить". Петро, конечно, в шоке. "Чем возводить-то? - спросит, - ведь и инструменты вместе с домом поди сжег, да и на какие шиши его возводить, на постройку большие деньги нужны, а они есть у тебя?" А я ему: "Найдем. Я тут кое-что из инструмента оставил. Вот, например, топор, это для того чтобы было тебе с чем на большую дорогу выходить.  Внука Федьку в город отправим, чтобы он там поучился у новых русских, как нынче бизнес делают. Ему я тоже подручный инструмент оставил - ножик вострый да обрез, что ты в детстве из старого ружья сделал, сейчас в городе без этой амуниции никак не обойтись. Бабке с невесткой тоже пару кошелок оставил. Их в город спровадим, на вокзал милостыню просить. Нужно же нам, пока не раскрутимся, что-то жевать. Если их там обижать станут, Федька прикроет, а что, парень он шустрый, стреляет классно, они за ним там,  на вокзале, как за каменной стеной жить будут. Ну а я себе здесь по-стариковски земляночку вырою и буду вас с добычей дожидаться, прикидывая в уме, какой бы нам  дворец отгрохать, чтоб всем на зависть,  да как тем добром, что вы с внуком принесете, умно распорядиться. Может, лавку у нас в деревне откроем или трактир, глядишь, так потихоньку-полегоньку из шока и выйдем. Сейчас время такое, знай не ленись, рви что можешь. Свобода, бляха, полная. Ведь нам откровенно намекают, смелей, ребятушки, не робей. Грабь, режь убивай, обогащайся, одним словом".   
     Глубоко затянувшись, дед на пару секунд замолчал, выпустил из себя густую струю дыма, почесал в затылке и продолжил:
        - Да вот одного я боюсь, как бы после всего этого мой Петро меня в Байкале не утопил как пса шелудивого. Ну, может, утопить и не утопит, я все-таки отец, но то, что в Иркутск в психушку отвезет, это уж точно. И правильно, Ваня, сделает. Вот я и думаю: прежде чем новую Россию строить, ты старую-то не шибко ломай, она ведь какая ни есть, а все же крыша над головой и хозяйство в ней, и инструмент еще для дела годный. Лучше посиди да покумекай, хватит ли у тебя ума, силенок да капитала новый терем возводить. Подкопи деньжат сперва, потом потихоньку прикупай, что для начала необходимо, и уж когда почувствуешь себя в силе, благословясь, приступай, стройся. Россия, Ваня, это как мой дом. Я на его обустройство всю свою жизнь положил. Жил с женой в землянке и строился, да и твой отец тоже. Мне этот мой старый дом дороже всего на свете. Другого дома мне не надо, а вот Федьке, внуку моему, конечно же, новый потребуется. Вот тут-то наш старый дом и поможет ему поднять свой новый. Он - как тыл на фронте, а много бы мы без тыла навоевали? Нет, конечно. Да ведь пока строишься, опять же, по-человечески жить хочется. И семью, и себя в чистоте содержать, да и в тепле тоже. Питаться нормально, одевать-обувать детей, учить их, а чему хорошему они научатся, живя в землянке? Ясное дело - ничему. А старый дом  и напоит, и накормит, и согреет. Он и после нашей со старухой смерти может еще на многое сгодиться. Вообще, дом, как и человек, должен умирать смертью естественной, а не насильственной. О нем, как и об ушедшем из жизни человеке, всегда говорят с уважением. Читал у нашего земляка Валентина Распутина роман "Прощанье с Матерой"?.
     Иван кивнул в знак согласия.
       - Помнишь, как там старуха свой дом соборовала. Все вымыла, побелила, как могла, украсила и, кажись, была бы у ей силенка, взвалила бы его себе на плечи, снесла на кладбище и там бы похоронила как самого ей близкого и дорогого человека. Вот что такое родной дом.
     Поднявшись с лавки, старик не спеша прошел к двери предбанника, распахнул ее настежь, уперся рукой в косяк, долго смотрел на широкий двор Иванова дома, после чего продолжил:
       - Взять хотя бы твой дом, Ваня. Твои отец с матерью всю свою жизнь его для тебя обживали, обустраивали. А не было бы его, куда бы ты вернулся, где бы согрел свою душу и сердце?! Ведь не случайно человек, когда у него какая-нибудь беда или горе в жизни случается, в родной дом спешит. Он - как тыл для раненого, как лечебница для человека с душой больной, жизнью измученной.
      "Да, прав старик, ничего не скажешь, - мысленно согласился с Михеем Иван. - И горяч, просто на удивление. Другие в его возрасте давно уже угомонились, смирились с жизнью, а он нет. Прет как танк. Та еще закалка. И далеко не прост, как на первый взгляд может показаться. Такого с наскока не возьмешь, стоять будет до последнего. Крепкий орешек. Одним словом - гвардеец от головы до пят".
       - Ладно, пойдем, - прервал затянувшееся молчание, Михей. - Эх и гульнем мы нынче, крестник, так гульнем, чтоб наши мужики там в тайге услыхали. Чтобы их там, чертей, завидки взяли!
       "Отмяк душой старик, отошел", -  отметил про себя Иван, глядя на повеселевшего деда. Совсем недавно с ним разговаривал сердитый, непримиримый и даже злой дед, а сейчас перед ним стоял другой человек - озорной, веселый и не по годам бесшабашный.
       - Прихвачу своего поильца, - закипая радостью, продолжал Михей. - Дружка своего верного, вдарю по клавишам, разверну меха и... "Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко", - хрипатым голосом на весь двор неожиданно заревел Михей, выходя из бани.
     Наблюдая за разбушевавшимся дедом, Иван веселился от души.
       - Сколько же в нем неистребимого оптимизма и жизнелюбия! Откуда оно в нем? И главное - на чем оно там у него внутри держится? Ведь ему семьдесят с лишним лет, пора бы и утихомириться, он же вопреки своим почтенным годам живет так сочно и дерзко, словно ему предстоит прожить в этой жизни еще столько же.
      Иван быстро натянул тельник, штаны, свернул простынь и вышел из предбанника. Покачиваясь из стороны в сторону, изображая пьяного, дед приближался к дому, продолжая горланить:
     "Шипка и Нерчинск не страшны теперь,
     Горная стража меня не видала,
     В дебрях не тронул прожорливый зверь,
     Пуля стрелка - миновала".
     Шагая вслед за Михеем, Иван догадывался, для кого дед разыгрывает этот спектакль. Мать, конечно, купится на розыгрыш, подумает, что мы с Михеем, не дожидаясь вечера, набрались в бане и, естественно, обвинит деда. Но ведь в конце концов не со зла же он все это делает, а для веселья, шутки ради. Пребывая в полной растерянности, Прасковья с Аленой застыли у стола, уставленного посудой, и во все глаза глядели на Михея.
       - Небось, с собой притащил, хрыч старый ? - с упрёком глядя на разбушевавшегося Михея спросила она.      
     Подняв на Прасковью помутневшие глаза, Михей нарочито громко икнул и заплетающимся языком, мастерски подражая пьяному, промямлил:
       - Конечно, прихватил, а как же. То, что ты дала, нам с Ванькой -  как слону дробина, так, раз лизнуть и с расстройства сплюнуть. Мы, деревенские, люди крепкие, не то что сморчки городские.
       - И где вы только силы и здоровье берете, глушить ее, окаянную! -  с бабьей печалью в голосе проговорила Прасковья.
       - В правильном направлении мыслишь, соседка, - в очередной раз икнув, похвалил Прасковью Михей и, подняв кверху скрюченный палец, изрек:
       - Пить, Паня, - дело богатырское, здесь много силы и здоровья требуется, - и, опустив палец, ткнул им в середину стола, - а вот жрать - дело свинячье, тут ни ума, ни силы не надобно.
     Посмотрев с жалостью на вцепившегося обеими руками в стол, словно боявшегося потерять равновесие на стуле, Михея, Прасковья вздохнула и сказала:
       - Закусывал бы, черт окаянный, тогда бы так не набогатырился. Не мог до вечера потерпеть. Ох, шел бы ты домой, Михей, да малость проспался. Прямо беда с тобой. Думала, придут вечером гости, посидим как люди, выпьем, ты на гармони поиграешь, попоем, попляшем, да где уж теперь. Ты, доча, расставляй на столе пока посуду, - попросила она молчавшую все это время Алену. - А я пойду посмотрю, что там у меня на плите делается.
       - Хорошо, тетя Паня, - закивала головой Алена и принялась за дело.
     Бросив полный укоризны взгляд на сидящего с поникшей головой Михея, вконец расстроившись, Прасковья направилась к дому. Михей быстро выпрямился, хитро посмотрел на Ивана и крикнул вслед Прасковье:
       - А может, не будем их ждать, Паня? Может, прямо сейчас и начнем наш праздник? А то иззуделась душа, страсть, как выпить хочется.
     Услышав трезвую речь Михея,  Прасковья застыла на крыльце, потом, словно желая убедиться, что четкая и связная речь деда ей не послышалась, развернулась и внимательно посмотрела на сидящего к ней спиной Михея. Тот сидел, не шелохнувшись, с довольной рожей ожидая развязки. И она наступила. Догадавшись наконец, что ее разыграли как маленького ребенка, она быстро спустилась с крыльца, подошла к Михею сзади и начала полушутя-полусерьезно колошматить его по спине своими сухонькими кулачками, приговаривая:
       - Вот тебе, бес окаянный, вот! Когда же тебе наконец надоест всей деревне цирки устраивать, - и вдруг неожиданно вскрикнув, отскочила от смеющегося деда и принялась дуть себе на руки. - Божечки, ты мои, - баюкая левой рукой ушибленную о деда правую руку, причитала Прасковья. - Железом ты нашпигован, что ли? Прямо, не человек, а куча металлолома.
     Михей блаженствовал. Это были самые счастливые мгновения в его простой деревенской жизни, автором которых были не случай, не стечение обстоятельства, а он сам и не только автором, но еще и главным действующим лицом. Бывало сердились на него люди, и шибко, - вплоть до мата, но проходил день-другой, и забывал человек обиду и, вспоминая о том, как он попался деду на крючок, уже сам над собой подсмеивался. Заманивал в свои тенеты дед незаметно, хитро и осторожно. Наметив жертву, он долго изучал ее сильные и слабые стороны.  Наблюдая за ней издалека, дед, как рысь, ждал удобного момента для своей атаки. И рано или поздно этот момент наступал. Ну взять, например, случай с неисправимо доверчивым Юркой Поздеевым.
     Зашел как-то Михей к нему в гости. Посидели, поговорили о том, о сем, и захотелось старику попить воды, вроде простое дело. Юрка само собой зачерпнул из ведра в ковш воды и подал деду. Тот попил, поблагодарил Юрку и сидит себе, разговаривает, только губами все чмок да чмок, потом вдруг за живот руками схватился и все на ведро с водой косится. Простой и наивный Юрка его и спрашивает:
       - Че, дядя Михей, плохо себя чувствуешь?
       - Шумит в животе что-то и мутит шибко.
       - С чего бы, дядя Михей, может, поел чего?
     Михей же, продолжая подозрительно поглядывать на стоявшее в углу кухни на табурете ведро с водой, спрашивает:
       - Ты, Юра, где воду берешь?
     Удивившись такому дурацкому вопросу, Юрка отвечает:
       - В колодце, где  еще, не к Байкалу же за ней каждый день бегать.
     Бросая на соседа тревожные взгляды, Михей начинает на полном серьезе вкручивать Юрке мозги:
       - Что-то не ладно с водой, горчит, зараза, и, кажись, малехо приванивает. Вы бы эту водичку поменьше пили. Вам-то с Людкой, можа, и ничего, а вот ребятишек потравите.
     Юрка бросается к ведру, зачерпывает в ковш воды, внюхивается в нее, делает несколько маленьких глотков, чмокает губами, жалобно смотрит на Михея и без особой уверенности в голосе произносит:
       - Да вроде ничего, дядя Михей, вода нормальная.
       - Конечно, для твоего брюха нормальная, тебе солярки налей - маханешь, не почувствуешь, да ты своим обмороженным носом-то, окромя спирта, хрен че учуешь. Ты помедленней пей, посмакуй ее малехо, тады, можа, и распробуешь, - советует Юрке Михей.
     Тот медленно смакует воду, перекатывает ее во рту, поднимает к потолку свои красивые коровьи глаза, тревожно прислушивается к своему желудку и, наконец отупев от переизбытка выпитой им воды и тревожных мыслей, мечущихся в его наивной головушке, приходит к выводу:
       - И впрямь горчит, зараза, и в животе мутит, как с похмелья.
     Зачерпнув в очередной раз воды, жадно, как зверь, нюхает ее, раздувая при этом ноздри так, что обнажаются зубы.
       - Да, кажись,  запах у нее не свежий, - сокрушенно качая головой и тупо уставившись на ведро с водой, заключает он.
       - А я тебе че говорю, не вода, а отрава, - уверенно гнет свое Михей и, вскочив на ноги, приказывает: - Ну-ка позови в дом собаку, посмотрим, как она среагирует.
     Михей, конечно, рискует, но такая игра свеч стоит. В случае, если пес примется лакать воду, можно будет сказать, что собаке все нипочем. Она вон из лужи пьет, и ничего с ней не делается, у нее желудок-то собачий, а не человечий, а вот если откажется, тут все, хана Поздею, убьет его Михей наповал.
     Юрка наливает в чашку воды, ставит ее на пол и уходит за собакой. Вернувшись в дом с Богаткой, так звали собаку за ее удачливость в охоте на соболя, Юрка подводит ее к чашке с водой и отходит в сторону. Богатка, понюхав воду, трясет головой и устремляет на хозяина взгляд своих карих глаз, словно спрашивая: "Ты что, предлагаешь мне покончить с собой?" Будто отгадав ее мысли, Юрка стыдливо опускает голову и виновато прячет глаза. Готовый расцеловать Богатку во все места, Михей торжествует:
       - Ну, что я тебе говорил, - с удвоенной энергией и уверенностью в голосе, благодаря не пожелавшей по каким-то своим собачьим причинам пить воду Богатке, дожимает Юрку дед. - Отрава, чистой воды отрава. Собака, и та не стала пить. Неладно что-то у тебя в колодце с водой. Ох, неладно.
     Вконец раздавленный доводами деда Юрка спрашивает:
       - Что же это может быть? Ведь с виду такая чистая, а на вкус, ты прав, дядя Михей, горчит, сука.
     Михей долго молчит, потом поднимает тяжелый взгляд на Юрку, как бы размышляя про себя, сказать ему истину или утаить и, наконец решившись, беспощадно режет правду-матку:
       - Наверное, радиация.
Побледневший от страха Юрка плюхается на стул и, вытаращив глаза на деда, спрашивает:
       - Да откуда она у нас-то?
     Сердито зыркнув на соседа, Михей отвечает:
       - С гор. Знаешь, сколько в тайге наших ракетных баз понатыкано? Не знаешь. И я не знаю. Сейчас весна, снег на горах тает, а реки и всякие подводные течения сюда к нам в Байкал бегут, вот ты и покумекай, что они могут в себе нести. Видать, у ракетчиков, где-то там случилась утечка, вот радиация в твой колодец и хлынула. У ей ведь, заразы, цвета нет и, чтобы ее обнаружить, особый нюх нужен, по-научному выражаясь, интуиция. Можа, конечно, это и не она, но как тут докажешь, без специального прибора трудно точно определить. Но я нутром чую, что это она, сучка, и есть.
    С невыразимой  тоской в глазах Юрка смотрит на свадебную фотографию в небольшой деревянной рамке, на которой он запечатлен с сияющей от счастья женой Катькой, тяжело вздыхает и голосом обреченного на смерть человека спрашивает:
       - Что же теперь делать-то, дядя Михей?
     Взглядом, полным сочувствия, Михей тоже смотрит на фотографию, понимая, чем в эти роковые минуты особенно озабочен Юрка, потом неуверенно пожимает плечами и спрашивает:
       -  У тебя как, машинка-то работает еще?
     Поздей удивленно вскидывает на Михея свои красивые глаза:
       - Кака еще машинка?
     Сердито дернув головой, Михей смотрит на Юрку как на недоумка и уточняет:
       - Кака-кака, та что у тебя пониже пупка будет.
       - Эта? - уставившись на ширинку своих брюк, переспрашивает  смущенный и вконец расстроенный Юрка.
       - Эта-эта, кака ж еще, тыча пальцем в Юркины брюки, поторапливает его с ответом дед.
       - Да вроде ничего пока, - выдавливает из себя покрасневший, как рак, Юрка.
     Пристально глядя на встревоженного насмерть соседа, Михей, как опытный следователь, не дает Юрке опомниться и резко, требовательно спрашивает:
       - Сколько раз можешь Катьку за ночь оприходовать?
Совсем смутившись, бедный Юрка отвечает:
       - Ну, раза три смогу.
       - А больше сможешь? - напирает на Поздея Михей.
       - Ну, если поднапрячься, пожалуй, смогу и четыре, - с трудом превозмогая неловкость и стыд, почти шепчет Юрка.
       - А пять?
       - Пять, пожалуй, не смогу за ночь.
       - Ну ладно, если четыре можешь, значит, здоровый пока, еще не успела войти в тебя эта зараза основательно, - успокаивает соседа Михей и, почесав за ухом, говорит: - Ты, паря, сегодня ночью  себя испытай, а завтра мне расскажешь, вышло у тебя четыре раза или нет. А пока вот что, поди на двор и постарайся, чтоб тебя стошнило, нечего радиацию у себя в кишках держать.
       - Да меня уж лет десять, как не тошнит, дядя Михей, боюсь не получится, - жалуется деду на свой крепкий желудок Поздей.
       - А ты еще ковшика два хлопни, мигом все вылетит, - советует Юрке дед.
       - А не вредно? - обеспокоенно спрашивает Юрка.
       - Да теперь уж все равно, - машет рукой дед. - Да и здоровый ты, я думаю, если четыре раза можешь. Видать, не разъела твою мужскую силу эта зараза.
     Благодарно глядя на Михея, Юрка залпом вливает в себя два ковша воды и пробкой выскакивает во двор. Через минут пять с покрасневшим от натуг лицом и слезящимися глазами он входит в дом и сообщает:
       - Порядок, дядя Михей, как из водонапорной башни, все вылетело.
       - Молоток, - вставая с табуретки, говорит Михей. - Значит, сегодня, как договорились, проводи ночью с Катькой свое испытание, а завтра мне доложишь, как твой главный мужской механизм работает. Эту воду пока не пейте, лучше сбегай на Байкал и принеси свежей, а колодец, если он заразный, в выходные зароем. И не переживай шибко, можа, все и обойдется. Утро покажет.
     Пожав на прощание вспотевшую от пережитых волнений Юркину лапищу, Михей на пороге оборачивается, долго смотрит на него и, бросив напоследок:
        - Мужайся, Юрок, -  уходит.
     На следующий день благодаря светящийся от счастья Катьке о зараженной радиацией воде узнают все андреевские бабы, а следовательно, и все село. На работе от мужиков Юрка только и слышит: "Ну и устроил ты нам веселую жизнь, Юрок". "Че устроил-то, - огрызается Юрка. - Вот прицепились, козлы, с этой водой".
      "Прицепишься, когда бабы житья не дают". "Не успеешь поужинать, как суют нам ведра под нос и к тебе за атомной водой гонят. После твоего подвига, Юра, озверели, как комарье в тайге". "Да и то сказать, четыре раза за ночь. Это, мужики, не шутки". "А может, и впрямь у тебя в колодце вода того, с любовным активом? Надо бы попробовать". "Сегодня после работы, мужики, - ведра в зубы и к Юрке, а то неравен час кончится ее чудодейственная сила, и останутся наши бабы с носом". "И то верно, не одной же Катьке таким счастьем довольствоваться". "Вот подфартило бабе, так подфартило. А ты, Семен, на чужой кусок роток не шибко-то разевай, поначалу у Юрки спроси, позволит ли он тебе его атомной водой бесплатно пользоваться". "Да нет, Юрок - парень наш, свойский, поделится с нами, понимает ведь, в каком мы неприглядном положении оказались по его милости".
     Бедному Поздею ничего не остается, как терпеть насмешки товарищей и крыть про себя матом деда, болтливую жену и свою доверчивость. Дня два он крепится, снося подначки односельчан и подленькие ухмылочки баб, на третий не выдерживает и отправляется к Михею, предварительно прихватив с собой поллитровку "Кедровой".
       - Ладно, дед, сдаюсь, купился я на твою эту радиацию, - без обиняков начинает он, доставая из кармана бутылку. - Теперь подскажи, как мне поудобней из этой норы, куда ты меня загнал, выбраться.
     Михей, не говоря ни слова, проводит Юрку в конец огорода, усаживает на небольшую лавочку под рябиной, извлекает откуда-то из ее ветвей стакан, дует в него, протирает края пальцами и ставит "на вертикаль". Освободив горлышко бутылки от бумажной пробки, Юрка наполняет стакан и протягивает его деду. Не разжимая зубов, Михей выцеживает содержимое стакана, чмокает его в донышко и протягивает Поздею. Юрка с недоброй усмешкой косится на деда-обидчика, подносит бутылку ко рту и, не глотая, вливает в себя оставшиеся в ней двести пятьдесят граммов "Кедровой".
       - Стало быть, допекли тебя дружки, коли ты ко мне за помощью притопал? Значит, сильно смешно им? А я, старый, и не знал, что они смешливые такие, - скручивая козью ногу, не спеша, начинает он разговор с Юркой: - А ты, Юрка, вместе с ними смейся и как можно шибче. У них тогда охоты ржать над тобой намного поубавится, поверь мне на слово. Когда человек сам над собой подтрунивает, тогда у тех, кто над ним смеется, смех хиреет и постепенно глохнет. А будешь злиться и огрызаться, только пуще их раззадоришь. И вот еще что, ты этак ненароком и предельно доброжелательно напомни им про их давние подвиги, освежи их память. Спроси у Семена, как, мол, так случилось, что он меня на своем горбу до Андреевки семь верст пер, когда я перед ним инфаркт разыграл. У Мишки Гордеева тоже поинтересуйся, как он три дня по Иркутску рыскал и по несуществующему адресу в свободной продаже мотоцикл "Урал" искал. У бригадира своего Антона Петухова вскользь поинтересуйся: "Че, мол, орден Трудового Красного Знамени на груди не носишь, неужто стесняешься?"
       - А че, у него такой орден имеется? - искренне удивляясь скромности своего бригадира, спрашивает Юрка, чуть добрея, то ли от "Кедровой", то ли от того, что не он один болтается на крючке у хитрого деда.
       - А ты что, не знал? - возмущенно спрашивает у него Михей.
       - Не-а, - отрицательно качая головой, все еще продолжая удивляться, отвечает слегка захмелевший Поздей.
     Михей уже было собирается в очередной раз запудрить всерьез мозги наивному Юрке, но жалеет парня. Ему и так досталось, пусть отойдет малехо, думает он про себя, а вслух говорит:
       - Да я его, Юрок, наградил этим орденом самолично. Если хочешь, расскажу.
       - Еще бы не хотеть, - чуть ли не ревет от радости довольный Поздей, горя желанием узнать поскорей от деда истории, в которые, подобно ему самому, вляпались его друзья-односельчане.
       - Ну, тогда слушай. Как-то...
       - Дядя Михей, а может, я еще за одной сбегаю, - вскакивая с лавки, перебивает старика Юрка, воспылавший желанием отблагодарить Михея за оказанное ему доверие.
       - Сядь, Юрий, не суетись, чай, у нас тоже имеется, - охлаждает его пыл Михей. - Прокрадись-ка лучше вон в баньку. Там в углу за старой кадушкой моя охотничья фляжка припрятана полная, принеси ее сюда, да незаметно, по-пластунски, чтоб моя мегера из окна не увидела, сможешь?
       - Еще бы не смочь, я в армии знаешь, как ползал, лучше всех, - докладывает деду Юрка.
       - Тады давай, сынок, прояви доблесть, а я прослежу, не потерял ли ты сноровку и способен ли, к примеру, незаметно подкрасться к противнику и живым его взять, - подбадривает его Михей.
     Подняв, как кобра, голову Юрка быстро оглядывает двор и шустро ползет по направлению к бане. Огибая засаженные картофелем грядки, он то и дело поднимает голову, бросает быстрые, тревожные взгляды на дом, после чего опять прижимается к земле, подтягивает к себе свои длинные ноги и, упираясь локтями в мягкий огородный грунт, шустро, как ящерица, ползет дальше. Застыв у дверей бани, он, не вставая с земли, отворяет дверь рукой, юркает внутрь и через пару минут таким же манером выползает наружу, держа в зубах плоскую серебристую фляжку.  "Вроде взрослый парень, двоих детей имеет, а наивный, что телок годовалый, - наблюдая за тем, как Юрка ловко преодолевает огородные препятствия, думает Михей. - Видать, не покинуло парня детство, приютилось где-то там внутри его и живет себе поживает, горя не знает. Можа, и хорошо это. Хотя, если честно признаться, в нем самом тоже где-то маленький бедокур прячется, правда, заматеревший уже, зараза, и поднаторевший лихо на людских слабостях играть. Этакий мальчиш-плохиш. Но ведь не перевоспитывать же этого плохиша теперь, да и попривыкли к нему люди. Прямого вреда он им не приносит, а что разные шутки над ними вытворяет, так это же для общего удовольствия. Ведь как живем, скучно, а жизнь, как и всякую пищу, подсаливать надо, пресная она, невкусная, к тому же прокисает быстро и начинает припахивать скукой".
       - Дядя Михей, держи, - вдруг слышит он слева от себя Юркин сиплый шепот.
     Старик поворачивает голову и видит у своих ног распластавшегося на земле Поздея с фляжкой в руках. Дед ошалело смотрит на Юрку и говорит:
        - Ну ты силен, прямо ящер не человек, так подкрался, что даже я не заметил. У тебя что, шапка-невидимка есть?
     Довольный похвалой деда, Поздей быстро поднимается на ноги, озираясь по сторонам, не разгибая туловища, усаживается на лавку рядом с дедом. Михей отвинчивает пробку, наливает в стакан своей "лупоглазки" и протягивает Юрке. Тот залпом выпивает и возвращает Михею пустую посудину. Дед проделывает со стаканом ту же манипуляцию, что и Юрка, завинчивает пробку и прячет ее под лавку.
       - Так на чем мы остановились? - спрашивает дед, почесывая корявыми пальцами свой морщинистый лоб, пытаясь припомнить, на чем прервался их приятный разговор.
       - На ордене, которым ты Петухова наградили, - стряхивая с одежды подсушенную майским солнцем землю, подсказывает Юрка.
       - Да точно, на Петухове, - соглашается с Юркой дед. - В году девяностом это было, как раз перед ноябрьским праздником. Собрали нас, бывших фронтовиков, в Слюдянке в ДК железнодорожников для вручения медалей и грамот за долголетний и добросовестный труд на "железке". Помню, дали нам тогда еще и хорошую премию в размере месячного оклада. Мы, само собой,  после собрания это дело отметили, как полагается, поговорили, вспомнили былое и разъехались по домам. У нас-то в Андреевке, окромя меня, в живых фронтовиков больше никого не осталось, поэтому приехал я домой один. Ну иду я по улице к своему дому, помню, морозец стоял, все лужи на дороге ледком прихватило, солнышко в них так и играет, в общем, погодка на загляденье, а у меня на душе такая тоска - хоть волком вой. Смотрю - навстречу мне Антоха Петухов вышагивает, весь из себя важный, по одежде, видать, в город зачем-то ехать собрался. Ну меня возьми черт за язык и дерни. Он даже не успел рта раскрыть, как я его в оборот взял. Ты что же это, говорю, к руководству нашего депо и к правительству никакого уважения не проявляешь? Партия тебя к награде представила, а тебе по фигу. Вместо того чтобы при полном параде в девять ноль-ноль быть в городе, ты тут прохлаждаешься, орехи лузгаешь да "лупоглазкой" пробавляешься. Раз десять твою фамилию председатель президиума выкрикивал, народ устал на выкрики аплодировать, кое-кто из начальства уже беспокоиться начал, уж не случилась ли что. После собрания сам Карпов меня к себе подозвал и поручил лично во всем насчет тебя разобраться, приказал передать, если ты в добром здравии и не запил с радости, чтобы  завтра в восемь часов утра явился к нему за орденом в управление. Что это, говорю, на тебя нашло, такой всегда дисциплинированный, трудяга каких поискать, и вдруг такое небрежение к людям и партии, которые  так высоко оценили твой труд. Ты смотри, они ведь как тебе его дали, так и отберут, такие награды, как орден Трудового Красного Знамени, брат Антоха, под ногами не валяются. Я вон старый, а за простой медалькой не поленился съездить.  А зачем мне эта фитюлька на старости лет понадобилась,  спросишь.  Я отвечу. Не в ей  дело, Антоша, а в уважении к тебе людей.
       - И Петух поверил? - встревает в рассказ деда Юрка.
       - А куда же ему деваться, в такое каждому хочется верить, - отвечает с хитрой улыбкой дед.
        - Вот дурак-то, - ржет Юрка. - Это каким же тупым надо быть, чтобы поверить в такое.
       Михей весело косится на Поздея и соглашается:
       - И не говори, Юра, твоя правда, тупее не бывает.
        - Как наш сибирский валенок, - давясь смехом, хрипит Поздей.
        -  Точно, - вторит ему в унисон дед.
        - А дальше-то, дальше, что с ним было? - вытирая слезящиеся от смеха  глаза, нетерпеливо спрашивает Поздей.
        - Остолбенел парень, - продолжает рассказ Михей. - Стоит, глаза на медальку, что у меня из-под полушубка выглядывает, вытаращил и не шелохнется, словно его к земле приморозило. Я уж за него беспокоиться начал. Не случился ли с парнем  удар, думаю. По плечу его хлопаю и чуть не кричу, Антоха, Антоха, очнись, паря, че это с тобой сделалось? Ну минуты через две смотрю: начинает телом шевелить,  голова в кожаной кепке этак медленно-медленно к небу подымается, глаза осмысляются, а в них свет неземной, словно он увидел нечто такое, что простому человеку при жизни видеть не дозволено. "В восемь ноль-ноль у Карпова, говоришь, буду как штык", - это было единственное, что я услышал от него в тот памятный день, а почему памятный, объясню. Вернувшись на следующий день из Слюдянки, мой "орденоносец" так обозлел, что чуть не зарубил меня топором насмерть. Благодаря Петру,сыну моему, дай Бог ему здоровья, я и уцелел.
        - Что же он, дубина, шуток не понимает? - сочувствуя старику, возмущается Поздей.
         - Не всякому это дано, Юрий, - просто отвечает Михей. - Юмор -дело тонкое и порой даже опасное, потому меня на него и тянет. Так-то вот, паря.
         Вообще, отношение односельчан к Михею было далеко не однозначным. Андреевская молодежь, которой в селе негусто было, любила и уважала старика, невзирая на то, что на их головы выпадала львиная доля его приколов. Мужики постарше, посолиднее старика остерегались - мало приятного попасть к нему в бредень и барахтаться в нем, подобно глупому пескарю, людям на смех. И что обидно, посчитаться с ним за его шутовство не было никакой возможности. Во-первых, старик, и, какие бы он там кренделя ни выкидывал, относиться к нему надо с терпением, если с юмором у тебя туговато. Во-вторых, дед - кавалер трех орденов Славы первой степени, а это, брат, уже не шутки, заслужить такое уважение у Родины немногим на долю выпало. А ты, здоровенный детина, на такого человека с кулаками - да засмеют люди, и позору не оберешься. Такой позор всю оставшуюся жизнь за тобой по пятам ходить будет. Подшутил бы одногодок - тут все просто: закатал рукава по локоть - и за дело.  Нельзя сказать, чтоб сибирский мужик был  охочь до драки, напротив, чаще старался избегать ее, потому что знал, чем она заканчивается: в лучшем случае увечьем, в худшем - и подумать страшно. Но не только из-за этих причин прощались старику его чудачества, главная и основная таилась в их большом уважении к нему. Ведь, несмотря на все свои проказы, Михей был исключительно добрым и на редкость отзывчивым человеком. Случись в деревне у кого беда какая - дед тут как тут первый. Надо кому крышу починить, забор поставить, опять он первый у калитки стоит и, что интересно, со своим инструментом. Люди не просят его об этом, жалеют - все-таки семьдесят восемь лет, но ведь не гнать же его со двора за желание помочь человеку, да и мастер он отменный. И потом, что касалось бумажных дел: задержек пенсий, зарплаты, оформления ветеранства или инвалидности, - всем этим тоже занимался Михей по собственной воле.  В Андреевке знали, что лучше Михея со всей этой бумажной волокитой никто не справится. Городские чиновники, заслышав в коридоре четкую гвардейскую поступь Михея и грозное позвякивание медалей, прекращали на время свою болтовню и опасливо косились на дверь, моля Бога, чтобы кавалер прошествовал мимо их кабинета. Зная въедливый и настырный характер деда и про то, что он был вхож к первому секретарю райкома партии, заносчивые бюрократы в его присутствии моментально превращались в чутких и отзывчивых работников, готовых в любой момент прийти на помощь ближнему из почему-то родной им Андреевки. "А вот и Михей Никанорович из нашей родной Андреевки к нам пожаловал, - встречали они его радостно. - Какие проблемы? Так, ясно. Это мы мигом. Танюша, слетай в семнадцатый кабинет и проставь подписи, а за печатью - к Игорю Соломоновичу и похвастайся, кто к нам сегодня в гости пожаловал".               
        Через полчаса Михей выходил из кабинета с бумагами, заверенными разных форм печатями и многочисленными подписями важных чинуш и начальников, от которых зависело здоровье, а порой и жизнь его земляков. Как тут не уважать человека?! Поэтому и прощали люди старику его чудачества. Уважали и побаивались. При встрече с ним держали ухо востро. Иной раз дед без всякого подвоха в мыслях зайдет к соседу, например, спичек или дрожжей позаимствовать, а у хозяина уже ушки на макушке, кумекает, неспроста зашел змей, наверняка что-то замыслил и, пытливо поглядывая на Михея, переспрашивает: "Ну-ну, спичек, значит, дрожжей, что ж, на вот бери", - а сам в это время мучительно пытается отыскать в обычной житейской просьбе некий коварный смысл или хитро замаскированную ловушку. Поговорив для приличия о разных мелочах, Михей благодарит хозяина за то, что выручил, прощается и уходит. Вроде простое житейское дело, яйца выеденного не стоит, так нет же, подозрения у мужика насчет коварного умысла Михея в свой адрес не только не кончаются, а возрастают с еще большей силой. Глядя в окно вслед уходящему Михею, он мучительно пытается докопаться до истинной причины его визита, оставаясь в твердом убеждении, что приход деда никак не связан с такой ерундой, как спички или дрожжи, это всего лишь наживка и он, дурак, кажись, на нее клюнул. Да теперь уже ничего не поделаешь, остается только ждать, в какой роковой час или день Михей его, карася, подсекать будет.
       Так и Прасковья попалась сегодня на его удочку. Не мог Михей упустить случая. Уж больно момент был подходящий, чтобы раскрутить бабу на выпивку. Глядя на так и не сумевшую прийти в себя от смущения Прасковью, Михей думал: "Странные все-таки существа люди, стыдятся смешными быть, а зря. Ну пошутил над тобой человек - прими его шутку и посмейся с ним вместе, держи подольше и покрепче в себе эту радостную и веселую минуту быстротечной жизни. Ведь без шутки жить скучно, она - как украшение, как та брошь, что у Прасковьи на платье поблескивает, и прикалывать ее почаще надо, а не только по торжествам да по праздникам".
        - Что, натурально я пьяного разыграл? - подбоченясь, как залихватский казак у невесты на смотринах, спрашивает Михей у троих зрителей своего моноконцерта.
        - Да че уж скрывать, прям пьяный и пьяный, - зардевшись, признается Прасковья. - Я даже обиделась на тебя.
        - У вас, дядя Михей, большой талант, - задумчиво глядя на старика, серьезно говорит Алена. - Вы бы запросто могли артистом в театре работать.
      Михей одобрительно смотрит на девушку и, указав на нее рукой, словно приглашая в свидетели, обращается к Прасковье:
        - Вот видишь, Паня, не только ты, но и молодые современные люди во мне талант признают, - и, повернувшись опять к Алене, спрашивает: - А вот скажи, дочка, артистам за что платят?
        - Как за что? - удивляется Алена. - За спектакли, за талант, у них ведь очень трудная работа, вся на нервах.
       - Умница, дочка, вся сплошь на нервах, потому они и выпивают много. Без выпивки они бы все давно с ума посходили, водка у их первое лекарство от сумасшествия. Они только ей лечатся.
        - Ну вы уж это слишком,  дядя Михей!  - надув красивые губки, протестует Алена.
        - Ничего не слишком, - возражает Михей. - Я это по себе знаю. Вот вы даже представить себе не можете, что сейчас с моей головой делается, - бешено вращая зрачками в разные стороны и хватаясь руками за голову, хрипит дед.
        - Божечки, да что же это? - не на шутку испугавшись за старика, спрашивает Прасковья.
     Михей неожиданно отрывает руки от головы, делает осмысленный взгляд и устало произносит:
       - Кажись, отпустила, стерва, - и, посмотрев на перепуганную Прасковью, начинает ее утешать: - Не волнуйся, Паня, такое с нами, артистами, бывает.  После концерта вдруг как затрещит в голове что-то, и искры из глаз - впечатление такое, будто в голове шаровую молнию заперли и она там мечется по черепу, выход наружу ищет. Это от перенапряжения все.  Мне сейчас, Прасковьюшка, необходимо снять его, а то боюсь, как бы мозги набекрень не поехали.
       - Да чем же, Михей? - тревожно поглядывая на сына и никак не беря в толк, чего требуется Михею, спрашивает наивная и изумленная Прасковья.
        - Чем-чем, - начинает заводиться дед, - лекарством, каким мы, артисты, обычно в таких случаях спасаемся, не деньгами же мне у тебя за представление брать, не хорошо как-то, соседи все же.
       Тут Михей не выдерживает и начинает ржать во все горло. Наконец до Прасковьи доходит, что ее разыграли в очередной раз. Она бросается на Михея с кулачками, но, вовремя спохватившись, отскакивает:
         - Ну уж нет, железяка ржавая, больше не подловишь, мне мои руки дороже.  вон уже  синяки на  них  появились!
       Поправив выбившиеся из-под платка волосы, она успокаивается и говорит:
       - Старый ты старый, сказал бы сразу, что выпить хочешь, я бы и так принесла, без этих твоих дурацких выкрутасов, а то чуть было до потери сознания не довел. И я-то, дура старая, сразу не догадалась, к чему ты все это затеял. Аленушка, доча, принеси там из холодильника  бутылку водки, рюмки и закусить прихвати. Ой, да ты одна со всем этим не управишься, вместе пойдем, - приходя в нормальное состояние, вновь засуетилась Прасковья. - А ты, Ваня, тоже хорош -хоть бы подсказал матери, чего этот ворон старый у меня выкаркивал.
       - Мам, не обижайся, шутили ведь, что в этом плохого, ну повеселил нас крестный немного.  Не сердись!
        - Да разве ж я сержусь, Ваня, это я так, для порядка, разве можно сердиться на друга твоего отца, я его как брата люблю, один он у нас из фронтовиков остался, - ласково и печально проговорила Прасковья и, подойдя к Михею, погладила его по голове своей маленькой твердой ручкой.
        - Ну ты еще слезу надо мной пролей, - опуская свою большую голову, чуть вздрогнув, еле слышно сипит старик.
        Его лежащие на столе руки дергаются, не находя места, за что бы им зацепиться. Весь он как-то болезненно напрягается и вдруг сникает, как огонек догоревшей свечи, утонув в расплавленном воске. Иван никогда не видел Михея таким смущенным и растерянным. Это поражает его до глубины сердца. Сама того не понимая, достала таки Прасковья Михея, достала по-женски просто, пожалев и приголубив его доживавшую свои последние годки на этой земле ребячью душу.
       - Ну хватит мирихлюндии разводить, - раздражаясь на себя за слабость, резко крутит головой Михей, освобождаясь от руки Прасковьи. - Неси лекарство, а то у меня в башке опять трескотня начинается, - стукая кулаками по столу, приказывает он.
       - Да иду уж, - отходя от разбушевавшегося деда, бросает Прасковья и, махнув Алене рукой, говорит: - Пойдем, доча, принесем нашему артисту микстуры, а то, боюсь, как бы он на самом деле не рехнулся.
     "Да, с дедом не соскучишься, - глядя с улыбкой на Михея,  думал  Иван. - Ведь ему сейчас не столько выпить хочется, сколько покуражиться и пофилософствовать. Любит старик почудить, придать обычной деревенской жизни особый смак, нарушить ее обыденность и ровность поворотом с этакой смысловой загогулиной".
       - Видал, как их надо раскручивать, - словно подслушав мысли Ивана, хохочет Михей. - Учись, пока я жив. Попроси у них вот так, просто, да никогда не дадут, а найдешь подходец, сумеешь поставить их в нужное тебе положение, тут уж баба ни за что мужику не откажет. Главное - не ошибиться и улапить ее за нужное место, так сказать, слабину ее ущупать, а уж тогда можно действовать смело. Когда, Ваня, от бабы хочешь чего добиться, одного приказа мало, да и хреново он на них действует, они под погоном не ходили, их юбка жизни учит, и, чтобы с ими сладить, головой работать надо, ну и еще кое-чем, разумеется, надеюсь, ты понимаешь, о чем я. Это в девичестве у них у всех слабина одинаковая, а потом разная и у каждой своя, особенная. Женский характер -  целая наука. Это ведь пока мы в женихах ходим, а они в невестах, друг с дружкой соглашаемся, во всем друг дружке угождаем, потом, Ваня, наши дорожки разбегаются, и начинает один другого под себя подминать - не в прямом смысле, конечно, тут уж природа определила, кто сверху, это я фигурально выражаюсь, - вступаем в схватку за главенство в семье. Тут все и начинается - вот когда голова особенно нужна. И глупый тот мужик, который решает эту задачку криком и кулаками. От них бабе проку мало, только вред один. Да и уважение мужик к себе в ее глазах теряет. На страхе в семье далеко не уедешь, баба ласку любит, а не дашь ее, на стороне искать будет. Живя с дураком, да еще с драчливым, она всегда по-своему поступать будет, и так хитро, что он, индюк надутый, ни черта  не заметит. Ты лучше не поленись и растолкуй ей свою мысль по возможности аргументированно, четко. Втемяшь ей в голову не кулаками и криком, а доводами, почему ты поступаешь так, а не иначе, зачем и для чего тебе это надо. Если баба упрямится и не соглашается с тобой, используй обман, хитрость, но только осторожно - учует подвох, лучше сразу иди на попятную, на пролом не при, проиграешь. Будешь вести себя умно, заслужишь ее доверие и уважение. А это, Ваня, для бабы в мужике главное. Мужу, который пользуется у жены уважением, баба простит все. Даже измену.
       Слушая рассуждения старика о правилах игры в семейной жизни, Иван невольно и уже не в первый раз задал себе вопрос, на который он так и не нашел определенного ответа: кто эти правила устанавливает - сам человек или обстоятельства, в которые он попадает? Иван понимал, что в основном все зависит от человека, от принципов, которыми он руководствуется в игре под названием - жизнь. Но чего, например, стоят принципы, когда на тебя наставлен ствол пистолета? Остаться им верным и умереть или поступиться ими и жить отступником. Ведь честно играть не только трудно, но и опасно. Нередко те, с кем имеешь дело, играют краплеными. И остается только два выхода: первый - прекращать игру, второй - продолжать ее, предварительно припрятав в рукаве четыре запасных туза, что тоже небезопасно. Конечно, существует такая вещь, как везение. Кто-то там, наверху, вдруг начинает тебе симпатизировать, и у тебя всё складывается как нельзя лучше. Но длится это, как правило, недолго. Есть и  счастливчики, которым везение сопутствует всю жизнь. Про таких говорят – «в рубашке родился». Ну а тем, кому судьба не улыбается, наверное, остаётся одно - самому улыбаться ей. То есть относиться к жизни с долей доброго  юмора, и украшать ее, как елку, смешными, красивыми игрушками. Проще говоря, как в  детских книжках "Раскрась сам". Иван посмотрел на неожиданно рассмеявшегося над чем-то деда и спросил:
       - Ты че, дядя Михей?
       - Да так, вспомнил случай один, - теребя пальцами скатерть, загадочно поглядев на Ивана, ответил старик.
      "Вот и подтверждение тому, о чем он думал, - усмехнулся Иван. -Не унывает дед, улыбается судьбе, нелегкой жизни, а главное - людям".
        - Хочешь, Ваня, я тебе одну историю расскажу?
        - Какую?
        - Про то, как дед Сафрон меня в молодости разыграл, - продолжая теребить скатерть, не глядя на Ивана, сказал дед.
Подвинувшись поближе к столу, Иван с недоверием посмотрел на старика и переспросил:
         - Тебя?
         - Меня, Ваня, меня, - потирая руки, подтвердил довольный Михей.
       - Расскажи, крестный, с удовольствием послушаю, - не скрывая своего интереса к очередной байке старика, попросил Иван.
       Михею нравилась такая готовность Ивана слушать его рассказы и он не скрывал этого. Улыбка просто налезала ему на уши. Да если честно, то рассказывать  мемуары в Андреевке Михею было уже некому. Все их давно знали. А тут свеженький - его, можно сказать, сам Бог ему послал. Для словоохотливого человека приезжий человек - находка.
       - Ну тогда слушай, - скосив на Ивана свои черные, хитрые глаза, начал он. - После войны это случилось, в году пятьдесят четвертом или пятьдесят пятом. Сейчас уж точно не помню. Помню только, что после смерти Сталина. Прохожу это я как-то под вечер мимо дома Сафрона Калугина и вижу: стоит он, уперевшись руками о забор огорода со стороны своего двора, и этак задумчиво вдаль смотрит. Ну я остановился, поздоровался, а он хоть бы хны, стоит, продолжает в себе пребывать. Ну я немного насторожился, подумал, может, у человека кака беда стряслась, приблизил к нему лицо и громко спрашиваю: "Ты что, онемел, что ли, дядя Сафрон?" Гляжу: у него в глазах живинка появилась. Опускает вниз голову, а мужик он высоченный был, смотрит на меня, как на лилипута, и говорит: "Беда, братишка. Час назад моя глухая померла". А глухая - его жена Авдотья. Как сейчас ее помню. Ростом она не уступала Сафрону, костлявая и вся такая жилистая была старуха, вечно в черном ходила, старую веру блюла, двумя перстами крестилась. Я, скажу тебе, Ваня, честно, растерялся от такого известия, стою и не знаю, что предпринимать и что делать. Уставился на Сафрона и молчу, и он молчит. Так вот, молча, стоим и пялимся друг на друга, как два барана на новые ворота. Наконец Сафрон говорит: "Неси "Кедровой", Михей, а то что-то тошненько мне". Я срываюсь с места и лечу за выпивкой, проклиная себя за то, что не догадался сразу, чего человеку в такой ситуации в первую очередь требуется. Ну бегу, значит, а мне навстречу Глеб Цаплин.  "Куда это ты, как ошпаренный, чешешь?" - спрашивает. Ну я ему про Сафроново горе сказал.  "Я с тобой, - говорит, - давай ко мне заскочим, я тоже выпить прихвачу, ведь у него до утра все равно сидеть будем". Ну забежали мы к нему, схватили трехлитровую банку "лупоглазки" и ко мне. Там тоже банку - и бегом к Сафрону. Прибежали, а он нас уж у ворот встречает. "Вот спасибо, - говорит, - братишки, не оставили старика в горе". "Да как же, разве ж можно земляка, пожилого человека, в беде бросать", - отвечаем. Заходим в дом, проходим на кухню, садимся за стол и поскорей Сафрону стакан наливаем, чтоб, значит, у него с души скорбь сбить. Он крестится, выпивает и наливает нам. Мы с Цаплей встали со стульев, как положено, подняли стаканы, сказали: "Земля ей пухом, царство небесное". Тоже перекрестились, почему-то двумя пальцами, и выпили. Говорить поперед Сафрона не решаемся, поэтому сидим с Цаплей молча, ждем, может, Сафрон че про покойную Авдотью хорошее скажет или попросит че помочь, ну гроб, к примеру, сколотить или крест сделать. А Сафрон наливает по второй и говорит шепотом, громко-то нельзя - покойница в доме: "Ну, братишки, с Богом!"  "С Богом!" - шепчем мы и выпиваем по второму стакану. И опять сидим тихо. Раньше-то, а я не раз бывал в гостях у Сафрона, в доме такой ор стоял, не приведи Господи. Бывало, после рыбалки зайду к нему на чарку, и через час все - чувствую, как мои слуховые перепонки от их крика начинают надуваться и того гляди вот-вот лопнут. Авдотья-то себя не слышит, разговор ведет как старый артиллерист, каждое слово - как залп из башенного орудия из ее груди раздается. Как бабахнет над ухом: "Ешь-ешь, Михей, не стесняйся!" Сафрон тоже привык уже с ней громко разговаривать, как по другому уху жахнет: "А ну, стрелок, закусывай, неча по сторонам таращиться!" Вот так и сижу, как в окопе под бомбами, только что земля на голову не сыплется и пули надо мной не свистят. Ну посидели мы еще минут этак пять в гробовой тишине, и вдруг Сафрон тихо затянул:
        Наверх, о товарищи, все по местам!
        Последний парад наступает!
        Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
        Пощады никто не желает!
        В Андреевке знали, что Сафрон в морфлоте служил и на праздничных гулянках он завсегда морские песни горланил, но то, что запоет он про "Варяга" именно сейчас, в этот трагический в его жизни день, от него никак не ожидали. Переглянувшись с Цаплей, мы уставились на торжественно  сидящего за столом Сафрона, думая, уж не сошел ли старый моряк с ума от горя. Выпрямив спину и не обращая на нас с Цаплей никакого внимания, Сафрон торжественно продолжал:
       Все вымпелы вьются, и цепи гремят,
       Наверх якоря поднимая.
       Готовятся к бою орудий ряды,
       На солнце зловеще сверкая.
       Я тогда, Ваня, подумал: а может, старый Сафрон сравнивает свою умершую Авдотью с "Варягом" и на такой свой манер, так сказать, по- морскому, прощается с покойной женой. Может, у них-то, моряков, в обычае - прощаться с умершими товарищами под эту песню. Сафрон же входил в раж. В его, совсем недавно тусклых от горя глазах, уже бушевало море, гремели выстрелы и сверкали молнии:
        Свистит и гремит, и грохочет кругом
        Гром пушек, шипенье снаряда,
        И стал наш бесстрашный, наш верный  "Варяг"
        Подобьем кромешного ада!
        А когда он встал по стойке "смирно" во весь свой полный рост, подобно мачте, на которой только что Андреевского флага не хватало, и рявкнул: "Прощайте товарищи! С Богом - ура! Кипящее море под нами!" - мы с Цаплей вскочили как ужаленные, будто под нами и впрямь оно закипело, и невпопад, пристраиваясь к деду, заревели:
        Не думали мы еще с вами вчера,
        Что нынче уснем под волнами!
        Не помню, Ваня, как мы допели последний куплет, помню только, орали так громко, что про геройскую гибель "Варяга" на километров семь окрест слышно было.  "Мы уж думали, - говорили потом нам андреевцы, - что это Авдотья на пару с Сафроном "варяжат".
       - Ну хоть Авдотью-то потом как, хорошо похоронили? Без приключений? - спросил у Михея Иван.
       Дед почесал в затылке, сморщил лоб, делая вид, что пытается припомнить, как прошли похороны.
       - И Сафрон долго ли после ее смерти пожил? - задал вдогонку Михею Иван второй вопрос.
       - Долго, Ваня, ох, долго, - почему-то с ухмылкой ответил старик.
       - Это хорошо, обычно старики после смерти жен долго на этой земле не задерживаются, - грустно заключил Иван.
       - Ты погоди вперед-то забегать. Послушай, как мы ее хоронили, - интригующе погрозив пальцем Ивану, проговорил Михей.
       Иван с интересом посмотрел на деда и подумал: "Что же еще такого удивительного могло произойти на похоронах, может, Сафрон по морской традиции зашил в парусину свою Авдотью и похоронил в Байкале ?"
       - Если это еще не все, тогда рассказывай, дядя Михей, - попросил он старика.
       - В том-то и дело, что не все, а только начало, - засмеялся дед. - Ну так вот дальше, значит, - начал он неторопливо. - Спели мы эту грозную песню и опять за стол уселись. Сафрон всем наливает. Я смотрю - Цапля-то мой уже того, назюзюкался, да и меня самого тоже, чувствую, на табуретке из стороны в сторону покачивает, а Сафрону хоть бы хны, не берет его, зараза. Да оно и понятно - такое горе у человека, такую трагедию в двух банках "лупоглазки" не утопишь. Дали мы по третьему стакану, Цапля, правда, вконец окосел, сидим дальше, огурцами похрустываем, продолжаем молчать, так сказать, уважительно разделять Сафроново горе. Наконец он встает и говорит: "Пойдем, братишки!" Это  обращение у него после службы в морфлоте осталось. "Пойдем усопшую Авдотьюшку проведаем, а то засиделись мы здесь что-то, нехорошо". С трудом поднявшись на ноги, мы с "братишкой" Цаплей направились вслед за хозяином в комнату, где находилась покойная Авдотья. Остановившись в дверях спальни хозяев, тупо уставились на кровать, где, свернувшись калачиком, лежала укрытая с головой Сафроновым тулупом покойная Авдотья. Самой ее из-под большого тулупа не было видно - только огромного размера, худые, жилистые ноги с большими желтыми ногтями на пальцах. "Распрямить бы ее надо, пока не застыла вконец", - указав на покойницу головой, тихо произнес Сафрон. Мы, Ваня, с Цаплей приняли его слова как команду к действию. Я и говорю Цапле: "Ты заходи с головы, бери ее за руки и поворачивай с боку на спину, а я зайду с ног и буду тебе помогать. Когда повернем, тогда начнем распрямлять: сначала руки на грудь определим, а опосля ноги выпрямим!" "Да, в неудобной позе ее смерть подкараулила!" - закашлявшись от волнения, еле выдавил из себя, обращаясь к нам, Сафрон.  "Видать, из последних сил рыдания сдерживает! - подумал я тогда про Сафрона. - Стесняется при нас старый моряк плакать!" Ну я для приличия отвернулся от старика и вдруг, Ваня, вижу: Цапля-то без всякого стеснения пальцы в рот сует и слюнями по своим пьяным глазам водит, слезы себе, мудозвон, пририсовывает. Вот козел, думаю, решил нам с Сафроном показать, как его потрясла смерть бабки Авдотьи. Я тогда чуть от злости ему в глаз не заехал.  "Нечего, - говорю, - сопли по пьяной харе размазывать, давай делом займемся!" Подошли мы с двух сторон к кровати, я сбросил тулуп на пол, взялся за ноги, а Цапля за руки, ну я это, стараюсь потихоньку перевернуть ее на спину, а Цапля вцепился ей в руки и совсем в другую сторону крутит, наоборот, значит. Я ему, дураку пьяному, кричу: "Ты че, недоумок, делаешь, старуху как мокрую простынь выжимать собрался, что ли? Поворачивай на спину, мудило, а то мы бабку по твоей милости в канат скрутим!" А он болтается, как сосиска, меня не слышит ну и завалил покойницу на пол, а вдобавок еще и сам на нее рухнул. Я на Сафрона глянул, а он стоит, бедный, голову опустил, только плечи от рыданий вздрагивают. И такая меня злоба на Цаплю взяла, хотел врезать ему промеж глаз разок, чтоб не позорился, да опосля все самому, как положено, сделать. Обхожу кровать, гляжу, а покойница наша Цапле в горло своими жилистыми ручищами вцепилась и душит. У Цапли глаза уже поверх бровей вылезли, пасть, как у удава, разинута, и сам он весь под покойной в судорогах бьется. Я тогда просто ошалел от изумления, Ваня. Два слова в голове вертятся - живая или мертвая, мертвая или живая и все, больше никаких мыслей нет. Мертвяков я не боюсь, за войну на них нагляделся, но чтоб они оживали, видеть не приходилось. Эх, думаю, живая она там или мертвая, а Цаплю спасать надо. Навалился я на нее сзади и давай руки ей разжимать, и тут она вдруг как заревет своим могучим басом: "Сафронушко, родимый, режут! Сафронушко, где ты-ы-ы-ы?!" "Здесь я, Авдотьюшка, здесь, сейчас мы их, голубчиков", - слышу, отзывается ей наш недавний "вдовец". Подбежал он к нам и шепчет:  "Полундра, братишки, уносите ноги! Кажись, ожила моя глухая. Михей, грузи на себя Цаплю и надувай парус, а то я теперь за ваши жизни не ручаюсь". Как я с Цаплей на плечах от Сафрона вылетел, не помню, Ваня. Только  дома я понял, что разыграл нас паскуда Сафрон. Просто спала его глухая - и все. Потом уж недельки через две он нам сам в этом признался, мол, выпить страсть как хотелось, а его глухая все от него запрятала, говорит, все перерыл, нигде не мог отыскать, вот в этот самый момент я ему на глаза и попался. Долго тогда над нами с Цаплей смеялись в Андреевке. Бедный Цапля после того вечера месяц заикался, а завидев глухую на улице, застывал как вкопанный и крестился, будто ему навстречу шла не Авдотья глухая, а сама Матерь Божья.  "Что, совестно, поганец? - сверкая черными глазищами из-под надвинутого на лоб платка орала на всю Андреевку глухая. - Теперь век свой грех не отмолишь! Да не щепоткой крестись, жук навозный, а двумя перстами! У-у-у идол окаянный!" Грозная была старуха, Ваня. Мы с Цаплей после этих, так сказать, "похорон", стали ее крейсером "Варягом" называть.
       - А что, совсем глухая была? - не зная, как отнестись к рассказу деда - всерьез или как к шутке,  спросил Иван.
       - Да нет, не совсем, слышала, конечно, только плохо, это у ей от старости. Михей нетерпеливо поерзал на стуле тощим задом, посмотрел через плечо в сторону дома и продолжил: - Ты только представь себе, Ваня, как они, например, вечером на крылечке друг с дружкой разговаривали.
       - Да как и все люди, что в них может быть такого особенного, - не понимая, на что намекает Михей, пожимая плечами, проговорил Иван.